Текст книги "C-dur"

Глава 7

Саша вышел из блока и вдруг спохватился: забыл деньги. Деньги – грязь, но кто нальет пиво бесплатно?

Надо вернуться.

Он не был суеверным. Случалось, плевал через левое плечо и стучал три раза по дереву в редкие мгновения слабости, но вот, пожалуй, и все. Он не клал деньги под пятку перед экзаменом, не боялся черных кошек и чертову дюжину, ел из тарелок с трещинами и не смотрелся в зеркало, когда возвращался.

Из блока напротив вышел заспанный и взлохмаченный Родя Клевцов. Как правило, он пребывал в одном из трех состояний: слегка пьяный, пьяный в дупель, с похмелья. Он музыкант и поэт. Учится абы кабы, с четверки на тройку, но учителя его любят. Голубые глаза из-под шапки светлых волос смотрят загадочно и необычно. Есть внешнее сходство с Куртом Кобейном, хрипловатый надрывный голос; кроме того, он левша – в общем, он местный Курт. «Nirvana» – его любимая группа. Жаль, два с половиной года назад Курт Кобейн разнес себе голову из ружья и больше ничего не напишет и не споет. Он мертв. Но он жив. Как посмотреть.

Философия Роди – свобода. Свобода мыслей, чувств, выбора. Родя считал, что нужно ЖИТЬ, а не существовать скучно и серо, во всем себя ограничивая. ЖИТЬ ЯРКО. Быть раскрепощенным и честным. Любить. Творить. Страдать и принимать страдание как часть жизни. Быть зачатком Сверхчеловека. Его философия была близка Саше, но Саша знал, что не сможет следовать ей в столь чистом, выкристаллизованном виде. Родя старается. Иногда даже слишком. Не хочется думать о том, что он плохо кончит. Желание жить по полной, открытость и лихость, острая реакция на реальность, – это притягивает и пугает. Случаются у него и черные периоды, черней самой черной ночи. Он превращается в свою тень, мрачную, злую, немногословную, и ходит как приведение по коридорам – как правило, пьяный. Словно два человека живут в нем, и никогда не знаешь, кого из них встретишь. Родя увлекается философией, любит Ницше и может долго рассуждать на отвлеченные темы, в особенности когда выпьет. Пьет он часто.

Судя по его внешнему виду, вчера приняли крепко. Они всю ночь пили и пели, и легли спать под утро. Темные круги под глазами, бледность, припухлости и помятости, – как ни странно, Роде все это шло и усиливало рокерскую харизму.

– Здорово, – сказал Родя. Они пожали друг другу руки. – Как оно?

Взгляд голубых глаз остановился на Саше.

– Еду к Вике. Правда, деньги чуть не забыл.

– Классно. – Родя говорил, превозмогая похмелье. – По-человечьи поешь. А я за кефиром.

– Может быть, лучше пива?

– Не-а. Не надо. Снова я забухаю. Не доверяю себе, Сань. Другим – да, себе – нет.

– За тобой надо записывать, – сказал Саша.

– Сразу в анналы, – вяло скривился Родя.

– Мы купим пива. Там не бодяжат.

– Где?

– На Дзержинского.

– А! Это не близко.

Кажется, он подумывал-таки о пиве.

– Блин, ну мы дали стране угля – на весь год хватит. – Родя поморщился. – Тебя подождать?

– Я быстро.

Саша вернулся через минуту.

– Сань, ты скажи, почему я бухаю, а? – спросил Родя. – Пью, пока не нажрусь. Вчера вон ногу поранил и даже не помню где.

Подняв штанину драных застиранных джинсов, он показал Саше свежую гематому на голени.

– Так и живем, Сань. День едим, а три пьем. А вообще, чем не жизнь? Выпил, утром опохмелился, попробовал вспомнить что было, не вспомнил – снова пьешь. Снова весело. Главное ведь, чтоб весело было, да?

Они вышли на лестницу.

– Родя, если будешь так пить, в тридцать выбросишь печень на свалку. И поджелудочную.

– Думаешь, лучше сдохнуть в семьдесят с уткой под жопой?

– Это не твой случай.

– Да. Я не буду как все. Я словно с другой планеты. Все, Сань, чего хотят? Денег. Все хотят денег. Ты кем хочешь стать?

– Экономистом. – Саша сказал это так, словно ему было стыдно.

