Текст книги "Птица"

Глава 6

Газета «Тачанский холм» стоила в киоске всего пять рублей, и бабушка-кассир долго, с причитаниями, собирала сдачу с пятисотки. Местные новости меня не интересовали, но прошлое взяло верх – я принялся изучать единственную городскую газету. На первой полосе, как водится, громоздился дурно сверстанный пантеон областных, районных и городских чиновников, запечатленных в своих кабинетах и на каких-то заседаниях. Судя по их скорбным лицам, районная казна и трубы водоканала трещали по швам, а конец света в Тачанске, по закону подлости, грозил наступить чуть раньше светлого капиталистического будущего. Читать тексты рядом с такими фото не хотелось. Всю вторую полосу редакция посвятила будням единственного муниципального детского лагеря «Березка» под заголовком «А зори здесь громкие…» Криминальная страница встречала материалом «Маку – бой» и перепечаткой сводки областного УВД. Далее шла телепрограмма, а потом и то, ради чего я листал плохо отпечатанные страницы «Холма», – частные объявления. О покупке предметов старины рутинно напоминал только один рекламодатель, базирующийся в частном доме на улице Заовинной.

Заовинная была маленькой улочкой, петлявшей по склону вдоль речки. Асфальт заменяла грунтовка, по краям которой жались к обрыву деревянные и кирпичные дома. Заборы тонули в черемуховых облаках, ветки хлестали борта моей машины, и в зеркало заднего вида был виден белый шлейф опавших лепестков. Чуть дальше, за заборами, шевелили листвой березы, и через дорогу то тут, то там переползали змеи их тянувшихся к реке корней. Машины, видимо, ездили тут нечасто.

Домик антиквара стоял на небольшой площадке над речкой. Построенный из красного кирпича с небольшими узорчатыми вставками, с петухом-флюгером на крыше, чугунными изогнутыми решетками на окнах, удивительно опрятный и даже какой-то сказочный, он был не похож на все остальные дома Заовинной. К хозяину такого дома еще до встречи испытываешь невольную симпатию. Оставив машину у калитки, пройдя по гравийной дорожке в обрамлении розовых кустов и обогнув небольшой бассейн-фонтанчик, я оказался перед деревянной дверью с коваными петлями. Звонок заменял свисавший из-под козырька шнурок. Я потянул за него, и откуда-то из глубины дома отозвался мелодичным звоном колокольчик. Ждать пришлось недолго.

– Вам кого? – отозвался немолодой высокий голос из переговорного устройства справа от двери.

– Мне нужен антиквар. Я тут проездом из Москвы, и мне хотелось бы приобрести какие-нибудь старинные вещи.

– Это ваша машина там на улице?

– Да, моя.

– Заходите.

Антиквар оказался маленьким лысеньким мужичком с добродушной улыбкой и цепким оценивающим взглядом. Одет он был в поношенные джинсы и жилетку и напоминал отставного конферансье. Дом был больше похож на музей – по одной стене были развешаны разного калибра колокольчики и даже маленькие колокола. В гостиной, куда я прошел из прихожей, стояла старинная фисгармония, рядом на антикварной мебели громоздился огромный граммофон рядом с древним утюгом. По стенам стояли и висели десятки часов – от огромных напольных до небольших часов-кукушек с миниатюрными гирьками в форме еловых шишек. Все часы показывали разное время и при этом шли, наполняя дом таинственным стрекотанием, которое прерывалось боем и выкриком механических птичек.

– Что именно вас интересует? Я, видите ли, больше коллекционер, практически музейный работник, нежели антиквар. Мой дом – это история Тачанска. Видите это кресло? Вы знаете, что в Тачанске проездом был Чехов? Он сидел на этом самом кресле. Естественно, такая вещь не продается. Это история! А вот эти колокольчики? Это ведь знаменитые валдайские колокольчики. Когда-то здесь была почтовая станция, когда трасса проходила через Алексеевскую слободу. Такие колокольчики висели на почтовых тройках. Вот послушайте (антиквар извлек откуда-то некое подобие тросточки и сыграл на развешанных у стены колокольчиках «Подмосковные вечера»), – какое звучание! Эксклюзив! Секрет их изготовления безвозвратно утерян. А всё дело в том, что в каждый такой колокольчик добавлялось серебро. Сейчас каждый из них – бесценен. Вот-с. Ну, так что вас интересует?

– Простите, не знаю вашего имени-отчества. Меня зовут Андреем.

