Текст книги "Флакон смерти №5"

Что же с ней такое, почему ей мерещатся запахи, которых никто другой не ощущает?

Неужели обонятельные галлюцинации? Зое сделалось страшно – ну да, ведь у нее в результате аварии имелась черепно-мозговая травма, это вполне могло повлиять на ее восприятие запахов.

В первую очередь воображаемых.

Внезапно до нее донесся запах дыни. Нет, уже даже и не дыни, а гнили, чуть приправленной дынным ароматом, от которого ничего практически не осталось. Зоя посмотрела по сторонам – неужели опять начинается?

Это уже внушало тревогу, потому что могло свидетельствовать о серьезном нарушении работы головного мозга.

А что, если у нее развился отек мозга или что-то в этом роде?

Запах гнилой дыни вдруг стал слабее, и Зоя даже обрадовалась. А потом вдруг велела Павлику:

– Пожалуйста, поверни и провези меня несколько метров в обратном направлении!

Тот, озадаченно взирая на нее, заявил:

– Но нам же туда, или ты хочешь уехать? Ну да, правильно, нечего тут делать, не люблю я все эти унылые места, все равно все туда рано или поздно попадем.

Да, если нырнешь и не вынырнешь – как мама. Или если поедешь на автомобиле и не доедешь – как Антон.

Павлик повез ее в обратном направлении, а Зоя снова уловила аромат гнилой дыни. Ну да, как если бы она попала в его сильную струю.

Нет, значит, не обонятельная галлюцинация, ведь та наверняка была бы одинаково сильной и на старом месте, и на новом, потому что существовала бы исключительно в ее воображении.

А то, что она чувствовала и чего не ощущал, судя по всему, никто, кроме нее, включая сопровождавшего ее Павлика, было реально.

Значит, никакой не отек мозга, а что-то иное. Но вот только что?

Поддавшись внезапному импульсу, девушка, заметив отходящую от центральной аллеи вбок дорожку и чувствуя, что запах струится оттуда, сказала:

– Отвези меня туда!

Павлик вытаращился:

– Рыбка моя, но выход вон там, а Антоха лежать будет вон в той стороне. Зачем нам туда?

Туда, на эту боковую дорожку, потому что оттуда пахло гнилой дыней, но сказать этого Павлику Зоя, конечно же, не могла.

– Отвези меня, прошу! И не задавай вопросов, потому что ответов у меня нет.

Но она хотела их получить.

По мере того, как они углублялись в боковую дорожку, запах дыни с гнильцой, точнее, гнили с тонким эфемерным ароматом дыни, усиливался. Он даже уже перебивал вездесущий запах ландышей.

На пустынной дорожке никого не было, сбоку тоже, только деревянные и металлические кресты, гранитные памятники, мраморные надгробия.

Но Зоя, чувствуя, что от дынной гнили, которая уже полностью забивала аромат ландышей, у нее начинает кружиться голова, поняла, что ее источник должен быть где-то рядом.

И тут она увидела во втором или третьем ряду от дорожки людей, которые копошились за одной из низких оградок.

Да, аромат дыни струился именно оттуда, в этом Зоя уже не сомневалась.

– Помоги мне встать! – попросила она Павлика, сжимая его руку. Инвалидная коляска между могил не прошла бы.

– Ты что, рыбка моя, сбрендила? Тебе нельзя совершать резких движений и надо соблюдать покой. У тебя же черепно-мозговая травма! Я и так себя корю за то, что согласился на эту авантюру. Твой отец, если узнает, мне голову оторвет, и будет прав.

Еще сильнее сжав руку молодого человека, Зоя только повторила:

– Помоги мне встать.

И, не дожидаясь его помощи, попыталась встать на ноги.

Молодому человеку не оставалось ничего иного, как повиноваться, и Зоя, опираясь на своего спутника, медленно двинулась вглубь кладбища, к оградке, откуда истекал аромат гнилой дыни.

Там, за оградкой, она заметила пожилую чету: сгорбленного мужчину с бородой, который выпалывал сорняки вокруг уже не самого нового креста с портретом молодого мужчины, и полную седую женщину с большими красными бусами, которая наблюдала за всем этим, сидя на скамеечке внутри оградки.

