Текст книги "Правила счастливой свадьбы"

Достав черный блокнот, Пушкин стал энергично делать записи. Доктора распирало от любопытства. Он знал о секретной системе Пушкина, но никогда не видел ее в действии. И вот выпал шанс. Считая, что заслуживает быть посвященным, Преображенский пересел на смотровую кушетку и заглянул в блокнот. Это было верхом невоспитанности, но что поделать. Пушкин, не скрывая, продолжал записи.

Вместо магических формул доктор увидел обычную таблицу, в которой по вертикали и горизонтали были вписаны фамилии. На соседнем листе блокнота этими фамилиями подписаны жирные точки, сидящие на круговой «паутине», они соединялись линиями в виде замысловатой геометрической фигуры. Доктор смотрел и не понимал, как тут можно найти убийцу.

– Все просто, Павел Яковлевич, – не переставая писать, сказал Пушкин. – В таблицу помещаем взаимные вероятности всех лиц, кто может быть причастен к преступлению. В круговой диаграмме накапливаем факты, указывающие на преступника. Чем ближе к центру двигается угол одного из подозреваемых, тем вероятнее он и есть преступник. Чистая математика, никаких фокусов.

– А, ну я примерно так и предполагал, – сказал Преображенский, который ничего не понял, а вопросы задавать постеснялся. Он вернулся за столик. – Что получается на данном этапе?

– Не слишком ясно, – ответил Пушкин.

– Предполагаете, что девица кому-то отдалась, потом поняла, что натворила, пришла в салон, надела свадебное платье, как погребальное, растворила аконитин в воде, легла и положила на горло утюг? На всякий случай…

– Абсурд, – кратко ответил Пушкин, что-то помечая в «паутине».

– Но почему же, очень романтично…

– Насколько помню, при отравлении аконитином возникает чувство мурашек по всему телу, холод, она бы согнулась калачиком, а не лежала выпрямившись. Не говоря уже о физиологических отправлениях…

Доктору было приятно, что у чиновника сыска такие глубокие познания о предмете. Всегда приятно иметь дело с человеком знающим. А разъяснять дуракам – себя не уважать.

– Дали правильный ответ на мой ребус, – сказал он. – Хоть не дочитали протокол, не стану скрывать еще один факт: на затылке Юстовой обширный след от удара тяжелым и тупым предметом.

Пушкин закрыл блокнот.

– Утюг?

– Опять правы… Нашел на гладильной поверхности волосок, неотличимый от волос Юстовой…

– Ударили сзади, в бесчувственную влили раствор яда…

– Чрезвычайно похоже на то… Во всяком случае, объясняет позу и прочее…

– Утюгом придавили горло, чтобы ускорить процесс?

– Утюг ничем бы не помог, – сказал доктор. Взяв пузырек со стола, он стал рассматривать содержимое на свет. – Знаете, что странно? Аптечная емкость старинная, такие лет тридцать назад делали, а вот аконитин в ней свежий, немецкий…

– Почему?

Преображенский только плечами пожал:

– Странная прихоть… Не могу понять…

Пушкин встал с кушетки и размял спину.

– Убийца аккуратно и тихо травит Юстову, но оставляет пузырек на виду. Зачем?

– Растерялся, сдали нервишки, забыл. Вы же знаете, как это бывает первый раз. Убивать тяжело. А милую барышню тем более…

– Павел Яковлевич, сможете разобрать текст на этикетке?

Покрутив пузырек, Преображенский подумал, что такого эксперимента еще не делал, а кое-что похожее недавно прочел. Отчего бы не попробовать? Он обещал. Только без гарантии результата.

Просьбы не закончились. Чиновник сыска явно вошел во вкус криминалистики. Раскрыв блокнот, он показал полусгоревший клочок пепла и спросил: можно ли восстановить хотя бы что-то?

Методику работы с пеплом Преображенский изучил, сложностей быть не должно, и сдул обрывок на чистый лист бумаги.

