Текст книги "Разнообразное"

Разнообразное
Антон Чёрный

© Антон Чёрный, 2016

© Творческая группа FUNdbÜRO, дизайн обложки, 2016

© Алексей Кириловский, фотографии, 2016

© Антонина Чёрная, иллюстрации, 2016

Редактор Ната Сучкова

Корректор Елена Титова

ISBN 978-5-4483-1950-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Новый Свет

«Никого тут нет в Америке…»

 
Никого тут нет в Америке,
Только ветер и песок.
Листья вянут в тихом скверике,
Небосклон высок.
 
 
Каждый вечер начинается
У накрытого стола.
Пустота мне улыбается,
Спрашивает: «Как дела?»
 
 
Говорю: «Дела неважные,
Дорогая пустота.
Спят дома одноэтажные
И другая красота.
 
 
Я смотрел помехи в телике,
И, по данным ВКС,
Нету никакой Америки.
Стало быть, и я исчез».
 

Разговор

 
«Надо быть по жизни попроворнее», —
Говорили мне ночной порой
Хвойные деревья Калифорнии,
Охристой покрытые корой.
 
 
«Да вот как-то всё не получается», —
Отвечал я прямо в темноту, —
«Силы и терпение кончаются,
Как узнать последнюю черту?»
 
 
Говорило дерево осеннее:
«Повторителя нелёгок путь.
После полосы перерождения
Не забудь направо повернуть:
 
 
В золотом саду на склоне лета
Мертвецы покоятся в тени.
Полосою медленного света
Мирно убаюканы они.
 
 
Палые плоды лежат в покое,
Воздух электрический дрожит.
Стрáнствователь, видевший такое,
Непременно смерти убежит».
 
 
Кроны воздевая в выси горние,
Говорили мне ночной порой
Хвойные деревья Калифорнии,
Охристой покрытые корой.
 

Малибу

 
«Огромная вода тут близко?
Вода весёлая, как снег?» —
Спросил на ломаном английском
Один нерусский человек.
 
 
«Огромная вода тут рядом», —
Я отвечал ему тотчас, —
«Вода, напитанная ядом
И неприятная для глаз».
 
 
Ответом огорчён он не был,
Вскричал он радостно тогда:
«Вода! Весёлая, как небо!
Большая добрая вода!»
 
 
Потом пошёл, как так и надо,
И в набегающей волне
Стоял с жестянкой лимонада,
Добившись своего вполне.
 
 
Морская соль смывает сажу,
Рокочет добрый водоём.
Мы с Ваней тут идём по пляжу
И вам привет передаём.
 

Озеро Пиру

 
Было ветрено. Было мокро.
Бирюза переходит в охру.
Красота – вверху и внизу.
Охра падает в бирюзу.
 
 
Я как рана – ещё не зажил.
И торчу я в этом пейзаже,
Как из бани выскочил в снег —
Незадачливый человек.
 
 
Вокруг пальца земли, так близко,
Путь мой росчерком проведён
Там, где утки плывут по-английски,
Через все двенадцать времён.
 
 
Что ни день, всё та же беседа
В кабинете моей груди —
Стрáнствователя и домоседа —
Об оставленном позади.
 

«База, база, мы в тени Плутона…»

 
База, база, мы в тени Плутона,
С высоты не видно ничего,
Словно летней ночью у затона,
Вечное во мраке торжество.
 
 
Припадаю к тёмному окошку:.
Как вы там? Ни тронуть, ни спросить.
Дома не окучена картошка,
И за баней надо обкосить.
 
 
База, база, здесь так мало света.
Мчат лучи, как прутики хвои.
Я передаю, но нет ответа.
Где же избы серые твои?
 

«Уверен, этот мир не настоящий…»

 
Уверен, этот мир не настоящий.
Здесь просто сняли скучное кино,
Оставили цветы, какой-то ящик,
Всё кверху дном.
 
