Текст книги "Человек, который стал Богом"

Глава первая. Неприкасаемое одиночество.

Поверхность земли никогда не была ровной как нарисованная графитом линия. Земля находит особую прелесть в том, чтобы обладать неточностями и географическим несовершенством – красными каньонами, песчаными дюнами, холодными пещерами, вечнозелеными долинами и даже городскими впадинами, пробоинами, дырами. Эти дорожные углубления, рваной формы и разной глубины, естественного и искусственного происхождения, любят хранить в себе покорно скопившиеся воспоминания серых туч – дождливую воду. По-просту говоря, это обычные лужи, на водяной глазури которых мелькают измученные лица людей, устало бросивших в них свое отражение и голубей, слетающихся с воробьями на частный водопой. Но в тот московский вечер лужи рукоплескали по особому – по ним шел необыкновенный человек. Он был неопределенного пола и возраста, но прохожие угадывали в нем мужчину средних лет, задумчивого и высокого. Если бы вам посчастливилось заглянуть ему поглубже в глаза, вы бы заметили в них тихий костер живого и благоговейного интереса ко всему происходящему вокруг. И если бы вы заметили его тихое светящееся любопытство, вы бы непременно захотели узнать, почему этот странный, неизвестный вам мужчина проливает своими глазами свет на все, к чему припадает его жадный взор. Его внешность не нуждается в описании, поскольку не имеет никакого отношения к происходящему у него внутри.

Если бы пешеходы были более внимательными и не столь погруженными в себя, они бы заметили, что лужи, по которым бесстрашно и свободно шагал этот мужчина, буквально расступаются перед взмахом его длинных ног. Лужи не только пропускали его вперед, но и одаривали его непередаваемой симфонией мягких, вздрагивающих оваций. Казалось, что даже воробьи, шелестя своими крылышками в воде, прерывали свои водные процедуры, взметнув по кривой вверх, и радостно приветствовали его. Высокие многоэтажки подыгрывали ему бессчисленными оконными бликами и щекотали его лучистые глаза. Ветер бесконечное число раз бросался ему в лицо, снова и снова целуя его сильным воздушным потоком. Солнце стояло высоко, но украдкой поглядывало на необычного незнакомца и томило его своим многозначительным теплом и лаской. Абсолютно вся жизнь вокруг встречала походку этого мужчины как победоносную и триумфальную, словно это был не прохожий, а римский император, тайно вошедший в город после победы над жестоким врагом. Распущенный шарм, какая-то внутренняя сила рождали величавую поступь этого незаурядного, но внешне очень простого человека. Путник был тотально увлечен собственным шествием и излучал неподдельный интерес не к тому, куда он идет и не к тому, почему он идет, а к самому процессу ходьбы. Он живо интересовался смыслом движущей силы, подчиняющей его мускулы и жилы динамическому закону непонятой жизни. Словно он был пилотом тела, в которое был усажен четыре минуты назад, но который не прекращал получать ментальное удовольствие от плавных и органичных движений этого плотского скафандра, где каждая деталь присутствует в силу своей необходимости и важности, где процессия напряжения и расслабления мышц складывается в живое преодоление ограниченной немощи. У него было чувство, что своими длинными ногами он вращает огромную планету, вальсирующую вокруг солнца миллионы лет. Он радовался не тому, что умеет ходить, а тому, что здесь и сейчас, среди тысяч поворотов судьбы и человеческих дыханий, среди сотен взмахов голубиных и воробьиных крыл, среди десятков автомобильных перекличек и цветовых игр идет он сам – мужественный человек! Все его танцующее, пробивающееся вперед движение было невероятно покровительственным, магнетически притягательным, особенно для женщин, встречавшимся у него на пути. Он шел к ним на встречу так, будто они ждали этой встречи больше, чем он. Он смотрел на них так, как-будто знал их все до одной. Как-будто владел ими всеми. Как-будто они все были тайно влюблены в него, но тщательно это скрывали под гримом культурного бесчувствия.

