Текст книги "Сад мертвых бабочек"

– Завтра прочитаешь, – сказала она с улыбкой на лице, чувствуя, что на душе кошки скребут.

Ну да, «в ночь ее поезд унес». Вот так и с ней будет, поезд их с мамой и Никиткой в ночь унесет, причем в ночь уже завтрашнюю, да что там, сегодняшнюю – только без миллиона алых роз, но с почти миллионом долларов в трех сумках.

Точнее, в двух сумках и одном чемоданчике на колесиках.

Хотя какая теперь, в сущности, разница: они должны были расстаться, и Валька об этом понятия не имел.

Как и обо всех перипетиях ее жизни.

Ну ничего, она недаром ему накатала целую поэму, перед которой меркнет письмо Татьяны Онегину.

Классика жанра – вероятно, бандитского.

Проследив, как Валька относит письмо к себе в комнату, Анжела, когда он вернулся, произнесла:

– А теперь айда к Демидычу! Я ему должна журнал вернуть!

Ну да, журнал «Дискавери», которой она даже толком просмотреть не сумела – но не уезжать же, прихватив чужую собственность.

А если Вальке вручить и попросить отдать, это моментально вызовет ненужные расспросы.

Автобус, который шел из города в Бабочки, высадил их на совершенно пустой остановке «Пионерлагерь».

Старик, явно не ожидавший их увидеть, был крайне рад.

– А, вот и мои внучата приехали – ну, не те, из Москвы, а другие, из центра! Ну что же, проходите, проходите…

Украдкой положив «Дискавери» на место (вручи она журнал деду, это вызвало бы все те же ненужные расспросы), Анжела вернулась на кухню, где Демидыч и Валька вели разговор о том, что из технических новшеств смог предвидеть Жюль Верн, а что оказалось фантастикой.

Заметив порхавшую в коридоре бабочку, Анжела встала и покинула мужскую компанию, намереваясь выпроводить незваную пеструю гостью наружу.

Неужели бабочки живут только один день? Валька точно знает, надо бы у него спросить…

Ну да, у бабочки хоть день имелся, а у нее считаные часы. Был же почти полдень, к семи ей требовалось быть дома.

Она и будет.

Бабочка, явно не желавшая выпроваживаться, не полетела на улицу, запорхала по лестнице на второй этаж. Отправившись за ней по скрипучим ступенькам, Анжела вдруг потеряла ее из виду.

Где же она?

Ах, вот она, присела, сомкнув крылышки, на ручке двери.

Анжела приблизилась к бабочке, желая ее схватить, и та вдруг снова взмыла под потолок.

Рука Анжелы по инерции опустилась на ручку, и дверь вдруг распахнулась.

Анжела тотчас забыла об этой бабочке, потому что заметила другую – огромную, черно-белую, смотревшую на нее с большой фотографии под стеклом на стене комнаты.

Помимо этого снимка на четырех стенах небольшой комнаты были десятки, нет, даже сотни других.

Животные и растения, здания и люди (причем одетые по давней моде), пейзажи и натюрморты.

И всего несколько фотографий крупным планом – молодого мужчины с усами, а также красивой женщины со смешной прической, лицо которое Анжеле показалось знакомым.

Ах да, именно ее фотографию, хоть и в уменьшенном размере, она видела тогда в фотоальбоме Демидыча. Он что-то сказал о своей первой жене…

Которая в войну погибла или что-то в этом роде.

Словно зачарованная, Анжела переходила от одной фотографии к другой и рассматривала каждую: от них всех исходила небывалая аура.

И пусть черно-белые, и пусть явно старые, и пусть даже отчасти пожелтевшие: они словно законсервировали кусочек прошлого, причем давно минувшего, и теперь, как куски янтаря, презентовали ей артефакты давно прошедшей эпохи.

Сердце Анжелы билось быстро-быстро: и отчего эти старые, простые, по сути, фотографии произвели на нее такое впечатление?

Ответа на этот вопрос она и сама не знала. Вот произвели – и все тут.

Или, быть может, дело не только и не столько в мотивах, многие из которых были весьма занятны, но и в том, что фотографии спустя много лет, вернее даже десятилетий, после того как были сделаны, все еще существуют, словно телепортируя часть прошлого и в настоящее, и в будущее, в котором они тоже продолжат существовать, когда ее самой, не исключено, уже давно не будет на свете.