 
Тутовник, пальмы, фикусы и сливы —
Перечислять гербарий нету сил.
Не может быть вот просто так красиво —
Господь бы этого не допустил.
 

«Как люди движутся сквозь собственные судьбы —…»

 
Как люди движутся сквозь собственные судьбы —
Как их движения отточенно-верны,
Спокойны взгляды, устремления высоки,
Какая ясная спокойная готовность
И послушание в их облике сквозят!
Как это правильно и как это жестоко…
Поцеловать бы их. Обнять. Предотвратить.
 

«Прибывает тепло понемножку…»

 
Прибывает тепло понемножку,
Вдалеке убывает Луна,
Мама с папой сажают картошку,
Потому что картошка нужна.
 
 
Пробегают над ними светила
В непомерной своей темноте,
И Луна багрецом окатила
Небосводы на дальней черте.
 
 
Тех созвездий не помню я имя,
Что бегут солнотечным путём.
Теплоту поедает зазимье,
Стынет августа окоём.
 
 
Убывает тепло понемножку,
Чернотой глубинеет вода,
Мама с папой копают картошку,
Потому что так было всегда.
 

Константин

 
Не река – болотина да тина
Отразила много лет назад
Золотое имя Константина
И его погасшие глаза.
 
 
Годы, годы неподвижной муки
Созерцал он низенький причал.
Поначалу мучился от скуки,
А потом навеки заскучал.
 
 
Он, бывало, только соберётся
Потревожить тайную струну —
Слово пропадёт и не найдётся,
Вновь он произносит тишину.
 
 
Скучно в этом городе крестьянском.
Доктор наказал гулять водить —
Он в ответ молчал на итальянском,
Даже не трудясь переводить.
 
 
Тина, тина, чёртово болото,
Медленная бурая вода…
Говорить и думать неохота,
Говорить и думать никогда.
 

Помин

 
Запретили курить
И постель не к добру подновили.
Больно чистенько будет живому лежать.
Передвиньте поближе,
Поближе кровать.
Как легко-то…
Почти без усилий.
 
 
Что-то почти и не больно.
Две минуты —
И будто вчера.
Ничего, не спеши, сестра, —
Потом скомандуешь «вольно»…
 

 
Есть картина одна,
Где усталые лица
Очерчены светом.
Их трапеза невесела.
И отходит один, касаясь стола,
Чтобы в сонме теней раствориться.
Так однажды из душной палаты
Порывом метели
Выскочил в мятом исподнем дед Николай.
И встречали его,
Кто нагой,
Кто в простреленной мокрой шинели —
Те,
Не вышедшие из котла.
 

«Хотя я бросил в августе курить…»

 
Хотя я бросил в августе курить,
Я с вами постою неподалёку.
Нежданно это было или к сроку?
Нам не о чем осталось говорить.
 
 
Неважно, молодым или седым…
Проходит жизнь, как вредная привычка,
Быстрей, чем догорает эта спичка,
Рассеивая синеватый дым.
 

«Мне до сих пор неясно, как это возможно…»

 
Мне до сих пор неясно, как это возможно…
Вот он ушёл, прикрыл калитку осторожно.
Нам непонятны эти замыслы прямые,
И мы стоим, от удивления немые.
 
 
Вот десять с четвертью, одиннадцать, двенадцать —
И мы пошли вослед часам, куда деваться?
А он стоит и смотрит, где-то там, за речкой,
За окончательной невидимой отсечкой.
 

«Нет, земле самой не прополоться…»

 
Нет, земле самой не прополоться,
Не засеяться, как стает снег,
И воды не принести с колодца —
Для всего потребен человек.
 
 
Для плодов на яблоне осенней,
Для бегущего веретена,
Для круговорота превращений
Надобен несущий семена.
 

«С невидимого порога…»

 
С невидимого порога
У белого-белого дня
Отмеренная дорога
Закончится для меня.
 
