Текст книги "Холодные сердца"

Пристав подскочил и встал по стойке смирно. Лицо его сияло вдохновением свершений и побед.

– Не сомневайтесь! В лучшем виде устроим! Горы свернем и океаны перекопаем! Трепещи, злодей! Недельский идет на тебя, на вы!

Он выскочил из участка, широко распахнув дверь. Фёкл Антонович с тоской посмотрел ему вслед. Что делать, если не было у него никого лучше, кто бы избавил от грядущих бедствий. Таких бедствий, что и сказочную жизнь можно не увидеть. Вернее, придется наблюдать со стороны, как другие пользуются благами, что должны были принадлежать ему. От мыслей этих настроение Фёкла Антоновича окончательно испортилось.

Женское сердце неисчерпаемо на сочувствие. Чем старше оно становится, тем больше в нем запасено сострадания и прочих достоинств. Стоит попасться под руку несчастному существу, вроде котенка или юноши, оскорбленного до самой селезенки, как на него изливается неиссякаемый поток доброты и опеки. Хозяйка скромного домика на Зоологической улице, мадам Матюшкова, была ярчайшей иллюстрацией этого загадочного явления природы.

Дети ее давно вылетели из отчего гнезда, внуки посещали на Рождество, а муж покоился на сестрорецком погосте. Так что все нерастраченные силы она посвящала постояльцам. За скромную плату предоставляла комнатку с мягкой периной и стол, да какой! Мадам Матюшкова закармливала обильными завтраками, угощала сытными обедами и заставляла съедать необъятные ужины. Денег, которые она выручала, не хватало бы и на треть такого стола. В добром сердце Матюшковой не было ни капли корысти.

Нынешний день стал для хозяйки редким испытанием. Сначала пристав ворвался в дом и выволок милого мальчика. Несколько часов она провела в полной растерянности. А когда молодой человек вернулся в полицейской шинели, под которой прятал кальсоны, то сердце доброй женщины чуть не выпрыгнуло вон. Таким он выглядел несчастным, разобиженным и совершенно беззащитным, что Матюшкова чуть не бросилась обнимать его, как родного сынка. Все-таки вольности постеснялась и ограничилась выкатыванием на стол всего, что попало под руку на кухне и в кладовке.

Когда Николя вышел в столовую, стол ломился от закусок и пыхтел горячий самовар. От еды он отказался, какая еда полезет в горло после такого? Уговоры Матюшковой были столь неотвязны, что Николя сдался. Он решил, что съест совсем немного, буквально капельку. Но как только перед ним разлеглась яичница с салом и помидорами, а за ней прочие домашние вкусности, обида уступила место здоровому голоду. Молодое тело требовало возместить моральные страдания обильной едой. Николя наворачивал за обе щеки, не замечая, что иногда по-детски всхлипывает. Мадам Матюшкова стояла в сторонке и утирала слезы умиления. Так хорош был ее постоялец в этом пиру.

Чудесную сцену разрушил господин, который появился словно из воздуха – так показалось Матюшковой, – уселся за стол без приглашения и шляпу повесил на самовар.

– Будете столько трескать, Гривцов, ни в один пиджак не влезете, – сказал он, осмотрев столовую. – Не стыдно объедать вдову чиновника, мать двоих детей и заботливую бабушку четырех внуков?

Мадам Матюшкова уже руки в боки уперла, чтобы поставить наглеца на место, но тут ее милый мальчик попросил не беспокоиться, это его друг, и вообще, не могли бы их оставить вдвоем. Больше всего ей хотелось погладить мальчика по голове, но она обуздала порыв, наградила незваного гостя строжайшим взглядом и удалилась в сад, чтобы освежиться. Нечего сказать, довели женщину.

– Чудесная у вас хозяйка, Гривцов, золотое сердце, и готовит отлично, мне бы такую, – сказал Ванзаров, наблюдая, как она уходила через веранду. – Небось, стояла перед приставом насмерть, защищая птенчика.

Гривцов отодвинул тарелку с оладьями, украшенными шапкой сметаны, и тяжко, от всей оскорбленной души, вздохнул.

– Я и сопротивления оказать не успел. Скрутили сонного.

– Зато какой фантастический побег! В одних кальсонах через весь город. Это надо было видеть. Жаль, не случилось фотографа из журнала «Нива». Таким снимком были бы увешаны все избы в России!