Замерев, Зоя смотрела на эту чету, вдруг осознав, что запах дыни с гнильцой, вернее, гнили с дынной ноткой, идет от этих людей.

Если уж на то пошло, от женщины в красных бусах, лица которой она не видела, только ее подрагивающую голову с массивной седой прической.

– Паркинсон, – произнес тихо Павлик, и Зоя поняла, что он имеет в виду непроизвольную дрожь женщины с красными бусами.

Бородатый мужчина, явно ее муж, выпрямившись с пучком сорняков в руках, посмотрел на них.

– Добрый день, – сказала Зоя и добавила первое, что пришло в голову:

– Мы ведь в одном доме с вами раньше жили, не помните?

Мужчина, выйдя из-за оградки, приветливо произнес:

– Увы, не помню, но память у меня уже не та, да и глаза тоже. Ну, вот с женой пришли к Сереже. Вы нашего сына знали?

Зоя, конечно же, не знала, однако ей и говорить ничего не потребовалось, потому что разговорчивый бородач явно не нуждался в собеседнике, повествуя о семейной трагедии, смерти любимого единственного сына, забитого до смерти хулиганами уже двадцать с лишком лет назад, еще до рождения самой Зои.

Зоя его не слушала, буквально буравя глазами спину его супруги в красных бусах. Ее так и подмывало спросить бородача, ощущает ли и он запах дыни, но тогда бы он наверняка счел ее сумасшедшей.

– Ну, и вот моя жена тоже приходит, хотя ей тяжело, у нее же Паркинсон, она по квартире-то с трудом ходит, но все равно раз в неделю хочет вместе со мной навестить нашего Сережу. А вы точно его не знали? Такой был хороший мальчик, планы на будущее строил, жениться намеревался, и вот…

– Мне очень жаль, – проронила Зоя, – мне очень жаль, что с вашим Сережей вышло так.

Она ведь тоже строила планы на будущее и даже мечтала о том, чтобы выйти замуж за Антона.

Антона, которого хоронили неподалеку.

– А у нее болезнь Паркинсона? – переспросила Зоя, и бородач охотно пояснил и выложил очередную многословную историю.

– А дыню… Дыню вы не чувствуете? – спросила вдруг Зоя, не в силах не задать этот вопрос, и бородач, не сочтя его странным, ответил:

– Нет, моя жена дыню не любит, я тоже нет. Лучше уж тогда персики или абрикосы.

Он явно не ощущал никакого запаха дыни с гнильцой, иначе бы непременно об этом упомянул.

Его никто не ощущал, кроме ее самой.

– Лида, Лидочка! – крикнул бородач, – тут молодые люди, которые знали нашего Сережу!

И обратился к Зое:

– Вам надо с Лидочкой поговорить. Она вам про Сережу расскажет.

Павлик обеспокоенно произнес:

– Ну, нам вообще-то пора. Мы тут на похороны пришли…

Женщина в красных бусах с трудом повернула голову, и Зоя едва удержалась на ногах от сильнейшей волны дынной гнили.

Да, это странное амбре исходило от матери Сережи, жены говорливого бородача. Зоя кивнула ей, понимая, что присесть на лавочку рядом с женщиной в красных бусах будет выше ее сил.

Да и зачем ей делать вид, будто она знала этого Сережу, умершего еще до ее рождения, если это не так.

Но хуже всего было то, что Зоя не сомневалась: она просто не выдержит этот запах дынной гнили, который, казалось, окутал все вокруг и эпицентром которого, явно сама того не подозревая, была пожилая женщина в красных бусах.

– Нам в самом деле пора, вы уж извините, – перебила Зоя бородача. Тот, ничуть на них не в обиде, заявил:

– Конечно-конечно, был рад поговорить с человеком, знавшим нашего Сережу. Мы тут каждую среду, с двенадцати до трех. В следующий раз непременно поговорите с моей женой. Лида, Лидочка, попрощайся с молодыми людьми, знавшими нашего Сережу, им пора, им надо на похороны!