 
Зима побежит, петляя
Заброшенной колеёй,
От холода молодая,
Над выстуженной землёй
 
 
Неся ледяной крыжовник
По сумеречным местам —
Семёнково и Ежово,
Где-то примерно там,
 
 
И дальше, до самой Лежи,
В лесное её нутро,
Где заморозок медвежий
Разбрасывает серебро,
 
 
Где капли печальной клюквой
Падают из горсти.
Там мы и встретимся, друг мой, —
Надеюсь, тебе по пути.
 

«Грустно будет без старых людей…»

Марии Марковой

 
Грустно будет без старых людей,
Как у высохшего колодца.
Как мы с вами ни молодей,
Их собой заменить придётся.
 
 
Оставляют нам старики
Унаследование такое:
Домотканые половики
Доморощенного покоя,
Рукоделие добротой,
Что, над капельницей ночуя,
В поликлинике золотой
Наши немочи уврачует.
 
 
Остаёмся мы допоздна,
Чтоб не гасла луча живая,
Остаёмся, как семена,
Погибая, передавая.
С естеством наперегонки,
Равновесия не нарушим.
Будем делаться глубоки
И достойны своих старушек.
 
 
А когда мы накоротке
Повстречаемся с неминучей,
Есть завёрнутое в платке —
Всё, что надо, на этот случай.
 

Голландские голоса

Ян Якоб Слауэрхоф
(1898—1936)

Судовой врач и поэт, Слауэрхоф полжизни провёл вдали от родной Голландии: на торговых судах и в дальних портовых городках всех морских побережий. Он чувствовал особую связь с португальским поэтом и путешественником XVI века Камоэнсом и даже написал о нём роман. Подобно ему, Слауэрхоф не отличался крепким здоровьем и в своих скитаниях переболел множеством экзотических болезней, последняя из которых, малярия, стала для него роковой. Поэт оставил обширное наследие, которое ценится на Родине как воплощение раннего, ещё романтического, модерна колониальной Голландии.

 
От чтения рассыпаться готовы,
Хоть в них всё те же самые сюжеты
На разных языках, слова не новы,
Поношены, как старые манжеты.
 
 
Но снова вместо утренней газеты
И вечером, когда скрипят швартовы,
Их развернёшь, и дальние приветы
Бодрят в тебе природные основы.
 
 
О доме, детях, видах урожая
Напишут те, что там тебе верны.
Кто умер, кто родил – и весь рассказ.
 
 
И снова ты один в который раз,
И где-то в дымке водной пелены
Блуждает память, судно окружая.
 

 
Была ему грядущая земля
Мила, как дева, в тайне сокровенная.
Он грезил, и мечта самозабвенная
Парила вслед за носом корабля.
 
 
Привиделось, иль движется простор
Всё ближе перспективой постепенною?
Тем временем корабль волною пенною
Заре навстречу паруса простёр.
 
 
Но лишь она всплыла из синевы,
Он был пронзён как будто бы изменой.
Он вновь желал её сокрыть – увы:
 
 
Обнажена от пят до головы,
Её былые прелести мертвы,
И снова он один во всей вселенной.
 

 
Писарро, пятьдесят свои встречая,
Не нажил славы, а грехов – сполна,
Форсила в перьях первая жена,
И в огороде роется вторая.
 
 
Ославили его как драчуна,
А он плевал, законы попирая
И Эспаньолы, и родного края.
И вот – пятидесятая весна.
 
 
Но выпал шанс: на дряхлой каравелле
Проделать путь невиданный досель
И с сотней удальцов занять Перу.
 
 
А мне за тридцать, но каких земель
Мне чаять, если чую слабость в теле
И, две ступеньки одолев, помру?
 

 
Чернеет горизонт, во весь опор
Седые гребни мчатся всё быстрей.
Сначала сотрясается простор,
Затем, как смерть, врывается борей.
 
 
Бесплодный перекраивая край,
Безжизненные скалы расколов,
Цветёт великолепный урожай
Взрастающих и вянущих валов.
 
 
И к палубе, где фонари остыли,
Попутчиком пристал морозный мрак,
Пока мы продирались в снежной пыли,
Тараня в темноте скрипящий пак.
 

