Текст книги "Моя система воспитания. Педагогическая поэма"

Мы сознательно рассчитывали на великое значение всякой перспективности, даже такой, в которой нет ни одного пряника, ни одного грамма сахара. Так именно и была составлена декларация комсомольской ячейки, которую, наконец, Жорка начал читать перед собранием. Я считаю необходимым привести эту декларацию полностью, так как она чрезвычайно сжато излагает план нашей деятельности в Куряже:

«Постановление ячейки ЛКСМ при колонии имени Максима Горького от

15 мая 1926 года

1. Считать все отряды старых горьковцев и новых в Куряже распущенными и организовать немедленно новые двадцать отрядов в таком составе… (Приводится распределение всех колонистов по двадцати отрядам).

2. Назначить командирами отрядов 1-го сапожников – Гуда

2-го коровников – Воскобойников

3-го портных – Горьковского

4-го электростанция и водопровод – Волохов

5-го девчат – Нат. Петренко

6-го девчат – Ольгу Ланову

7-го девчат – Елену Репину

8-го столяр. – Федоренко

9-го столяр. – Таранца

10-го столяр. – Митьку Жевелия

11-го столяр. (…)

12-го столяр. (…)

13-го свинарей – Тупицына

14-го кузнецов – Лешего

15-го хозяйственников – Д. Кудлатого

16-го слесарей (…)

17-го слесарей (…)

18-го слесарей – Ваню Зайченко

19-го слесарей (…)

20-го слесарей (…)

Секретарем совета командиров назначается товарищ Лапоть, заведующим хозяйством – Денис Кудлатый и кладовщиком Алексей Волков.

3. Совету командиров предлагается провести в жизнь все намеченное в этом постановлении и сдать колонию в полном порядке представителям Наркомпроса и Окрисполкома в день первого снопа, который отпраздновать торжественно в конце июля.

4. Немедленно, то есть до вечера 17 мая, отобрать у воспитанников бывшей куряжской колонии всю их одежду и белье, все постельное белье, одеяла, матрацы, полотенца и прочее, не только казенное, но, у кого есть, и свое, сегодня же сдать в дезинфекцию, а потом в починку.

5. Всем воспитанникам выдать трусики и голошейки, сшитые девочками в старой колонии, а вторую смену выдать через неделю, когда первая будет отдана в стирку.

6. Всем воспитанникам, кроме девочек, остричься под машинку и получить немедленно бархатную тюбетейку.

7. Всем воспитанникам сегодня выкупаться, где кто может, а прачечную предоставить в распоряжение девочек.

8. Всем отрядам не спать в спальнях, а спать на дворе, под кустами или где кто может, там, где выберет командир, до тех пор, пока не будет закончен ремонт и оборудование новых спален в бывшей школе.

9. Спать на тех матрацах, одеялах и подушках, которые привезены старыми горьковцами, а сколько придется этого на отряд, делить без спора, много или мало, все равно.

10. Никаких жалоб и стонов, что не на чем спать, чтобы не было, а находить разумные выходы из положения.

11. Обедать в две смены целыми отрядами и из отряда в отряд не лазить.

12. Самое серьезное внимание обратить на чистоту.

13. До 1 августа мастерским не работать, кроме швейной, а провести такие работы:

Разобрать монастырскую стену и из кирпича строить свинарню на 300 свиней.

Покрасить везде полы, окна, двери, перила, кровати.

Полевые и огородные работы.

Отремонтировать всю мебель.

Произвести генеральную уборку двора и всего ската горы во все стороны, провести дорожки, устроить цветники и оранжерею.

Пошить всем колонистам хорошую пару костюмов и купить к зиме обувь, а летом ходить босиком.

Очистить пруд и купаться.

Насадить новый сад на южном склоне горы.

Приготовить станки, материалы и инструмент в мастерских для работы с августа».

Несмотря на свою внешнюю простоту, декларация явилась сокрушительным и неожиданным ударом на куряжан. Даже нас, ее авторов, она поражала жестокой определенностью и требовательностью действия. Кроме того, – это потом особенно отмечали куряжане – она вдруг показала всем, что наша бездеятельность перед приездом горьковцев прикрывала крепкие намерения и тайную подготовку, с пристальным учетом разных фактических явлений.