Николя совсем опустил голову.

– У меня не осталось другого выхода…

– Понимаю. Назваться сотрудником сыскной полиции – гордость не позволила. Лучше послать паническую телеграмму: «Арестован Сестрорецкой полицией ТЧК Погибаю ТЧК Не виновен ТЧК Спасите».

– Родион Георгиевич, ну, пожалуйста…

– Нет, стиль блестящий. Четкий, выверенный, острый.

– Умоляю вас, не надо, мне и так плохо…

– Верю, – сказал Ванзаров, закидывая в рот кусочек домашней колбасы. – Надо было старших слушать. Я же говорил, что любовь к пирожным до добра не доведет. И вот, извольте, – спасай вас из погреба.

Гривцов хоть и страдал морально, но удивления не скрыл.

– Откуда про пирожные узнали?

– Не важно. Так что там у Фомана случилось?

– Это дикая история… – Николя заторопился, словно ему предоставили последнее слово и надо оправдать свое доброе имя напоследок. – Зашел на чашечку кофе… с пирожным. Ну, хорошо, с тремя пирожными… Сижу, никого не трогаю, погода чудесная, кругом милые люди. Вдруг – удар по спине! Ни с того ни с сего! Поднимаюсь – передо мной неизвестный господин, несет пьяный бред. Я его пытаюсь урезонить и получаю пирожным в лицо!

– За это обещали его убить?

– Да не угрожал я! Поверьте же… Сказал в сердцах, что-то такое вроде… «вы у меня попляшете» или «я это так не оставлю», ну и вышел вон!

– Куда направились?

– Гулял по пляжу, чтобы остудить нервы…

– Когда же домой вернулись?

– Не помню, поздно, наверно…

– Значит, свидетелей у вас нет, – сказал Ванзаров, опять пробуя колбасу. – И никто вас не видел на прогулке.

Гривцов хотел было вскочить, но схватился за стол.

– Родион Георгиевич! Да вы что… Да вы… Неужели могли подумать, что я… Да как же…

– Я еще не выжил из ума, чтобы подозревать своего сотрудника в каком-то мелком проступке. Вот если бы вы ограбили конфетную фабрику… Ладно-ладно, успокойтесь и принесите бумагу, перо и чернила.

Николя притащил из комнаты чернильницу, пыльную от старости, прилежно разложил четвертушку писчей бумаги, обмакнул перо и застыл, глядя на Ванзарова.

– Пишите, – сказал Ванзаров. – «Я вернулся утром рано убивать клопа с дивана». Написали? Дайте-ка сюда…

Он взглянул на лист, сложил пополам и спрятал в карман пиджака.

– Теперь подумайте: где и когда вы с этим господином, что напал на вас, пересекались. Любой самый мельчайший эпизод.

– Да в первый раз его видел! – ответил Николя, все так же пылая в обе щеки.

– Имя его вам известно?

– Понятия не имею! Родион Георгиевич, объясните, что же случилось?

– Пристав вам обвинения предъявил?

– Нес какую-то несусветную ахинею! Что произошло?

Ванзаров не удержался от колбасного соблазна еще разок.

– Произошло убийство, – сказал он, облизав кончики пальцев. – Довольно странное и вызывающее. Большего пока сказать не могу. Дело осложняется тем, что у них здесь нет криминалиста.

– Так надо господина Лебедева вызвать! Хотите, на телеграф сбегаю?

– Николя, вы не хуже меня знаете, что наш бесценный друг, великий гений, прохлаждается на берегах Темзы, делая вид, что изучает криминальную науку Англии. И когда его высокоблагородию это надоест – одной холере известно. Так что, считайте, отпуск окончен, заступаете на службу.

На лице юного чиновника сыска расцвела улыбка.

– Слушаюсь! Что мне делать?

– Собрать все сведения, слухи, любые сплетни о вашем обидчике – инженере Жаркове. Город маленький, все друг про друга знают. Мне важны любые, самые мерзкие и грязные слухи. Даже самые абсурдные. Расспросы начните с вашей барышни, которая не смогла составить вам компанию в кафе. Она уже вернулась от родственников?

– Родион Георгиевич! – проговорил Николя. – Откуда вы это-то узнали?

– Все очевидно. Гривцов, задача ясна?