– Очень, очень приятно. Иван Моисеевич. Какими судьбами из столицы?

– Приехал навестить мать. Знаете, я давно уехал из Тачанска и не был здесь десять лет. В Москве свой бизнес.

– Это я заметил.

– Видите ли, у меня нет конкретных пожеланий. Просто хотелось бы какую-то стильную старинную вещь из родного города. Небольшую, чтобы не было проблем с транспортировкой.

– Понятно-понятно. Мебель, стало быть, отпадает. Ну-с, пройдемте сюда. Музыка – моя давняя любовь. Во всех отношениях. Патефон, начало двадцатого века. Очень стильная вещь. Работает, можно слушать пластинки. Хоть «Битлз»! Но я обычно ставлю вещи того времени. Вот послушайте.

Антиквар достал откуда-то пожелтевший от времени бумажный пакет, чуть наигранно сдул с него пыль, извлек оттуда маленькую пластинку и ловким движением водрузил ее на круг патефона. Затем очень аккуратно поставил на нее иглу и завел древний прибор. Похожая на раковину огромного моллюска труба несколько секунд шепелявила, как будто прорываясь сквозь помехи времени, и наконец пробившись, заговорила с кавказским акцентом:

– Ленин не умер, он живет вместе с созданной им партией, вместе с созданной властью Советов. Кто мы такие – советская власть и партия большевиков? Нас считают большими людьми. Нет, мы все маленькие люди в сравнении с Лениным. Ленин организовал партию и пролетарскую революцию, которая потрясает весь мир. Он создал государство рабочих в союзе с крестьянством, он заложил организацию защиты власти Советов – Красную армию, которой завидует теперь весь мир. Он – первый революционер, который соединил слово с делом. Он первый пробил брешь…

Огромный, судя по акустике, зал попробовал сдуть оратора смерчем аплодисментов, а я, казалось, почувствовал довольную улыбку под пышными усами первого генсека. Но всё это был обман. Они давно были мертвы. Причем многих из тех, кто отбивал ладони в зале, наверняка отправили на тот свет по приказу того, кому они устраивали эту дежурную овацию.

– Очень, очень стильная вещь. Представляете, какой эффект на гостей может произвести? Пластинку, кстати, можно приобрести в комплекте. Но, сами понимаете, довольно недешево. Не всякий может себе такое позволить.

– А как насчет «Битлз»?

– К сожалению, нет. Была одна пластинка, из самой Британии, прижизненное издание Джона Леннона. Но купили – один батюшка взял, на «Лэндкрузере» приехал. Да-с, бывает и такое. Очень авторитетный в этих краях человек. Смотрите, есть коллекция старинного фарфора. Или питейные принадлежности, на любителя. Вот, совершенно эксклюзивная рюмочка. Хе-хе. Видите – внутри сидит чертик со стаканом. Получается, наливаете не только себе, но и лукавому. Выпиваете вы – выпивает бес. Со смыслом стаканчик. Так сказать, чтобы помнили. Но самое главное, я приобрел его в Ярославле тридцать лет назад у внучатой племянницы Достоевского. Знаете ли вы, что брат писателя был губернским архитектором Ярославля? Так вот, этот стаканчик Фёдор Михайлович в свое время подарил брату, который пристрастился к зеленому змию.

– И почем будет черт в стакане?

– Двадцать тысяч рублей, не обессудьте. Вещь в единственном экземпляре. Второй такой не найдете.

– Пять тысяч и, черт с ним, беру.

– Помилуйте – музейный экземпляр. Так и быть – пятнадцать – как хорошему человеку в память о родине.

– Десять – но только за Достоевского.

– По рукам. На часики не желаете взглянуть?

– Желаю.

Я оплатил чёрта и пошел вдоль стены, разглядывая часы. Иван Моисеевич жужжал над ухом, тёк елеем и расписывал каждый экземпляр. Выходило, что каждые часы тоже имели отношение к какому-то знаменитому деятелю прошлого. Не антикварная лавка, а какой-то Эрмитаж. Естественно, ни одному слову антиквара я не верил. Впрочем, мне было всё равно.

– А знаете, только сейчас вспомнил. Моего знакомого священника перевели из Москвы в Тверскую епархию и, представляете, дали совершенно разрушенный храм. Глухомань неимоверная. Добраться только на тракторе можно. Предшественник успел восстановить только стены. Ни икон, ни утвари. Я отсюда собирался проехать к нему. Думаю, он был бы рад какой-нибудь старинной вещице. Только я в этих делах почти ничего не понимаю. Может, посоветуете?