Однако, этот мужчина был влюблен не совсем в женщин, не в их тела. Он был влюблен в жизнь. В его понимании женщина – это самый яркий носитель жизни, в прямом и искривленном смысле. Мужественный человек хотел любить всех женщин на свете. Он хотел заниматься любовью со всеми ими: с молодыми и старыми, высокими и низкими, толстыми и худыми, черными, желтыми, белыми. Заниматься с ними не просто сексом, а соединяться с ними, приобщаться к ним через телесный канал. В этом непрерывном телесном соединении жадная жизнь бьет родниковым ключом, извергаясь на поверхность бытового унынья и скуки радостным многоголосым потоком. Он никогда не предлагал встречным женщинам секс. Они сами шли за ним. Просто шли за ним и все – покорно, завороженно. Заходили к нему в квартиру, он помогал им раздеться, чем-то угощал и заглядывал к ним в глаза, как в самую красивую пропасть на земле. Он мог смотреть на них так долго, как только женщина может выдержать его ядовито проникающий в самую глубину души взгляд. А затем, они снимали с себя все и давали пролиться свету его редкого обаяния на их хрупкую, голодную телесность. Стоит отметить, что снимали они с себя не только одежду. Нет, они снимали с себя буквально все: усталость, отрицательные эмоции, предубеждения, страхи, горечь и боль. Обаятельный магнетизм этого неизвестного мужчины творил с ними настоящие чудеса, приковывая к нему их души. И хотя внешне не происходило ничего необычного, но внутри, между двумя людьми противоположного пола, спонтанно писалась телесно-эмоциональная симфония, музыка текущего момента, который никогда между ними не повторится. Был ли его целью просто секс? Отнюдь. В нем билась любовь и искала свое идеальное средство воплощения из мира нефизического в мир физический. Его любовь не значила готовность распыляться ради кратковременных и мелких постельных сцен. Женщина должна была стать избранной им. Свободный выбор, рожденный в неволе, но воспитанный в культуре вседозволенности, должен быть жестоко натренирован. А это предполагает искусство быть сосредоточенным, сфокусированным, собранным словно снайпер, делающий всего лишь один выстрел. В обойме ровно десять патронов, один из которых, всего один предназначен для жертвы его любви.

Легко ли догадаться, что на самом деле этот харизматичный незнакомец неопределенного пола, похожий на мужчину, был самым одиноким на свете, неприкасаемым? Возможно, причина его одиночества залегала в нем так глубоко, как ядро голубой планеты, которую он любил всем сердцем. Но может быть причина его одиночества состояла в том, что он боялся говорить с женщинами, поскольку говорить не умел. Его сильной стороной было наблюдение и действие. А разговоры он считал чем-то промежуточным между наблюдением и действием. И в самом деле, в чем-то он был прав. Имеет ли смысл разговор, лишенный наблюдения? Имеет ли смысл действие, лишенное разговора? Он очень точно, тонко, недвусмысленно понимал специфику материализованного бытия. Видя женщин, он считывал в них сотни накопленных впечатлений, рвущихся наружу как испуганные в клетке попугаи. Он видел в них будущих матерей и старух, ложащихся в гроб не по своей воле; видел обреченную бесконечность, безостановочную игру в человеческие лица. Раздевая в мыслях молодую девушку, он одновременно присутствовал на ее похоронах через каких-то 60-70 лет. Осознавая губительную скоротечность этого момента, его щеки наливались вишневым соком, а пронзительный взгляд становился все острее и азартнее. Трогая женщин там, где они позволят ему их касаться, он будто бы обыгрывал саму смерть, завистливо поджидающую его дам за поворотом полувека. В этом и состояла прелесть его страстного ликования, когда освободившаяся от усталости женщина, вспыхивала огнем жизни в его крепких, длинных руках. Перед любовью смерть всегда отступает.