Не без облегчения оставив несчастных родителей, смысл существования которых заключался в том, чтобы ежедневно посещать место упокоения единственного сына, Зоя и Павлик вновь вернулись на центральную аллею. Толпа около златоглавой церквушки уже исчезла, и Павлик, посмотрев на часы, сказал:

– Ну, уже в самом разгаре. Ну что, точно уверена, что нам туда надо?

Зоя, лихорадочно думавшая о том, что только что пережила, даже не услышала его вопроса. Итак, она теперь точно знала, что этот запах дыни с гнильцой, который ее все время преследовал в больнице, был запахом болезни Паркинсона.

Звучало невероятно, более того, даже сумасшедше, но это было так. На центральной аллее этот запах снова стал намного слабее, и неудивительно, ведь они отошли от его источника, матери покойного Сережи, пожилой женщины в красных бусах.

Он стал слабее, но не исчез, по-прежнему ощущаясь. Зато вновь стал доминировать аромат прелых ландышей, и Зоя понятия не имела, к чему же он был привязан и что означал.

А в том, что он что-то означал, она уже не сомневалась.

– Скажи-ка, аспирант меда, что ты знаешь об обонятельных галлюцинациях? – произнесла Зоя, и Павлик, с удивлением переспросив ее, стал бойко отвечать на вопрос.

Ну да, имеют место при повреждении медиальной части височной доли, которая отвечает за обоняние, при ряде невралгических заболеваний, наркотической зависимости, шизофрении…

Шизофрении? Зое сделалось не по себе. А что, если она в самом деле… того?

– Но, кажется, при всех этих, тобой перечисленных, недугах имеет место нарушение обоняния, так называемая гипосмия, – перебила она Павлика, увлеченно рассказывавшего ей об этой самой шизофрении.

Тот подтвердил:

– Ну да, то есть, грубо говоря, падение обоняния, когда ты начинаешь не различать запахи или вообще их не улавливаешь…

Но у нее все было с точностью наоборот! Она улавливала те запахи, которых другие не чувствовали, причем она неправильно поставила вопрос: это была не обонятельная галлюцинация, это были запахи, которые никто, кроме ее самой, воспринять не мог.

Но, судя по всему, вполне реальные!

– А, ну тогда имеет место явление гораздо менее частое, так называемая гиперсмия, это, в отличие от гипосмии, особая чувствительность к запахам, которых обычно не улавливаешь.

Ну да, все как у нее!

– Честно говоря, смутно что-то припоминаю об истерии. Ну, и о злоупотреблении наркотиками, в первую очередь кокаином, кажется, который влияет именно на функционирование височной доли. Ну, и различного рода опухоли головного мозга или, к примеру признаки инсульта…

Да, выбирать было из чего! То, что она не наркоманка и никогда в жизни дрянь наподобие кокаина не пробовала и пробовать уж точно не намеревалась, Зоя прекрасно знала.

Что же касалось всего остального…

– А, к примеру, черепно-мозговые травмы? – произнесла она осторожно. – Это же не обязательно должна быть опухоль или инсульт.

Павлик подтвердил:

– Ну да, наверное, возможно и такое, дело ведь не в природе нарушения в височной доле, а в его наличии. Думаю, что и в каких-то особых случаях при черепно-мозговой травме такое развиться может, но я же в этой области не специалист. А почему ты спрашиваешь, рыбка моя?

Сказать или нет? По сути, Павлик остался единственным человеком, с которым она могла говорить откровенно – теперь, после смерти Антона.

Но так ли это?

Зоя продолжала молчать, чувствуя, что чем дальше они удалялись от могилы Сережи, около которой копошились его родители, точнее, подле которой грузно восседала его страдающая болезнью Паркинсона матушка в красных бусах, тем слабее становился запах гнилой дыни.

Зато теперь опять доминировал запах прелых, разлагающихся ландышей.

– А, понимаю, рыбка моя, ты снова интересуешься медициной, и это значит, что ты решила отказаться от своей взбалмошной идеи уйти из меда? Отлично, просто отлично! Ну да, наваждение прошло, зачем теперь делать эти глупости!

Под наваждением он, вероятно, имел в виду ее любовь к Антону. Нет, любовь никуда не делась, просто исчез человек, к которому она ее испытывала: взял и умер.