– Так точно!

– Постарайтесь успеть к завтрашнему вечеру. У меня дурные предчувствия.

– Неужели еще?

– Не еще, а снова, – Ванзаров поднялся и надел шляпу. – И не ешьте столько, вы же чиновник сыскной полиции. Должны быть стройным и поджарым. Как борзая.

– Я это… чуть-чуть, для поднятия сил, – сказал Николя. – Родион Георгиевич, раз вы так все знаете, вот ответьте: почему это пристав меня Джеком называл?

Ванзаров протянул скомканный листок. Гривцов развернул его так осторожно, будто хрупкую драгоценность.

Синие чернила расползлись от сырости, но буквы были отчетливы. Слова читались ясно. С самого верха, почти у среза, было начертано прямым, высоким почерком:

«Я вернулся убивать. Джек Невидимка».

Николя положил листок на краешек стола, поднялся, немного покачиваясь, и кое-как застегнул верхнюю пуговицу сорочки трясущимися пальцами.

– Господин Ванзаров… – голос его не слушался. – Что же это, Родион Георгиевич… Так вот, значит, для чего вы это мне писать дали… Так вы меня в самом деле подозревали?

Молодой человек был серьезен, только губа вздрагивала, как у ребенка, обиженного глубоко и несправедливо. Казалось, еще немного, и брызнут слезы. Лицо его напряглось, он сдерживался из последних сил, чтобы не разрыдаться отчаянно. Утешений не последовало. Ванзаров приказал сесть на место:

– Вы не барышня, а чиновник сыска.

– Но я… – попытался вставить Николя.

– Если от всякой ерунды в обморок падать, вам в сыске делать нечего. Слезы утирать никто не будет. Это ясно?

Николя втянул воздух медленно и громко.

– Так точно.

– Я рад. Заодно усвойте урок. Если вам предлагают делать нечто заведомо абсурдное, подумайте, для чего это может быть использовано.

– Так точно…

– Николя… – Ванзаров мягко улыбнулся. – Вы умный и толковый специалист. Только научитесь сначала думать, а потом переживать сделанную ошибку. Это здорово помогает.

Шумно утерев нос, Гривцов тяжко вздохнул.

– Спасибо, Родион Георгиевич, я постараюсь…

– Помните: быть начеку. Здесь не все просто. Слишком тихий городок оказался.

– Теперь уж не забуду.

– В любом случае, эта записка кое в чем помогла.

– Предполагаете, что убийца мужчина? – спросил Николя.

– Такое могла написать и женщина. Если ей это для чего-то было нужно.

– Даже не знаю, что придумать. Какая же еще от нее польза?

– Подумайте, все же у вас перед глазами.

– Даже не представляю… Какая-то загадка.

– Никаких загадок. Все проще некуда.

– Сдаюсь… Ну, скажите же уже…

– Теперь мы наверняка знаем, что Жаркова убивали не вы, – сказал Ванзаров, помахал шляпой и удалился.

Николя еще долго привыкал к этому важному открытию.

5
Немного нервно

Подсадив Катерину Ивановну в двуколку и придержав лошадь, конюх Петро помахал вслед хозяйке, взявшей такой аллюр, что пыль летела из-под колес фонтаном, и со спокойной душой отправился в народную чайную, что живописно расположилась на берегу озера Разлив. Делать в доме ему было нечего, а спать на сене он уже не мог. В наступившей жаре только и спасаться чаем с приятелями в озерной прохладе. Авдотья побурчала для порядка и сама пристроилась в тенистом уголке. Только закрыла глаза, ощущая мягкую перину под боком и легкий ветерок из окна, как в дверь постучали. Кухарка нехотя поднялась, оправила юбку и пошлепала босыми ногами, оставляя на вымытых досках пола влажные следы пяток.

На пороге стоял невысокий господин. Солнце светило ей в глаз. Авдотья зажмурилась и приложила руку козырьком к глазам.

– Ишь ты, кто пожаловал, – сказала она. – Ежели по делу пришел, так Катерина только ускакала, опоздал, милый.

– Какая жалость, – ответил гость, стоя на пороге. – Так не повезло. Не угостишь, Авдотья, кружкой воды? Жарко, пить хочется.

– Может, квасу или морсу желаешь?

– Нет, воды принеси чистой.