Особенно привлекла его одна женщина, которую он повстречал в автобусе, когда она не искала проездной в круглой кожаной сумочке цвета крем-брюле, не расточала свою речь на дневную болтовню, не изображала чтение популярного романа. Наблюдая за ней, он заметил редкий феномен – ее глаза не прятались за веки и умиротворенно смотрели прямо перед собой. Тело ее было расслаблено, осторожно и послушно вечному моменту. Она источала внеразумное притяжение, в котором отсутствует открытое приглашение, но есть скрытый замысел. Его манила к ней какая-то недосказанность, полутень интереса и полутень безразличия. Он чувствовал себя искателем, охотником за искрой пещерного огня, который разожжет ее любопытство к нему, стоящему от нее не так далеко, как казалось ей. Одежда маскировала ее наготу, а лицо подлинные чувства. Ему хотелось наглой и твердой разгадки. Он бы хотел вкусить ее открытую симпатию, поддаться легкой игре, догадываясь о ее настоящих чувствах ко всему вокруг. Но время не было готово пригласить их обоих на танец души и духа. Ему была важна не просто женщина. А особая встреча. Ему была важна жрица, богиня, которой он будет поклоняться и которую будет чтить, боготворить вечно. И дело совсем не в том, чтобы подчиниться ей, а в том, чтобы создать главным образом духовный союз, где взаимодействие будет выстроено не на плотском уровне, но на квантовом. Его целью было создание глубинной духовно-эмоциональной связи невиданного масштаба и охвата. Он хотел полностью реализовать свой внутренний потенциал в свободной, незашоренной любви к одной женщине. Он хотел сблизиться с ней на таком уровне, что все материальные вещи, приносимые к ее ногам и дети, рожденные от нее, были бы лишь логическим продолжением существования глубинной любви между ними. Он не мечтал найти сказочную безоблачность. Он понимал, что придется по-настоящему трансформироваться в этих отношениях. Но характер трансформации был бы изначально как необходимость, а не навязанная кем-то обязанность. Он чувствовал, что с этой женщиной станет другим – более успешным, подтянутым, светящимся. Он очень хотел сделать ей приятно и хорошо, дать ей почувствовать себя женщиной рядом с ним, мужчиной. Она становится женщиной рядом с тем, кто становится мужчиной. Он очень хотел дать ей почувствовать себя счастливее рядом с ним. Но она вышла из автобуса, а он так и не успел узнать даже ее имени. Этот странный незнакомец, похожий на мужчину, едва сдерживал приступившую к нему тоску, хлынувшую в самое сердце. Он упустил женщину, которую возможно никогда не встретит. И все же он не крикнул водителю автобуса, чтобы он остановил транспорт. Он не дернул стоп-кран. Покорность, владеющая всей его сущностью, была сильнее его личных амбиций и желаний. И он подчинился моменту, который увлек эту женщину прочь от него. Мужчина доверял моменту. Поскольку момент для него был таким же ценным осколком бытия, как и самое бытие. Крошка хлеба – это тот же хлеб. А эмбрион – уже человек.