– Ты, главное, будь человеком, а мерс купишь, с этим проблем не будет, парень ты башковитый. А меня бросили в воду и не сказали, как и куда плыть. Я сам учусь и прокладываю свой курс.

Саша нажал на кнопку вызова лифта.

– Родя, есть новые песни? – спросил он.

– Не-а. Не пишутся.

Родя был гением. Его песни были искренними и настоящими – как он сам. Саша тоже писал, но куда ему с грыжей до местного Курта, с его саморазрушением и нервами, рвущимися в каждой песне? Родя закончил музыкальную школу по классу гитары, играл в местной рок-группе «Капля крови», играл изобретательно, мастерски, вдохновленно, и Саша, время от времени заглядывая в гараж, где репетировала группа (у них были свои поклонники и даже случались мелкие заработки), наблюдал с удовольствием за игрой Роди. Присоединяясь к ним, он вел ритм, а Родя жег соло. И в жизни, и в творчестве Родя был на пределе. Каждому делу, каждому мигу он отдавался полностью, без остатка. Если пил, то пил, если пел, то пел, если дрался, то дрался. Если влюблялся, то как Ромео в Джульетту.

Подвергая себя самоанализу, Саша видел в себе червоточинки фальши. Да, он говорил о свободе, ненавидел штампы и лицемерие, трахался в общественных местах (в примерочных, в подъездах, в пустых вагонах метро), писал стихи, песни, сносно играл на гитаре, спорил с преподами, отращивал волосы или бороду (либо то и другое одновременно), – но в этой свободе, в стихах и песнях, в жизни в целом он не дотягивал до Клевцова, с его одержимостью и пронзительностью, с отрицанием всего, что, по его мнению (по его искреннему, не показному мнению) было мусором, трэшем. Саша не мог идти той же дорогой, след в след за Клевцовым, по серпантину, по самому краю пропасти. Ему было страшно. Он хотел жить долго и счастливо, но не как все: не штампом, не банальностью, не большинством. Как сделать это, он пока не придумал. Он боролся с фальшью как мог. Он что-то доказывал. Он убеждал себя и других. Но фальшь оставалась. Маленькая, гадкая, неистребимая. Она его спутница. Она хочет быть с ним до конца его дней.

На крыльце Саша и Родя расстались.

Саша пошел к остановке, а Родя – за пивом (или кефиром?).

Погода радовала. Тихая осень была наполнена легким чувством радости бытия. Сентябрьский воздух был чист и прозрачен. Деревья, одетые в яркие платья, радовались теплу.

Подъехал троллейбус.

Саша вошел через заднюю дверь и нос к носу столкнулся с грузной красномордой кондукторшей, впившейся в него взглядом.

– Предъявляем проездные документы! – грозно гаркнула тетка.

Вышло так громко, что многие обернулись.

Саша стал думать. С одной стороны, не в его принципах было платить за проезд (он пользовался поддельными проездными – брал старый и подправлял дату), но с другой, что-то подсказывало ему: не стоит в этот раз искушать судьбу.

Он вытащил деньги.

– Будьте добры, мне счастливый билетик.

– Какой будет, такой будет, – буркнула тетка.

Конечно же, билет не был счастливым. Ладно. Он и без этого счастлив.

Он сел к окну. За окном проплывала улица Фрунзе со свойственным ей колоритом: здесь, почти в центре города, многоэтажки чередовались с частным сектором и пустырями, а между Центральным и Дзержинским районами вообще не было жизни, здесь не ступала нога человека.

Вдруг встрепенувшись, Саша полез во внутренний карман джинсовой куртки. Нащупав там что-то, он успокоился. Он не забыл главное – презервативы. Как-никак, едет к Вике. Три дня не было секса. Правда, Вика там не одна, с Леной, но это им не помеха. Пока они любят друг друга, Лена пьет чай на кухне. Чисто теоретически он не против секса втроем, но идея, в шутливой конечно форме, не находит поддержки у Вики. Более того, Вика ревнует его к Лене: ей кажется, что Лена неровно к нему дышит. Он был бы рад, если бы это было так. Это приятно – когда тебя любят, пусть ты и не знаешь, что с этим делать.

На следующей остановке вошла маленькая сухонькая старушка. Очень старая, лет восемьдесят, в бедном сером плаще и темно-синем платке. В одной руке она держала костыль, в другой – оранжевую авоську, родом из детства Саши.

