Текст книги "Гомогенус"

Любые имена, сходства места и действия вымышлены, все возможные совпадения случайны.

Тяжёлая дверь со скрипом и шумом отворилась, и взору Геннадия, которого вели в наручниках два коренастых конвоира, предстал очень тесный маленький кабинет. Почти в центре под единственной лампочкой, висящей под потолком, стоял стол, за которым сидел старший следователь спецотдела по исключительно важным делам Турганов, перед столом стоял стул, приготовленный для задержанного. Но Турганов был старой закалки, матёрый следак, а потому не любил излишеств. По факту, это был не кабинет, а камера, в которой он разместился сам и поместил свой архив. Он, не отрываясь от чтения дела в папке, едва шевеля пышными усами, буркнул:

– Заходите, садитесь.

Геннадий прошёл и сел на приготовленный стул. Помимо стола и двух стульев, было ещё два вертикальных шкафчика, забитые делами, позади следователя. Турганов читал, всё это время Гена смотрел на него. Прошло минут пять, Турганов, дочитав до конца и закрывая папку, вдруг начал говорить.

– Что ж, молодой человек, судьба ваша не завидн… – но осёкся на полуслове.

Он посмотрел перед собой и буквально уткнулся в открытый и одновременно серьёзный и пытливый взгляд Геннадия, который как бы считывал какую-то информацию с взгляда Турганова, но не это поразило Турганова, и не это было странным, радужка глаз у Гены Хапко в прямом смысле была всех цветов радуги, лучами расходящихся в стороны от зрачков, что делало его взгляд неповторимым. Подавив секундное замешательство, Турганов продолжил говорить:

– Вы сдались дежурному, заявив, что вы гомосексуалист?

– Да, всё верно, – отозвался Геннадий, всё так же глядя следователю в глаза.

– И вы знакомы со статьями «за мужеложство»? Обвинения против вас серьёзны, вы знаете, что вам грозит?

Тон Турганова был очень спокойным, он старался не замечать пялящегося на него допрашиваемого, за годы службы было всякое, так что просто смотреть на него уже было мало.

– Конечно, – слегка потянув, сказал Гена с небольшой улыбкой, – таких, как я, отправляют в «Санаторий «Ч», или, как лучше, «Санаторий «Человеческое счастье», в Зоне отчуждения близ Чернобыля?

Это произвело эффект разорвавшейся бомбы в сознании Турганова: кто же такой был этот паренёк. Отчёт его спецгруппы зачистки говорил однозначно: выживших нет, всё проверили по спискам комендатуры лагеря «Санатория «Ч».

Всего секунду длилось удивление с замешательством, внешне он никак этого не показал, разве что слегка сыграл бровями. Он должен был разобраться в масштабах утечки, с другой стороны, это могла быть провокация, и это засланный казачок. В любом случае, во что бы то ни стало необходимо узнать, что ему известно. Он как раз кстати был в допросной, эта мысль слегка сняла напряжение в сознании Турганова.

Гена, как будто понимая, что Турганов готов был слушать, продолжал:

– Вы бывали в «Санатории «Ч»?

– Однажды, – как-то незаметно для себя буркнул Турганов.

– Хо-хо, ну тогда у вас не было времени насладиться местными контрастами пейзажей и колоритом местности. Я ещё ребёнком со своей матерью и другими неугодными режиму попал в «Санаторий «Ч», надзиратели называли его так, узники, бывало, называли его «Санаторий «Человеческое счастье». Лагерь уютно разместился восточнее четвёртого энергоблока, вблизи от него, с севера, на краю был опорный пункт охраны с пропускной системой у смотровой площадки ЧАЭС, но мне кажется, что он был просто для усиления гарнизона и в случае чего для охвата лагеря с севера и запада. Комендатура расположилась южнее, между лагерем и электроподстанций, тем самым контролируя южную дорогу вдоль охлаждающего канала от Припяти до Чернобыля, мимо пятого блока третьей очереди ЧАЭС. Территория станции от лагеря была изолирована, являлась закрытой зоной и серьёзно охранялась. Множество смотровых вышек с солдатами и прожекторами сменялись высокими заборами с несколькими рядами колючей проволоки. Рыжий лес, а также железнодорожная станция Янов располагались западнее лагеря. Дорога на Припять, проходящая через территорию комендатуры, вела в брошенный город на северо-запад. Вот в такой «по-домашнему» тёплой обстановке и раскинулось «Человеческое счастье».