Ехал и не доехал.

Погиб в автомобильной аварии, к которой был причастен, пусть и косвенно, сам Павлик. Причем не так уж и косвенно.

И почему погиб именно Антон, а не этот балабол? Зоя испугалась своей жестокой, циничной мысли. Выходило, что она желала смерти Павлику, которого она хоть и не любила, но знала с детства, и он был ей дорог хотя бы как друг или брат.

Нет, она не желала никому смерти, она желала жизни – Антону. Тому самому, которого сейчас хоронили.

Они уже приблизились к большому скоплению людей, догнали хвост похоронной процессии, и Павлик явно намеренно стал толкать кресло-каталку, в котором сидела Зоя, гораздо более медленно.

Она закрыла глаза. Запах ландышей вызвал у нее головную боль, ей хотелось одного – перестать его чувствовать. Но для этого нужно было покинуть кладбище, куда она прибыла, чтобы проститься с любимым.

Какая-то странная мысль промелькнула у нее в голове и опять исчезла, что-то связанное с запахом ландышей и кладбищем. Но что именно?

– Думаю, тебе не стоит показываться на глаза его родителям, – произнес негромко Павлик, – им все детали неизвестны, я постарался, чтобы твое имя упоминалось как можно реже, рыбка моя, но утаить то, что вместе с ним в автомобиле моего предка находилась девушка, было невозможно. Вряд ли они будут рады видеть особу, которая находилась с их сыном в салоне чужого автомобиля в момент его гибели!

– А тебя они будут рады видеть? – спросила Зоя, и Павлик, явно смешавшись, ничего не ответил, вместо этого принявшись рассказывать о том, что его собственные предки, все еще пребывавшие на курорте, ничего о катастрофе не знают. И о том, что от джипа отца Павлика остались только рожки да ножки.

Зоя издалека увидела гроб, который возвышался над головами гостей траурной церемонии, и запах ландышей, и до этого разрывавший ее легкие, вдруг буквально начал душить ее.

Там, в этом тесном ящике, находился человек, которого она любила и продолжала любить, но он был мертв, и никто не мог повернуть события вспять.

Сильно сжав руку Павлика, Зоя прошептала из последних сил:

– Увези меня отсюда, прошу, увези…

Повторять дважды не пришлось – молодой человек, который и сам чувствовал себя не в своей тарелке, быстро развернул кресло-каталку и с рекордной скоростью покатил его к выходу с кладбища.

Нет, дело даже не в том, что изменить произошедшее было невозможно, не в том, что она потеряла любимого, не в том, что ей не хотелось прощаться с Антоном, хотя и в этом, конечно же, тоже.

А в этом вездесущем, довлеющем надо всем, словно пропитавшем все и вся вокруг запахе прелых ландышей. И как такое может быть, что она его чувствует, а другие нет? Может, в самом деле обонятельная галлюцинация, признак того, что у нее опухоль мозга или, чего доброго, острая фаза психического заболевания?

Когда они уселись в вызванное по мобильному Павликом такси и направились прочь, запах ландышей стал постепенно исчезать.

А ведь будь у нее опухоль или психоз, она бы ощущала запах прелых ландышей и в такси, а это было не так.

Запах был реальностью, просто не доступной другим, только ей одной.

Но если вонь гнилой дыни являлась запахом болезни Паркинсона, то с чем были связаны прелые ландыши?

И кто был источником этого запаха?

Павлик по дороге в больницу неуемно болтал о том, что все будет, как раньше, а Зоя прекрасно понимала, что как раньше уже точно ничего не будет.

Ровным счетом ничего.

Оно, собственно, и не было, по крайней мере, с Павликом. А если и было, то с Антоном, но Антон умер, и его только что похоронили на Северном кладбище.

Она заплакала, хотя не делала этого раньше, беззвучно, но от этого не менее горько.

– Ну, рыбка моя, я не хотел тебя своими россказнями расстраивать, ты уж извини! – лепетал Павлик, не понимая, что он ее вовсе не расстроил. И что дело не в его фантазиях об их счастливой совместной семейной жизни, которой никогда не будет, и не о ее карьере на медицинской стезе, которой, кстати, тоже не случится, а в совершенно ином.