Саша, сидевший на первом ряду, понял, что бабушка сядет рядом. Старческий запах, старческая болтовня – Господи, нет!

Бабушка села.

Ничем от нее не пахло.

Взглянув на нее сбоку (маленькие дряблые щеки, впадины у беззубого рта, бесцветные губы), он отвернулся к окну. Он вспомнил вопрос Роди: «Ты кем хочешь стать»? – «Экономистом». Юношеские мечты преданы? Или есть шанс стать тем, кем хотел стать? Хватит ли сил и решимости?

– Милый мой, – послышался старческий говорок, – у тебя счастливый билетик?

Вернувшись в воющий, набирающий скорость троллейбус, на изрезанное дерматиновое сиденье, к бабушке в темно-синем платке, он ответил ей коротко, без эмоций:

– Нет.

Он знал – это только начало. Бабушка не отстанет.

– В следующий раз, значит, будет. Ты молодой, тебе счастье положено. А я вот на пенсии, не покупаю билеты. Далёко ли едешь?

– До «Северной».

Он настроился на вежливое общение с бабушкой, по возможности с использованием двух слов – «да» и «нет».

– Я дальше, до «Сада Дзержинского».

Очень за вас рад. И за себя.

– К невесте, чай, едешь?

– Да.

– Парень видный. Как девушку звать?

– Вика.

– Вика? Ой, милый мой, я ж тоже Вика. Вот оно как.

Бабушка разволновалась. Суетливо поправив платок, она убрала под него выбившуюся белую прядь.

– Вот оно как, – повторила она. – Знатная девка?

– Да.

– Я, милый мой, тоже была – ух! Вся деревня по мне сохла. Вышла я за Алешку Зайцева, за плотника нашего. Сын первый родился, Петенька, в двадцать третьем. Саша потом, Павлик. Все воевали. – Бабушка сделала паузу. – Всех немцы убили. Двое обратно приехали, родненькие, а Павлика, младшенького, не нашли. Плакала я долго, все слезы выплакала. Снова вышла замуж. Дочка у нас родилась, Танечка. Трое внуков. К младшенькой еду, к Поличке, пока силы есть. Годиков-то много уже, годики нас не жалеют.

– Я тебе, милый мой, не мешаю? – вдруг спохватилась она. – А то болтаю тут все, а ты, чай, устал слушать бабку?

– Нет.

Он сказал правду.

У него ком стоял в горле. Ему было стыдно.

Следующие пятнадцать минут он с интересом слушал бабушку. Она много повидала – революцию, Гражданскую войну, Великую Отечественную. Такие воспоминания надо записывать, ибо однажды наступит день, когда не останется никого, кто помнил бы белых и красных, коллективизацию, индустриализацию, сталинские репрессии, трепетное ожидание новостей с фронта. Бабушка рассказала, как в их деревне немцы расстреляли четырех стариков, отказавшихся рыть окопы, как насильно сгоняли в колхозы, как ее старшему брату дали «десять лет без права переписки», – это была история. История одной жизни, история миллионов. О чем расскажет он своим внукам? О Горбачеве и перестройке? О Ельцине? О ГКЧП, бандитских разборках и либерализации цен?

Троллейбус подъехал к «Северной».

– Я выхожу, – сказал он.

– Да, милый мой, да.

Бабушка встала и тоже пошла к выходу:

– Солнышко нынче. Пройдусь. Подышу свежим воздухом, уж недолго осталось.

Они вышли.

– До свиданья, – сказал он. – Может, все-таки на троллейбусе?

– Я уж как-нибудь потихонечку, помаленечку. Оно ведь как – если на печке лежать, силы скорей кончатся. Надо косточками старыми двигать, чтоб не ржавели. Спасибо, милый, что со старой поговорил, вспомнила жизнь. А Вике скажи, чтоб за тебя держалась. Я пожила, знаю. С Богом!

Бабушка перекрестила Сашу.

Смутившись, он посмотрел вокруг (кто-нибудь видел?) и пошел дворами к дому, в котором жила Вика.