– Алексей Сергеевич, вы не осматривали платье невесты? – спросил он.

– Не трогал. Что-то еще?

Преображенский снова полез в ящик и вынул странный предмет: швейную иглу со сломанным ушком. Обломок ушка и верхняя часть иглы были обмотаны красной ниткой.

– Где нашли? – спросил Пушкин, разглядывая находку.

– Была воткнута в ворот платья с внутренней стороны. Пойму, что это такое…

– Народное колдовство. Защита от сглаза невесты. Наверняка бегала к колдуну.

Убедившись, что его не разыгрывают, Преображенский высказался о барышнях, которые доверяются мракобесию, и спрятал иголку в спичечный коробок.

– Необычное дельце, – заметил он, на прощанье пожимая Пушкину руку. – Кого только поймает ваша паутина?

Вместо ответа Пушкин выразил благодарность за великолепные результаты, назвав доктора «великим криминалистом, равным Аполлону Лебедеву». Чем сильно польстил самолюбию Преображенского.

* * *

Выслушивая бурный рассказ Агаты о смерти невесты в салоне мадам Вейриоль и погоне за графом Урсеговым, который пошел в баню, Агата Кристафоровна обрадовалась одному: Астра Федоровна избежала страшной участи. Кто бы мог подумать, что глупейшая шутка в газете обернется человеческой жертвой? Неужели граф Урсегов настолько жесток, что ради безумной прихоти не пожалел даже невесту?

Агата хоть и рассказывала с набитым ртом, не в силах оставить бесподобные котлетки Дарьи, смысл доходил отчетливо. Наконец Агате Кристафоровне надоело слушать.

– Миленькая моя, – сказала она, прощая голодной и замерзшей Агате чавканье за столом в ее доме. – Ты потратила столько сил, что делает тебе честь. Но скажи как на духу: ты действительно веришь, что граф Урсегов покушался на невесту, а вместо нее убил случайную девицу, примерявшую свадебное платье?

Дожевав котлетку и запив хорошим глотком красного вина, Агата ощутила блаженное чувство сытости. Промокнув губки салфеткой, она приготовилась убедить тетушку не быть наивной.

– То, что увидела сегодня, говорит о графе как о чудовище, которое скрывается под маской дружелюбия, – сказала она. – Что вы знаете о нем? Что о нем говорят в Москве?

Сплетни тетушка не собирала. Они сами липли к ней в болтовне подружек и многочисленных знакомых.

…Граф Урсегов заработал репутацию веселого растратчика своего состояния, который не пропустит ни одну юбку. Шептались о его многочисленных романах с замужними и незамужними женщинами. Даже при нехватке женихов ни одна сваха не решалась предложить графа в качестве жениха. Потому что самая бессердечная мать не согласилась бы отдать дочь человеку, который разобьет ее сердце изменами. Титул графини Урсеговой ничего не стоил, вследствие чего граф остался холостяком. Довольно веселым, но влезшим в серьезные долги. Мотовство и любвеобильность его были известны, но никто не слышал о кровожадности Урсегова. О чем тетушка высказалась напрямик.

Слова Агату не разубедили.

– Убивает не он, а дружки его из «Клуба веселых холостяков»…

Агате Кристафоровне не нравились сведения, про которые она ничего не знала. Она поморщилась.

– В Москве родилась и живу столько лет… – она не стала поминать, сколько именно, – …но никогда не слыхала о подобном клубе. Уж не выдумка ли?

– Поверьте, я не могла ошибиться. Газета – самое веское доказательство!

Аргумент тетушке не нравился, но побороть его было нечем.