– На какую сумму вы рассчитываете?

– В таких делах важны не деньги. Если вещь действительно стоящая, деньги найдутся.

– Ясно-ясно. Есть икона Николы Чудотворца из деисусного чина – но уж больно велика. Войдет в багажник?

– Хм, вряд ли. Я подарков и так много везу. К тому же мать, сами понимаете, соленья-варенья насовала. И не нужны, да отказывать неловко.

– Понимаю. Материнское сердце нельзя обижать. Что бы еще вам предложить? Церковь – это ведь благородное дело!

– Да, может, есть что-то поменьше?

– Есть у меня одна вещица, но уж больно жалко отдавать. Фамильная реликвия! Видите ли, мой дед со стороны отца – не удивляйтесь – был священником. Служил он далеко отсюда. После революции большевики взорвали храм, и дед успел вынести оттуда только один напрестольный крест. Вскоре после этого его репрессировали, и крест сумела спрятать моя бабка – попадья. От нее он перешел к отцу, а потом ко мне. Это не просто крест – это память! Но дед завещал, чтобы распятие вернулось в храм. И если вы действительно хотите подарить ее священнику, то пусть исполнится последняя воля деда!

Иван Моисеевич смахнул слезу, ушел в соседнюю комнату, повозился там несколько минут и вернулся с деревянной старинной шкатулкой. Внутри, на выцветшем, некогда бордовом бархате лежал позолоченный крест, инкрустированный красными камнями. Их было ровно одиннадцать – семь по вертикали и четыре по горизонтали. Камни казались очень старыми, чуть заплывшими, да и весь крест был каким-то потертым, местами сквозь позолоту (у меня мелькнули сомнения, а позолота ли это?) проступал белый металл, из которого был сделан крест. Я взялся за основание, и руку наполнила приятная тяжесть. Так бывает, когда берешь хороший кастет или биту.

– …чистое серебро и позолота. Камни драгоценные. Восемнадцатый век, – стрекотал антиквар. Я перебил его.

– И сколько вы хотите?

– Двести тысяч. Можно долларами, – вмиг успокоился Иван Моисеевич.

– Дороговато для серебряного креста со стекляшками.

– Что вы такое говорите? Историческая ценность! Не хотите – не покупайте. У меня же душа спокойнее будет.

Я выдерживал паузу, разглядывая и ощупывая крест, искоса поглядывая на антиквара. Но если он и нервничал, то умело скрывал это. Просто легкое нетерпение: куплю – не куплю. Возможно, через его руки прошла не одна краденая вещь. Даже наверняка. Ну что ж – посмотрим на реакцию.

– Знаете ли, Иван Моисеевич. Для краденой вещи это слишком высокая цена.

– Что вы имеете в виду? – легкое раздражение на лице, рука потянулась за крестом. Но я крепко держал распятие.

– До середины апреля сего года этот крест принадлежал настоятелю Алексеевского монастыря Диомиду. А потом был украден одним из послушников.

– Вас послал Диомид?

– Не совсем так.

– Что же вы тогда хотите?

– Пока еще не знаю. Вы, быть может, думаете, что речь идет о простой скупке краденого? Этот крест – улика в деле об убийстве. Человек, укравший его, вскоре был убит при неясных обстоятельствах. А крест пропал. И я надеюсь, что сейчас вы назовете мне имя того, кто принес вам эту вещь. Если вы скажете правду, я буду молчать. Если нет – очень скоро здесь будут сотрудники Тачанского РОВД во главе с майором Анатолием Пуховым. Вам всё понятно?

– Я чувствовал, что с этим крестом у меня будут проблемы, – Иван Моисеевич сел на чеховское кресло, поставил локоть на машинку «Зингер» и подпер подбородок ладонью. – А вы, стал быть, что-то вроде частного детектива? Странная профессия, почти как моя. И вы, стал быть, полагаете, что крест принес мне убийца этого послушника. Возможно. Но как-то слишком просто. Знаете, почему-то я вам верю. Нехорошо получилось. И с Диомидом я знаком. А почему вы, кстати, назвали именно Пухова?

– Какое это имеет значение? Он занимается этим делом.

– Вы знаете его лично?

– Знаю.

– Вы уверены, что хотите слышать имя того, кто принес мне крест?

– Абсолютно.

– Боюсь, вы можете мне не поверить, – вздохнул антиквар. – Но проверить наверняка сможете.