Вика и Лена снимали квартиру в старой кирпичной пятиэтажке. Там была странная планировка, с милой совдеповской оригинальностью. В комнате – не больше четырнадцати квадратов, в Г-образном коридоре – десять, а на кухоньке даже вдвоем тесно. Они жили здесь третий год, их все устраивало. Хозяйку они видели раз в месяц. Они спали на одном диване, ели за одним столом, обе были не сахар, – даже странно, что не поссорились. По мелочи цапались, не без этого, но чтобы по-крупному (как ссорятся женщины) – нет. Они даже ревность могли обратить в шутку. Лена неровно дышит к Саше? Вот ведь зараза! Как на нее обижаться? Она жизнерадостна и беззаботна. Разбрызгивая энергию, она просто относится к жизни и ждет того же от окружающих. Она обожает компании, громкие дискотеки, секс, а учеба у нее на втором или третьем месте, что не мешает ей быть хорошисткой.

Саша подошел к двери, обитой доисторическим дерматином, и нажал на кнопку звонка. Кнопку залили известью лет двадцать назад, а дерматин треснул как кожа мамонта.

Ему открыла Лена.

– Привет! – бодро сказал он.

Отметив, что ее длинная майка едва доходит до середины бедер и что под майкой на ней только трусики, он почувствовал сладостное томление духа, смешанное с тайной надеждой. Он чувствовал это при встрече с каждой красивой девушкой и не мучился угрызениями совести, списывая все на мужскую природу. Что он может поделать? Красота Лены порочная, вызывающая. Она чем-то похожа на Шэрон Стоун из «Основного инстинкта». Она блондинка с серо-голубыми глазами, которая смотрит на тебя так, словно хочет тебя. Однако не следует обольщаться: это ее фирменный взгляд для всех без исключения мужиков.

– Привет! – поздоровалась Лена. – Вика моет голову.

Она отошла вглубь коридора, а он вошел и прикрыл за собой дверь.

– Может, сразу за пивом? – спросил он. – Есть банки?

– Сколько?

– Думаю, двух хватит.

– Не лопнешь?

– Можно трехлитровую банку и пластиковую бутылку.

Лена ушла на кухню и через минуту вернулась с черным полиэтиленовым пакетом, в котором угадывалась тара.

– Выдержит?

– Я бутылку так донесу, без пакета.

– Деньги есть?

– Хватит.

– Потом скинемся.

– С женщин я беру только натурой.

– Как интересно! Я скажу Вике. Она будет рада.

Это был обмен эроколкостями – ни к чему не обязывающий и возбуждающий.

Еще раз окинув Вику взглядом и запечатлев ее в полный рост: мягкие тапочки, бедра, улыбка, – он вышел.

Когда он вернулся, его встретила Вика. Ее влажные темные волосы пахли цветами. На ней не было ни грамма косметики. Нижнего белья на ней тоже не было – он знал это. Под майкой и шортами – тело, ждущее ласки.

– Привет!

– Привет! – он чмокнул ее в губы.

– Есть страшная новость.

– Я весь в нетерпении.

– У Леночки новый хахаль.

– Сто двадцать пятый?

Прячась за едким сарказмом, Саша чувствовал ревность.

– Это не просто хахаль. Случай тяжелый. Да, Лен?

– Что говоришь? – крикнула Лена из кухни.

– Хахаль, говорю, у тебя новый!

Лена вышла к ним.

– Не хахаль, а друг.

– Будь аккуратней, не втюривайся в него. По-моему, он не тот, в кого стоит влюбляться.

Лена не стала спорить. Судя по всему, у нее тоже были сомнения.

– Я его знаю? – спросил Саша с деланным равнодушием.

– Витька Моисеев. Странный он малость. Но парень выгодный, будет богатым.

– Может, закроем тему? – сморщилась Лена.

– Не хочешь слушать дружеские советы – делай как знаешь. Только не плачь потом, когда он тебя бросит. На нем клеймо негде ставить. Что к нему липнут, а?

Саша чувствовал ревность. Почему Моисеев? Что в нем такого? Он рыжий, наглый, самовлюбленный. Такое мнение сложилось у Саши, который за эти три года и словом с ним не обмолвился.

– Может, по пиву? – сказал он, чтобы отвлечься и разрядить обстановку.

Он был единодушно поддержан. Из ветхого кухонного шкафа достали три граненых стакана, разлили две трети из полутора литровой пластиковой бутылки и сели за маленький бабушкин стол.

– За нас! – Саша сказал тост.

Выпили.

Класс! Пиво свежее, вкусное и холодное.

В дверь позвонили.

– Мы никого не ждем. – удивилась Лена.

– Моисеев, – пошутил Саша.

