Текст книги "В доме на берегу"

Рина Пронина
г. Москва

Родилась и живет в Москве. Публиковалась в журнале «Новая литература» и в составе сборника «Времени тонкая тень»

(АЖЛ, том 8).

Из интервью с автором:

Стремлюсь писать впечатлениями, атмосферами, чувственными образами. Мои стихи – это поэзия мелочей, за которые цепляется взгляд, когда впервые входишь в комнату.

© Пронина Р., 2024

 
Быть норкой мыши на поле битвы;
Быть хлебом, брошенным голубям.
Быть не молящимся – быть молитвой
Без слов, прочитанной про себя.
 
 
Письма, спасенного из камина,
Быть парой сбивчивых кратких фраз;
Быть незаметным пучком морщинок
Вокруг прикрытых усталых глаз.
 
 
Быть самым первым сбежавшим гостем,
Сидевшим с рыбками в уголке,
И самой нижней насечкой с ростом
На облупившемся косяке.
 

 
Ты хотел меня видеть, похоже,
И поэтому нервный и злой.
Я исчезну в пустынной прихожей,
Чтоб запомнить, как было одной.
 
 
Жаль, такие, как ты, не танцуют
И не пишут, дразня, ерунды.
Чей-то прадед с портрета, бликуя, Улыбается мне с высоты.
 
 
Час молчания перед уходом
Был счастливейшим в этом году.
Я уйду и запомню свободу.
Напиши мне, когда я уйду.
 
 
Напиши мне, что злишься от шума,
Глупых шуток и боли в висках;
Если больше не сможешь придумать,
Напиши все на трех языках.
Ты в западне, ты прижат турникетом,
Ты прикоснулся к ножу,
Но не целуй меня как сигарету, —
Я тебе не наврежу.
 
 
Милый и слабый, ты бросить не можешь
И на меня не смотреть:
Ты из молчания, мяса и кожи,
Из никотина на треть.
 
 
Ну и молчи. Синяки пожелтели,
Голос надорванный сшит,
Шумное сердце в прокуренном теле
Вместо тебя говорит.
 
 
Это безмолвие – ссохшийся панцирь —
Будешь смешно волочить.
Спорим, что я перестану смеяться,
Если ты бросишь курить?
 

 
Ты принес на пальто затихающий город,
Двор-колодец с чернеющей крышей без звезд,
Лед залива, что пасмурным утром был вспорот,
Шерсть собаки и сильный мороз.
 
 
Заскочил посмотреть, как актер до начала
Смотрит в зал из пронизанных пылью кулис,
И со смехом сказал, чтобы я перестала
По-московски сбегать с эскалаторов вниз.
Если в нашем подъезде погладил собаку,
Вымой руки теперь, – она точно больна.
Может быть, я взгляну, как размыт полумраком
Ты – фигура, ты – форма, прямая спина.
 
 
И рука моя, сжавшая ключ, на прощанье
Сразу стала, чуть дрогнув, крепка и тепла.
В сотнях месяцев собственных воспоминаний
Я такой, как сейчас, никогда не была.
 

 
Она не оставит в покое
Меня. Под крахмальным шитьем
Жмет сердце как будто незлое,
И ты здесь уже ни при чем.
 
 
Твоя к ней любовь – в крошках хлеба,
Неубранная простыня —
Сейчас с распалившимся небом
Ползет и ползет на меня.
 
 
Я эту любовь ненавижу,
Мне страшно представить ее.
Не стать бы скелетом под крышей,
Обвитым веревкой с бельем.
 
 
Шаг, два по замшелым ступеням;
Пыль в туфле – от пятки к носку.
Не телом распухнувшим в Сене
Доплыть бы, прибившись к песку.
 
 
Твоя к ней любовь, как бродяга,
Трусящий за мной под дождем,
Гнетет все сильней с каждым шагом,
И ты здесь уже ни при чем.
 

 
Я стала делать то, что не хочу,
Опять
И плачу поздно вечером чуть-чуть,
Чтоб не хотеть гулять.
 
 
А я гуляла в центре под дождем
С чужим зонтом в руке;
Мой город был совсем как люди в нем —
Угрюм и налегке.
 
 
Как в старом фильме, сверху фонари
Чуть тлели в дыме туч,
Карманы согревали и внутри
Лишь ключ.
 