Турганов смотрел на Гену, не выражая эмоций. Конечно, он прекрасно знал ту местность. Но откуда про это знал задержанный. Гена продолжал, он сейчас рыбачил и не мог позволить себе всё испортить в самом начале.

– Я был слишком мал, чтобы запомнить первый день, но моя мать Галина запомнила это навсегда и рассказывала мне об этом дне…

…Мать Гены не была в первой волне заключённых, прибывших в «Санаторий «Ч». Инженеры и учёные уже населяли внешний сектор, и в лагере было внушительное число узников. Работы по восстановлению реактора, похоже, были окончены, и теперь предстояли тестовые пуски. Она рассказывала:

– Нас привезли к внешнему периметру лагеря с южной стороны. Рыжий лес был слева, а комендатура справа, после короткой остановки ворота из рабицы с бряцанием открылись, и колонна с пополнением двинулась дальше. Внутри лагерь не был разбит на сектора заграждениями, деление носило условный характер, каждый узник персонально знал свой статус. Завидев армейские тентованные грузовики, невольники заторопились в свои хибары, лачуги, с натяжкой говоря, жилища. Это была совершенно обыденная ситуация в лагере, заключённых часто привозили. Когда мы увидели, что страх и смерть буквально пронизывает здесь всё, холод пробежал по нашим спинам, кажется, все понимали, что выжить и выбраться отсюда невозможно.

Здесь были не только гомосексуалисты и лесбиянки, но люди культуры и искусства, инженеры и учёные, медики и все те, кто не смирился, не поддержал военный переворот и узурпацию власти сразу после распада СССР. Когда грузовики приехали, как говорили надзиратели «на Пятачок», это небольшая площадка во внутреннем секторе близ клетки под открытым небом, мы уже были мертвецки бледными: то, что мы видели со стороны, не отражало и десятой части того, что в лагере происходило. Лагерь был не просто возле опасного заброшенного объекта – Чернобыльская АЭС действовала! И даже четвертый блок, на котором и произошла авария. Это очень удивило нас. После того как всех выгрузили, машины так же колонной, замешивая грязь и пробуксовывая, тронулись прочь из лагеря. Незамедлительно прозвучал гудок, и остатки людей с улицы мгновенно сдуло. Исключением были измождённые и пришибленные узники в клетке, это считалось «изюминкой» «Санатория «Ч» – загар под открытым небом. В ней томились те бедолаги, кому выписан билет в один конец. После удачного пуска последовала нештатная ситуация, пожар на станции с выбросом радиации. Четвёртый блок был починен в черновую, и после пожара для обеспечивания работы блока каждый месяц забирали людей…

Гена немного прервался, а потом продолжил:

– Если подумать, никто из тех, кто уходил на работы на станцию, больше не возвращались, замену находили быстро. В дальнейшем нештатные ситуации на четвёртом блоке случались часто, ряд из них сопровождался выбросами радиации. И после этого, словно листопад по осени, была волна смертей по лагерю. Но всегда прибывало регулярное пополнение. В качестве меры было предложено дополнительное охлаждение. Для этого было спроектировано продление канала от охладительного пруда с установкой допшлюзов, а также прокладка по территории лагеря охладительного тоннеля для пуска воды под четвёртый блок станции. И теперь узникам предстояло выполнить эту задачу. В итоге, не считаясь с потерями, руками узников было вырыто продление охладительного канала, были построены шлюзы со стороны комендатуры и подстанции, южнее «Санатория «Ч» вначале вырыли траншею, потом по дну проложили огромные бетонные кольца, этот тоннель пролегал через весь лагерь и вёл к внутреннему сектору, после уходил глубоко под четвёртый блок станции. Всю траншею зарыли, кроме большой ямы во внутреннем секторе, недалеко от клетки. По дну этой ямы и проходил новый охладительный тоннель. Верхняя кромка бетонных колец была пробита, было видно, как вода ручейком струилась по дну этого тоннеля. Яму с проломом в охладительный тоннель не стали закапывать, этому нашли применение, его стали использовать для сокрытия ужасных преступлений в лагере и на ЧАЭС. Множество тел узников и работников в случае нештатных ситуаций и выбросов радиации было сброшено в яму, после чего открывался шлюз и смывал тела глубоко под реактор, как язвили надзиратели. Надо ли говорить, что близ этой ямы радфон был значительно выше, и тогда бедолаги в клетке стали погибать ещё быстрее. Четвёртый блок был починен репрессированными учёными и инженерами. Несмотря на частые выбросы и нештатные ситуации, он действовал, – Гена прищурил глаза и улыбнулся Турганову. – Просто, если понимаешь суть ситуации, то всё встаёт на свои места. Даже комендатура не просто так разместилась между лагерем и подстанцией. Верхушка Военного Совета Спасения Украины знала, что работали первый, второй, третий и пятый блоки, но вот четвёртый блок работал на левак.

И Гена сделал небольшую паузу.

Турганов слегка побледнел.

– Кто ваши родители? – спросил он вдруг.

– Мать Галина, отца я не знал, мать говорила, когда я ещё был ребёнком, что мой отец был ужасный человек, он избивал её, насиловал, бросил нас сюда, я смотрел тогда на неё ошарашенными глазами.

Голос Гены стал волнительным, Турганов только что не зевнул. Но Гена продолжал:

– Я спросил у неё тогда, так что же, ты не хотела, чтобы родился я? «Всё верно, – спокойно отвечала она, – не хотела, но это не значит, что теперь я тебя не люблю. Почему сказала правду? Врать – значит не быть в согласии с собой. И тот факт, что твой отец – ужасный человек, не отменяет того, что ты мой ребёнок. Не смотри на то, что нас разъединяет, смотри на то, что у нас общего, это важнее». Она видела, что я похож на ненавистного ей человека, но, несмотря на всё, она, изматываемая вначале допросами, потом тяжким трудом, дала мне максимально возможное в тех условиях, максимально благоприятные условия для роста и развития, её материнская любовь ко мне была безмерна. Как мне кажется, в такой ситуации она могла и отвернуться от меня, и я бесконечно благодарен ей, что это не так. Она смогла прежде всего видеть СВОЕГО ребёнка. Я усвоил этот урок, нужно быть максимально человечным человеком, всё остальное вторично. В первую очередь мы люди, это должно нас сближать. Не важно, какие у нас взгляды, как одеваемся, какую обувь носим, приходим и уходим из этого мира одинаково. В «Санатории «Ч» я видел много смертей, – видно было, Гена немного разошёлся, глаза его блестели, на щеках его выступил румянец, сердце колотилось, дыхание прерывалось, очевидно, его задело за живое, – там были разные люди, разных возрастов, лесбиянки, геи, деятели культуры, научные люди, даже дети, и могу сказать, смерть приходит ко всем одинаково. Все мы, кто бы что бы ни говорил при жизни, уравниваемся на смертном одре. Так стоит ли ждать равенства так долго? Мы можем жить на равных правах, как люди сейчас! Не разделяя людей пропастью в виде ярлыка гей или натурал, и вообще, кому дано право измерять и взвешивать людей, навешивая эти ярлыки? По мне, – Гена фыркнул, глядя на Турганова, – ярлык любого качества оскорбителен, люди не скот, чтобы их маркировать. Тот путь, который вы предлагаете, делает людей равными только после смерти, а хочется жить в равенстве и жить сейчас. Как можно говорить о равенстве и при этом ОТДЕЛИТЬ одних от других, темнокожих от белых, например, или гомосексуалистов от натуралов и, дескать, бороться за одинаковые права. Равенство предполагает, что все могут что-либо вместе. Разница между натуралистами и геями незначительна, не более чем разница цвета глаз, если смотреть генетически, – Гена продолжал. – В этот мир мы приходим одинаково и к Богу уходим тоже. Понятия гомосексуалист и натурал необходимо искоренять для подлинного равенства! – громко и твёрдо воскликнул Гена, он снова вспылил, но быстро взял себя в руки. На него, как и прежде, смотрели безразличные глаза на улыбающемся лице, воистину «человек, который смеётся».