Лена прошла в коридор, а Саша пошел за ней следом – как был, со стаканом.

Лена посмотрела в глазок.

– Кто там?

– Вася, – послышался из-за двери голос. – Я это… долг вам принес.

– А!

Лена открыла дверь.

Саша увидел небритое лицо с фингалом под правым глазом. Мужчина был одет в китайский спортивный костюм третьей свежести и шлепанцы на босу ногу. На вид ему было лет сорок.

– Спасибо. – Он протянул Лене деньги. – Это… Если моя придет, ей не давайте. Она не отдаст, баба без совести. Еще раз спасибо. Выручили.

– Не за что.

– До свидания.

– Счастливо.

Лена закрыла дверь.

– Бедные студентки одалживают деньги местным антабусам?

– Он всегда отдает. И картошку бесплатно приносит. Я сказала ему: продал бы на рынке. Знаешь, что он ответил? Все равно я деньги пропью, а вам будет польза.

Они вернулись на кухню.

– Как там Вася? – спросила Вика.

– С подбитым глазом.

– Это ему Галька врезала – как пить дать. Зверь-баба. Знаешь, Саша, как эта дура орет? Вот глотка! Всякую шушеру к себе водит и трахается с ними за водку. Даже здесь слышно. А Васька терпит. Терпит, а потом схватит нож и перережет ей горло. Будет прав.

– Весело тут у вас, – заметил Саша.

– Не скучно. Кто хочет кушать? – спросила Вика.

– Я! – Саша поднял руку.

Он разливал по стаканам пенящееся светлое пиво.

– Не мешает ли сытость творчеству? – поддела его Вика.

– Это заезженный штамп, я в корне с ним не согласен, – сказал он. – Возьмите, к примеру, Толстого. Был он голодным? Нет. Он был графом. – Саша сделал глоток пива. – Гра-фом. Есть материальная сущность и духовная. Одно другому не мешает. Главное – не нарушить баланс.

Он покачал ладонями – словно чашами воображаемых весов.

– Самое классное – это когда зарабатываешь на жизнь творчеством, – продолжил он. – Причем много.

– Встретимся лет через десять и посмотрим, who is who, – сказала Лена. – Кто зарабатывает, кто творчеством занимается, а кто спился.

Она подошла к плите. Чиркнув спичкой, она повернула ручку и поднесла спичку к невидимым струям газа. Вспыхнули синие языки пламени.

Воспользовавшись паузой, Саша и Вика уединились. Они имели на это право. У них не было секса долгих три дня. Вика сделала знак Лене, и Лена все поняла. Пожалуй, она позволила себе лишь маленькую дружескую усмешку: что, ребятки, приперло? знаю, знаю, это естественно, делайте дело хоть раком, хоть бутербродом – мне все равно; я буду на кухне.

Когда Саша входил в комнату следом за Викой, он оставил дверь приоткрытой.

Вика ничего не заметила. Она легла на диван, и после короткой прелюдии он стал любить ее быстро, резко и нежно. Она не сдерживалась и стонала, а Лена слышала все и возбуждалась – по крайней мере, в воображении Саши. Не подглядывает ли она в щелку? Эти двое так заняты, что ничего не заметят.

Когда Вика забилась в судорогах оргазма и пришла его очередь, он посмотрел на дверь.

Лены там не было.

Глава 8

Света ждала Сашу, поглядывая на часы.

Двадцать минут восьмого.

Он обещал быть к семи.

Он не звонил ей, и она ему – тоже. Мало ли что. Он человек занятой, генеральный директор. Она могла бы ревновать его круглыми сутками – к работе, к женщинам, даже к жене, это приятно, но в этом нет смысла. Как только чувствовала первые всполохи пламени, жгущего грудь – останавливалась. Получалось не всегда и не сразу, но до пожара дело не доводила. Она знала женщин, выгоревших изнутри и озлобившихся, и не хотела быть как они. Задерживается – значит, занят. Не разводится – значит, еще не время, не спрашивай ежедневно, с видом обиженной и оскорбленной. В конце концов, в этом есть плюсы. Помнишь, как ты была замужем? Помнишь, как вы любили друг друга вначале и чем все закончилось? Так хочется, чтобы он был рядом всегда, но скажи – разве тебе не страшно? Спроси у себя с доброй усмешкой: «Мало было, птичка? Снова хочется в клетку? Вечной любви нет, разве что в сказках. Не все так плохо. У тебя есть любимый мужчина. У вас романтические отношения, с конфетами и букетами и остро-сладкими чувствами. У вас свидания, а не скучные ужины. У вас страсть, а не вымученный секс по программе. Живи как живется. Радуйся тому, что есть, чувствуй себя свободной и для собственной пользы не думай слишком много о будущем. Все хорошо. Намного лучше, чем было».