 
Луна смотрела этот фильм сквозь дым,
Бела.
Тогда мой город не бывал цветным,
Я тоже не была.
 

 
Снег лежит на траве вдоль тропы, невесомый, —
Молодая, как час, бирюза.
По хрустящему гравию следуя к дому,
Я без страха закрыла глаза.
Все в конверте с подплавленной бурой печатью
То, что помню, строка на строке:
Помню кедры и ветер, играющий платьем,
И в гостиной пронзительный скрип половицы,
Как дорожки в саду, мне знаком.
Расскажи же, когда ты решил поселиться
На одном этаже с мясником?
Нелегко перебить сожаленьем и элем
Привкус потроха и имбиря,
Так смахни резаком с потолка и постели
Прошлогоднюю пыль января.
Оттого ли, что ярко пульсируют свечи,
Ты боишься взглянуть на меня?
Дверь, залитая кровью, – свиной и овечьей —
Багровеет от клочьев огня.
В полутьме проскользну по паркету, который
На рождественский пудинг похож,
Напугаю шагами и спрячусь за шторой —
Ты меня никогда не найдешь.
 

 
Свет просочился сквозь щелку —
Дверь не закрыта. Пускай.
Сестры не смотрят подолгу,
Молча налившие чай.
 
 
След от помады чуть сладкий
С краю на чашке облез.
Так пришивают заплатки,
Так заживает порез.
 

 
Я тебя почитала. Куда ни глянь,
Все не так, как я думала, совершенно;
Если быть откровенной, то в целом – дрянь.
Даже жалко, если быть откровенной.
 
 
К полу тянутся пальцы из рукавов,
И неясно, как, легкие, уцелели, —
У тебя и у этих надрывных слов
Кости хрупкие, будто из карамели.
 
 
Никогда не мечтала молчать, как ты,
И писать, и смотреть, и теряться в споре,
Но в моих броских фразах твоих черты
Неизбежны, как месячные на море.
 
 
Как Москва, я оттаяла взаперти
До локтей и колен, и еще в процессе.
Я сбиваюсь, считаю до девяти:
Десять – значит конец, скоро будет десять.
 

 
Я много говорю теперь, прости.
Плетется – шаг, и шаг, – как черепаха,
Какая-то старушка впереди,
С ней толстый шпиц, и снег, как старый сахар.
 
 
Любой ценой продолжить разговор.
Я не могу, как раньше, предположим,
Молчать, сбегать, смотреть в лицо в упор;
Не притворяйся, ты не можешь тоже.
Старушка распорола на снегу
Тележкой полосу и тянет шпица.
Мне очень повезло, что я могу
Идти по полосе, чтобы не сбиться.
 
 
Никто не замечает полосы.
Не делай вид, что тоже не заметил, —
Садись в партер, отклеивай усы,
Я не поверю ни за что на свете.
 

 
Кукла из воска, горячая спица,
Бусинки, брызги чернил.
Мальчик, который совсем не боится,
Нежность мою пропустил.
 
 
Пес видит тени, трясется и хнычет;
Волос, записка, печать.
Я надавлю и сломаю, как спичку,
Если мне нужно сломать.
 
 
Спица вонзается кукле под сердце,
Чувствуешь – колет и жжет?
Может, успел уже вдоволь напеться
Воском залепленный рот.
 
 
Мальчик, ты, сплюснутый гирей свинцовой,
Стоишь потраченных сил,
Но – ни слезинки, ни вздоха, ни слова.
Пес тебя, жаль, полюбил.
 

 
Чужой человек, будто фото без вспышки,
Лица его не разобрать.
Мы долго искали – и, видимо, слишком —
Возможности много сказать.
 
 
Чужой человек с нашим спутанным годом,
Похоже, не знает, как быть,
И прячет глаза цвета баночки с йодом.
Я так не хочу говорить.
 
 
Уйду от него по скрипящему полу,
Местами срываясь на бег,
Раскрою окно и, впустив робкий холод,
Немного потрогаю снег.
 
 
Чужой человек в этой неразберихе
Был больно задет и суров,
И молча ушел, как рассвет, очень тихий,
Почти не оставил следов.
 

 
Мой пес труслив и лает на мышей,
Запрыгнув на кровать, —
Я долго по утрам сижу на ней,
Когда пора вставать.
 