 
Воспитанный в обители глухой,
Служил он после при дворе надменном,
Затем бежал за лучшею судьбой
На край земли навстречу переменам.
 
 
Немногословный и в бою не злой,
Терпел насмешки в лагере военном,
В порту и в море обделён казной,
Бессилен противостоять изменам.
 
 
Но всем назло вела его мечта:
Сквозь дальние заморские места
Пройдя в строю властительной армады,
 
 
Он отверзал творящие уста,
Под тяжестью бродяжьего креста
Плетя в тугие строфы «Лузиады».
 

 
За ставнями в закрытом тихом доме
Мы с ней сидели рядом на скамье.
Как старичок, изнемогал в истоме
Сквозняк усталый в сумрачном жилье.
 
 
Тяжёл и вял, почти без перепадов
С погоста запах пожелтевших роз,
Опутанных унылых палисадов,
Листвы надгробной этот ветер нёс.
 
 
В безмолвии недвижно застывая,
Я голову руками обхватил
И прошептал: «Слаба любовь живая
Пред смертью, что смиряет всякий пыл».
 

Алиса Наон
(1896—1933)

Будущая поэтесса родилась в набожной бельгийской семье, и её первые опыты исполнены подчёркнутого благочестия. Во время мировой войны она, ещё подросток, служила сестрой милосердия, в это время у неё открылась лёгочная болезнь. Из-за ошибки врачей Алиса десять лет провела в санаториях, будучи уверенной, что умирает от туберкулёза. Две книги стихов приносят ей известность, а доходы от изданий позволяют поправить здоровье. Однако возвращение в мир было недолгим: после пяти лет общения в артистических кругах Алиса вновь заболела, на этот раз смертельно. На русском языке публикуется впервые.

 
Подсолнух позднею порой
Ловил последние лучи.
Во всей вселенной никому
Не нужен, хоть кричи.
 
 
Помятый мимоходом
Досужею рукой,
С поникшей головою
Оставлен на покой.
 
 
На стебле тонкошеем
Набрякли семена
И горестно поникли,
Не опростав зерна.
 
 
Себя обозревая,
Молил он до конца:
«Зачем я так роскошен,
Коль не познал Жнеца?»
 

 
Я – полевой цветок,
И здесь не мой порядок.
Я день и ночь судьбу молю:
Переселиться к ковылю
Хочу вдали от грядок.
 
 
В очаровательном горшке
Я, увядая, сгину.
Ах, люди, это западня,
Вы отпустили бы меня
В цветущую долину.
 
 
Я – полевой цветок.
Не требую поливу.
Чем удушать меня в горшке,
Меня пустите налегке
К сородичам на ниву.
 
 
Ну, вот я и отцвёл.
Ах, поздно сокрушаться!
Я радости познал вполне,
И очень, очень жутко мне
Среди людей остаться.
 

 
Мы вянем, умирая,
Скользим у ваших ног,
Безмолвно заплетая
Свой бронзовый венок.
 
 
Покровом листопада
Мы осень облачим,
Гниением разлада
Идущих омрачим.
 
 
Заставим прослезиться,
Глаза запорошив.
«Ах, лета небылица! —
Заплачешь, коли жив».
 
 
Кто смертен меж созданий,
Горюет, как и мы,
В тени воспоминаний,
В предчувствии зимы.
 
 
Рыдайте же, покуда
Мы тайно шелестим.
Как зимняя остуда,
Конец неотвратим.
 
 
Порывами гонимы,
Скользим у ваших ног.
Всегда приходят зимы.
Всему приходит срок.
 

Хендрик Марсман
(1899—1940)

Знаменитый поэт, автор «голландского стихотворения века», воспевший реки и низины родной земли, ужасно боялся воды. Наделённый живым воображением, он с годами впал в депрессию, мучимый страхом смерти. Многие стихотворения этого классика посвящены теме утопления и крушения в море. Можно себе представить, какое впечатление произвела в 1940 году его гибель: спасаясь от наступающих немцев, Марсман был вынужден сесть на небольшое судно, которое затем было потоплено немецкой подлодкой.