– Миленькая моя, но ведь ты сама подумай: зачем графу убивать невесту, не получив приданое? Так мужчины не поступают. А те, кто в долгах как в шелках, – тем более. Наверняка покойный Бабанов за нее… В общем, немало обещал…

Тут Агата Кристафоровна вовремя прикусила язычок, чтобы не сболтнуть лишнего. Если за Гаю Федоровну мадам Бабанова обещала дать столько, что у тетушки дыхание перехватило, сколько же обещано за графскую невесту? И все вот так потерять? Нет, нельзя поверить…

Агата невольно отметила: как похоже думают тетушка и племянник. Когда Пушкин задал этот вопрос, она просто болтнула первое, что пришло в голову. Теперь Агата была готова разбить «незыблемый» вопрос вдребезги.

– Соглашусь, что графу нужны деньги, – сказал она. – И он на них женится… Но кто сказал, что Урсегов по-прежнему хочет жениться на мадемуазель Бабановой?

Тетушка не могла скрыть растерянность.

– А как же иначе?

– Позвольте мне рассуждать, как рассуждает мужчина, который думает только о своих удовольствиях, – ответила Агата.

– Ну попробуй, миленькая моя. – Агате Кристафоровне в самом деле стало интересно, как Агата справится с упражнением в логике. Она ведь не любит решать ребусы. Пока еще не любит…

– Итак, купец Бабанов предлагает графу солидное приданое. Невесту он не любит, продает титул за купеческие барыши. И тут умирает Бабанов. Мадам Бабанова подтверждает все, что Урсегову обещано. Но тут графу подворачивается еще более лакомый кусочек…

– Откуда ты знаешь? – спросила тетушка так, будто разоблачили ее.

– Это самое простое, а потому разумное предположение: у графа широкий круг общения, друзья, все с ним хотят познакомиться… Например, появляется купец, не московский, конечно, но куда богаче Бабанова. На Светлой седмице в Москву со всей провинции гости валят. У купца дочка на выданье, все есть, не хватает только графского титула. Репутация графа его не волнует или он про нее не знает. Купца знакомят с Урсеговым, и он делает предложение, от которого граф начинает кусать локти. Отказать Астре Федоровне не может: случится скандал на всю Москву. Одно дело – интрижки, а другое – бросить невесту перед венцом. Да его ни в один дом не пустят. Разве не так?

Агата Кристафоровна вынуждена была согласиться: предательство невесты Москва не простит даже графу. Она промолчала.

– Что делать графу? – продолжила Агата. – Нельзя упускать такое богатство… Он понимает, что отмена свадьбы возможна в одном случае: если Астра Федоровна погибнет… Подговаривает дружков по клубу, обещая после отблагодарить… Они соглашаются и берутся исполнить. Да только ошибаются с девицей, возможно, не зная Астру Федоровну в лицо. Этим убийством граф не теряет деньги, а наоборот – получает несметные барыши…

Мадемуазель в дорожном туалете победно сияла. Тетушка хотела возразить, но не нашла слов. Слишком уж гладко выглядела история. Слишком в характере графа, которому отчаянно нужны деньги. Большие деньги…

– Только представьте, Агата Кристафоровна: никаких свах, никакой огласки по Москве, купца никто не знает. Да и вообще, все делается в узком мужском кругу приятелей, которые познакомили с купцом. А после смерти невесты граф, якобы в горе, уедет развеяться, ну, скажем, в Нижний, и там, о чудо, найдет новую любовь. Утешится, получив гигантское приданое…

Терпеть умничанье тетушка устала. Она сердилась, что не может ничего возразить.

– Все это выдумки, – сказала она. – Нет никакого купца. Нет никакого «Клуба веселых холостяков». И Астре Федоровне ничего не угрожает…

Агата молчала с таким вызывающе дерзким выражением лица, что Агата Кристафоровна не могла стерпеть.

– Зачем графу убивать не только Астру Федоровну, но и других невест? Как это объяснишь?