 
Я возвращаюсь в дом, чтобы прилив
Ракушки в море смел,
И, юбку у камина опалив,
Лишь подогну подол.
Пирог сгорел до корочек сухих,
А стол зарос плющом,
Но если сжечь в печи мои стихи,
Я напишу еще.
 
 
Я не люблю ни море, ни собак,
Ни плошки с черным дном,
Но я ничто не знаю в мире так,
Как дом, мой дом, мой дом…
 

 
Сегодня совсем прозрачно,
Морозно, весь мир – хрусталь.
Мы рядом, и можем, значит,
Подошвами греть асфальт.
 
 
Мне кажется, мы нелепы
В тени посторонних глаз,
Но нужно взглянуть на небо
Как минимум пару раз,
 
 
Пока не попали в душный
Каминный уют метро.
Спешащий поток макушек
Тасуется, как Таро.
 
 
На холоде робко дышит,
Снесенный с пути толпой,
Такой же, как я, застывший
С откинутой головой.
 

 
Июнь. Здесь солнце, как желток, стекает
Под крылья сонных мельниц у реки.
Зеленый поезд скоро прибывает.
После дождя повсюду червяки.
 
 
Гость тихих станций – кот с короткой лапкой —
Ждет этот поезд и людей внутри.
Мне нахамила дама в круглой шляпке
С авоськой с яйцами и сыром бри,
 
 
Теперь я злюсь на велосипедистов
И червяков за треснувшим окном;
Асфальт подсох и греет, бархатистый,
Три лапки нежным солнечным теплом.
 
 
Зеленый поезд на пустой платформе
Оставит несколько усталых лиц,
И дама вытянет пакетик корма
Из сетки белых, как луна, яиц.
 

 
Очень легко уезжать ниоткуда
И приезжать в никуда.
Ты удаляешься с каждой минутой:
До моих пальцев три четверти фута,
А до твоих – города.
 
 
Как ты дошел по разбитым дорогам
В дождь, не испачкав подошв?
И под каким неправдивым предлогом
Завтра придешь?
Это легко – забывать и не слышать,
Это легко – не любить,
Но если так продиктовано свыше —
Сколько ни бьет дождь по шиферной крыше,
Крыши ему не пробить.
 
 
Мой посетитель в стерильных кроссовках,
Как ты скептичен и строг;
Не отвлекай, я пишу под диктовку,
Глядя на потолок.
 

 
Мама боялась сухих и диких
Глаз моих в детстве. Взгляни теперь, Как они – мытая голубика —
Смотрят с досадой в твои и в дверь.
 
 
Хоть промолчи, опуская плечи,
Хоть говори со мной, хоть ударь.
Твои глаза как смола под вечер —
Я упаду в них, чтоб был янтарь.
 
 
После спусти меня на аптечной Тонкой резинке на грудь, а то
Буду держать тебя бесконечно
Пальцем за пуговицу пальто.
 

 
Человек плохо спит; он, наверное, вовсе не спал —
Ходит тенью весь день, почему-то глядит свысока.
Мне сказали, что он некрасив и не любит зеркал;
Мне сказали, он залил зеленкой щенка.
 
 
Человек этот топчет цветы и толкает старух, —
Мне сказали, хотя я еще не успела спросить.
Я смотрю на щенка во дворе, потерявшего нюх,
И мне, кажется, нечего им возразить.
 
 
Он порезал ладонь и зажить ей никак не дает:
Очень долго на ней неизменно обтрепанный бинт.
Сколько крови он выжмет из раны за будущий год,
Ненавидящий всех, кто со мной говорит?
 
 
Он жесток и пуглив, мне сказали: «жесток и пуглив», —
Тот смурной человек, что приходит домой к десяти
И сидит на ступеньках, затекшие ноги скрестив,
Потому что не хочет войти.
 

 
Сядь и смотри. Кто моргнет, тот уходит.
Можно смеяться, но плакать нельзя.
Фары машин за окном, на свободе, —
Тени-кресты под ногами скользят.
 
 
Я слышу, петли оконные ржавы;
Я знаю, сколько чирикнуло птиц,
Сколько на левом и сколько на правом
Веке твоем неподвижных ресниц.
 
 
Мне очень больно, тебе очень больно;
Хочется плакать, на воздух, к окну
В темный бликующий прямоугольник.
Ты не моргнешь, пока я не моргну.
 