Динь-динь!

«Саша!»

Подбежав к двери, она посмотрела в глазок.

Это не Саша.

– Кто там?

– Здравствуйте. Это Коля из пятьдесят пятой. Я за помощью. Есть в доме мужчины?

Света открыла дверь.

– Здравствуйте.

На площадке стоял рыхлый лысоватый мужчина лет сорока. Он жил этажом ниже, с матерью и женой, и производил впечатление неуверенного в себе, зажатого человека, жизнь которого не удалась. «Счастье обошло меня стороной» – читалось на круглом лице, в глазах и даже в осанке.

В эту минуту он был взволнован, растрепан и говорил сквозь одышку.

– Здравствуйте, – снова поздоровался он. – Мы вызвали скорую, маме плохо, давление. Врач сказал, что ей надо в больницу, а она не может спуститься. Если есть мужчины – поможете?

– Их нет. К сожалению.

– Извините.

– Ничего страшного.

В это время на лестнице послышались шаги, и появился мужчина, которого она так долго ждала.

Он улыбался ей снизу и в то же время спрашивал взглядом: что происходит? все ли в порядке?

– Привет!

– Привет!

Он перевел взгляд на соседа:

– Здравствуйте.

– Добрый вечер.

– Саша, поможешь спустить женщину к «Скорой»?

– Они дали желтый… типа брезента с ручками, – вставил Коля.

– Еще кто-нибудь есть?

– Если с вами, то трое. Еще один нужен.

– Какая квартира?

– Пятьдесят пятая.

– Буду через минуту.

– Спасибо большое. Я за вами зайду.

– Договорились.

Он побежал вверх по лестнице. Александр и Света вошли в квартиру. Поставив портфель на пол, он снял светлый пиджак и бежевый шелковый галстук. Чувствовалось: он сильно устал и настроение так себе.

– Как дела? – спросила она.

– Не очень. Не можем найти с Витей общий язык.

Он ограничился этим, а Света не стала расспрашивать. Негласное правило, принятое между ними. Захочет – сам все расскажет, а нет – значит, нет.

Он чувствовал себя как выжатый лимон. Ну выдался и денек. На совещании по заморозке Витя дал понять, что идея нравится ему все больше и больше, и что вопрос, на его взгляд, решен: проекту быть. Он не хотел никого слушать и откровенно навязывал свою точку зрения. Его удовлетворили черновые расчеты экономистов и коммерсантов, бизнес-план был в зародышевом состоянии, не было внятных ответов на ряд важных вопросов, не было понимания нынешнего объема и перспектив рынка – и Александр не спешил разделять все возрастающий оптимизм рыжего компаньона. Для нового дела нужен кредит, не маленький. Все более чем серьезно.

– Как твоя жизнь? – в свою очередь спросил он у Светы.

– Судимся.

– С мытарями?

– С ними, с родненькими. Что бы мы без них делали? Чем больше они зверствуют, тем больше у нас клиентов.

– Как отблагодарить их за нашу встречу?

– Я скажу им спасибо.

В дверь позвонили.

Динь-динь!

На площадке стоял Коля. С ним были двое, одетые по-домашнему: в майках, шортах и сланцах.

– Здравствуйте, – снова поздоровался Коля. – Все в сборе.

Александр вышел. Его белая рубашка с запонками и брюки выглядели инородно на фоне маек и шортов. «Рыцарь среди простолюдинов, – подумала Света. – А я Дульсинея Тобосская».

Она улыбнулась.

Квартира Коли лет двадцать не знала ремонта. Обои в прихожей отслаивались от стен, линолеум истерся до дыр, а с серого потолка свисала пыльная лампа с треснувшим абажуром. Воздух был затхлым. Однокомнатная квартира была захламлена страшно, здесь места живого не было.

Человек ко всему привыкает – главное качество человека.

На диване в зале лежала мать Коли.