– Зачем нам эти понятия, если с избытком достаточно понятия человек. Половой акт – это бесспорно проявление любви, но, как факт, если не говорить о продолжении рода, это не венец любви. С таким же успехом людей можно делить на тех, кто падает на одно колено, когда дарит цветы, и тех, кто не падает, назвать их одноколенниками и начать сажать их в тюрьмы за то, что нельзя падать на одно колено, или наоборот всех заставить это делать. Делить людей по способу полового акта – это всё равно что делить людей по способу дарения цветов или как человек делает предложение руки и сердца своей второй половинке. Поэтому такое деление абсурдно, половой акт не венец любви. Главное, чтобы люди почувствовали, потому что только с её помощью можно вообще осознать и понять глубину мира, пережить тревоги и тяготы. Только любовь может дать человеку тепло, надежду, только это помогло людям крепиться и не сломаться в «Санатории «Ч», там, где смерть не просто бродила поблизости, у неё в каждом доме своя кровать стояла, мои матери делали всё для своего сына.

Турганов, слегка подскочив, вытаращил глаза на Гену.

– Даже во времена войн и во времена великих лишений для любви всегда найдётся время и место. Бывало, когда я подходил к дому, то чувствовал их любовь друг к другу, настоящую, чистую. Это ощущение застилало меня, я забывал о проблемах. И сидел на пороге, пока их близость не заканчивалась. Тогда я понял, что искренняя любовь должна быть основой этого мира. Неверность вашего суждения, – Гена кивком указал в сторону Турганова, – легко доказать. Природа очень многогранна, есть различные формы жизни, есть разнообразные формы развития, а также способы размножения, где один организм в зависимости от условий окружающей среды может размножаться по-разному, будь то половой процесс или бесполый, конъюгация или вообще смена генераций. Существуют организмы, у которых нет постоянно живущих особей мужского пола, перед размножением самки вырождаются в самцов, у которых отсутствует пищеварительная система, после оплодотворения самок, самцы гибнут, и появляется новое поколение самок, которые живут дальше.

Гена улыбнулся:

– О вкусах не спорят. Множество людей живут не так, как другое множество. Будь то культура одеваться, питаться, бытовые моменты, кто-то увеличивает кольцами шею, кто-то вставляет блюдце в нижнюю губу, а кто-то «для красоты» затачивает зубы. О человеке стоит судить по поступкам, по способностям, по величине вклада в жизнь, в развитие общества, а не по тому, как человек выражает свою любовь. Меня возмущает подход общественности к людям, имеющим однополые отношения, все эти насмешливые стереотипы и клише, эти люди не ассоциируются с сильными личностями, но бедам мы противостоим не хуже других, многие из нас служат в армии, стоят на страже порядка. Судить о людях подобн…

Турганов, конечно, слушал всё, но Гена вдруг оборвал свои рассуждения, он понял, что увлёкся, он здесь был не для этого, хотя проблема равенства была для него всегда важной темой.

Атмосфера была давящая, в кабинете стало душновато.

– Итак, мою мать с другими выгрузили во внутренний сектор, через некоторое время прошла перепись, все, кто знал гомосексуалистов до заключения, должны были назвать их имена, если показания вызывали хоть малейшее сомнение, забирали в допросные, по факту, это были пыточные, пытали жестоко – электротоком, избивали, топили в сырой мешковине, выколачивали имена и показания. Это касалось только тех, кто в лагере был по обвинениям в гомосексуализме. На одном из таких допросов моя мать и встретила свою любовницу, а впоследствии и сожительницу, а у меня появилась ещё одна мама.