Кухарка фыркнула – ишь, в скромность играет – и повернулась к гостю спиной. И хотела начать разговор про погоду да про дела, что творятся в городе, но тут что-то ударило ее в затылок, солнце померкло, грузное тело стало легким, как пушинка, она поплыла в воздухе, ставшем мягким, как ее перина, и так стало хорошо и легко, что Авдотья растаяла. Гость успел поймать ее и с некоторым усилием – все-таки вес нешуточный – поволок к постели. Уложив тело и кое-как закинув ноги, он проверил, чтобы Авдотья дышала свободно.

В доме он бывал. Сейчас предстояла трудная задача. Времени было немного, Авдотья могла очнуться в любую минуту. Он начал со столовой. Проверил буфет, заглядывая за стопки тарелок, открывая скрипящие ящики и створки, прошелся по всем полкам, не оставляя следов беспорядка, и перешел к большому комоду. Так же методично и тщательно изучил каждый ящик, стараясь возвращать скатерти и белье на прежнее место. Он заглянул во все углы, где только могло быть укромное место, проверил кафельную печь и за ней, поднял ковер и даже посмотрел под диванчиком. Но ничего не нашлось. Тогда он перешел в спальню. Здесь было слишком много мест, которые могли что-то хранить. Следовало выделить главные. Он заглянул в платяной шкаф, открыл шляпные коробки. Потом изучил письменный стол. Прощупал перину, отодвинул занавески, залез под кровать почти до пояса. Вылез оттуда в пыли и ошметках паутины. По-прежнему ничего. Оставались еще кухня и кладовка. А времени – совсем ничего. Авдотья дышала громко и отрывисто, очнется в любую секунду. Он проверил кастрюли, кухонный сервант, заглянул в кладовку. Там было прохладно и темно. Искать среди банок, пакетов и прочих хозяйственных запасов не хватило бы нескольких часов.

Он тщательно отряхнул руки, набрал воды, присел на постель и побрызгал Авдотье в лицо. Она вздрогнула и уставилась на него, не понимая, где находится и что случилось.

– Что же ты, матушка, в обморок падать вздумала? Видишь, как вышло, не ты меня, а я тебя пою, – сказал он, поднося к губам стакан.

Авдотья пригубила и застонала.

– Ой, позор, сроду такого со мной не было. Сил-то еще сколько. И вдруг такое…

– Ничего, это от жары бывает. Я пойду, а ты полежи еще немного. После обморока нужен покой.

– Спасибо тебе, Матвей. Не бросил в беде. Добрый ты человек, зря о тебе всякие страсти рассказывают.

– Что же про меня рассказывают?

– Ай, и повторять стыдно. Чего бабы не выдумают. Спасибо тебе… Не бойся, иди, я уж сама справлюсь… Ох, затылок как ломит…

Матвей ласково погладил большую руку кухарки.

– Ничего, до свадьбы заживет.

Авдотья послушно засмеялась.

Ингамов вышел на Курортную улицу и пристально осмотрелся. Не заметив ничего подозрительного, он закрыл за собой калитку. Как раз чтобы оказаться на пути господина в студенческом кителе.

– Какая встреча, – сказал он, все еще отряхивая ладони, словно на них виднелись следы. – Куда-то спешите?

Прохожий не был настроен на беседу. Он поднял ворот, словно озяб, засунул руки в карманы и нахмурился сверх всякой меры.

– Чего вам? Пустите…

– Разве я могу держать вас, Усольцев? Это было бы и не гигиенично. Вас держать – потом руки с одеколоном не отмоешь.

Усольцев двинулся в сторону, но ему не дали пройти.

– И все-таки: куда так спешите? Или к кому?

– Чего вам надо, Ингамов? Идите своей дорогой, я к вам не лезу.

– Хотите, угадаю, почему вы так мрачны в солнечный денек?

– Если вам охота языком болтать, то мне… – начал было Усольцев, но его не слушали. Ингамов встал так, что его собеседник вынужден был прижаться спиной к заборчику.

– Не можете найти дружка своего, Жаркова, – сказал Ингамов. – Верно? Весь город обегали, а его нет.

– Вам какое дело?

– Мне – никакого. А вот вас скоро спросят.

– Это о чем же?

– Например, где были, что делали. Можем заранее это отрепетировать.