Совершенно.

Павлик прикладывал все усилия, чтобы утешить Зою, но у него ничего не получилось. А она плакала, роняя горячие жгучие слезы, о своей любви, которая умерла, о своем будущем, превратившемся в прошлое, о своем счастье, которое ей было дозволено испытать всего несколько дней.

И которое закончилось в тот момент, когда они попали в эту треклятую аварию, стоившую жизни ее любимому человеку.

После которой она вдруг стала ощущать запахи, которые никто, кроме ее самой, не чувствует.

Когда они опять оказались в больнице, Зоя, которую Павлик катил по нескончаемым коридорам, вдруг ощутила разнообразные странные запахи, на которые раньше не обращала внимания.

Речь шла не о типично больничных запахах – смеси вони старого линолеума, дезинфицирующих средств, медикаментов и отчаяния. Нет, она чувствовала совершенно иные ароматы, которых в больнице уж точно быть не могло.

Например, что-то, похожее на гарь, что-то сладкое, ванильное, правда, с примесью чего-то малоприятного, запах затхлой воды и еще гораздо более сильный цветочный аромат. Причем это была не смесь разнообразных запахов, а отдельные волны, у которых были разные первоисточники.

Все эти разные запахи струились из-за закрытых дверей палат, мимо которых ее катил Павлик. Зоя прикрыла глаза, утомленная всеми этими новыми открытиями, уверенная, что если спросит Пашку, чувствует ли он эти запахи, то он, конечно же, ответит, что нет.

Значит, все-таки шизофрения?

Внезапно до нее донесся запах прелых ландышей, правда крайне слабый, но идентичный тому, что едва не удушил ее на кладбище. Они как раз проезжали мимо палаты, дверь которой была распахнута.

– Останови, пожалуйста! – попросила девушка, и Павлик услужливо затормозил. В палате, где молоденькая санитарка меняла постельное белье, никакого пациента не было, и Зоя была уверена, что запах шел не от самой санитарки.

Да, это был не запах, а его остатки, и тот, кому он принадлежал, в палате уже отсутствовал.

– Извините, а кто тут лежит? – спросила Зоя санитарку, и та, обернувшись, посмотрела на нее и недовольно ответила:

– А вы родственники? Если родственники, то тело увезли в морг, на вскрытие!

Зоя вздрогнула, а Павлик, заверив, что они отнюдь не родственники, энергично толкнул кресло-каталку дальше.

– Рыбка моя, что-то ты сегодня сама не своя! Отчего опять решила приставать к каким-то незнакомым людям! Сначала к этим старикам на кладбище, теперь к санитарке в палате, где недавно кто-то умер…

Ну да, где кто-то умер или, по крайней мере, находился человек, позднее умерший.

– А чем пахнет смерть? – произнесла задумчиво Зоя, никогда над таким вопросом, конечно же, не задумывавшаяся: причин не было.

– Что ты сказала, рыбка моя? Чем пахнет смерть? Ну ты даешь! Понимаю, настроение и у меня после визита на кладбище далеко не самое радужное, но не надо впадать в депрессию.

Если бы ее спросили раньше, она бы ответила, что наверняка разложением – это же и есть признак смерти.

А что, если у смерти, самой смерти, а не ее физических последствий, был совершенно иной запах? К примеру, оглушительный запах прелых ландышей?

Вывернув из-за угла, они остановились около лифта, чтобы попасть на нужный им этаж большого больничного комплекса, и Зоя осторожно посмотрела на нескольких человек, стоявших рядом и также ожидавших лифта.

Пожилой пациент в полосатой пижаме пах жасмином. Молодая девица на костылях, слушавшая гремящий плеер, чем-то горелым. А молодой мужчина, переминавшийся с ноги на ногу и державший в руке большой букет, явно навещавший кого-то, пах не цветами, а чем-то прогорклым и жирным.

Да, каждый пах по-своему, и это не был запах тела или парфюма, это было что-то иное… Но что же тогда, собственно?

Двери соседнего грузового лифта распахнулись, и Зою тряхнуло. Оттуда, ударяя ей в лицо, хлынула резкая волна аромата прелых ландышей. Он, казалось, пропитал всю кабину лифта и поднимался откуда-то снизу, из шахты.