Но о чем она только думает!

Вот, к примеру, эта красивая дама, фотографию которой она видела в альбоме Демидыча, его первая жена.

Она ведь умерла – в войну? Ну да, фашисты, будь они неладны, убили. А теперь сам Демидыч живет около заброшенного пионерлагеря, в котором бесчинствуют их современные, по большей части малолетние и все поголовно тупоголовые последователи.

Понятно теперь, отчего он туда с ружьем, заряженным солью, шастает и там этих бестолочей пугает.

Сняв одну из фотографий со стены, Анжела ойкнула – гвоздь, на котором она висела, выпал из стены, и пришлось лазить по полу, чтобы найти его и снова приладить.

Но держаться гвоздь в стене упорно не хотел, и фотография с шелестом полетела на пол, ударившись о который, жалобно хрустнула: стеклянная поверхность разлетелась на мелкие части.

Испугавшись, Анжела попыталась достать фотографию, к счастью, оставшуюся неповрежденной, однако порезала себе палец, в который вонзился длинный противный стеклянный осколок.

Именно в этот момент ее и застал Демидыч, который, вероятно, заметив долгое отсутствие юной гости, принялся искать ее по дому и обнаружил в своем личном фотографическом музее.

– Ой, извините, я не хотела, это случайно… – произнесла, чуть не плача, Анжела, ужасно боясь, что Демидыч рассердится и, чего доброго, выгонит их с Валькой взашей.

Ей-то все равно, она через несколько часов навсегда покинет этого город, но подводить Вальку, который о ее отъезде еще не знал, она не хотела: на Демидыча и в особенности на его домашнюю библиотеку парнишка явно имел большие планы.

А вдруг старик их не только выгонит, но и еще из ружья солью им в спины пальнет?

– Не шевелись! – приказал Демидыч и, выйдя, вернулся через минутку-другую с пинцетом, при помощи которого в одно мгновение вынул стеклянную занозу.

– Вот, от жены осталось.

И наложил сверху пластырь.

– От этой? – спросила Анжела, поблагодарив старика, и указала на фотографию красивой женщины с давно не модной прической.

Демидыч вздохнул:

– Нет, не от Ниночки, а от Танечки. Впрочем, теперь они, не исключено, подружки – на том свете!

– А Ниночку, вашу первую… Ее ведь… Фашисты убили?

Анжела даже испугалась, задав этот вопрос, потому что желваки Демидыча заходили, а борода словно даже распушилась. Взгляд при этом сделался колючим и неприязненным.

Хорошо, что появился Валька, который отправился на поиски своей подруги и хозяина.

– Ого, вот это да! – произнес он, уважительно присвистнув, явно горя желанием поближе рассмотреть фотографии.

Однако этому помешала реплика Демидыча, служившая ответом на вопрос Анжелы.

– Ну да, фашисты. И Ниночку замучили, и нашего сыночка.

– Вот гады! Это здесь… произошло? – в один голос воскликнули ребята.

Старик кивнул.

Анжела попыталась припомнить, когда эти края были оккупированы немцами. В истории она была далеко не сильна, однако все равно выходило: кажется, сюда гитлеровцы во время войны не дошли.

– Но как… Как такое может быть? – спросил, поправляя очки всезнайка Валька, очевидно, пришедший к тому же выводу. – Фашистов тут не было!

– Были, – ответил упрямо Демидыч. – Еще как были!

Раззадорившись, Валька заявил:

– Ну нет, после того как Шестая армия фельдмаршала Паулюса капитулировала под Сталинградом, немцы были вынуждены…

– А кто о немцах-то речь ведет? – прервал его Демидыч, и воцарилось напряженное молчание.

Старик же продолжил:

– То были немецкие фашисты, или нацисты, или и те, и другие, черт их разберет, пусть все в аду горят со своим фюрером и его подельниками. А тут шуровали свои собственные фашисты – местные.

– Это как? – не поняла Анжела, а Валька, снова поправив очки, тихо сказал:

– Это вы о репрессиях речь ведете?

Демидыч кивнул.