 
Это наш шанс – игнорировать шансы
Встать и уйти, не окончив игру.
Ты говоришь, я умру, если сдамся?
Я говорю, – никогда не умру.
 

Елена Ишутина
г. Москва

Окончила факультет журналистики МГУ им. М. Ломоносова. Член Союза журналистов. Автор серии книг по психологии успеха, романа «День ангела» и четырех поэтических сборников. Номинирована на премию «Поэт года» за 2024 год.

Из интервью с автором:

В какой-то момент я перестала писать. Совсем. Мне казалось, что я повторяюсь. Что та или иная фраза уже мелькает где-то в одной из моих книг. То ли в «Успешной карьере», то ли «У каждой бизнес-леди свой скелет в шкафу»… Прошел год, и ко мне совершенно неожиданно стали приходить стихи. Сначала робкие, почти детские, а потом все более уверенные. Очень помогла студия совершенствования поэтического мастерства профессора, доктора филологических наук Геннадия Викторовича Косякова, где я нашла своих единомышленников. И только когда у меня было уже четыре опубликованных книги стихотворений и участие в более чем двадцати сборниках, я вернулась к прозе.

Что из этого вышло – судить читателю. Но очень надеюсь, что поэзия смогла обогатить и мою «новую» прозу.

© Ишутина Е., 2024

Звонок в дедушкиной квартире пронзительно голосил уже минут десять, а дверь так и не открывалась. Сказать, что Лиза была озадачена – ничего не сказать. За это время она испытала целую гамму чувств от любви до ненависти… Положа руку на сердце, Лиза к дедушке была, мягко говоря, равнодушна. В ней роились свои, подростковые, проблемы, и к стариковским она относилась несколько высокомерно.

«Еще пять минут и я ухожу», – решила Лизавета. Вроде мама сказала, что дед ее ждет, что ему срочно понадобилось разобрать архив и даже кое-что отсканировать. И она через весь город тащила свой ноутбук в рюкзаке для этой «важной работы». Хорошо хоть, сканер у деда был.

Из квартиры напротив вывалился сосед:

 
– Цыганка с картами,
Дорога дальняя,
Дорога дальняя,
Казенный дом…
 

Несмотря на то, что день только начался, он был уже навеселе.

– Здравствуйте, дядя Ося.

– Лиза, ну сколько тебе говорить, что я не Ося, а Осип Эмильевич, как Мандельштам. Хотя откуда тебе знать про Мандельштама? – и он махнул рукой.

Но Лиза не растерялась:

 
– Не говори никому,
Все, что ты видел, забудь —
Птицу, старуху, тюрьму
Или еще что-нибудь.
 

– И что, ты хочешь сказать, что это Осип Эмильевич написал?

– Да-да, именно он! – на лестнице появился запыхавшийся дедушка с пакетом.

– Валерий Владимирович, приветствую, – Осип Эмильевич театрально поклонился. – Я тут внучку вашу развлекаю…

– Спасибо, Осип Эмильевич, иди отдыхай, дорогой!

Несмотря на беспробудное пьянство соседа, дедушка относился к нему уважительно. Он еще помнил, как тезка Мандельштама собирал стадионы. Более того, он читал свои стихи в Политехническом с Беллой Ахмадуллиной и Евгением Евтушенко. А теперь старый и забытый всеми классик пил с утра и до вечера. От него давно ушла жена с ребенком, он продал почти все свое имущество… Но самое ужасное было не это – его покинула Муза! Он ничего не писал. Тезку Мандельштама похоронили даже многие почитатели его таланта. Что Осипу Эмильевичу казалось особенно обидным.

– Ну что, Лиза́нька, ты там нашла? – дедушка нежно называл внучку Лиза́нькой с ударением на втором слоге… Они уже второй час перебирали конверты с наваленными в них как бог на душу положит старыми фотографиями деда. Некоторые завалились за шкаф и завистливо-сиротливо подглядывали в щелочку, как бережно пришедшая девочка обращается с другими конвертами.

Ничего интересного в этих фото не было. Приемы, встречи, конференции. Как сказал бы профессиональный журналист – паркетная съемка. Некоторые фотографии были любительскими и от этого уже изрядно скрученными. Допотопные глянцеватели оставляли на фото неоднородные пятна, расплывчатые, как лужи, покрытые тонкой коркой льда. Проявители, закрепители… прошлый век. Многие фотографии пришлось выбросить, так как они восстановлению не подлежали, даже в фотоателье. Что-то Лиза все-таки отсканировала. Дед был военным переводчиком и работал с иностранными делегациями в разных странах.