Комсомольцами замечательно были составлены новые отряды. Гений Жорки, Горьковского и Жевелия позволил им развести куряжан по отрядам с аптекарской точностью, принять во внимание узы дружбы и бездны ненависти, характеры, наклонности, стремления и уклонения. Недаром в течение двух недель передовой сводный ходил между куряжанами. Во всяком случае Жорка мог ответить на любой вопрос, почему он того или другого мальчика зачислил в определенный отряд.

С таким же добросовестным вниманием были распределены и горьковцы: сильные и слабые, энергичные и шляпы, суровые и веселые, люди настоящие, люди приблизительные и шпана вроде Ужикова – все нашли себе место в зависимости от разных соображений: какой в отряде командир, кто с кем в дружбе, кто близок к выпуску, у кого какие производственные стремления.

Даже для многих горьковцев решительные положения декларации были новостью; куряжане же встретили Жоркино чтение в полном ошеломлении. Во время чтения кое-кто еще тихонько спрашивал соседа о плохо расслышанном слове, кое-кто удивленно поднимался на носки и с большим оживлением оглядывался на лица товарищей, кто-то сказал даже: «Ого!» в самом сильном месте декларации, но, когда Жорка кончил, в зале стояла тишина, и в тишине этой тонким паром подымались еле заметные, несмелые, молчаливые вопросики: «Что делать? Куда броситься? Подчиниться, протестовать, бузить? Аплодировать, смеяться или крыть матом?»

Жорка скромно сложил листик бумаги и кивнул Лаптю. Лапоть иронически-внимательно провел по толпе своими припухлыми веками и ехидно растянул рот. Постучал пальцем по груди:

– Мне…

Тишина обратилась в гробовую, или абсолютную тишину.

– Мне… думаете это нравится? Скажите, пожалуйста, я старый горьковец, я имел свою кровать, свою постель, свое одеяло, свою спальню? А теперь я должен спать под кустиком. А где этот кустик? Кудлатый, ты мой командир, скажи, где этот кустик?

– Я для тебя уже давно выбрал.

– На этом кустике хоть растет что-нибудь? Может, этот кустик с вишнями или яблоками? И хорошо б соловья… Там есть соловей, Кудлатый?

– Соловья пока нету, горобцы есть.

Лапоть недовольно сморщился:

– Горобцы? Мне лично горобцы мало подходят. Поют они бузово, и потом – неаккуратные. Хоть чижика какого-нибудь посади.

– Хорошо, посажу чижика! – хохочет Кудлатый на алтарном возвышении.

– Дальше… – Лапоть страдальчески оглянулся. – Наш отряд третий… Дай-ка список… Угу… Третий… Старых горьковцев раз, два, три… восемь. Значит, восемь одеял, восемь подушек и восемь матрацев, а хлопцев в отряде двадцать два. Мне это (снова дурашливый палец Лаптя со смешной важностью тычется в грудь) мало нравится. Кто тут есть? Ну, скажем, Стегний. Где тут у вас Стегний? Подыми руку. А ну, иди сюда! Иди, иди, не бойся!

На алтарное возвышение вылез со времен каменного века не мытый и не стриженный пацан, с головой, выгоревшей вконец, и с лицом, на котором румянец, загар и грязь давно обратились в сложнейшую композицию, успевшую уже покрыться трещинами. Стегний смущенно переступал на возвышении черными ногами и неловко скалил на толпу неповоротливые глаза и ярко-белые большие зубы.

– Так это я с тобой должен спать под одним одеялом? А скажи, ты ночью здорово брыкаешься?

Стегний пыхнул слюной, хотел вытереть рот кулаком, но застеснялся своего черного кулака и вытер рот бесконечным подолом полуистлевшей рубахи.

– Не…

– Так… Ну, а скажи, товарищ Стегний, что мы будем делать, если дождь пойдет?

Стегний охотно ответил:

– Тикать, ги-ги…

– Куда?

Стегний подумал и сказал:

– А хто его знае.

Лапоть озабоченно оглянулся на Дениса:

– Денис, куда тикатымем по случаю дождя?

Денис выдвинулся вперед и по-хохлацки хитро прищурился на собрание:

– Не знаю, как другие товарищи командиры думают на этот счет, и в декларации, собственно говоря, в этом месте упущение. От же, я так скажу: если в случае дождь или там другое что – третьему отряду бояться нечего. Речка близко, поведу отряд в речку. Собственно говоря, если в речку залезть, так дождь ничего, а если еще нырнуть, ни одна капля не тронет. И не страшно, и для гигиены полезно.