– Не сомневайтесь.

– Можете ли вы гарантировать мне, что мое имя не всплывет во всей этой истории?

– Лично я – да. Но за милицию не уверен.

– Мне достаточно ваших гарантий. Крест мне принес сам майор Пухов.

Иван Моисеевич был серьезен. И даже, похоже, слегка напуган. Версия была настолько дикой, что придумать ее на ходу, казалось, невозможно. Пухлый? Сам убил Виталика? Бред. Или поймал убийцу, забрал у него главную улику… Тоже бред, но уже более правдоподобный. Да мало ли чего еще. В любом случае, приятного мало.

– А за сколько вы купили этот крест?

– Я не отвечаю на такие вопросы. Но вам, если вы действительно знаете майора, пожалуй, скажу. Он не стал бы убивать человека из-за таких денег. Двадцать тысяч рублей. И вообще, мой вам совет. Пухов – хороший милиционер. И не последний человек в городе. Не портите с ним отношения. Я не знаю, кем был этот послушник, но в любом случае он умер, его уже не вернешь. В отличие от креста. Отдайте его отцу Диомиду, мне он больше не нужен.

– И вы так легко расстаетесь с деньгами?

– Репутация важней. А майор будет должен. Но еще раз прошу – просто отдайте крест. И забудьте обо всей этой истории. Всем будет покойней.

– Это почему же я должен забыть?

– Видите ли, молодой человек. Вы слишком мало пожили на этом свете. Хоть я и уважаю ваши успехи. Здесь не Москва. Здесь все слишком тесно связаны друг с другом. И хорошо друг друга знают. Но все уважают право друг друга на маленькие тайны. Я уверен – майор не способен на убийство. И даже на то, чтобы покрывать преступника. Если вы действительно с ним знакомы, вы должны это понимать. Но если вы начнете задавать неправильные вопросы, ваше знакомство, ваша дружба может закончиться. А идти против власти в этой стране я бы никому не советовал. Знаете, я всего лишь старый еврей. Хранитель старины. Иногда для меня сама вещь ценнее ее происхождения. Я на многое готов закрыть глаза. Поэтому живу здесь уже три десятка лет. Таких, как я, здесь не очень любят. И не всегда понимают. Но я живу – потому что умею ладить с людьми. И если бы вы пожили с мое, вы бы поняли, что это главное искусство в жизни.

В машине я набрал номер Пухлого. Неизвестная девушка откуда-то издалека ответила, что абонент находится еще дальше или, быть может, просто отключил телефон. На служебном сам майор Пухов неестественным, то ли злым, то ли испуганным голосом поведал, что в настоящий момент его нет в кабинете, но я, если хочу, могу оставить сообщение. Даже если бы это как-то могло мне помочь, оставлять сообщение я бы всё равно не стал – так не понравилась мне интонация. В машине я еще раз осмотрел крест. Камни в лучшем случае были полудрагоценными, если не обычными цветными стекляшками. Там, где ладонь священника особенно часто касалась креста, позолота стерлась и проступало серебро – более блестящее на ребрышках и темное в других местах. В одном месте, на левом краю перекладины, металл показался мне светлее и как-то чище. Ага – а здесь еще и какие-то мелкие царапины на позолоте. Как будто кто-то натирал крест наждачной бумагой или пытался стереть покрытие, чтобы убедиться в том, что металл – драгоценный. Или же оттирал что-то, очищал крест. Но что? Тяжелый. Достаточно тяжелый. А почему бы это не могла быть кровь? Жаль, что крест достался мне так поздно. И у меня нет походной дактилоскопической лаборатории. Зачем антиквару врать? Даже если он выгораживал какого-то другого продавца креста, называть Пухлого при этом – чистая ересь. Скорее, ему следовало бы выгораживать майора и рассказать мне, что продавца он видел впервые. Почему он не сделал так? Пухлый, если б я принес ему крест, быстро сообразил бы, в чем дело и легко мог меня одурачить. Или Иван Моисеевич идиот, а на идиота он не похож, или он ведет какую-то свою игру. Или еще что-то, о чем я не догадываюсь. И вообще, всё это похоже на дурацкий тупой детектив. Ха, так ведь мне и сказал антиквар. И майор упоминал что-то в этом роде. Ситуация и вправду была какой-то нереальной. Киношной. Крест, антиквар, убийство, бывший друг – оборотень в погонах…

И вдруг я понял, что она мне нравится. Что ж, разговор с антикваром получился неплохим. Я добился всего, чего хотел. И еще повезло. Час назад у меня не было почти ничего. Сейчас у меня есть улика, возможно – орудие убийства. У меня есть несколько версий, пусть и сумасшедших. У меня есть план на ближайшее будущее и информация, которую надо обдумать.