– Ингамов, что за бред вы несете? Пропустите! Я позову на помощь!

Усольцев попытался даже вскрикнуть, но вышло не очень убедительно.

– Кричите, – предложил Ингамов. – Полиции как раз будет интересно: где вы были и что делали. И не вы ли убили дружка вашего Жаркова.

Усольцев замер, даже моргать перестал.

– Вижу, удивлены. Неужели не знали?

– Он убит? – наконец проговорил Усольцев.

– Уже весь город только об этом и говорит. Как же пропустили мимо ушей?

Усольцев издал звук вроде свиста сдувающегося мяча, жалобный и протяжный, и ухватился за заборчик.

– Какой вы нежный юноша, несмотря на героический вид.

– Это невозможно… это… это… Неправильно.

– Экое смешное слово: «неправильно».

– Да как же это…

– Довольно причитать. Раз я сообщил такую важную новость, могу рассчитывать на маленькую благодарность?

– Чего вам?

Ингамов посмотрел ему прямо в глаза.

– Скажи-ка мне, друг Усольцев. Да скажи так честно, словно от этого твоя жизнь зависит. Понял как?

– Понял… Понял…

– Тебе дружок твой Жарков ничего не передавал на сохранение? Какие-нибудь бумаги?

– Не было такого…

– А сверток, например. Может, просил не раскрывать?

– Нет… Нет… Не было такого…

Усольцева схватили за сюртук и встряхнули с такой силой, что голова его дернулась, словно у куклы. Ингамов был спокоен.

– Смотри, мразь, если соврал… Узнаю, сильно пожалеешь. Подумай еще раз: ничего тебе не отдавал?

– Да нет же, говорю, честное слово… Пустите…

– Может, тебя ножиком проверить? Знаешь, каково это, когда острие под ребро медленно заходит?

– Нет у меня ничего! Клянусь вам! – Усольцев задыхался. Его отшвырнули, он налетел на заборчик, колышки заходили ходуном. На ногах он удержался, отчаянно цепляясь за верхушки.

Медленно и тщательно вытерев ладони о пучок травы, Ингамов бросил комок в Усольцева.

– Поверю тебе в этот раз. Но запомни: если соврал – конец тебе.

Словно ничего и не было, он неторопливо зашагал по Курортной улице, а Усольцев еще долго не мог оторваться от заборчика.

Бывают дни, когда нечем жить. Такое несчастье приключилось со Стасей. Утренние гости привели его в странное состояние: телом Стася находился в плетеном кресле, но душой болтался неизвестно где, страдая болезнью, какой раньше не знал. Стася испытал предчувствие.

Нельзя сказать, что предчувствие явилось как откровение или глас с неба. Скорее, как полумертвая птица, бьющаяся в стекло. Что-то такое липкое и гадкое, от чего не оттереть руки. Стася не прозревал будущее, но отчетливо понял, что с сегодняшнего дня его устроенная и такая милая жизнь пошла под откос. Он не понимал, за что и почему вдруг случилось это несчастье. Но то, что оно уже случилось, ощутил наверняка. Стася испытал нечто вроде откровения древних греков, перед которыми раскрывалось величие рока, потому и пребывал в оцепенении.

Пришла кухарка, сказала, что его спрашивают.

– Так что сказать-то, нету дома? – спросила она.

Стася промямлил что-то неразборчивое – какая разница, кто там пришел, нету его, совсем нету. И оставьте его в покое. И все такое прочее… Но поддаться горестным чувствам было не суждено. Заслонив свет, возник незнакомый силуэт. Стася невольно вздрогнул, словно вернулся тот… Но этот был явно из другого теста. Хотя не менее плотный.

– Имею приятную честь видеть самого господина Зайковского?

Стася наклонил голову вместо приветствия.

– А вы кто будете? – спросил он.

– Ванзаров. Сыскная полиция.

Стася не разобрал имени. «Сыскная» вонзилась в мозг гвоздем.

– Полиция? Зачем же нам полиция… У нас своя имеется.

– Вижу, что у вас в городке принята затейливая манера выражаться. Наверное, морской воздух действует. Но мы не нравы изучать сюда прибыли. Мне требуется снять с вас показания.

– Показания? Зачем показания?