Как, наверное, уже понял читатель, таинственный мужчина неопределенного пола шел один по улице, а затем сел в автобус. Он ехал в никуда. Бесцельность жизни и была его внутренней целью. Бесцельность была порогом, о который запинались ограниченные социумом люди, окружавшие его повсюду. Целеустремленные обезьянки, за которых все решили и чьи цели запрограммировали церковь, правительство и коммерция. Он презирал этих людей, хотя уважал их достижения и свершения: красные дипломы, детские велосипеды и дачи на Средиземном побережье. Презрение жило у него как отрицание нелепости эгоистических стремлений. А эгоистические стремления были чем-то мелким, несуразным, неестественным. Как то, что искусственно давало импульс человеку. Движения ради движений. Игра ради игры. Секс ради секса. Если за движением нет остановки, а за игрой выигрыша, а за сексом расслабления, то можно и не вставать с постели, можно даже не рождаться на белый свет. Свою жизнь этот мужчина видел не как прозябание на сбитой каблуками обочине городской дороги, а как нерегулируемое никем броуновское, хаотичное движение. Он хотел дать жизни максимум возможностей творческого воздействия на самого себя. Преодолеть предел ожидаемого, когда ожидания отсутствуют вовсе. Ведь если он приходит в магазин, там все запрограммировано на то, чтобы выполнить вполне определенный алгоритм воздействий на вошедшего. В магазине никто ему не отпустит грехи, не даст переночевать и не подарит билет на футбол. Жесткий каркас ожидаемого как металлическая сетка, утопающая в жидком бетоне, придает миру основательность. Запланированное ожидание делает систему рационально выгодной для ее пользователей. Четкое понимание ожидаемого создает у человека иллюзорный эффект предсказуемости мира. А предсказуемость дает удовольствие самого предвкушения. Таким образом, чем более предсказуема ситуация, тем спокойнее человеку, находящемуся в ней. Человек получает то, что любит очень давно – иллюзии. В данном случае, это иллюзия порядка. Но наш таинственный незнакомец вожделел к реальности исторической неопределенности и беспорядочности, лишенной всяческих иллюзий. Потому что видел в этом то настоящее состояние миропорядка во Вселенной, что не нуждается в эго, как ограниченный человек. Бессмысленно выбирать предсказуемое, потому что это скучно. Лучше выбрать сложное и хаотичное, бесцельное и неопределенное, двигаясь по жизни как фланер, без четкого плана, без жесткой цели – и жизнь начнет танцевать всеми своими возможностями и вариациями. Он сможет встретить людей, которых бы не встретил, если бы проложил понятный маршрут. Он сможет встретить обстоятельства, в которых не оказался, будь он слишком дотошным и фанатичным в предсказании своего пути.

Очень важно пристально отследить взаимосвязь той легкости, с которой скользил неизвестный герой по ландшафту и вместе с тем той тяжеловесности его имманентной предпочтительности, с которой он выбрасывал вовне свои размашистые и прицельные жестикуляции. Игра событий, которые вихрем кружили чужими судьбами вокруг, завораживала его нутро. Ему нетерпелось познать всех людей до единого, познать сущность всего, что любопытно клекотало во рту как дождливая вода, жадно стекающая в жерло подземного люка после сильного ливня. Он хотел остановить жизнь, стремительно несущуюся вперед, но остановить не на уровне физики, а на уровне впечатления. Он мечтал внутренне запечатать в своем сердце это короткое мгновение жизни. И не секунду, не минуту, не час. А целый век он видел этим мгновением. Грустно, но праведно мысль о безвозвратности уходящего времени пульсировала в его сознании, делая все происходящее вокруг поистине уникальным и неповторимым. Он плевался, когда слышал про уникальность и неповторимость в каком-то эгоистичном контексте, будь-то в праздничных поздравлениях или пьяных россказнях. Настоящая уникальность и неповторимость – это не фамильная тоска по утерянным выгодам и связям, а когда чувствуешь могущество времени стереть любое имя и достижение в порошок. Ничто не вечно, но люди так стремятся обрести бессмертие в материальном, хотя это самое ненадежное свидетельство твоей жизни. Висячие сады Семирамиды. Александрийская библиотека. Колосс Родосский. Жизнь невероятно изменчива по отношению к себе, что ярко ощущают старики, которые еще вчера были молоды и задорны, завоевывая одну вершину за другой, а сегодня просят помощника встать с постели и проводить их в уборную. Настоящая уникальность и неповторимость не нуждаются в свидетельствах своего существования, будь-то успехи юных лет или прорыв в опустившейся к земле старости. Хмель этих истин кружил мужчине голову.