Из обшарпанной кабины появился санитар, толкающий пустую каталку.

– Извините, а куда ведет этот лифт? – спросила санитара Зоя, а тот, усмехнувшись, произнес:

– Туда, где я работаю и куда мы все рано или поздно попадем, красавица! В морг!

Он весело подмигнул Зое и, хохотнув, явно довольный своей циничной шуткой, покатил каталку, также источающую аромат прелых ландышей, по коридору. Двери их лифта наконец раскрылись, и оттуда вышла средних лет уставшая докторша, прижимающая к груди пачку документов.

От нее шел уже знакомый Зое запах гнилой дыни, не сильный, однако вполне ощутимый.

Ею ощутимый, и никем иным.

Павлик уже хотел втолкнуть кресло-каталку в кабину лифта, но Зоя жестом остановила его.

– Не спеши. Поехали за ней.

И она кивнула на удаляющуюся по коридору докторшу. Павлик, не задавая вопросов, развернул кресло-каталку и толкнул его в указанном направлении.

– Рыбка моя, ты сегодня сама не своя! Но понимаю, день похорон Антохи, я тоже весь в растрепанных чувствах. Может, мы под конец с ним и поссорились из-за тебя, но я же не желал ему такого конца! Он, как ни крути, мой родственник, хоть и дальний…

Павлик продолжал болтать, а Зоя концентрировалась на запахе дыни, который тонким шлейфом тянулся от докторши. Из палат, мимо которых они катили, доносились иные запахи, но девушка уже не замечала их, точнее, старалась их игнорировать.

Наконец, докторша зашла в одну из палат, и Павлик, затормозив, произнес:

– Ты ее знаешь? Хочешь поговорить?

Зоя сама не знала, чего она хотела, поэтому просто ответила:

– Давай подождем.

Они остались в коридоре, и Зоя попыталась разобраться в той обонятельной какофонии, которая ее окружала. Из-за двери любой палаты, от каждого, кто проходил мимо, шел какой-то своеобразный запах.

Запах, который не имел отношения ни к человеческому телу, ни к парфюмерии, ни к чему-то искусственному.

Запах, которого никто, кроме ее самой, не ощущал.

Запах, который, судя по всему, что-то означал.

Зоя поняла, что если закрыть глаза и попытаться разобраться в запахах, то она в состоянии не только их различать, но и вычленять.

Чесночный шел откуда-то из глубин коридора, и это был отнюдь не запах пищи, потому что к чесночному примешивалась нотка чего-то приторного.

Лимонный источали сразу две палаты напротив.

Знакомым ей запахом жирного и прогорклого обладал все тот же посетитель с букетом цветов, который, видимо, заплутав, брел по коридору от палаты до палаты, разыскивая нужную ему.

И, наконец, запах ландышей, которого она пока что не улавливала, но который вдруг возник словно ниоткуда.

– Ты не мог бы отвезти меня туда? – попросила Зоя, и Павлик повез кресло в соседний коридор. Молодой человек продолжал болтать о своем, а Зоя ощущала запах ландышей все сильнее и сильнее. Он, как и на кладбище, заглушал все остальное, причем еще пару минут назад она его не ощущала.

Так откуда же он взялся?

Мимо них промчался врач, а за ним, тарахтя дефибриллятором на тележке, медбрат. Они ворвались в одну из палат, и Зоя поняла – запах ландышей шел именно оттуда.

Из открытой двери донеслись врачебные команды:

– Желудочковая тахикардия… Первый разряд – бифазный на 120. Не заводится. Так, второй на 200… Триста амиодарона. Что за черт! Готовим эпинефрим…

Запах ландышей сделался абсолютно нестерпимым. Они несколько минут оставались в коридоре около открытой двери палаты, из которой наконец донесся монотонный голос:

– Все, не имеет смысла, прекращаем. Время смерти – шестнадцать тридцать восемь…

Время смерти…

Запах ландышей сделался до того сильным, что Зоя была не в состоянии сделать ни единого вздоха и только прошептала:

– А теперь обратно, прошу тебя, скорее!