– Если желаете, в участке…

– Нет, я здесь, – сказал Стася и приподнялся в кресле. Мир вокруг него приобрел ясные очертания. И то, что он видел, внушало страх, если не панику. Особенно роскошные усы господина, имя которого он прослушал. – А что вы хотите?

– Чтобы вы подробно и точно рассказали, что происходило вчера в кафе Фомана. До скандала и после него.

– А вам это зачем?

– Так, значит, все-таки участок. Собирайтесь…

– Да-да, я готов, – заторопился Стася. – Простите, что вы хотели?

Ванзаров напомнил.

– Так ведь ничего и не было, собственно. Жарков… Ивана знаете? Ну конечно… Он выпил лишнего, ну, и накинулся на посетителя. Совсем незнакомый, наверно, из дачников… Драки, к счастью, не было. Я его кое-как удержал, официанты помогли. Юноша тот убежал. А мы еще посидели. Жарков выпил, расплатился за ужин и битую посуду, дал щедрые чаевые. Я хотел его на извозчике отвезти, так он потребовал идти пешком… Дошли кое-как, вернее, донес я его на плечах. Хотя ближе к дому он протрезвел.

– Дальше, – потребовал Ванзаров.

– Собственно, все… Хозяйка дверь открыла, он уже сам вошел, хмель с него сдуло. Простился со мной… Сказал: сегодня вечером увидимся. Я домой пошел. Пью мало, почти не пью, можно сказать.

– Похвально. Жарков хотел что-то вам сообщить?

– Да болтовня с хмеля. Он и так все выложил.

– Сгораю от нетерпения.

– Разве не знаете? Жаркову фортуна улыбнулась. Получил приглашение от Путиловского завода, в Петербург собирался. Карьера пошла в гору, повезло.

– Когда ожидался карьерный взлет?

– Так вот на днях собирался уехать.

– Вот как? – сказал Ванзаров. – Какая интересная мелочь. Кстати, Стася, ничего, что я так по-дружески?..

Стасе было совершенно безразлично, как называл его неизвестный господин с въедливым взглядом. Чтоб только в участок не волок. Сегодня это было бы чересчур.

– Так вот, Стася… У Жаркова деньги недавно завелись?

– Завелись? – переспросил Стася. – Они и не кончались. Что ему: живет один, трать все жалованье куда хочешь.

– На какие прихоти господин Жарков имел обыкновение тратить?

Стася замялся, не решаясь вот так сразу вытащить не очень чистое белье.

– Я помогу, – сказал Ванзаров. – Господин Жарков был страстный любитель барышень.

– Я этого вам не говорил.

– Игорных заведений у вас пока нет, что еще делать молодому человеку в маленьком городе? Назовите последних его пассий.

– Но ведь это не совсем прилично…

– Чиновнику сыскной полиции, как врачу, говорят все.

Оглянувшись, словно их могли подслушать, Стася шепотом назвал два имени.

– Но прошу вас, никому, – добавил он.

Ванзаров обещал хранить чужую тайну, как свою.

– Значит, Жарков деньги тратил без счета.

– Я такого не говорил, – ответил Стася. – Жалованье, конечно, прогуливал. Но вещи не закладывал. У меня частенько занимает.

– Добрый друг – главное богатство. Под веселье не рассказывал, что торгует секретами Оружейного завода?

Стася не понял, о чем спрашивают. Пришлось растолковать напрямик.

– Иван? Шпион? Полная глупость…

– Не сомневаюсь, – ответил Ванзаров. – К вам, Стася, будет большая просьба. Если что-то вспомните о господине Жаркове, может, среди застолья вдруг что-то такое вырвалось, или еще какая-то странность, дайте мне знать. Я в участке остановился…

Ванзаров поднялся, чтоб распрощаться, но тут за забором появилась фигура, которая отчаянно махала фуражкой, словно подавала сигнал бедствия. Студенческий сюртук был распахнут во всю ширь.

– Ваш приятель?

Стася только взглянул и отвернулся.

– Не знаю, кто это. Понятия не имею. Ошибся, наверно. Это не ко мне…

Сигнальщик намерился перемахнуть через забор, приподнялся на руках, но тут разглядел в саду крепкого господина в светлом костюме. Тут же присел, как от выстрела, и побежал, неудобно согнувшись, будто редкие доски могли его скрыть.