В мире никогда не существовало подлинной уверенности. Уверенность в чем-либо или ком-либо – это фабула, фикция, некая иллюзорная точка восприятия чего-либо, лишенная возможности дальнейшего развития. И в то время, как мир находится в безудержном перманентном развитии, вставать в позицию уверенности значит замирать. А мир и жизнь никогда не замирают и никогда не останавливаются. Мир не знает уверенности. Ты смотришь на собаку и думаешь, что это просто собака, а собака – это друг человека. Но в один прекрасный день, эта собака нападает на свою хозяйку и загрызает ее до смерти. Первая ошибка, которую ты совершил – это назвал ее собакой, а не животным. Что больше всего сообщит о сущности организма: то, что он животное или то, что он собака? Ты был уверен, что это собака, но вот, она поступила как настоящее животное. Ты был уверен, что собаки добрые, а люди злые. Ты был уверен, что именно эта собака никогда не загрызет свою хозяйку. Ты был уверен и это стало твоей главной ошибкой. Ты застыл в своей уверенности. И уверенность сделала тебя уязвимым и хрупким перед тотальной неопределенностью бытия. Стоя в магазине, наш задумчивый незнакомец был пьян и встревожен этими мыслями, глядя на женщину, стоящую у молочного прилавка со своим бультерьером. Мужчина чувствовал запах этого животного, его подавленную агрессию, настырно обвитую гордыней кожаного ошейника. Он чувствовал, как его желтые клыки, спрятанные во рту, хотят растерзать его слабую хозяйку, пропавшую в своей уверенности покоя и безопасности. Он видел завтрашние заголовки газет: «Жестокий бультерьер насмерть загрыз одинокую женщину». Мужчина предвкушал действительность, которая пока являлась предварительной, несостоявшейся репетицией его воображения, которое древние звали видением.

Улица, автобус, магазин. Что дальше? Но дальше не было ничего. Избежав коварного соблазна уберечь себя от правды, наш фигурант истины, этот необыкновенный мужчина, не ставил себе цели идти куда-либо вообще. Правда – это обнаженная бесцельность. Ложь – это цель, выбранная тобой как страховка от обреченной беспечности. Люди выбирают цели, чтобы не чувствовать могущества подлинности, которое заключается в безупречной бессмысленности и хамской бесцельности жизни. Человек лишь пытается отыскать смысл, обрести цель, и находит, и обретает, но берет это изнутри, из самого себя, а не из жизни, не извне. Лучшее образование – самообразование. Разум мужчины кружило от потока эйфорических догадок, которые обходили стороной вечно спешащих людей, которые окружали его в то мгновение. Они бежали домой варить спагетти, целовать детей и ругать мужей, включать новости и выключать свет, ложиться спать и разочаровываться в себе. Они хотели познать жизнь через функцию своей личности, которая была столь эфемерна и натянута, что могла лопнуть в любой момент напряженного кризиса или испытания. А наш незнакомец, без имени, без пола и возраста, был давно возвышен над необходимостью быть кем-то и чем-то для кого-то и чего-то. Никто и ничто. Никогда. Он обрел бессмертие, познав себя и правду жизни, похоронив пару часов назад свою любимую, родную мать. Ведь и она стала настоящим никем и ничем, как происходит со всем, что кажется вечным и верным лишь тебе.

Глава вторая. Крокодиловая кожа.