– Тут вот пионерлагерь стоит, заброшенный уже, в котором раньше ребятишки вроде вас резвились и жизнью наслаждались. А мало кто помнит, что до того, как его в шестидесятые годы тут построили, стояли тут другие заброшенные здания. Этап здесь был – тюремная пересылка для тех, кто срок получил и в места заключения направлялся. Нет, своего местного ГУЛАГа у нас не было, а всего лишь распределитель для тех, кого из соседних областей сюда свозили, чтоб дальше или в Сибирь, или в Казахстан…

Валька в волнении сказал:

– Но у нас об этом в школе на уроках истории не говорили…

Старик недобро усмехнулся:

– Ну хоть о репрессиях говорить разрешили, и то спасибо. В больших и страшных местах типа Колымы или Соловков даже памятники установили, музеи основали, а тут, на месте не самой крупной и далеко не самой важной пересылочной тюрьмы, пионерлагерь возвели, в котором теперь неонацисты гнездо свили…

Анжела вспомнила свои прежние глупые, такие детские страхи: ну да, думала, что из подвалов заброшенного пионерлагеря вампиры и зомби полезут, а там нацисты обитали, очень даже тебе живые, из плоти и крови, и даже с пропиской в городе.

– И через этот этап практически только политические и проходили. Знаете, кто такие политические заключенные?

Ребята кивнули.

– Враги народа, – сказал Валька, а Анжела добавила:

– Иностранные агенты…

Демидыч даже ногой от возмущения топнул.

– Тьфу! Сами вы враги народа и агенты иностранные. Хотя не вы, ребятки, а те, кто эти ярлыки выдумал и на невинных людей нацепил, не только им жизни разрушая и судьбы коверкая, но и зачастую жизни лишая.

Осторожно подняв с пола фотографию и сдув с нее мелкие стеклянные осколки, Демидыч сказал:

– Это моя Ниночка фотографировала. Талант у нее был, и она фотографом в одном толстом географическом журнале работала. И уж какой коммунисткой была! А потом раз – и на тебе, враг народа. Ну да, были у нее дома иностранные журналы – тот же «Дискавери», старейший в мире, о животных, растениях, природных феноменах в фотографиях. Так ведь даже официально через главреда ее собственного журнала выписывался. Ну, тот враг народа, Ниночка тоже. И еще почти вся редколлегия, за исключением одного зама и уборщицы!

Валька, любитель детективных коллизий, спросил:

– Это зам на всех донос настрочил, и их взяли?

Демидыч отмахнулся:

– Его неделю спустя арестовали. А доносы на них уборщица написала. Так она там, когда полностью новую редколлегию прислали, и тех тоже заложила. А сама еще до пенсии там полы мыла, и все ее боялись – намного больше, чем местных чекистов!

Ну да, по законам жанра, убийца – уборщица!

Демидыч добавил:

– Прожила много, правда, умирала страшно – от рака. Долго, говорят, мучилась. Ну, моей Ниночке, как я разузнал, мучиться не пришлось. Она ведь тут, прямо в этой тюрьме, где ее, осужденной по политической статье, к этапу готовили, и умерла: сердце у нее было слабое. И где-то здесь и закопали ее, как и других покойников. А потом и пионерлагерь возвели…

Теперь Анжела поняла, отчего старик отшельником поселился около того места, где умерла его первая, судя по всему, горячо любимся жена – и где была похоронена в безымянной общей могиле.

– Я в командировке тогда был, вернулся нескоро. А к тому времени Ниночка уже умерла, а сынка нашего в детдом отдали. А там он тоже умер, как и еще несколько ребятишек, от эпидемии, которой, конечно же, для отчетности никогда не существовало.

Демидыч положил фотографию на подоконник.

– Ладно, все эти дела давно минувших дней. Пойдем чай допивать…

Анжела то и дело посматривала на часы, ужасно жалея, что больше никогда не сумеет навестить Демидыча.

Ей было уже пора.

Улучив момент, когда Валька отправился выбирать себе новые книги из домашней библиотеки, Анжела произнесла:

– Спасибо вам, но я вот уезжаю…

– Заходи, когда вернешься! С внучатами моими познакомишься.

Анжела ответила:

– Нет, я не вернусь… Я навсегда уезжаю. Так уж получилось.