– Опять резво пошел, – сказал Ванзаров. – Чего доброго, не угонишься. Какой забавный. Жаль, что не знаете его фамилию.

– Не знаю, – согласился Стася. – Простите… Господин… Лазарев… А зачем вы расспрашивали о Жаркове? Неужели юноша на него жалобу подал?

– Мелкие неприятности… Ну, вы знаете, где меня найти.

В Нижнем парке настал час послеполуденных гуляний. Дамы с детьми, дамы с подружками и просто дамы с зонтиками расхаживали по дорожкам, делая вид, что их больше всего на свете интересуют листочки в ореоле солнечного света и лоскутки голубейшего неба, что разбросаны меж ветвей. На самом деле наблюдения за прелестью природы их не интересовали. Истинной целью было выяснить, не появилось ли, не дай бог, какое новое платье у знакомых, малознакомых или просто столичных барышень, отдыхавших в их городке. Далее – оценить его со всей строгостью и вынести суровый приговор. А если дама сама появлялась в обновке, то ее, конечно, страстно интересовало: сколько завистливых, восторженных или просто неравнодушных взглядов собрало это новое произведение портнихи или модистки. Дамы мило кивали друг дружке, улыбались, приятно беседовали, но за этой мирной картиной так и чудился звон скрещенных мечей, полыхала невидимая битва. Жертвы, получив удар по самолюбию, кусали губки, еле сдерживали слезы зависти и поскорее сворачивали прогулку, а на лавочках и тропинках оставались только победители. Парк принадлежал им.

Настя Порхова была фаворитом. Она не знала, что это такое – вырывать новое платье у мужа, экономя на обедах детей. Царить в парке было для нее так же просто, как дышать. Новые фасоны и шляпки, только появившись в последнем журнале, через неделю оказывались в гардеробе Анастасии Игнатьевны. Ради этого обкалывали пальчики местные модистки. Но и петербургские салоны, даже салон мадам Живанши, известный более как «Смерть мужьям», были рады дорогой гостье из уездного городка. Настя надевала новое платье с таким же спокойствием, как офицер мундир. Она знала, что снова будет лучшей и все взгляды в Нижнем парке будут устремлены на нее. И, конечно, похвалы – лживые, неискренние, но такие приятные. Настя любила прогулки в парке, как лекарство от хандры. Когда у нее делалось плохое настроение, она шла к гардеробу, занимавшему целую комнату, выбирала что-нибудь из последних приобретений и шла в парк. Благо от дома до целебного источника хорошего настроения было совсем недалеко. Даже коляску брать не надо.

Оправившись от вчерашних слез, она ощутила потребность развеяться и взбодриться. Позвав горничную, Настя долго выбирала между белым в цветочек, кремовым в полоску и светло-голубым с кружевами. Наконец остановилась на нежно-розовом с воланами и приказала одеваться. Велев передать маменьке, чтобы к чаю ее не ждали, она вооружилась шелковым зонтиком и отправилась в парк.

Настя шла по главной аллее, раскланивалась и наполнялась хорошим настроением. Платье произвело нужный эффект. В этот день гуляющие почему-то предпочли белый цвет. Появление Насти в розовом платье, да еще в широкополой шляпке, какую позволяли себе немногие, было встречено единодушным порывом зависти. Даже парочка столичных штучек были неприятно удивлены, что в заштатном городе, оказывается, понимают в моде не хуже их. Настя стремительно приближалась к окончательной победе, с каждым косым взглядом набирая очки. Еще немного пройдясь по тенистым дорожкам, она поняла, что никто не может сравниться с ней. Это было чудесное, легкое и беззаботное ощущение заслуженного счастья. Немного утомившись, она присела на скамейку. Отсюда открывался дивный вид на парк. Победительница могла искренне наслаждаться пейзажем. А что еще делать барышне, когда соперницы разгромлены, а мужских взглядов в таком месте ждать не приходится?

Она лениво вертела головкой. К скамейке приблизилась парочка в скромных платьях, кажется, дочери какого-то чиновника. Настя не помнила их фамилию, и тем более имена. Барышни-сестрички выразили полный восторг модному шедевру, чем заслужили право присесть рядом. Началась милая женская болтовня, в которой трудно уловить смысл, – кажется, что сами участницы не понимают, о чем речь, наслаждаясь звуками, как птички – чириканьем. Разговор шел о мелких городских сплетнях, кто на кого имеет виды и какие симпатичные дачники обнаружены в городке. Между делом одна из дочерей спросила, что Анастасия Игнатьевна думает об ужасном происшествии. Настя ничего не думала, и даже ничего не знала, потому что целый день не вылезала из кровати. В чем и призналась с милой улыбкой.