Денис невинно взглянул на Лаптя и отошел в сторону, а Лапоть печально опустил голову:

– В речку? Вот видите, товарищи, какой с ними разговор, с командирами…

Лапоть вдруг рассердился и закричал на задремавшего в созерцании великих событий Стегния:

– Ты чув? Чи ни?

– Чув, – показал зубы Стегний.

– Ну, так смотри, спать вместе будем, на моем одеяле, черт с тобой. Только я раньше тебя выстираю в этой самой речке и срежу у тебя шерсть на голове. Понял?

– Та понял, – оскалился Стегний.

Собрание слушало представление Лаптя с широко открытыми ртами и влюбленными взглядами, но Лапоть вдруг сбросил с себя дурашливую маску и придвинулся ближе к краю помоста:

– Значит, все ясно?

– Ясно! – закричали в разных местах.

– Ну, раз ясно, будем говорить прямо: постановление это не очень, конечно, такое… бархатное. А надо все-таки принять нашим общим собранием, другого хода нет.

Он вдруг взмахнул рукой безнадежно и с неожиданной горькой слезой сказал:

– Голосуй, Жорка!

Собрание закатилось смехом. Жорка вытянул руку вперед:

– Голосовать нужно так: кто согласен с постановлением комсомольской ячейки, тот поднимет руку вверх. Поняли?

Лапоть снова вмешался в дело:

– Рука так подымается, смотрите. Вот она у тебя висит, как будто ей никакого дела нет. А если ты согласен с постановлением, ты на руку так посмотри и начинай ее поднимать. Поднимай, поднимай, аж пока тебя не пересчитают. Видишь?

– Да знаем, – закричали кое-где в клубе.

– Голосую, – сказал Жорка. – Поднимите руки, кто согласен?

Лес рук, вытянутых вверх по рецепту Лаптя, вырос над головами. Жорка начал считать.

Я внимательно пересмотрел ряды всей моей громады. Голосовали все, в том числе и группа Короткова у входных дверей. Девочки подняли розовые ладони с торжественной нежностью и улыбались, склонив набок головы. Я все-таки был очень удивлен: почему голосовали коротковцы? Сам Коротков стоял, прислонившись к стене, и терпеливо держал приподнятую руку, спокойно рассматривая красивыми глазами нашу группу на сцене.

Торжественность этой минуты была немного нарушена появлением Борового. Он ввалился в зал в настроении чрезвычайно мажорном, споткнулся о двери, оглушительно рыкнул огромной гармошкой и заорал:

– А, хозяева приехали? Сейчас… постойте… туш сыграю, я знаю такой… туш.

Коротков опустил руку на плечо Борового и о чем-то засигналил ему по-прежнему красивыми глазами. Боровой задрал голову, открыл рот и затих, но гармошку продолжал держать с таким фасоном, что ежеминутно можно было ожидать самой настойчивой музыки.

Жорка объявил результаты голосования:

– За принятие предложения ячейки комсомола триста пятьдесят четыре голоса. Против – ни одного. Значит, будем считать, что принято единогласно.

Горьковцы, улыбаясь и переглядываясь, захлопали, куряжане с загоревшимся чувством подхватили эту непривычную для них форму выражения, и, может быть, первый раз со времени основания монастыря под его сводами раздались радостные легкие звуки аплодисментов человеческого коллектива. Малыши хлопали долго, отставляя пальцы. Хлопали, то задирая руки над головой, то перенося их к уху, хлопали до тех пор, пока не поднял руку Задоров.

Я не заметил, откуда он взялся, – я потерял его еще на станции. Видимо, он что-то привез с Рыжова, потому что и лицо и костюм его были измазаны белым. Впрочем, он и теперь, как и всегда, вызывал у меня ощущение незапятнанной чистоты и открытой простой радости. Он и сейчас прежде всего предложил вниманию собрания свою пленительную улыбку.

– Друзья, хочу сказать два слова. Вот что: я самый первый горьковец, самый старый и когда-то был самый плохой. Антон Семенович, наверное, это хорошо помнит. А теперь я уже студент первого курса Харьковского Технологического института. Поэтому слушайте: вы приняли сейчас хорошее постановление, замечательное, честное слово, только трудное ж, прямо нужно говорить, ой, и трудное ж!