 
Чёрный корабль одинок,
движим в пещере ночи,
мрак его, как поток,
в гибель, в гибель несёт.
 
 
В трюме скрипящем лежу,
холодом, страхом объят,
плача о светлой стране,
скрывшейся за горизонт,
плача о чёрной стране,
полнящей горизонт.
 
 
Те, что встречи с близкими ждут,
жаром крови распалены,
и те, что познали отказ —
вместе погибнут они,
проигрыш наконец
в схватке со смертью познав.
 
 
О, тоска по предвечной стране!
Тяжким сумраком окружён,
страх унимаю тем,
что смерть – это не конец.
 

 
Спросить хочу
себя: доколе, долго ли ещё
мне, как мячу,
скакать по милости погоды,
от страха гибнуть,
в ещё больший страх ввергаясь,
и короток ли век,
и короток ли век,
что осталось мне дрожать лозой весенней,
ползущей ввысь по кирпичу?
 
 
чего страшусь?
 
 
страшусь узнать об этом дне,
когда мой остов смерть навеки расщепит,
когда достигну цели я вполне
и пуля, уготованная мне,
не промахнётся, пригвоздив к стене.
страшусь, что после, в сумрачном краю,
я не найду пути в чужой стране,
и к сердцевине жизни не пройду,
потерян в глубине —
 
 
о, этим страхам нет числа во мне.
 

 
смеркается;
идём ко дну.
и килем бьём
о глубину.
 
 
– о, кажется,
отходит шквал
от ледяных
холодных скал.
 
 
«эй, ты, что славил
свой удел,
чей голос
радостно гудел,
 
 
я вижу, блеск
речей поблек,
как понял,
что погиб навек?»
 
 
– я понял:
смерти на краю
душою выше
восстаю
 
 
иль нисхожу
в юдоль теней
и кану
невозвратно в ней,
 
 
и в этом весь
подлунный свет,
лишь сон,
исполненный сует.
 
 
в ответ настала
тишина,
как будто ночи
пелена
 
 
сдавила судно
и луну
и отзвуки двух голосов:
– спасите, мы идём ко дну!
 

Старый свет

Бывшее

 
В Вологде, в центре, в излучине грязной реки
Есть одно место: бывшие огороды.
Бывшие яблони, бывшая бузина.
Списанный тёрн.
Отставной крыжовник.
Даже здешний зябкий воздух,
Кажется, уже на пенсии.
 
 
Я подростком бегал туда курить.
Сидел у забора, нанизывая
Бычки на колючую проволоку.
 
 
Вот и сейчас там виднеется
Чья-то белобрысая голова.
У кого-то там лето.
Кто-то смеётся там так знакомо.
 
 
И в вонючей реке
Мелеет остановленное время.
 

«В посёлок по болоту…»

 
В посёлок по болоту
Вела гнилая гать.
Но в темноте пилоту
Нетрудно проморгать.
И в пузо топи мшистой,
Роняя парашют,
Проклятые фашисты
Втыкались там и тут.
 
 
За парашютным шёлком
И крепкою стропой
Гоняли всем посёлком,
Весёлою толпой.
Всех девок приодели
В немецкие шелка.
 
 
К концу второй недели
Нагнало облака.
До края небосвода
Легли они, легки.
 
 
«Нелётная погода…» —
Вздыхали старики.
 

«Бабушка говорит…»

 
Бабушка говорит:
Помню: горит, горит.
Зарево за бугром —
Папин аэродром.
Помню: бегу, боюсь,
Грохот на весь Бобруйск,
Не узнаю квартал,.
Юрка потом пропал.
 
 
Нет у меня наград,
Значится, нет и льгот.
Я не смотрю парад
Вот уж который год.
Сколько воды ни лей,
Помнить всё тяжелей.
Хватит уж про войну —
Ну её, сатану.
Горе и вороньё…
Хоть помереть без неё.
 