Старик ничего выпытывать не стал, только спросил:

– А дружок твой знает?

Анжела только вздохнула, и старик протянул:

– Сложно ему без тебя будет. Любит он тебя. Ну, со всем можно справиться и любые чувства обуздать. Мне после смерти Ниночки и сынка нашего тоже плохо было, но ничего, вот, доскрипел до семидесяти с лишком. Но знаешь, какой вопрос главный?

Анжела пожала плечами.

– Почему надо с любыми невзгодами справляться и чувства любые обуздывать. Например, потерю любимой жены и единственного сына. И не надо говорить, что время было такое или зато стране угля давали. Смерть моей Ниночки никому угля не дала. Она могла бы стать известным фотографом, но ее лишили этой возможности – по совершенно ложному обвинению. А я вот все думаю – кем бы наш сыночек стать мог, который в шесть лет от холеры умер?

Анжела вздрогнула: получается, сыну Демидыча и его Ниночки на момент смерти было столько же, сколько ее брату Никитке сейчас.

– Так что плохо будет твоему дружку. Но ты умная, найдешь, как ему сказать. А не можешь сказать – напиши! Я ведь тоже Ниночке долгие годы письма писал. Даже когда уже второй раз женился. Танечку я тоже любил, но и Ниночку любить не переставал. Вот такой я многолюбец!

– Я уже написала, – пробормотала девочка, и Демидыч вдруг впервые за все это время улыбнулся: широко, добро и тепло.

– Ну, тогда тебе подарок на прощание полагается. Не убегай!

Анжела и не думала, хотя пора уже было возвращаться в город.

Старик, уйдя с кухни, вернулся с кожаным футляром. Раскрыв его, он продемонстрировал Анжеле старый фотоаппарат.

– Чудом от Ниночки уцелел. Вообще-то его добрые соседи к рукам прибрали, когда ее арестовали, сыночка в детдом отвезли, а нашу комнату в коммуналке другим жильцам отдали. Но я его нашел и у этих добрых людей… гм… забрал.

Анжела не стала спрашивать, как именно забрал.

– У Ниночки два было, но второй как в воду канул. Но этот был ее любимый. Таким тогда снимал Стивен МакКрой, ведущий фотограф «Дискавери». «Лейка» IIIc K в серо-стальном исполнении «гектор».

Он назвал прочие технические детали, а Анжела как завороженная смотрела на фотоаппарат.

Раньше ее не тянуло фотографировать, а вот после посещения частного музея Демидыча с работами его жены…

Первой, объявленной врагом народа.

– Он твой теперь! Моим внучкам он без интереса, а продавать на барахолке не хочу. Ну и не желаю, чтобы после моей смерти его там продали. Держи!

Он протянул «Лейку» Анжеле, та взяла – и ощутила приятную прохладу и солидный вес фотоаппарата.

Наверняка сейчас никто таким не пользуется, но он, как и фотографии на стенах в комнате наверху, артефакт давнишнего прошлого.

И ей сразу захотелось оставить его у себя.

– Ну нет же, я не могу…

– Можешь! – заявил назидательно Демидыч. – Более того, должна! – И, смягчившись, добавил: – Я буду рад, если примешь в качестве прощального подарка. Не свидимся ведь уже. А в тебе я чувствую родственную душу – нет, не мне, а Ниночке моей…

Вернувшись на кухню, нагруженный стопкой книг Валька ахнул:

– Вот это да! Модель «Лейка» IIIc K в серо-стальном исполнении «гектор»! Я такой в прошлом году на выставке старинных фотоаппаратов видел, да и то на фото, а не как экспонат! Говорят, раньше это самая крутизна была, да и сейчас коллекционеры бешеные деньжищи за нее отваливают.

И затараторил, потеряв к фотоаппарату, который так много значил для Демидыча, а теперь и для Анжелы:

– Вот, я тут Жюля Верна, и Агату Кристи, и еще Джон Диксон Карр у вас есть, у нас его романов днем с огнем не сыщешь…

Пока старик вытаскивал из чулана походный рюкзак, чтобы загрузить туда книги, отобранные Валькой, Анжела отнесла фотоаппарат в комнату и положила на стол около книжных полок.

Стол был накрыт длинной вязаной скатертью – интересно, это работа первой жены или второй?