Земля. Миллиарды людей кишат на планете в поисках еды, ночлега и секса. Мужчина неопределенного пола и возраста, за которым мы начали наблюдение в первой главе, сострадал не себе, а этим несчастным миллиардам, этому неутихающему морю людей. Отныне, с некоторых пор, он не был из их изможденного числа. Он не голодал настолько, чтобы потерять всякое представление о человечности ради куска хлеба. В тоже время, он знал, что такое кормить с руки женщину камчатской черной икрой и поить ее французским шампанским Veuve Clicquot. Он помнил, каково целовать ее в полуоткрытые бордовые губы и ощущать на них привкус морской соли, винограда и марокканского лимона. Он и не забыл, каково заходить в дешевую столовую и бросив пару слов на киношном французском уже немолодой женщине на кассе, неотрывавшей от него карих глаз, идти с ней в туалет, где он снимал с ее волос старую заколку, нюхал ее и ущипнув этой заколкой ее нос, нежно сжимал ей горло, подавляя вспыхнувший смех. В поцелуе с ней, погружаясь в запах женского пота, табака и дешевого ванильного одеколона, он ощущал дикий, первобытный голод. Выходя из туалета по одному, его глаза вдруг видели ее через каких-то 28 лет лежащей мертвой на полу от удара ножом неадекватным ухажером из провинции, которому она даст закурить на вокзале. Она лежит в луже крови темно-клюквенного цвета. Недвижима, мертва, остывающая женщина, чей запах и чью теплую плоть он ощущал несколько минут назад. Не сказав ей ни своего имени, ни своей фамилии, он просто дал ей то, в чем она действительно нуждалась, как нуждаются и все миллиарды людей – чувство жизни. Он знал, что она не забудет его. И садясь за простой стол, на котором стоял наваристый украинский борщ, соленые огурцы, черный бородинский хлеб и похолодевший от страха холодный графин с водкой, он благодарил за угощение эту немолодую женщину, поправляющую прическу, стоя снова на кассе. Да, этот мужчина неопределенного пола и возраста в чем-то был очень определен – например в том, чтобы удовлетворять любую открывающуюся для него потребность в жизни, пока смерть не вступит в свои владения, прекратив всякие удовольствия для нас. Например в том, чтобы не придавать значение тому, чему кто-то значение уже придал. Люди придали значение поиску еды, ночлега и секса. Этот же любовник жизни не считал, что это то, что нужно искать. Напротив, все эти базовые искомые блага он видел перед собой как настолько незащищенный никем дар, преподнесенным ему свыше, словно он первый хищник мира, созданный на шестой день творения самим Господом Богом, а прямо перед ним, в жаркой саванне, в поломанной погоней сухой траве лежит исдыхающая нежная антилопа с упругой шеей и разорванным боком. Бери и вкушай.

Земля. Миллиарды людей кишат на планете в поисках еды, ночлега и секса. Изысканное сострадание, которое он чувствовал к людям, бегущими от смерти и тоски, топтало его правый висок, на котором пульсировала искривленная Господом Богом вена. Он хотел прекратить мучения людей, прошептав им некое волшебное заклинание, которое избавило бы их от страха, безнадежности и гнева. Но он был никем и ничем, несуществующим робким лепетом березовых листьев, мягко шелестящих ветром под окном хрущевского общежитья; ползущим светом вечернего солнца цвета топленого масла, застилающим вертикальное пространство многоквартирной высотки в центре Москвы; плывущей по спертому воздуху вязью табачного дыма от тонкой сигареты уставшей женщины в закрытом петербургском баре; раскинутой сетью многословных неразборчивых реплик на кавказском базаре, где одновременно пахнет влагой гниющих от спелости помидоров, свежим чесноком, травами и козьей шерстью. Застенчивый, многозначительный незнакомец, за которым мы следим, плакал, идя один по московской улице. Ему было нестерпимо жалко людей, которые его окружали. Было ли ему жалко именно их или ему было жалко себя? Быть может он жалел свою слабость, неспособность принести себя этим людям в жертву? А нужны ли людям жертвы? Не наелись ли они святым причастием гуманистических императивов? Не напились ли они святым граалем светского индивидуализма? Примут ли люди жертву одного ради искупления всех? Помнят ли миллионы то, что сделал для них Христос на самом деле? Осознают ли они силу одиночества его любви, толкнувшей его на формальное самопожертвование? Эти жаркие мысли стонали в сознании высокого джентльмена, свободно ступающего по вечерней улице, цепляя взгляды голодных дам и высоких фонарей. Он шел и шел. Ничто не могло остановить его смелой, открытой, слегка небрежной походки. Ничто не могло остановить того бесконечного потока укутанных в мысли чувств, рвущихся наружу. Его мать была мертва. А все эти люди вокруг живы. Жизнь продолжала плясать на костях родной женщины, которую он похоронил этим вечером. Жизнь нагло, злостно продолжала существовать для всех, для миллиардов людей, которые продолжали искать еду, ночлег и секс. Он ощущал, как жизнь похожа на жесткую, пластинчатую крокодиловую кожу нильской рептилии, существующей по своим собственным законам. Эта жизнь прожорлива и бесцеремонна, неистово глумящаяся над хрупкостью любого чувства, противопоставляющего одинокое вечному. Но чувства этого мужчины неопределенного пола были вполне определенны и сильны, закалены как японская сталь. Он был готов снять с жизни ее крокодиловую кожу, обнажив перед всеми ее хилую мякоть. Он нуждался в схватке с диким хищником на его территории. Хищник уже смотрел на него глазами вспыхивающих окон многоквартирных домов, следил за каждым его движением, выжидая подходящего момента для решающего броска.