«Срастаются обратно времена…»

 
Срастаются обратно времена:
В пазы зубцами попадают даты,
Цари припоминают имена,
И копья достают из ран солдаты.
 
 
По нашей воле повернули вспять
Вода клепсидры и теченье тени,
И даже рост губительных растений
Любовью нашей мы смогли унять.
 
 
И радость обретения родства
Сменяет темноту неузнаванья:
С Коринфом обнимается Москва,
С Пекином обнимается Кампанья.
 
 
И Колизей расколотый в пыли
Взрастает, словно лилия живая,
И Вологда, по-вепсски окликая,
Саму себя зовет из-под земли.
 

Ноги моего отца

 
Родная проходная.
Разграбленный завод.
Его тропа иная
В поход уже зовёт:
 
 
Базарные аулы,
Палатка на углу,
Огромные баулы
На ледяном полу.
 
 
Надорванные жилы:
Вся простыня в крови.
Вот так мы, брат, и жили.
Как хочешь, назови.
 
 
Тут скальпельные шрамы
Почётней боевых
Для постаревшей мамы
И братьев четверых.
 
 
Мозоли этих пяток
Наш вес несли всегда:
И в 95-м,
И в прочие года.
 
 
Как некие итоги,
Как времени куски
Запомни эти ноги:
Узлы и бугорки,
Вонючие носки,
Седые волоски.
 

«Все – умрём и будем похоронены…»

 
Все – умрём и будем похоронены:
Мама, папа, бабушка и я.
В землю будем семенем уронены:
Вся семья.
 
 
К нам придут потомки и потомицы
По весне порядок наводить,
Приведут праправнуков знакомиться,
Будут гладиолусы садить.
 
 
И увижу я в трубу подзорную
Сквозь слои утоптанной земли
Их весну, простую и просторную,
Их подошвы, что ко мне пришли.
 
 
Не о ком теперь мне беспокоиться,
Некого теперь оберегать.
Я поплачу талою сукровицей:
Тихо, чтобы их не напугать.
 
 
Много нами слышано и видано,
Но смиримся с истиной одной:
До чего всё просто и обыденно
На земле, в земле и под землёй.
 

«Есть ещё такие слова…»

 
Есть ещё такие слова,
От которых гудит голова,
От которых не спишь, не ешь,
Ощущая растущую брешь.
Как тяжёлые пузыри,
Багровеют они внутри,
Словно в росчерке ножевом
На несчастном теле живом.
 
 
Например: «Его больше нет».
Например: «Её больше нет».
Например: «Их больше нет».
 

«Где мы встретимся, дружище?»

 
Где мы встретимся, дружище?
Снова у костра, в лесу?
Будем парить сапожищи,
Печь на палке колбасу?
 
 
Надо бы договориться,
Ведь динамить ты талант.
Где? В какой воде, землице,
В небесах, как вариант?
 
 
Спирт сухой ещё остался?
Из снаряги что берёшь?
Скажешь, рано я собрался?
Знаешь, сам-то ты хорош.
 
 
Я надеюсь, ты всё понял.
И не спрашивай, когда.
Выдвигайся. На созвоне.
Мне ведь всё равно туда.
 

Слои

 
Земля неподвижна, но только она и идёт
Вперёд неустанно, и нас очень скоро сомнёт.
Я слышу: над нами весна, и в нас прорастает трава,
И стынут и вязнут, едва вылетая, слова.
 
 
Мой голос из тучи, потомок, мой верхний сосед,
Копай побыстрее, копай, приходи на обед.
Я чайник согрею. Запомни мой адрес простой:
Постсоветский проспект, Неолит
Кайнозой.
 

Про пальто

дедова история со слов жены

 
Их послали в Красноводск,
Счётчики раздали
И показывают: вот
Капсула из стали.
В ней свинцовое нутро,
Там на всю ТССР
Пашет мирное ядро:
Делает большой ампер.
 