Или вообще купленное.

– Он тебе показал? – спросил Валька, а Анжела кивнула. Не говорить же, что старик ей подарил.

Иначе придется объяснять, отчего она подарок не взяла, а врать («не нужен мне этот хлам!») ей не хотелось.

Обняв на прощание Демидыча, Анжела даже поцеловал его в щеку.

– Спасибо вам за все. Фотоаппарат я принять не могу, оставила его там, около книг…

– Я и сам вижу, что он не при тебе. Ну, как знаешь. Значит, бывай, девочка! Удачи тебе в жизни. И помни – это при помощи фотоаппарата прошлое можно зафиксировать на пленку и перенести в настоящее и будущее. В настоящей жизни так не бывает.

Анжела всю обратную поездку размышляла над этими словами старика – что именно он хотел сказать этим? Что надо ловить момент и наслаждаться каждой секундой? Что все неповторимо и уни– кально?

Что машины времени не существует?

Хотя отчего, существовала же: тот же фотоаппарат, даже самый плохенький, мог сделать так, чтобы прошлое перенеслось в настоящее и будущее.

Валька же болтал без умолку, и Анжела ощутила, что вот-вот расплачется.

Она уезжает и даже не нашла в себе мужества сказать об этом тому…

Тому, которого любит!

Валька же ничего не подозревал, исходил из того, что они завтра снова увидятся.

Нет, уже нет.

– И, думаю, тогда в воскресенье к нему можно снова заглянуть? Он же такой крутой старик! И жизнь у него какая! И отчего его все боятся?

Наверное, потому что зачастую боятся не того, кого нужно. Как она выдуманных пионеров-зомби в развалинах пионерлагеря.

А не тех, кто в этих развалинах обосновался на самом деле: юных безмозглых нацистов.

Самых что ни на есть подлинных, которые, не исключено, ехали в одном с ними рейсовом авто– бусе.

Хотя нет, скорее, они должны ехать в противоположном направлении: не из «Пионерлагеря», а в него.

Валька порывался проводить ее домой, но Анжела, которая едва и сама по старой привычке не отправилась по предыдущему адресу, вовремя вспомнила, что живут они теперь в ином месте.

Хотя что значит «живут»? Ночь и день перекантовались, перед тем, как на поезд сесть – она к Демидычу поехала, Никитка во дворе возился, мамочка, вероятно, чахла над златом.

Все как обычно.

Как в первый и сейчас в последний раз в этом городе, который, как вдруг поняла Анжела, несмотря на все, на Кирилла и его похотливых дружков, на Зойку и ее папашу-прокурора, на гопников, страшноватую историю пересылочной тюрьмы и вообще некую затхлость и провинциальность, стал для нее родным.

Ну или почти.

– Тебе вон сколько тяжестей тащить, – заявила она, похлопав по рюкзаку, набитому книгами. – Так что езжай домой, читай!

Он не только книги прочтет, но и ее «письмо Татьяны к Онегину».

Только ее к тому времени уже в городе не будет – если поезд, конечно, не опоздает безбожно, как частенько происходило.

Не хватало еще, чтобы Валька приперся на железнодорожный вокзал, где они с мамочкой и Никиткой будут ждать свой скорый, опаздывающий на восемь часов.

– Помнишь, я тебе письмо дала…

Во рту у Анжелы пересохло от волнения.

Валька с серьезным видом кивнул.

– Не понял, что это значит, но я его сразу и прочту, как вот домой вернусь…

– Нет! Не сразу! Давай… давай завтра!

– Но почему? – произнес явно ничего не понимающий и не подозревающий Валька.

– Потому что… – Анжела попыталась лихорадочно сообразить. – Ну, потому что я об этом прошу!

Так себе причина, но если ее любит, то сделает.

Валька хитро прищурился:

– А одна секунда после полуночи – тоже завтра!

Ну, если поезд опоздает больше чем на четыре часа, то у Вальки будет шанс застать их на железнодорожном вокзале в зале ожидания на своих сумках и чемоданах.

Набитых сокровищами.

Причем украденными сокровищами.

Но шанса приехать на вокзал ночью у него не было – жил он от центра далеко, автобусы уже ходить не будут.

Не на такси же!