Увидев ее, Александр стал сомневаться, справятся ли они. В ней был центнер, не меньше. Она тяжело и шумно дышала. Прикладывая к голове тыльную сторону ладони, она причитала на выдохе: «Господи, помилуй!», а рядом стояла бледная женщина средних лет в простеньком ситцевом платье, и, как ему показалось, смотрела с досадой и неприязнью на эти страдания. Доктора в комнате не было.

С трудом приподняв голову, больная глянула на них из-под красных набрякших век:

– Ой, родненькие мои! Как вы меня потащите? Господи, Господи! Горе-то!

Она застонала.

– Мама, мы тебя спустим, ты не волнуйся. – К ней подошел Коля.

Возле дивана лежало приспособление для переноски: прямоугольное желтое полотнище из прочной ткани с шестью ручками по периметру.

«Простенько и со вкусом», – подумал Беспалов.

Коля взял мать за запястье:

– Мама, все хорошо.

Женщину положили на полотнище.

– С Богом, – коротко сказал Коля.

Тучное тело женщины провисло как в гамаке. Дошли до порога и сделали передышку. Их ждали девять лестничных маршей.

Через десять минут их миссия завершилась. Ныли руки и поясница, брюки были выпачканы в известке. Хочется что-то сказать в адрес отечественной медицины. Впрочем, увидев доктора и водителя (оба предпенсионного возраста), он не стал ничего говорить. Вопросы не к ним, а к системе.

Коля поблагодарил всех. Он пожал им руки и пригласил в гости – как только мама поправится.

На этом расстались.

Вернувшись, Беспалов прошел в ванную. Войдя следом, Света взяла с полки пластиковую баночку с красными шариками а-ля «Чупа-чупс».

– Примем ванну? – Многообещающе улыбнувшись, она потрясла баночкой.

– Что это?

– Клубника со сливками!

– Может, в следующий раз? Мало времени. Я приму душ.

Она убрала шарики, не подав виду, что расстроена и, может быть, даже обижена. Она справится с этим. Она оптимистка.

– Я помогу тебе, если не возражаешь, – сказала она с улыбкой.

Она помогла ему снять рубашку и скинула свой легкий халатик. Трусики-стринги – все, что на ней осталось. Ниточка пряталась в тесном ущелье между возвышенностями; спереди, за мелкой сеточкой, что-то темнело, и очевидным предназначением этого предмета одежды было не скрыть, а – подчеркнуть.

Стринги упали на кафель.

Они вместе встали под душ. Мылись пенно и нежно. Потом Света развернулась спиной к Саше, оперлась руками о кафель, и он вошел в нее, влажную и возбужденную.

После душа он стал другим человеком.

Приятная истома – вместо усталости, теплая пустота – вместо тяжести, нежность – вместо мыслей о заморозке, – он сидел на кухне с чашкой зеленого чая, в махровом халате, и знал, что близок тот день, когда он приедет сюда насовсем. Может быть, завтра. Здесь ему хорошо. Здесь его любят. Здесь нет бессмысленности инерции. Нет лжи. Здесь он начнет новую жизнь. Пусть он не знает цель путешествия – это не повод ехать без жаркого пламени в топке. Смысл жизни – в этом движении. Нет станции, где можно остановиться, сказав себе: я счастлив, я сделал все, что хотел, жизнь удалась. Что остается? Жить и любить. Свету. Сына. Жизнь. Он не хочет гнаться за призраками и фантомами и вылететь сквозь них к смерти на ржавом скрипучем поезде.

Ему не хватает мудрости. Он еще учится. Учится жить.

– О чем думаешь? – спросила Света.

– Так, ни о чем… Вкусный чай. С мятой?

– Да.

– Слышал, мята ослабляет потенцию.

– Шутишь?

– Сущая правда.

– Что я наделала! – Сделав страшные глаза, Света прикрыла ладошкой рот.

Через мгновение она рассмеялась:

– Может, проверим?

– Сколько угодно. Мне еще чашечку.

– Ладно.

Света встала.

Она была завернута в полотенце. Плечи и ноги обнажены. Мокрые темные волосы пахнут ванильной свежестью.

Слава Богу, мята не действует.

Он подошел к ней. Появилась забавная ассоциация: полотенце – древнеримская тога, а он – патриций, сенатор. Когда сенаторская рука нежно обняла римскую женщину, а губы коснулись шеи, женщина откинула назад голову и улыбнулась:

– Видишь – все это сказки.