Он завертел головой от трудности. В зале рассмеялись любовно.

– Но все равно. Раз приняли – конец. Это нужно помнить. Может быть, кто подумает сейчас: принять можно, а там будет видно. Это не человек, нет, это хуже гада – это, понимаете, гадик. Ко-нец! Вы думаете, это пустяк? Ого. По нашему закону, если кто не выполняет постановления общего собрания – одна дорога: в двери, за ворота!

Задоров крепко сжал белые губы, поднял кулак над головой.

– Выгнать! – сказал резко, опуская кулак.

Толпа замерла, ожидая новых ужасов, но сквозь толпу уже пробирался Карабанов, тоже измазанный, только уже во что-то черное, и спросил в тишине удивления:

– Кого тут выгонять нужно? Я зараз!

– Это вообще, – пропел безмятежно Лапоть.

– Я могу и вообще и как угодно. А только, чего вы тут стоите и понадувалысь, як пип на ярмарку? А?

– Та мы ничего, – сказал кто-то.

– О так! Приехали, тай головы повисылы? Га? А музыка дэ?

– А есть, есть музыка, как же! – в восторге закричал Боровой и рявкнул гармошкой.

– О! И музыка! Давай круг! А ну, девчата, годи там биля печи греться, кто гопака? А ну, Наталко, серденько! Дывись, хлопцы, яка у нас Наталка!

Хлопцы с веселой готовностью уставились на лукаво-ясные очи Наташи Петренко, на ее косы и на косой зубик в зарумянившейся ее улыбке.

– Гопака, значит, заказуете, товарищ? – с изысканной улыбкой маэстро спросил Боровой и снова рявкнул гармошкой.

– Ну, а тоби чего хочется?

– Я могу и вальс, и падыпатынер, и дэспань, и все могу.

– Падыпатынер, папаша, потом, а зараз давай гопак.

Боровой снисходительно улыбнулся хореографической нетребовательности Карабанова, подумал, склонил голову и вдруг растянул свой инструмент и заиграл какой-то особенный, дробный и подзадоривающий танец. Карабанов размахнулся руками и с места в карьер бросился в стремительную, безоглядную присядку. Наташины ресницы вдруг затрепетали над вспыхнувшим лицом и опустились. Не глядя ни на кого, она неслышно отплыла от берега, чуть-чуть волнуя отглаженную в складках, парадно-скромную юбку. Но Семен ахнул об пол каблуком и пошел вокруг Наташи с нахальной улыбкой, рассыпая по всему клубу отборный частый перебор и выбрасывая во все стороны десятки ловких, разговорчивых ног. Наташа неожиданно вздернула ресницы и глянула на Семена тем особенным лучом, который употребляется только во время гопака и который переводится на русский язык так: «Красивый ты, хлопче, и танцуешь хорошо, а только смотри, осторожнее!..»

Боровой прибавил какого-то перца в своей музыке, Семен прибавил пару, прибавила Наташа радости: уже и юбка у нее не чуть волнуется, а целыми хороводами складок и краев летает вокруг Наташиных ножек. Куряжане шире раздвинули круг, спешно вытерли носы рукавами, крепче завинтили огоньки в глазах, загалдели о чем-то. Дробь, и волны, и стремительность гопака пошли кругом по клубу, подымая к высокому потолку забористый ритм гармошки.

Тогда откуда-то из глубины толпы протянулись две руки, безжалостно раздвинули пацанью податливую икру, и Перец, избоченившись, стал над самым водоворотом танца, подергивая ногой и подмигивая Наталке. Милая, нежная Наташа гордо повела на Переца кристальным, кокетливым огоньком, перед самым его носом шевельнула вышитым чистеньким плечиком и вдруг улыбнулась ему просто и дружески, как товарищ, умно и понятливо, как горьковец, только что протянувший Перцу руку помощи.

Перец не выдержал этого взгляда. В бесконечном течении мгновения он тревожно оглянулся во все стороны, взорвал в себе какие-то башни и бастионы и, взлетев на воздух, хлопнул старой кепкой об пол и бросился в пучину гопака. Семен оскалил зубы, Наташа еще быстрее, качаясь, поплыла мимо носов куряжан. Перец танцевал что-то свое, дурашливо ухмыляющееся, издевательски остроумное и немножко блатное.