Хотя с Вальки станется.

– Давай завтра после шести утра! – произнесла Анжела.

– Но почему? – продолжал упорствовать Валька, и Анжеле пришлось прибегнуть к запрещенному приему.

– Завтра объясню. Вот прочтешь, приедешь ко мне – и объясню.

Не только к запрещенному, но и к подловатому.

Но зато действенному: Валька тотчас от нее отлип, и не он ее, а она его проводила на автобус.

На прощание – на самом деле на прощание! – она обняла его, да так сильно, что Валька перепугался.

– Эй, да ты мне шею сломаешь! И чего это ты такая стала?

Хотела поцеловать, но это было бы чересчур, он бы тогда точно заподозрил неладное и, еще чего, вскрыл бы ее послание сразу же по возвращении.

– История Демидыча так подействовала, – ответила Анжела. – Ведь он когда с женой своей прощался, уезжая в командировку, не представлял, что больше ее не увидит.

Как и она Вальку. И соответственно, и он ее.

– Ну, это какие времена были! Теперь все иначе, никаких фашистов, ни немецких, ни своих, доморощенных, тут точно нет! Или ты думаешь, кто-то может просто так, безо всякой причины, объявить тебя или меня врагом народа, иностранным агентом или вообще в тюрьму по фантастическому обвинению запихнуть? У нас это невозможно!

Не выдержав, Анжела все же чмокнула Вальку – мимолетно, но зато в губы.

Он оцепенел, а Анжела пояснила:

– Давно хотела сделать это.

Валька же, сняв очки, вдруг сам поцеловал ее – тоже в губы, но совсем не мимолетно. Какие-то бабки на остановке зашикали.

Но на людей, как и на то, что они стоят прямо перед подъехавшим автобусом, мешая из него выйти и войти, подросткам было решительно наплевать.

Оторвавшись от губ Анжелы, Валька заявил:

– И я тоже! Знаешь, я ведь так тебя люблю! Мне точно ехать? Я могу и на следующем…

– На этом! – едва не рыдая, ответила Анжела, и Валька в самый последний момент сумел-таки впихнуться в переполненный автобус, к тому же с массивным, забитым книгами рюкзаком.

Анжела долго провожала автобус глазами, а потом отправилась домой.

Хотя что значит «домой» – на съемную квартиру, где ее наверняка ждала мама.

Было без десяти семь.

Анжела сначала зашла в чужой двор, так как с ужасом поняла, что номера дома, в котором они поселились, не помнит.

Нет, дверь в подъезде была другая.

Когда она наконец отыскала нужный подъезд, то едва не попала под колеса «Волги», которая на всех парах уносилась прочь.

Автомобиль показался ей смутно знакомым. Ах, ну да, кажется, на этом автомобиле парниша, умыкнувший сумку с частью их сокровищ, вчера их сюда и привез.

Поднимаясь по лестнице на пятый этаж, Анжела размышляла о том, что мама наверняка разыскала этого прыткого типка и потребовала вернуть…

Нажитое непосильным трудом, так сказать.

Вот именно – так сказать.

На звонки никто не отвечал, и Анжела решила сначала, что перепутала на этот раз не двор или дом, а этаж и квартиру.

Но нет, именно эта дверь, и коврик соседский тот же – она запомнила.

С бабочками.

Отчего-то именно от этой детали Анжеле стало не по себе – а также от вида не бабочки, а огромного мохнатого ночного мотылька, который вдруг пролетел у нее над головой.

Мама могла выйти в магазин – только зачем? А если вышла, то дома бы остался Никитка, который уже наверняка вернулся со двора.

Тем более что уже был восьмой час – и хоть до вокзала рукой подать, им следовало все же уже туда направиться.

Заслышав внизу голоса, Анжела ощутила, что у нее отлегло от сердца.

Ну да, вот именно – мама же должна сдать квартиру! Наверняка заболталась.

Хотя мама никогда в таких случаях не забалты– валась.

К квартире подошла женщина средних лет, сопровождаемая молодым мужчиной с барсеткой и подростком в яркой кепке.

Обозрев Анжелу, женщина сказала:

– Вы ведь дочка (она взглянула в тетрадку, которая была у нее в руке) Елены Александровны Ивановой?