– А что случилось? – спросила она.

Сестры переглянулись, словно решая, кому достанется жребий. Жребий выпал старшей. Перейдя на шепот, барышня сообщила, что совершено ужасное и таинственное преступление, на пляже найдено растерзанное тело. Подробности были опущены, однако было замечено, что убийца действовал каким-то невероятным образом, о чем пристав запретил болтать, но весь город уже знает. Насте были глубоко безразличны таинственные убийства. Она знала, что отцовский дом надежнее любого пристава. Но для приличия и чтобы не обидеть девушек, и так обиженных судьбой, лишившей их новых платьев, Настя спросила, кто же пострадал. Наверно, какой-нибудь бедный человек или дачник. На что получила еле слышный ответ: оказывается, жертва вовсе не пьянчуга или нищий, а уважаемый инженер Оружейного завода, к тому же молодой и довольно симпатичный. Младшей этого показалось мало, и она доверительно сообщила, что инженера зовут Жарков, личность известная хотя бы тем, что не женат.

Настя вцепилась в ручку зонтика. Она резко встала, извинилась, что ей стало дурно, наверное, перегрелась на солнце, и быстро пошла в сторону дома, не замечая взглядов. Она стиснула губы и опустила голову, стараясь смотреть только под ноги. Казалось, что сердце сейчас выпрыгнет или она на самом деле упадет в обморок. Этого нельзя допустить, надо дойти до дома. А там уж…

Она не замечала, что бежит. Подол путался в ногах, в любую секунду она могла зацепиться и упасть, зонтик бился, как парус в шторм, шляпка съехала набок. На нее оглядывались, удивляясь такому странному поведению порховской дочки. Но никто не смел предложить ей помощь.

Ей показалось, что прошло не меньше часа. Столько сил потребовалось, чтобы одолеть два квартала до Лиственной улицы. Стоило появиться особняку, как зонтик выпал. Заплетаясь в ногах, она прошла еще пару шагов.

– Убийцы… – сказала она.

Никто не слышал, так тихо это было сказано. Настя оглянулась, ища поддержки. Вокруг было пусто. Соседей не видно. Только из дверей особняка вышла мать. Мадам Порхова заметила дочь и удивилась, что дитя стоит посреди улицы. Настя протянула к матери руки, как это делала в детстве, когда хотела, чтобы ее покатали на плечах, и тут же поднесла их к лицу и зажала рот. Мадам Порхова не понимала, что происходит. Вроде бы с дочкой все в порядке, только шляпка покосилась. Опять какие-то причуды. Ах, надо быть построже.

– Настенька, – позвала она.

Настя вздрогнула, словно ее коснулось что-то гадкое, и замахала на родительницу, отгоняя страшное наваждение.

– Убийцы!

Вопль прокатился по улице.

Настя перестала понимать, где она, что делает и почему это случилось с ней.

– Убийцы! Убийцы! Убийцы!

Она кричала, срывая горло и медленно сгибаясь, в каждом крике отдавая частичку сил. Порхова слушала и не могла шевельнуться.

Из дома выскочил Ингамов, подхватил Настю на руки, понес. Она не сопротивлялась, только из последних сил надсадно кричала. Соседи слышали этот крик, пока не закрылись двери особняка. Такого скандала еще не случалось.

К вечеру весь город обсуждал происшествие на Лиственной улице.

Заведение Фомана пустовало. Официанты, сбившись в кучку, позевывали и отгоняли накрахмаленными полотенцами мух. Прежде чем выбрать столик на веранде, Ванзаров осмотрелся. Кроме извозчиков на улице с одной стороны и густых кустов – с другой, ничего примечательного не нашлось. Он сел так, чтобы просматривалась вся веранда. Подошел официант, высокий детина с тонкими усиками, в чистом фраке, – вполне на столичном уровне. Нового посетителя спросили, что ему угодно: кофе или отобедать. В любой час у Фомана можно было получить все, что угодно.