Я глянул. Затененные глаза Короткова серьезно прищурились, еле заметные тени пробежали с красивого лба на встревоженный рот. Он кашлянул, оглянулся, заметил мой внимательный взгляд и вдруг начал пробираться ко мне. Еще отделенный от меня какой-то фигурой, он протянул мне руку и сказал хрипло:

– Антон Семенович, здравствуйте! Я с вами сегодня еще не здоровался.

– Здравствуй, – улыбнулся я, разглядывая его глаза.

Он повернул лицо к танцу, заставил себя снова посмотреть на меня, вздернул голову и хотел сказать весело, но сказал по-прежнему хрипло:

– А здорово танцуют, сволочи!..

[9] Преображение

Около двух тысяч лет назад на такой же святой горе, как Куряж, Иисус Христос с двумя ассистентами организовал такой же фокус с переодеванием, как и мы в Куряже. Тогда несколько олухов, бесплатных зрителей этого фокуса, сидевших под горкой, придумали термин «преображение». У нас преображение сделано было квалифицированнее. Во-первых, в нашем преображении участвовали не три человека, а четыреста. Это очень важно. Во-вторых, мы прекрасно освоили технику преображения, в то время как наши палестинские предшественники не имели никакого понятия, как оно делается. Это именно упущение позволило на протяжении сотен лет и десятков поколений тысячам попов морочить головы сотням миллионов олухов, которые были настолько простодушны, что не требовали от батюшек даже повторения фокуса, а довольствовались простой и малохудожественной информацией. Беззастенчивые и нахальные батюшки, прекрасно понимая, насколько технически слабо обставлена вся эта операция, прибавили к ней освящение яблок. Доверчивые глупцы жадно ухватились за эту процедуру и потащили к храмам целые мешки этих плодов, не обращая внимания на очевидные белые нитки: между фокусом с переодеванием и освящением яблок невозможно найти ничего общего. И во время нашего фокуса присутствовали два-три глупца, но мы не пытались воспользоваться их доверчивостью и не содрали с них ни одного килограмма яблок.

Преображение началось немедленно после общего собрания и продолжалось часа три – срок для всякого преображения рекордный.

Когда Жорка махнул рукой в знак того, что собрание закрывается, в клубе начался невообразимый галдеж. Стоя на цыпочках, командиры орали во всю глотку, призывая собираться к ним членов своих отрядов. В клубе сразу возникло два десятка течений, и минут десять эти течения, сталкиваясь и пересекаясь, бурлили в старых стенах архиерейской церкви. По отдельным углам клуба, за печками, в нишах и посредине начались отрядные митинги, и каждый из них представлял сгрудившуюся грязно-серую толпу оборванцев, среди которых не спеша поворачивались белые плечи горьковцев.

Потом из дверей клуба повалили колонисты во двор и к спальням. Еще через пять минут и в клубе и во дворе стало тихо, и только отрядные меркурии[216]216
  Меркурий – в римской мифологии бог торговли, дорог, покровитель путешественников, вестник богов; изображался в крылатых сандалиях, дорожной шляпе и с жезлом в руках. В колонии имени Горького были свои связные, которых называли «отрядные меркурии».


[Закрыть], не касаясь земли, пролетали с какими-то срочными поручениями, трепеща крылышками на ногах.

Я могу немного отдохнуть, генеральное сражение, собственно говоря, было закончено.

Я подошел к группе женщин на церковной паперти и с этого возвышения наблюдал дальнейшие события. Мне хотелось молчать и не хотелось ни о чем думать. Екатерина Григорьевна и Лидочка, радостные и успокоенные, слабо и лениво отбивались от каких-то вопросов товарища Зои. Брегель стояла у пыльной решетки паперти и говорила возбужденной, раскрасневшейся Гуляевой:

– Как же это можно. Именно сейчас воспитатели должны быть с ними. Там что угодно может произойти, а вы все здесь сидите.

Гуляева оглянулась на меня:

– Антон Семенович, в самом деле!

– Не нужно, – ответил я через силу.

Массивная серая фигура Брегель тяжело оттолкнулась от решетки и двинулась ко мне. Я за спиной сжал кулаки, но Брегель откуда-то из-за воротника вытащила кустарно сделанную приветливую улыбку и не спеша надела ее на лицо, как близорукие надевают очки. Я хотел посоветовать ей раньше протереть эту улыбку чистым платком, ибо она показалась мне несколько запыленной, но от лени не посоветовал.