Анжела кивнула, а женщина продолжила:

– Мы пришли, как и договаривались, в семь, чтобы ключи забрать. Вы ведь уезжаете.

Анжела подтвердила и заметила:

– Мама с минуты на минуту будет здесь, в магазин вышла…

Но минуты шли, а мамы все не было.

Хозяйка квартиры, постепенно теряя терпение, сказала:

– Не люблю непунктуальных. Хотя твоя мама произвела на меня хорошее впечатление: приятная в общении, с детьми, славянской внешности…

Сопровождавший хозяйку квартиры молодой мужчина с барсеткой, все время таращившийся на Анжелу, громко хмыкнул.

– …поэтому и сдала на одну ночь, хотя обычно такого не делаю. Хорошо, что плата заранее внесена! Ну так что, где мама?

Сказать этого Анжела не могла и спросила, который час.

Почти половина восьмого.

И хотя ее мечта о том, чтобы опоздать на поезд, начала исполняться, ей было не по себе.

Где же мама?

– Так, ладно, ждать более не имеет смысла, мы войдем в квартиру и так!

Женщины выудила из сумки, висевшей у нее на локте, большую связку ключей (объектов недвижимости у нее было явно немало), и, перебрав бирки, вставила один из ключей в замочную скважину.

Дверь распахнулась.

– Нет, что это за свинство! – стала она возмущаться, входя в коридор. – Теперь понимаю, что вы решили с мамашей твоей комедию ломать. Она, поди, уже съехала, а тебя оставила мне зубы заговаривать. Вы что тут разлили, краску?

Молодой мужчина с барсеткой шагнул вслед за хозяйкой, а подросток, чуть старше Анжелы, примерно такого же типажа, что и Кирилл (смазливый, наглый и испорченный), взялся за ширинку и показал неприличный жест.

При этом с ехидной ухмылкой взирая Анжеле прямо в глаза.

– Нет, они за уборку платить будут, причем за профессиональную! Вы девчонку-то попридержите, не дайте ей свалить…

Подросток уже заблокировал лестницу, что вела вниз. Анжела показала ему средний палец. Поступать так было вообще-то не ее в правилах, но этот юный хам заслужил.

– Тетя Вера, – раздался голос молодого мужчины, – ты не трогай это. Потому что это не краска.

– Сама вижу, хотя липкое и вонючее. Это что, компот какой-то или варенье?

И дрожащий голос молодого мужчины после долгой паузы добавил:

– Кажется, это кровь.

После этих слов Анжела, и не думая прорываться мимо юного хама вниз, кинулась в квартиру.

И заметила большую черную лужу в прихожей.

Не черную: темно-бордовую.

– Натекло вот отсюда, из-под двери…

Молодой мужчина, отцепив барсетку от руки и вручив ее «тете Вере», указал на дверь ванной.

И в самом деле, из-под двери тянулся широкий ручеек, из которого образовалось небольшое озеро в прихожей.

– Ну да, пол тут поровней, еще Виктор Петрович, вечная ему память, обещал старый линолеум снять, подровнять и новый положить, но руки у него до этого не дошли…

Молодой человек вдруг прикрикнул на «тетю Веру»:

– Думаю, лучше ментов вызвать!

«Тетя Вера» охнула.

– Ну нет, мы с нерадивыми жильцами сами разберемся. Ментам надо еще отстегивать за помощь…

Мужчина (теперь без барсетки) распахнул дверь ванной и матерно выругался.

– Что там, что там? – закудахтала «тетя Вера», даже уронив от волнения барсетку и тетрадку на пол, причем так неудачно, что и то, и другое упало в лужу.

В лужу крови.

Из-за чего на сизовато-сиреневые обои полетели кровавые брызги.

Но молодой мужчина даже не заметил этого: на его лице был написан небывалый испуг.

И еще до того, как «тетя Вера» вдвинулась в ванную, Анжела увидела источник кровавого озера.

В ванне, спиной к ним, с перевесившейся через край головой, повернутой под крайне странным углом, сидела женщина: с растрепанными волосами, бледной кожей и глубоким, от уха до уха, порезом в горле, откуда, собственно, кровь и лилась, а затем капала на треснувший кафель, оттуда по неровному полу, так и не переделанному Виктором Петровичем (царство ему небесное!), по бороздкам между плитками сбегала под дверь, а оттуда – дальше, в прихожую.