Бровь Турганова поползла вверх.

– Всё верно, надзирательница влюбилась в мою мать. Режимы режимами, но только вот люди зачастую остаются людьми, всю нацию не опорочишь, а сердцу не прикажешь, и… и это привело её к краху, кто-то из сослуживцев всё же доложил о пристрастиях своей начальницы, и она была поставлена перед фактом: убить нас или разделить нашу долю, став узником этого лагеря.

Даже под страхом потерять всё, она выбрала нас и свою любовь, не изменила своим принципам, и мы стали жить, выживать вместе.

В «санатории» кормили ужасно, тяжёлая работа и страх того, что могут забрать работать «в реактор», как это называли между собой узники, заставляли людей предпринимать попытки побега, причём многие не пытались бежать навсегда, кругом были уже дикие места, животные, хлеще животных люди встречались в Зоне отчуждения, да и оцепления военных и опорные пункты, которые были рассыпаны по стране. Покидали лагерь только для того, чтобы добыть какое-то дополнительное пропитание в лесу, на брошенных складах, ставили силки и по сезонам занимались сбором ягод, также на севере Припяти в пятом микрорайоне, севернее кинотеатра «Прометей», в подвалах одного из домов начинается вход в тоннель, который прорыт уже после аварии на ЧАЭС. Это начало входа в Дыру Мародёра, городок, раскинувшийся под землёй, там бытуют все несогласные с вояками, узурпирующими власть в стране. За определённую «валюту» там можно найти разное. Конечно, караул ныне всё знал, с западной стороны «Санатория «Ч» участок заграждений вблизи рыжего леса был старым и ветхим металлическим забором с порванной рабицей и множеством лазов под ним. Однако при обнаружении кого-то за периметром его расстреливали на месте, бывало, спускали собак, и те разрывали бедолагу в клочья, устраивали засады, также в лагере объявлялся комендантский час. Часто люди в лагере просто слышали стрельбу со стороны западной границы «санатория», потом тела несчастных просто сбрасывали в яму, это создавало ещё более мрачную картину и очень удручало людей. Население «Санатория «Ч» сменялось быстро. Исключением разве что были дети, годам к тринадцати у нас подобралась компания, нам разрешали пройти через блокпост на смотровой площадке ЧАЭС и по дороге мимо пожарной станции ходить купаться на берег охладительного канала. Так, за пару лет, как нам казалось, мы обходили и изведывали уже всё вокруг, поэтому в очередное лето, наверно, нам было где-то по пятнадцать, при наступлении тепла сразу пошли не к охладительному каналу, а на берега охладительного пруда, срезали вдоль котельной и пошли на юг и в какой-то момент решили уйти с берега пруда и послоняться по округе здесь, мы удалялись от пруда и по случайности выходили к столовой №19. Было утро, запах свежего хлеба просто ударил в нос, мы, видевшие его только чёрствым и в лучшем случае без плесени, остановились, чтобы проглотить слюну, и быстро поняли, нам дальше нельзя. Я повернулся и увидел выпученные и оголодавшие глаза и лица моих друзей, и мне стало так тоскливо, я стиснул зубы и, сам не ожидая того от себя, вдруг скомандовал: «Так, все на берег, не вернусь через полчаса – уходите, считайте шёпотом, чтобы не сбиться».