А еще у меня есть стакан с чертом за триста долларов. И в этот стакан не мешало бы чего-нибудь налить. А заодно и перекусить – время-то обеденное. Я вдруг понял, что соскучился по московским кафе.

Машина медленно ехала по центральному проспекту, я одним глазом следил за дорогой, другим искал вывеску. Остановился на светофоре. Сзади зашуршали шины. Придурок, чуть не въехал. Салонное зеркало заднего вида отразило мужчину лет сорока за рулем то ли «Пежо», то ли «Рено». Еще и лыбится, дебил. Вот почему. Женщина рядом. Черненькая, симпатичная, с тонким лицом. У него же, напротив, морда круглая, мясистая, про таких говорят: крепкий мужик. Совсем друг на друга не похожи. Она протянула руку, оттянула двумя пальцами щеку и помотала в разные стороны. Он разулыбался, схватил мощной пятерней ее голову, подтянул к себе и поцеловал в нос. Она стрельнула счастливыми глазами в мою сторону, словно стесняясь и проверяя, не подглядываю ли я. Я даже немного смутился и перевел взгляд на светофор. Тот горел зеленым. В Москве давно бы засигналили, а эти будто даже рады, что я стою и любуюсь на них. Наверное, проездом здесь. Нет, номера местные. Остановились через триста метров, пошли в магазин. Неужели и в Тачанске есть нормальные счастливые люди? Да нет, обман. Случайность. Тачанск – город, лишенный любви. Ей просто неоткуда здесь взяться. В этом тупом кошмаре, пошлом, как дурной фильм ужасов. В вязкой глине бесконечных нулевых, на которой не вырастает ничего ценного, кроме отрицания этой недоброй почвы.

Черт! Еле успел вильнуть в сторону, чуть не наехав правым колесом на раздавленное тело кошки. Туша была смята в клочья, вокруг валялись уже укатанные внутренности. Целой оставалась лишь голова с открытой пастью и жуткими вытаращенными глазами. Я отвлекся на дорогу и вскоре заметил еще одну раздавленную. Метров через сто черное пятно на асфальте сообщало, что эта зверюга погибла здесь несколькими днями ранее. Всё-таки лучше пройтись пешком и поискать кафе. Припарковавшись у обочины, я вышел на проспект и остановился, размышляя, в какую сторону направиться.

Минут через пять я нашел кафе с ностальгически советским названием «Прибой». К кафе была пристроена деревянная резная веранда, весьма приличная на вид. От перил до крыши протянулись стебли искусственного то ли плюща, то ли винограда. Заглянув внутрь, я понял, что там хуже, и попросил официантку принести меню на веранду. Ни одного человека в заведении не было. Девушка в белом переднике подошла и остановилась, ожидая заказа.

– Скажите, а почему ваше кафе называется «Прибой»?

Девушка пожала плечами.

– А кошек-то мертвых почему так много?

– Где?

– На дороге.

– Ночью светофоры отключают и все гоняют как сумасшедшие. Сама боюсь переходить.

Наименьшие подозрения в меню вызвало жаркое по-русски в горшочке. Кроме того, я решил опробовать стаканчик. Граммов сто вина не будут слишком большим преступлением. К тому же гаишников в Тачанске я почти не видел. Возникла другая трудность: в меню значилось «Вино сухое», «Вино полусухое», «Вино сладкое» и «Вино марочное».

– Девушка, а марку вина вы держите в секрете? Или это какой-то местный сорт, названия которому еще не придумали?

Вместо ответа официантка повернулась в сторону открытого окна в ресторан и крикнула:

– Лиза, вино какое есть?

– Французское! – ответил женский голос.

– Понятно-понятно. Это всё, что я хотел узнать. Французского сухого сто граммов.