Один глаз женщины был приоткрыт, а другой мутно и страшно таращился на них.

Женщина была мертва.

И этой женщиной была мама.

Анжела прекрасно помнила все, что последовало за этим: и собственный дикий вопль, и попытку прорваться к маме, чтобы обнять ее, не дать ее голове упасть на кафельный пол.

Отчего-то эта дикая мысль засела в сознании Анжелы.

Однако молодой человек отпихнул ее, а потом с силой швырнув о стену, да так, что затылок у Анжелы затрещал, а из глаз посыпались звезды, процедил ей в лицо:

– Ну что, негритяночка, не следовало тете Вере вас переночевать пускать. Вот не было, и опять. Теперь валандайся вот с трупяком.

И снова тряханул ее посильнее.

Анжеле так и не дали оказаться около мамы, которой она хотела помочь, хотя понимала: помочь уже нельзя.

С такими ранами не живут.

В итоге молодой человек сумел запихнуть ее в кладовку и закрыл дверь снаружи на шпингалет.

Тяжело дыша, Анжела сначала барабанила в дверь, которую никто и не думал открывать, а потом, догадавшись наконец включить тусклый свет, в изнеможении опустилась на грязноватый пол.

Ее взгляд упал на выпотрошенные, раскиданные по комнате вещи.

Кто-то извлек их из сумок, подготовленных мамой к их новому путешествию.

А вот три сумки с их богатствами, утром стоявшие тут же, пропали.

Вернее, две сумки и чемодан на колесиках.

А снаружи доносился командирский голос молодого человека – теперь уж точно без барсетки, оказавшейся в луже крови.

Крови мамы.

– Ты тут стой, карауль. Если негритяночка попробует выбраться, сам знаешь, что делать. А я пойду ментов внизу встречать…

И через пару секунд из-за двери раздался громкий голос подростка, столь похожего на Кирилла:

– Что, черная, попала? Хана тебе! И уж точно твоей мамке! Кто-то ей горло перерезал. Прямо Джек Потрошитель постарался. Скажи, а почему у тебя мать белая, а отец черный?

Милиция – надо отдать должное – весьма быстро освободила ее от более чем сомнительного общества «тети Веры» и сопровождавших ее лиц.

Пришлось покинуть квартиру, которая была местом преступления и заполнилась представителями правоохранительных органов, и переместиться во двор, в «уазик», как две капли воды похожий на тот, что стоял накануне в их бывшем дворе.

И в бывшей, кажется, жизни.

Наверное, даже и не кажется.

Девица в форме упорно спрашивала, есть ли у нее еще взрослые родственники, которые могли бы подъехать и присутствовать во время их беседы.

Ну да, отец, который был сыном сподвижника Фиделя Кастро.

В Гавану, что ли, позвонить?

– Ну хорошо, вы же заинтересованы, чтобы найти убийцу вашей мамы, поэтому говорите правду, и только правду! Это неформальная беседа, не более!

Анжела однословно отвечала на вопросы девицы в форме, которая, впрочем, была полна сочувствия и даже настойчиво предлагала ей то чаю из термоса, то конфетку, то шоколадку.

На обертке шоколадки была изображена вальсирующая пара – он белый, она черная, и имелась надпись: «Кофе с молоком».

Анжела сделала выбор в пользу чая – горячего, сладкого и крайне невкусного.

Сообщив все, что могла сообщить (когда в последний раз видела маму, когда вернулась, где и с кем была), Анжела вдруг произнесла:

– Ну да, это же тот самый… Водитель, который вчера нас привез! Он едва меня не переехал, когда я возвратилась…

Девица в форме насторожилась.

– Он вчера у нас еще сумку украл, а сегодня вернулся, чтобы…

Анжела замолчала.

Ну да, как и опасалась мама (над чем она сама смеялась) – вернулся, дабы забрать остальное.

И забрал. При этом убив маму.

– Сумку украл? Водитель частного извоза? Опознать сможете?

Анжела энергично кивнула.

– А что в сумке-то было?

Ну да, что? Нажитые непосильным трудом сокровища. То есть то, что они изъяли у Артура.