Павлик, выполняя все ее просьбы, не задавал вопросов, и за это Зоя была ему очень благодарна. Потому что если бы он спрашивал, она бы не смогла дать ни одного вменяемого ответа.

Не говорить же ему, что она воспринимает запахи, которых никто, кроме нее, не улавливает. И что, похоже, это были запахи…

Ну да, чего?

Зоя даже боялась предположить, желая одного: отделаться от навязчивого запаха прелых ландышей, идущего от палаты, где только что прекратили реанимационные действия.

От палаты, где только что, в шестнадцать тридцать восемь, кто-то умер.

Они вывернули из-за угла и едва не столкнулись все с той же усталой докторшей, пахнущей гниловатой дыней.

Та, обогнув их, ничего не сказала, а Зоя, глядя ей в спину, ощутила тот же аромат, который шел от пожилой женщины с красными бусами на кладбище.

И от отца.

– Ты что, ее все-таки знаешь? – снова спросил Павлик. – Хочешь с ней поговорить?

Нет, Зоя не хотела, потому что понятия не имела, о чем. Не о своем же восприятии запахов и не о том, что…

Она почувствовала, что ее буквально трясет.

Не о том же, черт подери, что у этой докторши, не исключено, Паркинсон в начальной стадии, о чем, вероятно, та еще сама не знает, потому что запах гниловатой дыни еще несильный.

– Отвези меня обратно в палату, – жалобно попросила Зоя, вдруг ощутив, что абсолютно обессилена. Эта концентрация на чужих запахах, доступных только ей одной, ужасно утомила ее и лишила всей энергии.

Когда она наконец оказалась в кровати, Павлик заботливо накрыл ее легким одеялом и поправил подушку, болтая о том, что и перекусить бы неплохо, но только не больничной едой. Зоя, ощущая, что ее тянет в сон, произнесла:

– А ведь ты тоже читал, что собаки могут учуять человеческие болезни?

Не удивленный очередной сменой темы, аспирант меда важно ответил:

– Ну да, и не только, кажется, собаки! Тех даже тренируют на распознавание каких-то форм рака. И болезни Альцгеймера. И Паркинсона тоже. Ведь если человек заболевает, и это научно доказано, меняется химический состав его организма, хотя бы минимально. Человеческий нос уловить это не в состоянии, а вот собачий может. В Интернете я недавно читал, что одна кошка ластилась к своей хозяйке, все время пытаясь сесть той в кровати на голову, а потом у хозяйки случился инсульт! Кошка, не исключено, чувствовала предшествовавшие этому изменения и пыталась предупредить! Кошки – они такие умные животные. Помнишь моего Барсика, который потом под колеса этого идиота попал? Ну, так вот, однажды Барсик…

Рыжего Барсика, любимца Павлика в пятом или шестом классе, Зоя смутно помнила, однако думала она о другом.

Если животные, в том числе собаки, обладающие гораздо более тонким обонянием, чем человек, могли отыскивать и спрятанные наркотики, и взрывчатку, и, в некоторых особых случаях, буквально унюхивать болезни, причем зачастую на начальном этапе, то кто сказал, что и человек не способен сделать это?

Природой так было заложено, что не мог: и количество обонятельных нервов у человека иное, и строение мозга тоже.

А что, если в исключительных случаях, например, в результате травмы, полученной в автокатастрофе, человек мог приобрести эту уникальную способность – различать запахи болезней?

И унюхивать их?

Зоя прервала воспоминания Павлика о коте Барсике, который в самом деле был очень смешным, милым и трагически закончил дни свои, задавленный пьяным соседом.

– А, согласись, было бы здорово, если бы и люди могли воспринимать заболевания на нюх!

Аспирант меда явно не разделял ее эйфории.

– Ну, чего в этом хорошего? Представь, что ты принюхался к кому-то и знаешь: у этого человека рак поджелудочной. А этого скоро накроет инфаркт. А у этой болезнь Крона. Ну, в смысле диагностики это, конечно, класс, но сама подумай, какая ужасная жизнь была бы у этого человека! Ему бы проходу не дали, заставляли бы нюхать пациентов день-деньской! Да и фармацевтические гиганты наверняка открыли бы на него охоту, еще бы, это же ходячий детектор всевозможных заболеваний! И страждущие ринулись бы к нему и осаждали толпами, желая, чтобы он обнюхал их и поставил диагноз. Нет, спасибо, такого дара мне уж точно не надо!