И мы разошлись, странно, но никто не возразил мне. Я шёл, утренняя прохлада начинала сходить на нет под гнётом жары наступающего дня, зелень скрывала меня. Сердце бешено билось, на небе почти не было облаков, в голове толкало, дышал часто и прерывисто, я стал ощущать понимание того, что вокруг меня вблизи никого нет. Вокруг столовой был бетонный забор, перебежав просматриваемый участок, я скрылся в зелени близ забора, запах хлеба усилился, отталкиваясь от деревца, я поднялся на кромку заборчика, главный вход был обращён на юг, на пятый энергоблок третьей очереди ЧАЭС, за забором с севера были здания санпропускников, пруд, откуда я пришёл, был строго на восток от столовой. В задней части столовой у разгрузочной стоял ЗИЛок со свежим хлебом и ожидал выгрузки. Короткая мысль, словно выстрел пистолета, дающего старт эстафеты, перекинула меня через забор, я зацепился и немного вывихнул ногу, поругав себя, поковылял к машине, на ходу я сорвал с себя рубашку, взял за края и рукава, словно в авоську, закинул несколько буханок и ватрушек, запах просто дурманил, в животе урчало, но я не мог, сперва дойти до всех, а там и пировать. С обратной стороны бетонного забора стояли какие-то баки, я даже с вывихом без труда перемахнул через этот бетонный забор и был таков, кажется, и боль поутихла. Как ни странно, при подходе к пруду в какой-то момент я как бы ощутил, где были мои друзья, и вышел на берег чётко к ним. Это было незабываемо: мы лопали хлеб кусками, а ватрушки – это было нечто. И тогда я понял: это то, что я буду делать, но выходить каждый раз через блокпост и тем более проходить с хлебом обратно нель…

– А ты бы, как пингвин, отхаркивал! – заржал Турганов.

Гена молча смотрел, исключительно без злобы:

– Всё складывается отлично. И теперь пришла пора найти альтернативные пути. Мы всё так же ходили гулять, и я крал хлеб для нас, мы были детьми и прятали хлеб, конечно, дикие звери находили его раньше. В одну из таких прогулок я увидел шлюзы, ведущие в тоннель под лагерем, да и тоннель обвалился как раз во внутреннем секторе «Санатория «Ч», я интуитивно чувствовал патрули, или нам везло, – в сущности, Гена врал, после того случая он чувствовал живые организмы, как ему это представлялось, от людей и даже от животных, хотя это и резко отличалось, исходило множество настроений, голосов, намерений, и поначалу Гена даже не пытался разобраться в потоке информации, как-то упорядочить её, он просто использовал способность как сенсор на наличие людей и животных.

– Мы успели слегка отъесться, и, похоже, наши выходки начали кому-то не нравиться, действительно, и чем помешали пять голодных ртов (!!!). Так или иначе, я понимал, что вскоре нас перестанут выпускать, и я готовился к этому, осматривал окрестности, вышки, заборы, караулы и старался всё запомнить. Нам было по пятнадцать, в то лето август выдался жарким, я потратил некоторое время, ставил силки, украл из столовой картошки, выпечки, какие-то приправы и, в общем, приготовил небольшой пикничок, провожающий лето, кроме того я хотел брать значительно больше припасов, чтобы помочь всем, кому смогу, и нам будет лучше не светиться у блокпоста. Мы уже разводили костры у берега охладительного пруда, и к этому относились спокойно. После того случая в начале лета с первой кражей я начал ощущать какие-то перемены в своём организме, если охарактеризовать их коротко, то можно назвать влечением. Нравился мне один парень, черноволосый, застенчивый такой, спокойный, с открытым взглядом и красивыми чёрными глазами, его звали Лаврентий, он был сыном физика-ядерщика, которого отправили в «Санаторий «Ч» вместе с семьёй за его лояльное отношение к гомосексуалистам, в сущности, нужны были его знания и научный опыт. Лаврентий был птенцом в очень жёсткой скорлупе, был воспитан в обществе натуралов, бывало, когда заходил к нам, то застенчиво краснел при виде, как чмокались мои матери, когда одна куда-то уходила, ну на прощание. Поэтому эта его сторона была для него чужда, но то, что она была, это я знал. Это поначалу и вводило меня в некий ступор, потому что я ощущал его взгляды на себе, тёплые, словно утреннее солнце, и я понимал, что он чувствует ко мне, я чувствовал то же самое, но он сторонился этого, он отводил взгляд, когда я смотрел на него. В какой-то момент я осознал, что меня никто не влечёт так, как он. И вот я готовил пикник, там я и хотел проверить, всё ли правильно я чувствовал последнее время. Мы нашей дружной компанией, с ребятами и девчонками, к тому времени нас было уже семеро, пекли картошку, жарили мясо и ели хлеб и булки, купались, играли, и так пролетел день. Когда начало вечереть, все начали расходиться, только мы с Лаврентием не спешили. Солнце медленно ползло за горизонт, прохлада опускалась на землю, тишина окутывала округу, костёр уже прогорел, остатки углей ещё немного потрескивали, мы сидели на песке и смотрели на воду, она, безмятежная и спокойная, оказывала умиротворяющий эффект. Едва солнце скрылось за горизонтом, а первые звёзды выступили на чернеющим небе, наши взгляды встретились, мы недолго молчали, глядя друг на друга, и жадно впились губами в страстном поцелуе. В этот момент мы ощутили себя словно на вершине мира, все несущие проблемы и страдания в момент улетучились и стали просто мизерными в сравнение с тем, что мы испытывали в объятиях друг друга. Я понял, что я не ошибся, решительно притянул его к себе, после чего мы поддались возрастающему возбуждению и похоти. Мы лежали на берегу, звёздное августовское небо нависло над нами, мы оба немного устали, вокруг была тишина. Лаврентий поглаживал меня и вдруг сказал: «А знаешь, я в тебя тогда верил, другие думали, что зря тебя не остановили, но, когда ты появился в солнечных лучах с голым торсом и рубашкой, словно авоськой, набитой хлебом, словно Прометей с Дарами, и этот момент и вкус того хлеба я никогда не забуду», – и он поцеловал меня.