– Товарищ Макаренко, только не злитесь. Все-таки объясните мне, почему не нужно, какую роль играют у вас воспитатели?

Мне не хотелось говорить и думать, я с трудом ответил:

– Он не играет роль надзирателя.

– Но вы знаете, что у вас сейчас делается в колонии? Может быть, там везде недоразумения, ссоры, какое-нибудь насилие.

– Нет, ничего такого нет.

– Вы знаете, что там делается?

– Знаю.

– Расскажите.

Для того чтобы рассказать, не нужно было думать.

– Пожалуйста. В спальнях ребята складывают кровати, вытряхивают солому из матрацев и подушек, связывают все это в узлы. В узлах – одеяла, простыни, старые и новые ботинки, все.

– Дальше.

– В каретном сарае Алешка Волков принимает все это барахло, записывает и направляет в дезкамеру.

– Здесь есть дезкамера?

– Нет. Пригласили из города. На колесах. Дезкамера работает на току, и распоряжается там Денис Кудлатый.

– Интересно, дальше.

– На противоположной паперти, с той стороны собора, Дмитрий Жевелий выдает командирам отрядов или их уполномоченным по списку новую одежду – трусики, белые рубахи и спецовки. Тюбетейки.

– Здесь выдает? Вы уверены?

– Конечно.

– Пойдемте посмотрим.

– Не надо. Не нужно мешать Жевелию. Он отвечает за свою работу.

– Я пойду посмотрю.

Я промолчал. Брегель, переваливаясь, спустилась с паперти. Я снова начал отдыхать и, оглянувшись, заметил тот прекрасный предмет, который издавна называется миром. Было около двух часов дня. На небе стояли неподвижно белые резервные облачка, на ступенях паперти сидела Гуляева – у нее нежная, красивая шея над белоснежным воротником блузки. По ту сторону пруда под солнцем нагревался соломенный лишайник села, а дальше прекрасное пространство земли с лесами, полями, дорогами, и еще дальше то же небо и те же белые, спокойные тучки, остановившиеся здесь по какому-то расписанию, впредь до распоряжения.

Опираясь на колени, на паперть поднялась Брегель. Из-за ее спины вдруг выпорхнул озабоченный Синенький и, протягивая свою трубу в сторону, заторопился:

– Сказал Таранец сигналить сбор командиров в столовой.

– Давай!

Синенький зашуршал невидимыми крылышками и перепорхнул к дверям столовой. Остановившись в дверях, он несколько раз проиграл короткий, из трех звуков сигнал.

Брегель внимательно рассмотрела Синенького и обернулась ко мне:

– В таком случае, почему этот мальчик все время спрашивает вашего разрешения давать… эти самые… сигналы? Вы здесь кому-то не доверяли?

– У нас есть правило: если сигнал дается вне расписания, меня должны поставить в известность. Я должен знать…

– Так. Это все, конечно… довольно организованно. Там у этого Жевелия целый магазин: ведра, тряпки, веники. Но у него их никто не получает…

– Значит, командиры еще не кончили подготовки… еще рано…

К столовой начали пробегать захлопотанные командиры.

– Для чего они собираются? – спросила Брегель, провожая пристальным взглядом каждого мальчика.

– Таранец будет распределять столы между отрядами. Столы в столовой.

– Кто такой Таранец?

– Сегодняшний дежурный командир.

– Очередной дежурный?

– Да.

– Он часто дежурит?

– Приблизительно два раза в месяц.

Брегель возмущенно наморщила подбородок.

– Серьезно, товарищ Макаренко, вы, вероятно, просто шутите. Я прошу вас серьезно со мной говорить. Или я действительно ничего не понимаю. Как это так? Мальчик-дежурный распределяет столовую, а вы спокойно здесь стоите. Вы уверены, что Таранец ваш все это сделает правильно, никого не обидит? Наконец… он может просто ошибиться.

Гуляева снизу посмотрела на нас и улыбнулась. И я улыбнулся ей.

– Это, видите ли, не так трудно. Таранец – старый колонист. И, кроме того, у нас есть очень старый, очень хороший закон.