– Значит, существование клуба признаете, – сказала Агата, чем окончательно обидела тетушку. – Но ведь это понятно: одна смерть может вызвать подозрения, а когда их несколько, цель преступления будет размыта… Никто не подумает, что за всем этим стоит граф Урсегов. Его еще и жалеть будут…

– Ну, знаешь, – только и смогла ответить Агата Кристафоровна. Она отчаянно страдала, что нельзя обратиться к Пушкину, чтобы он защитил невинную девушку. И по-настоящему испугалась за ее жизнь. Но что же теперь делать? Предупредить мадам Бабанову, чтобы не выпускала дочь из дома?

– Завтра глаз не спущу с графа, – сказал Агата, будто подслушав. – Надо предупредить мадам Бабанову, чтобы не выпускала Астру Федоровну из дому и не принимала гостей…

Бедная Агата Кристафоровна только представила, как заявится в дом на Тверской и начнет убеждать мадам Бабанову, что дочери грозит опасность… Нет, это решительно невозможно…

– Не знаю, что делать, – призналась она. – А ты что думаешь?

На этот счет у Агаты имелись особые соображения. Среди них не было только одного: запросить помощи у Пушкина. Еще сам умолять будет…

* * *

Выслушав доклад Ванзарова о блестяще проваленном сватовстве, Михаил Аркадьевич не опечалился. Он пребывал в бешенстве. Не потому, что дражайший племянник поднялся на новую ступеньку глупости, а потому, что сегодня вечером дома предстояло выслушать рассуждения жены о его умственных способностях. В чем-то дражайшая супруга будет права: нельзя было доверить ответственное дело двум юнцам, один из которых балбес, а другой наглец. Судя по печальному выражению Ванзарова, он и представить себе не мог всех последствий случившегося.

– Уму нерастяжимо! – только и мог выдавить Эфенбах. – Невиданное видимо!

– Господин статский советник, позвольте соображение, – не постеснялся наглец. Приятель его не такой храбрый, не рискнул заявиться к дяде.

– Соображать поздно, – в сердцах ответил Эфенбах. – Снявши голову, по ушам не плачут… Катастрофа безмерная…

– Есть еще шанс, – сообщил Ванзаров приятную новость.

Эфенбах еле удержался, чтобы не запустить в него чернильницей.

– Шанс? Шанс есть у верблюда пролезть в угольное ушко, раздражайший мой…

– Возможно, Зефи… то есть, простите, Мафусаил не сообщил вам: у него есть еще барышня на примете.

– Откуда? – спросил глубоко ошарашенный дядюшка Зефирчика.

– Не могу знать… Но Зефи… То есть Мафусаил утверждает, что завтра его ждут еще в одном доме… На сватовство… Подробности мне неизвестны…

– Вот ведь, щенок удалой! – не без гордости выразился Эфенбах. – Чуть душа в теле держится, а глазок на пол-Москвы состроил! Молодец-пострелец…

– Надеюсь, что завтра закончится удачно…

– Надейся, а иначе обоим… – Эфенбах от души хрястнул кулаком по столу. – Сухого места не останется! Чтоб ни в сучок, ни в задоринку, а самое семечко ринули!

Ванзаров обещал не подвести. Хоть в этот раз.

– Господин статский советник, дозвольте спросить разрешения?

– Чего тебе? – перестав сердиться, ответил Михаил Аркадьевич.

Ванзаров сообщил, что заметил в «Славянском базаре» воровку, которую давно ловит полиция. Если будет позволено, возьмет ее лично. Ну, или с подмогой ближайшего городового. Эфенбах прикинул, что большой беды в том не будет, если юнец развлечется, пусть поиграет в полицейского. Вдруг воровку поймает, тоже польза. И он разрешил.

Осчастливленный Ванзаров покинул кабинет со вздохом облегчения: по сравнению с тем, что натворил Зефирчик, распекания начальника сыска были сущим пустяком. Так, нежный ветерок диких пословиц…

Остаться одному, чтобы собрать душевные силы перед разговором с супругой, Эфенбаху не дали. Заглянул Пушкин.