Потому этот мужчина излучал такой свет и жизнелюбие ко всему вокруг, что лицезрел прелесть жизни через ее бесконечную смерть. Смерть окружала его постоянно. Умирало все. Умирали все. И для того, чтобы умереть ему, требовалось одно неосторожное действие, лишенное радости и уверенности. Жизнь хищно следила за ним и ждала удобного момента для того, чтобы прекратить его храбрую походку, несчитающуюся с обрывом асфальтовой дорожки, плечами прохожих, полотном выдыхаемых с табачным дымом человеческих страданий и шапочным благоволением дневного света, переодевающегося в лунное сияние ночного города. Зеленые деревья и кусты становились от вечерней тьмы черными и густыми. А люди на улице становились преступно очаровательными, словно замышляющими что-то противозаконное. Будто-бы и вправду, символ тьмы выбран пророками и философами неслучайно для отображения потайной комнаты в человеческой личности, где по ночам собирается высший свет внутренних демонов. Даже самые нелепые тени, выраставшие на стенах домов и дорожной плитки тут и там, не были случайными. Таинственный мужчина видел во всем извращенную его тонким сознанием закономерность. Всеми фибрами своей уставшей души он ощущал единство и законность всего, что сейчас существовало вместе с ним. Принцип его внимания соотносил все происходящее в этот московский вечер с внутренним кино, безшумно крутящимся в его голове всевозможными слайдами и бесконечной лентой размышлений. Но это кино не было чем-то отдельным от того, что происходило в так называемом реальном мире. Вся внутренность нашего харизматичного героя и была этой самой реальностью. Он был неделим и на 100% ощущал свою причастность ко всему и ко всем вокруг. Вероятно, глубокое одиночество толкает искать единство. Ведь если ты отделен от мира, то ты мал, а мир могуч. Но если ты есть часть мира, то могуч и ты сам. Идея могущества дает чувство безопасности и даже превосходства. Вот он видит, как улыбается белокурая женщина в проезжающем мимо черном автомобиле. Она с кем-то говорит, но не держит при этом телефона в руке. Она улыбается и ее улыбка похожа скорее на голливудский оскал, чем на искреннюю радость. Ее идеально ровные, выпуклые зубы кратковременно вызвали у него ассоциацию со слоновой костью, из которой был сделан легендарный престол царя Соломона. А он словно браконьер, который охотится за впечатлениями о неуловимых людях, являющихся столь же сопричастными ему, как слон, равнодушно разгуливающий в саванне, за которым он охотится. Блеск и величие, цена которым – жизнь исчезающего вида. И эти сногсшибательные витрины, за стеклом которых надменно стояли манекены в одежде от кутюрье являли собой то торжество притягательного эгоцентризма, которым прикрывался слабый человек, выживающий в каменных джунглях.