– Интересно. Закон…

– Да, закон. Такой: все приятное и все неприятное или трудное распределяется между отрядами по порядку их номеров.

– Как это? Что т-такое: не понимаю.

– Это очень просто. Сейчас первый отряд получает самое лучшее место в столовой, за ним второй и так далее.

– Хорошо. А «неприятное», что это такое?

– Бывает очень часто так называемое неприятное. Ну, вот, например, если сейчас нужно будет проделать какую-нибудь срочную внеплановую работу, то будет вызван первый отряд, за ним второй. Когда будут распределять уборку, первому отряду в первую очередь дадут чистить уборные. Это, конечно, относится к работам очередного типа.

– Это вы придумали такой ужасный закон?

– Нет, почему я? Это хлопцы. Для них так удобнее: ведь такие распределения делать очень трудно, всегда будут недовольные. А теперь это делается механически. Очередь передвигается через месяц.

– Так, значит, ваш двадцатый отряд будет чистить уборные только через двадцать месяцев?

– Конечно. Но и лучшее место в столовой он займет тоже через двадцать месяцев.

– Кошмар! Но ведь через двадцать месяцев в этом отряде будут уже новые дети. Ведь так же?

– Да, отряд значительно обновится. Но это ничего не значит. Вы же поймите. Отряд – это коллектив, у которого свои традиции, история, заслуги, если хотите, слава. До нашего перехода сюда отряды просуществовали по пяти лет. Мы стараемся, чтобы отряд был длительным коллективом.

– Не понимаю. Все это какие-то выдумки. Все это знаете… несерьезно. Какое имеет значение отряд, слава, если там новые люди? Какое?!..

Глаза Брегель, выпуклые и круглые, смотрели на меня ошарашенно и строго, лоб наморщился, напряглись полные щеки.

Гуляева вдруг громко рассмеялась и, опираясь рукой на ступеньку, подняла к нам возбужденное мыслью лицо:

– Знаете, товарищи, я вас слушаю, и никак сначала не могла разобрать: ваша беседа что-то мне напоминает, а что, никак не вспомню. А сейчас вдруг вспомнила. Такая книга есть, наверное, читали. Написал Беллами[217]217
  Беллами Эдуард (1850–1898) – американский писатель, общественный деятель. В 1887 г. написал социально-утопический роман «Looking backward 2000–1887» («Взгляд назад»), который принес ему мировую известность. На русский язык роман неоднократно переводился под разными названиями: «Через сто лет» (СПб., 1890), «Чудный сон» (СПб., 1893).


[Закрыть], а называется «В царстве будущего» или в этом роде. Там что-то такое через сто лет или через двести. Помните? Кто-то спал, спал, проснулся – ничего не понимает. Ему все показывают, рассказывают, все новое и не такое!

Брегель крепко сжала губы, рассматривая красивую, воодушевленную головку Гуляевой.

– Это, выходит, я проснулась?

– Да… нет. Но так похоже. Антон Семенович будто провожает вас по новому миру и объясняет.

Я серьезно сказал Гуляевой:

– Для меня много чести будет быть проводником в новом мире. Но… я бы очень хотел… Новый мир до зарезу нужен.

Брегель рассердилась.

– Какой новый мир? Вот эти выдумки, да? Традиции двадцатого отряда? Это называется социалистическим воспитанием? На что это похоже? Для него дороги не люди, а какой-то… абстрактный двадцатый отряд. На что это похоже?

– Это похоже на Чапаевскую дивизию, – сказал я отчетливо и сухо.

– Что? На Чапаевскую дивизию?

– Да. Уже нет тех людей и нет Чапаева[218]218
  Чапаев Василий Иванович (1887–1919) – герой Гражданской войны, с 1918 г. командовал отрядом, бригадой и 25-й стрелковой дивизией, погиб в бою против армии адмирала Колчака Александра Васильевича (1873–1920).


[Закрыть]… И новые люди. Но они несут на себе славу и честь Чапаева и его полков, понимаете или нет. Они отвечают за славу Чапаева… А если они опозорятся, через двадцать лет новые люди будут отвечать за их позор.

Брегель немного растерялась:

– Не понимаю, для чего это вам нужно?

– Это все, конечно… довольно… я все-таки скажу… атрибутно! Но это же только внешность. Вы этого не думаете?