– А, раздражайший мой! – закричал Михаил Аркадьевич. – А ну, заходи-подвинься… С тебя-то меня и надо…

Войдя, Пушкин сел на дальнем конце стола для совещаний. Чтобы искры, которые должны посыпаться из начальника, не слишком жгли.

– Ты это, что укурдючил? – не обманул ожиданий Эфенбах. – Ты зачем убийственное дело дурака фон Глазенапа хомутом прицепил? Тебя кто упросил?

– Пристав по неопытности хотел оформить несчастный случай, – ответил Пушкин.

– А оно разве не того?

– Доктор Преображенский по моей просьбе провел исследование и вскрытие тела. Обнаружено отравление аконитином.

Пушкин доложил: оставил главное, опустив подробности и мелкие детали, которые сейчас не мог объяснить.

– Вот куда, значит, заехало, – сказал Михаил Аркадьевич с печалью в голосе. – Бедная крошка в свадебном платье, как в погребальном саване лежала…

Надо было отметить, как верно начальник сыска описал место преступления, которого не видел. Или уже успел прочесть заключение доктора? Кто считал Эфенбаха простаком, сильно ошибались, на чем обжигались. Пушкин в очередной раз в этом убедился. Любому чиновнику приятно служить под началом умного человека.

– Потравили бедняжку, – продолжал он. – Экая мерзость выползла… Что размышляешь?

Привыкнув к особым оборотам начальника, Пушкин кратко описал Юстову, отметив, что ей шестнадцать, из семьи бедного чиновника, который дал дочери хорошее образование и накопил приданое. Веской причины для убийства не найдено. Завтра должна была получить тысячу рублей из кассы взаимопомощи невест. Эта новость оставила Эфенбаха равнодушным. Начальник сыска давно знал про подобные кассы и считал, что пора их узаконить: дома терпимости разрешены, а невестам скопить приданое, так извольте тайком. Куда такое годится…

– Как же яд приняла, сердешная?

Предполагая, что Михаил Аркадьевич уже знаком с заключением Преображенского, Пушкин рассказал, что в Юстову влили водный раствор аконитина.

– Мучилась, сердешная?

– Преображенский считает: умерла почти мгновенно.

– Что в смущении, раздражайший мой? – спросил Эфенбах, проявив в очередной раз проницательность.

– Убийца принес с собой бутылку сельтерской воды, – ответил Пушкин.

– И что тебе?

– Яд был растворен в стакане. Практически на виду жертвы. Она ничего не заподозрила.

– Так сама и потравилась. У барышень оно бывает: жизнь на нервах… Сыщи причину…

– Возможная причина есть в отчете Преображенского, – ответил Пушкин.

Эфенбах жестом поторопил не скрытничать.

– За час до смерти Юстова потеряла девичью честь, – сказал он.

Такая причина Эфенбаху не понравилась совсем. Не хватало еще сыску разбираться с самоубийством невесты из-за потери невинности. Да тут такое начнется, обер-полицмейстер жизни не даст. Еще репортеры набегут… Грязь, да и только. Михаил Аркадьевич предупреждающе погрозил пальцем.

– А вот поберегись, не обожгись!

– Самоубийство невозможно, – сказал Пушкин, чем облегчил сердце своему начальнику.

– Вот так бы и сразу! А с чего бы?

– Юстову ударили по затылку чугунным утюгом.

– Не проедешь, не попрешь! – согласился Эфенбах. – Укокошили малютку…

– Пузырек с ядом был оставлен около тела, – продолжил Пушкин. – Утюг положен на шею жертвы.

Эфенбах насторожился. В нем сработал инстинкт полицейского: все непонятное вызывает подозрение.

– Зачем?

– Разумного ответа нет, – сказал Пушкин.

– Давай неразумный.

– Прихоть. Или личная подпись преступника.

– Чтобы на суде легче упечь?

Пушкин предпочел промолчать. Он знал, что начальник сыска умеет видеть глубоко, когда захочет. Хоть старательно это скрывал.