Он не хотел уходить с этих улиц, хотя и ощущал безобразную тягу к развращенному одиночеству. Если бы он позволил сейчас женщине остановиться рядом с ним, она бы его, несомненно, смягчила. Она бы пролила елей своей речи и нежности на его дымящиеся сердечные раны. Кем была эта женщина? Абсолютно неважно. Ни ее возраст, ни ее внешность, ни ее образование, ни ее статус. Он не был готов замкнуться на ее персоне. Нет, этот незаурядный незнакомец не обезличивал женщин. Скорее, он легко мог позволить любой женщине рядом с ним стать такой, какой необходимо именно сейчас – женственной. Он всегда управлял этим процессом и питался от этой нежности. Но как он это делал? Скользящий комплимент, словно легкая капелька пота под сиреневой блузкой, стекающая от волнения по женственному боку к талии. Скользящий комплимент и любая женщина, чувствующая искренее внимание к себе, неподкупное и открытое, протягивает к мужчине свою суть, из которой здесь и сейчас прорастает хрупкая орхидея ее участия. Скользящий комплимент, идущий от сердца. Режущий взгляд из самой глубины своего естества. Хрупкое сопричастие ее душе, незримо читающееся в губительно ласковом тоне его бархатного голоса. Он не искал готовую женщину, он готовил ее сам и прекрасно разбирался в этом тонком гастрономическом искусстве приготовления. Поэтому, если бы он только захотел отвлечься от навязчивого желания снять с этой жизни ее крокодиловую кожу и приготовить ее мягкую плоть на огне своей боли, то его рука легко и непринужденно бы скользнула по талии той женщины, которая согласилась для него расцвести.

Глава третья. Чан с благовониями.

Мать мертва. Это первая ложь, которая стучалась к нему в рассудок этим распахнутым вечером. Это первое мечтание, которое входит в разум, когда имеешь смелость злиться на человека, который развивал тебя в своем чреве девять месяцев. Это первая дверь в комнату зрелого страдания и одиночества. Ничего нельзя изменить. Ни на что нельзя повлиять. Закон смерти – это закон жизни. Смерть нельзя остановить, как нельзя остановить жизнь. Потому что смерть – это и есть сама жизнь, только видоизмененная. Его мать была мертва, но глухая боль в ярком и свободном одиночестве противилась правде этого извечного порядка. Мужчина неопределенного пола страдал, но одновременно с этим чувствовал прелесть того, что жив сам и способен ощущать жизнь других. Отныне жизнь этой женщины не имела значения и власти над его жизнью. Отныне у этой женщины нет имени, пола и настоящего. Эта женщина стала прошлым. Время сохранило ее усилия в сердце, которое стучало органным звуком в ребра ее сына. Органный звук бури и шторма, которым океан съедал сотни кораблей и тысячи моряков, теперь жил под ребрами рассекающего этот вечер таинственного незнакомца. Его слезы, бомбами сброшенные на рукав ее бархатного черного платья от Valentino, в которое она была одета и в котором возлежала в гробу из мадагаскарского дуба, были сожжены огнем печи, поглотившей его родную мать. Этот безжалостный костер все еще горел в его пронзительных глазах, освещающих первозданную тьму рожденного сегодня одиночества. Кольца с изумрудными камнями спокойно сидят на пальцах, которые некогда утопали в его густых детских волосах. Тонированные французской косметикой щеки, ставшие мягкими от его бесчисленных поцелуев. Волосы, побелевшие от потерь и мудрости, аккуратно убранные его руками назад. Плотное тело, явившее миру этого необыкновенного человека, миниатюрно вписано в емкость ее последнего ковчега. Невзрачная, но сильная полуулыбка на холодных губах, подкрашенных ее любимой арбузной помадой. Таинственные глаза, закрытые навсегда.