 
«Меряй, меряй капитан!
Для того прибор и дан».
Подносил на страх и риск —
Раздавался бодрый писк.
«Верещит оно хитро —
Значит, справное ядро!»
 
 
В чайхану пошли потом
Дело обмывать,
Новым кожаным пальтом
Девок попугать.
Выпил чай и скушал плов —
Всей инспекции делов!
 
 
После поезд, Ашхабад
И отчёт в Контору:
«Справно пашет мирный гад,
Судя по прибору».
 
 
Счётчик дома год лежал
(Вроде как от моли).
А потом вдруг завизжал,
Будто бы от боли.
И орёт он, сатана,
Будто целая война.
Да еще в такую рань,
Этакая дрянь!
 
 
Дом, понятно, кувырком:
Ищет капитан.
Всё промерял сплошняком,
И везде обман.
То пищит, то не пищит
Счётчик-паразит.
Сразу сунул между ног —
Слава Богу, там молчок.
 
 
Ах, ты ж, кожаный кожан!
Ты – краса чекиста!
Как Чапаеву – наган,
Девушке – монисто,
Как мешочнику – мешок,
Турку – тюбетейка!
Как пропойце – посошок,
Клетке – канарейка!
 
 
Плачет капитан:
Верещит кожан.
 
 
Керосином кожу мыл,
Гуталином тёр,
В вошебойке прокалил —
Всё орёт прибор!
 
 
Побежал по докторам
И по кандидатам.
«Как отмыть ядрёный срам?»
А они: «Куда там!»
Мол, нуклиды разнесёт
Лет через шестьсот.
 
 
Вот проходит сорок лет,
Даже и не сто.
Отворил сарайку дед,
Достает пальто.
Поусох уже кожан
В ситцевом чехле.
Поусох и капитан,
Сгорбился к земле.
 
 
Мерять даже и не стал —
За сараем прикопал.
 
 
Ты лежи себе, фони,
Кожаный кожан.
Вечной памятью звони:
Был, мол, капитан.
Был он молод и высок,
Девушек любил.
А тебя не уберёг,
Ядрами сгубил.
 

«Один мой прадед раскулачивал людей…»

 
Один мой прадед раскулачивал людей.
Другого раскулачивали люди.
Скажите мне: и кто из них злодей?
Который – ко Христу? А кто – к Иуде?
 
 
Один ходил в шинели в ГубЧК,
Ходил на финна, немца и эстонца.
Другой бежал, едва не стал ЗК.
И оба – под единым солнцем.
 
 
Теперь живут, как в маленькой стране,
В растерянном и тёплом человеке
Они, соединённые во мне
Непримиримо и навеки.
 

БАН – короли

Познер: Какой грех вы никогда не смогли бы простить?

Горбачёв: Предательство.

 
Мой район назывался БАН.
Я тогда был совсем ещё мелкий.
Под окном мы играли в «земельки»
Или в «ножички» на щелбан.
 
 
Помню ясно, как света пучок,
Озарением в памяти тусклой:
Хулиган по фамилии Суслов
Растоптал пионерский значок.
 
 
Сердце дрогнуло чётко и подло:
Надвигается переполох,
Отменяются Ленин и Бог,
Собираются первые кодлы.
 
 
И пошли район на район,
И не ведали в том греха
База, Стакан, Каблон,
Ковырино и ЦПХ,
 
 
Ветродуй, Загибай, Кресты,
Пакля, Яшинские и Затон —
Их названия были просты,
Их не знать было – моветон.
 
 
Этой яростью, детской, слепой,
Наливался кулак и кистень.
Налетали и били толпой
каждый день,
каждый день,
каждый день.
 
 
Поле боя – родной двор.
Заторчали, спились, отсидели…
Это было на самом деле,
Но не верится до сих пор.
 
 
Острым ножичком поколение
Нарезало кусочки земли.
И не надо ни Бога, на Ленина,
Потому что БАН – короли.