– Дедушка, а это кто такие?

– Да французы.

– А это?

– Это мы в Англии. Ты знаешь, что первым в гавань Ленгстоун вошел еще мой отец Владимир Михайлович. Он мне много рассказывал тогда о своих походах.

– Да, знаю. Мама говорила, что прадедушка помнил из английского только a glass of wiskеy…

– Как ты думаешь, без знания этой фразы можно ходить по барам в Англии?! Нет, конечно. А еще его потрясли магазины, где все продавалось по одному фунту! Даже аптека такая была, где все лекарства по одному фунту. Представляешь?

К счастью, Лизавета не застала того времени, когда в магазинах практически ничего не было. Даже самого необходимого. И ее мама раздавала всем знакомым свою горячо любимую коллекцию иностранного мыла. Слава богу, у нее теперь все есть. Действительно, Лизе трудно было представить, что жвачка была дефицитом. А за мясом очередь ее бабушка занимала с утра. Но что действительно внучка никогда не могла себе представить, так это то, что ее седой и колючий дедушка Валерий Владимирович был таким красивым в молодости. Просто киношным. Правда, мама про внешность отца говорила: «Олег Янковский в фильме «Щит и меч» отдыхает», но Лиза не могла до конца осознать, что это значит.

– Дедушка, а это что за женщина с тобой рядом? Какая-то известная…

– Это Елизавета Вторая Божьей милостью Королева Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

– Да ты что?! Ты с ней разговаривал?

– Да, внучка, разговаривал.

– А о чем вы говорили? Вот здесь она даже улыбается! Надо же…

– Ты помнишь старый фильм «Римские каникулы», самую последнюю сцену, где принцесса задает выстроившимся перед ней товарищам уже отработанные вопросы?

– Тот, что с Одри Хепберн?

– Да. Ну так вот. Стою я в строю самым последним… еще летехой был. Подходит ко мне Елизавета Вторая. Видно, у нее все дежурные вопросы закончились, и спрашивает меня: «А какое у вас любимое хобби?» Ну я возьми, да и скажи: «Мушечки вязать люблю».

– Дедуль, а что значит «вязать мушечки»?

– Есть такой вид рыбалки, как нахлыст…

– А, знаю! Это когда шнур забрасывают с приманкой.

– Так вот, шнур забрасывают с мушкой. Ее можно смастерить в специальных тисках. Они похожи на маленькую перевернутую лавочку.

– Да, я видела у тебя такой инструмент. Так ты у меня для этого просил бусинки и лак для ногтей у мамы? А королева что ответила?

– Говорит: «Я тоже мушки вязать люблю!»

– Дедушка, ну так мушек-то не напасешься. То в кусты залетят, то зацепятся за что-то. А королеве разве некому мушки купить в рыболовном магазине? Или заказать у специалиста…

– Дело не в возможностях. Настоящий рыбак сам мушечки вяжет. Кстати, помнишь мои прошлогодние? На них в Карелии прекрасно клевал лосось!

– Не отвлекайся. Что было дальше?

– Ну, она меня спрашивает: «А какая мушка у вас самая любимая?»

– А ты?

– Я ей и говорю: «March Brown». Она говорит: «У меня тоже!» В общем, у нас с ней был профессиональный разговор двух нахлыстовиков. Смотрю, ее помощник на сумочку поглядывает. Если собеседник назойлив или надоел – королева просто перекладывает сумку из одной руки в другую. У нее есть такие тайные знаки. Если ставит на пол, то надо собеседника сменить. Если на стол, то хочет уйти… Но она сумку повесила на плечо!

– Дедуль, а что это значит по королевским тайным знакам?

– Значит, моя дорогая внученька, что все у королевы в порядке!

– Здорово!

– Ничего здорового. Мы проговорили с королевой больше положенного. И даже наша служба безопасности косилась на мою болтовню с Ее Величеством. На следующий день меня вызвали в комнату, обвешанную проводами, в нашем посольстве и долго пытали, о чем я мог говорить с королевой столько времени?!

– Ну а ты что сказал?