Я начинал злиться. С какой стати они пристали ко мне именно сегодня? И кроме того, чего они, собственно, хотят? Может быть, им жаль Куряжа?

– Ваши знамена, барабаны, салюты – все это ведь только внешне организует молодежь.

Я хотел сказать: «Отстань!» – но сказал немного вежливее:

– Вы представляете себе молодежь, или, скажем, ребенка в виде какой-то коробочки: есть внешность, упаковка, что ли, а есть внутренность – требуха. По вашему мнению, мы должны заниматься только требухой? Но ведь без упаковки вся эта драгоценная требуха рассыплется.

Брегель злым взглядом проводила пробежавшего к столовой Ветковского.

– Все-таки у вас очень похоже на кадетский корпус…

– Знаете что, Варвара Викторовна, – по возможности приветливо сказал я, – давайте прекратим. Нам очень трудно говорить с вами без…

– Без чего?

– Без переводчика.

– Переводчики найдутся, товарищ Макаренко.

– Подождем.

От ворот подошел первый отряд, и его командир Гуд, быстро оглядев паперть, спросил громко:

– Так ты говоришь, через эту дверь не ходят, Устименко?

Один из куряжан, смуглый мальчик лет пятнадцати, протянул руку к дверям:

– Нет, нет… Говорю тебе верно. Никто не ходит. Они всегда заперты. Ходят на те двери и на те двери, а на эти не ходят, верно тебе говорю.

– У них там в середине шкафы стоят. Свечи и всякое… – сказал кто-то сзади.

Гуд вбежал на паперть, повертелся на ней, засмеялся:

– Так чего нам нужно? Ого! Тут шикарно будет. На чертей им такое шикарное крыльцо? И навес есть, если дождь… А только твердо будет. Чи не очень твердо?

Карпинский, старый горьковец и старый сапожник отряда Гуда, весело присмотрелся к каменным плитам паперти:

– Ничего не твердо: у нас шесть тюфяков и шесть одеял. А может, еще что-нибудь найдем.

– Правильно, – сказал Гуд.

Он повернулся лицом к пруду и объяснил:

– Чтобы все знали: это крыльцо занято первым отрядом. И никаких разговоров! Антон Семенович, вы свидетель.

– Добре!

– Значит, приступайте… кто тут?.. Стой!

Гуд вытащил из кармана список:

– Слива и Хлебченко, какие вы будете, покажитесь.

Хлебченко – маленький, худенький, бледный. Черные прямые волосы растут у него почему-то не вверх, а вперед, а нос в черных крапинках. Грязная рубаха у него до колен, а оторванная кромка рубахи спускается еще ниже. Он улыбается неумело и оглядывается. Гуд критически его рассматривает и переводит глаза на Сливу. Слива такой же худой, бледный и оборванный, как и Хлебченко, но отличается от него высоким ростом. На тонкой-претонкой шее сидит у него торчком узкая голова, и поражают полные румяные губы. Слива улыбается страдальчески и посматривает на угол паперти.

– Черт его знает, – говорит Гуд, – чем вас тут кормят? Чего вы все такие худые… как собаки. Отряд откормить нужно, Антон Семенович! Какой же это отряд? Разве может быть такой первый отряд? Не может! Пищи у нас хватит? Ну а как же! Лопать умеете?

В отряде смеются. Гуд еще раз недоверчиво проводит взглядом по лицам Сливы и Хлебченко и говорит нежно:

– Слушайте, голубчики, Слива и Хлебченко. Сейчас это крыльцо нужно начисто вымыть. Понимаете, чем нужно мыть? Водой. А куда воду наливать? В ведро. Карпинский, быстро, на носках: получи у Митьки наше ведро и тряпку! И веник! Умеете мыть?

Слива и Хлебченко кивают. Гуд поворачивается к нам, галантно стаскивает с головы тюбетейку и отводит руку далеко в сторону:

– Просим извинить, дорогие товарищи: территория занята первым отрядом, и ничего не поделаешь. На том основании, что здесь будет генеральная уборка, я вам покажу хорошее место, там есть и скамейки. А здесь – первый отряд.

Первый отряд с восхищением следит за этой галантерейной процедурой. Я благодарю Гуда за хорошее место и скамейки и отказываюсь.

Прибежал, гремя ведром, Карпинский. Гуд отдал последние распоряжения и махнул весело рукой:

– А теперь стричься, бриться!