Ей тоже, но разве она хотела получить его? Нет, он, судя по всему, у нее просто возник после черепно-мозговой травмы, полученной в трагической аварии.

В аварии, унесшей жизнь ее любимого, которого сегодня похоронили.

А она осталась жить, получив способность улавливать запахи болезней.

И, судя по всему, и смерти тоже.

– А вот если бы кто-то мог унюхать… смерть? – спросила, уже находясь в полудреме, Зоя.

Павлик заявил:

– Ну, тогда за этим несчастным охотились бы не только фармацевтические гиганты, но и спецслужбы, и разного рода нувориши, и криминальный мир. Нет, такого точно не надо! И вообще, рыбка моя, какая-то ты странная, но я понимаю, почему. Все, что произошло с Антохой, нас всех растрясло, но надо жить дальше, смотреть в будущее.

Он снова завел речь о том, что простит и забудет, кажется, в который раз говорил о свадьбе, но Зоя к тому времени уже спала.

– Папа, нам нужно поговорить, – произнесла Зоя, входя в кабинет отца. Все было, как и несколько недель назад, в тот день, когда она пришла к нему, чтобы сказать, что не желает больше учиться в меде.

Только за эти летние недели все изменилось коренным образом: погиб Антон, она сама наконец-то выписалась из больницы, Павлик уже считался ее без пяти минут мужем.

А она улавливала запахи, которые раньше ей были недоступны. И не хотела их ощущать, но теперь не могла не чувствовать.

Приближался день рождения отца – и дата смерти мамы. Которая нырнула и не вынырнула. Зое же повезло: она села в автомобиль и сумела из него выйти.

Правда, получив в награду дар, который ей не требовался, – и потеряв своего любимого человека.

О, если бы все было наоборот! Если бы она могла отказаться от этого дара, который был ей не нужен, а Антон остался в живых…

Но он лежал на Северном кладбище, а она стояла в кабинете отца, явственно различая запах гниловатой дыни, который, и в этом Зоя была уже уверена, с каждым днем усиливался.

А в остальном все было, как и в тот день: отец с очками на носу работал над научной статьей за компьютером, а она хотела обсудить с ним то, что так боялась сказать.

Но речь шла отнюдь не о продолжении учебы в меде.

А вот отец не сомневался, что она желала говорить именно об этом, потому что он вместе с Павликом, который покинул их всего полчаса назад, до этого на правах будущего зятя долго гоняя чаи с Игорем Борисовичем на кухне и ведя пространные беседы, начал речь именно об этом. Зое даже не требовалось подслушивать, они говорили достаточно громко, а дверь была не закрыта: они считали, что она спит в своей комнате.

Она спала, однако потом проснулась, потому что ее постоянно преследовал запах гниловатой дыни, которым была пропитана их квартира.

И который исходил от отца.

Сняв очки, отец произнес:

– Ну, я и сам хотел поговорить с тобой, дочка, так что очень даже кстати. Мы с Павликом обсудили тут твое будущее и пришли к выводу…

Ну да, отец с Павликом, два мужика, пожилой и молодой, обсудили ее будущее и пришли к выводу – правда ведь прелестно? Раньше она возмутилась бы, взбрыкнула, устроила скандал, но только не теперь.

Не теперь, когда она стояла в кабинете отца, перед его письменным столом, и ощущала этот терпкий, сводящий с ума аромат гнилой дыни, который отец источал, казалось, каждой порой.

– …Что мы обо всем забудем. Это было, Павел прав, роковое наваждение, которое, однако, закончилось. Не самым приятным образом, точнее даже, весьма трагическим, дочка, но тут ничего не поделаешь. Теперь все может вернуться на круги своя. Молодой человек, этот Артем, сам виноват, не надо было лихачить. Хорошо, что он вас с Павлом не угробил, а только сам за свое неблагоразумие поплатился!