Я выбрал столик у перил, рядом с пешеходной дорожкой вдоль проспекта, и теперь следил за неторопливой тачанской жизнью сквозь пластмассовые листья. Мимо меня прошла компания парней с бутылками пива в руках и девушек с коктейлями в жестяных банках. Говорили все одновременно, громко матерясь и хохоча. За ними ковыляла бабушка в платке с вязаной сумкой в руках, раздувшейся то ли от картошки, то ли от лука. На подбородке дрожала капля пота. Оплывший работяга с красными глазами брел, поплевывая семечки. Его обогнал мальчик лет трех, споткнулся и нырнул на брусчатку. Лежа, пацан открыл рот, но сначала заревел без звука, слишком сильно выдохнув из груди боль. Через секунду его настигла мамаша с тяжелой грудью, одним рывком поставила на ноги и принялась лупить по попе. Заорали они одновременно, но крики потонули в реве шестерки без глушителя, сорвавшейся со светофора наперегонки с солидной «Тойотой». Виляя бедрами, проплыли две старшеклассницы, одна из которых неумело стрельнула глазами в мою сторону. Все как будто куда-то спешили, но я отметил, что поток людей движется куда медленнее, чем в Москве. Может, потому, что здесь некуда спешить? Буквально некуда. Слишком мало мест, куда бы действительно хотелось.

Один из тачанцев шел еще медленнее. Из-за спины у него торчал гитарный кофр. Знакомая походка. Еще минута – и я узнал Серванта. Приятно окликнуть старого приятеля из кафе, когда ты уверен, что он устал и, скорее всего, хочет есть, а ты можешь запросто угостить его. Серёга прислонил кофр к спинке свободного стула, и я заказал ему то же, что и себе.

– Откуда ты?

– С репы. Готовим концерт памяти Птицы. Лена договаривается с Текстилями.

– А кто еще будет?

– «Остров», еще несколько молодых команд, ты их не знаешь.

Мы обсудили предстоящий сейшен, группы и песни, которые они собирались играть. Принесли горячее. Мясо показалось мне суховатым. Я подумал, что мало что знаю о жизни Виталика после бегства из монастыря и спросил об этом Сервантеса.

– Да я его видел раза два всего. Последний раз он мне говорил, что живет на даче у Сыча.

Поэт Костя Сычёв был года на два старше нас с Птицей. Его мать работала каким-то начальником в районной администрации, отец ушел из семьи, когда Костя еще ходил в садик. В трехкомнатной квартире Сыча, обставленной дорогой мебелью, всегда было как-то пусто, и гостям он всегда был рад. Я вспомнил посиделки на кухне за чаем и портвейном. Птица любил петь новые вещи именно Сычу, а тот порой требовал заменить какое-нибудь слово или строчку.

– А где сам Сыч?

– Я же говорю, на даче. Он всё лето там живет.

– На работу пешком, что ли, ходит?

Сервант рассмеялся.

– Сыч на работу не ходит. Он же поэт. Несколько раз пытался куда-то устроиться, но дольше недели нигде не работал.

– А мать?

– Пыталась его дворником в администрацию запихнуть. Сыч пару раз сходил…

– Ясно. А напомни, где у Сыча дача?

– На Чёртовой Лапе.

Я достал из кармана стакан антиквара и подумал, что в жизни порой бывают такие странные, нелепые совпадения. Желтоватая жидкость затопила чёрта по плечи, на поверхности осталась веселая и вместе с тем злая морда с нарисованными глазами и черными рогами. В чёртовой лапе, как и говорил антиквар, плескалось вино. Мы выпили с Сервантесом и бесом.

– А сам ты что думаешь насчет Птицы? Кто его?

Сервант задумчиво ковырял остатки мяса в горшочке.

– Не знаю я, Андрюха. Тут ведь такое часто бывает. Найдут кого-то с проломленной башкой. Или с дырой в животе. С работой хреново. Гопоты много развелось. Кто бухает, кто наркоманит. Лет десять назад одни ведь ниферы ширялись. А сейчас кто попало. Может и случайно. Птица ведь знаешь какой был – маленький, а заводной. Мы с ним как-то шли по Сортирам, навстречу два быка здоровых. И ни слова не сказали – по морде. И мне, и ему. Я-то бежать сразу, а он драться стал. Хорошо, менты мимо ехали. А так кто знает, что бы было. Ему тогда последний зуб передний выбили.

– А может, и не случайно?

– Может. Из монастыря этого он странно как-то ушел. С матерью и отчимом до драк доходило. Виталик им как кость в горле стоял. Жить спокойно не давал, да еще квартира та, от отца, на нем была. Хоть, может, и не на нем уже. Должен был всем. В общем, жопа полная.

Я еще повыспрашивал Сервантеса, как найти дачу Сыча, узнал время предстоящего концерта, и мы расстались. Телефон Пухлого по-прежнему не отвечал.