– Значит, причина проста, потому невидима, – подвел итог Эфенбах.

Замечание было мудрым, ценным, точным, но бесполезным. Как пустой круг с вопросительным знаком, уже записанный в блокноте Пушинка.

– Как говорится, что девица, что птица, волос отрастила, а ума не нажила, – заключил Михаил Аркадьевич. Неплохо зная своего лучшего сотрудника, он заметил, что Пушкин что-то не договаривает. – В чем печаль молодецкая?

– Это преступление не укладывается ни в одну известную схему.

– И что с того?

– Теоретически можно предположить гибель других невест.

– Откуда знаешь?

– Вероятное развитие событий, – ответил Пушкин.

Он не мог раскрыть источник глупейших сведений, которые были подслушаны на вокзале в Клину.

Тут уж начальник сыска применил кулак, внушительно погрозив им.

– Брось и не смей! – строго приказал он. – Злодея сыщи, а прочее недопустимо… Слыхал, что краса наша ненаглядная натворила?

Так ласково Эфенбах называл только одну женщину на свете. Пушкин приготовился к худшему. Беда оказалась не столь велика: оказывается, баронесса фон Шталь бросила жениха, спрыгнув с поезда. Об этом Пушкин и так знал. А вот что ее жених обратился за помощью в сыскную полицию, было сюрпризом. Не сказать чтобы приятным. Однако этим розыском Михаил Аркадьевич не собирался забивать голову ни себе, ни ему. О чем высказался напрямик.

– Сама прибежит, не денется, – закончил он. – А вот ты, раздражайший мой, бери на пример наших соколов-красавцев: Кирьяков обещался газетку навестить, а отправился на свадебку… Тоже почтенный наш Лелюхин на веселье изволил отбыть… Завтра от меня оба кренделя расписного получат почем зря… Один за всех тружусь, как перст.

Поняв намек, Пушкин спросил разрешения завтра сходить в газету вместо Кирьякова.

Как раз на такую помощь Эфенбах и рассчитывал.

Отпустив чиновника сыска, он достал заветную бутылку. Рюмка коньяка – лучшее средство перед разговором с женой. Вот как в рекламах-то писать следует…

* * *

Густая весенняя ночь опустилась на Москву. Горели редкие фонари. Тверская отходила ко сну. По старинному обычаю ложились рано, с рассветом вставали. В древней столице традиций держались прежних, не то что в Петербурге, где принято гулять до полуночи, поутру глаза продирать к восьми, а на службу являться к десяти. Москва хоть нетороплива, зато чтит заветы предков. Не то что господа в столице: живут по новым европейским порядкам.

В доме Бабановых погас свет. Перед подъездом горел фонарь, мимо которого неторопливо прошелся городовой.

Сонный покой окутал улицу.

На другой стороне Тверской было пустынно. Одинокий прохожий остановился, будто отдышаться, и стал поглядывать на окна купеческого дома. Лицо его, скрытое темнотой, было не слишком приятным. Увидишь такое в темноте – напугаешься до смерти. Как будто природа вылепила его из остатков того, что нашлось под рукой. Летнее пальто, в которое он был одет, топорщилось сзади горбом.

В темном промежутке между фонарями он стоял незаметный. Заранее убедился, что городовой проследовал в дальний конец поста. Теперь нескоро вернется. Никому до незнакомца дела нет. Прохожие в такой час редко когда прошмыгнут.

Он оперся плечом о стену и глубоко вздохнул.

В окне купеческого дома мелькнул свет. Огонек свечи вздрогнул и пропал, потом снова появился, посветил звездочкой, после чего исчез окончательно.

Горбун что-то глухо пробурчал. Подняв руку, погрозил дому хилым кулачком.

– Всех ненавижу, – чуть слышно пробормотал он. – Погодите, скоро уж рассчитаемся.

Заложив руки за спину, он развернулся и отправился вниз по Тверской. И вскоре без следа растворился в ночи. Как будто и не было вовсе…