– Я признался, что выдал ей все секреты и даже те, которые не знал!

Они засмеялись, а Лиза подумала, что, по всей видимости, молодой русский лейтенант королеве очень понравился. Поглаживая фото, она не могла налюбоваться на деда. Как в той песне Ирины Аллегровой: «Младший лейтенант. Мальчик молодой. Все хотят потанцевать с тобой». Стройный, в парадной форме. Пепельные волосы и такие красивые голубые глаза. Бабушка ей рассказывала, что, когда деда еще ни разу не видела, сидела с подружкой и мечтала о суженом. А подружка возьми да и скажи, мол, ты должна загадать внешность своего будущего мужа. Бедная бабуля, она и подумать о таком не могла. Но у нее с собой был лик Николая Чудотворца. Как раз белого с голубыми глазами. Хотя лики Чудотворца разные бывают, но этот был именно такой. «Вот пусть мой суженый будет таким!» – решила бабушка. Так и вышло. Если сейчас взять тот лик Николая Угодника и фото дедушки… Одно лицо! Не мудрено, что Елизавете Второй он так приглянулся!

Еще Лиза где-то читала, что на своей коронации Елизавета Вторая сама пригласила на танец командира советского крейсера Олимпия Рудакова. Статного красавца. Правда, говорят, что сделала она это для своей влюбчивой сестры Маргарет, которая положила глаз на Рудакова. Ведь она после танца подвела Олимпия Ивановича именно к сестре. Ну а что? Королева Елизавета была настоящей женщиной.

– Дедуля, скажи честно, ты меня в честь королевы аглицкой назвал?

– Нет, конечно. Твои родители так решили. Ну, хватит нам мероприятия разбирать. Теперь самое интересное – фотографии с рыбалки!

Аэропорт Джона Ф. Кеннеди был расположен в Квинсе, где уже шесть лет жила моя подруга Маша. Решила сделать ей сюрприз, заскочив по дороге. Такси не отпустила – вдруг ее нет дома. Но мне повезло – Машка сидела прямо у входа в свой белый коттедж. Каково же было ее удивление, когда она меня увидела…

Слово за слово, захотелось выпить чаю с дороги. Положив пакетик в стеклянный стакан, подруга подошла к одному из кранов у кухонной раковины и налила кипяток.

– Видишь, как здесь все просто, – Маша протянула мне стакан.

– Да уж…

– А помнишь, сколько мы ждали, когда закипит самовар на даче?

Конечно, помню. Когда мы в детстве, набегавшись, летели на веранду, нас всегда ждали домашнее варенье и соломка в синей коробке. Чашки с дулевскими розочками тоже никогда не убирались. Но главным, конечно, был ОН. Генерал стола – самовар. Его еще раньше называли витиевато «водонагревательный сосуд», а попросту – водогрей. Звучало это как-то технически, а вот самовар… Что-то было очень родное и какое-то самодостаточное в этом названии.

Самовары, они ведь разные. В виде кастрюли, яйца, рюмки, репки… медные и латунные, а то и с никелевым покрытием. Наш семейный самовар имел форму «московской банки», и достался еще от прапрадеда. На его блестящем фасаде красовалась надпись «Товарищество Аленчикова и Зимина. Москва», а вокруг было выгравировано двенадцать медалей. Там были даже портреты Николая II, самодержца всероссийского, и Леопольда II, короля бельгийского. Мне нравился наш красавец-самовар с витыми ручками по бокам, резным краником в центре и короной на голове. Нравилось, как дедушка резал ножом щепу для растопки. Как мы с Машкой собирали шишки для нашего медалиста. Как вечерами дачные дети рассаживались у самовара и пили чай из блюдечек. А бабушка читала нам старые книжки еще с ятями.

Сославшись на усталость от дальнего перелета, я пить кипяток с пакетиком не стала. Нет, мне не нужны были какие-то там японские чайные церемонии. Просто самовар на кран с кипятком я никогда бы в жизни не променяла. Даже тут в Нью-Йорке знаменитые наши эмигранты поэт Бродский и танцор Барышников русский ресторан назвали не как-нибудь, а именно «Самовар».

 
Забудем все. Забудем горечь.
Мы в «Самоваре». Ростропович.
 

«Надо будет привезти Машке самовар в следующий раз», – подумала я и улыбнулась.

Но следующего раза не случилось…