Турганов смотрел в открытые радужные глаза Гены с презрением, но Гена делал вид, что не замечает этого и продолжал:

– Домой мы возвращались потемну, мои глаза позволяли мне довольно хорошо видеть в полумраке, – и снова Гена врал, он обладал спектральным зрением. – Я с лёгкостью провёл его мимо патрулей через обычные лазы со стороны леса, и мы разошлись, только я пошёл не домой. Я огляделся: никого, и стал прокрадываться от дома к дому, перебежками, стараясь миновать участки под прожекторами, и через какое-то время уже был на краю ямы, я сполз по краю и оказался в тоннеле, вонь стояла ужасная, под ногами жижа от полуразложившихся тел, в глубине тоннеля, что под станцией, ощущалась просто невероятно бешеная активность. Стараясь не думать об этом, я двинулся по тоннелю в сторону шлюзов. Я быстро преодолел это расстояние и выбрался за комендатурой у охладительного канала, перешёл на сторону подстанции и теперь спешил к столовой №19. Я с лёгкостью проник внутрь, сначала она была не заперта, я забрал оттуда всю воду, хлеб, которые нашёл, и обчистил аптечки, я был очень воодушевлён, то, что Лаврентий раскрылся, очень радовало меня и ободряло, а в паху ныло, – Гена улыбнулся. – В столовой всё прошло гладко, я с припасами в сумке, которую заготовил заранее, теперь торопился в санаторий, вот она – подстанция, ночь скоро заканчивалась, вскоре будет светать, я спешил, вот уже и шлюзы, я скрылся во мраке тоннеля и уже представлял, как матери удивятся. Я выбрался из ямы, и первое, куда я пошёл, это к бедолаге в клетке, жара стояла нестерпимая, а питья ему почти не давали, я решил ему помочь. Я дал измождённому бедолаге воды, и он жадно накинулся на неё, но я тогда не знал, в силу возраста не знал, – глаза Гены немного заслезились. – В этом самом тоннеле уровень радиации зашкаливал, и всё, что я нёс, и одежда на мне очень сильно облучились радиацией. Измождённый узник мгновенно получил жесточайшую дозу радиации, он стал увядать, он умер на моих глазах, во взгляде читался вопрос: «Неужто ты так специально пошутил?» Я пытался что-то сказать, объяснить, как-то оправдаться, но узник в клетке уже испустил дух. Тогда я усвоил и этот урок, что только я не подвержен радиации, а все другие подвержены, и что чётко надлежит различать свои вещи, что не соприкасаются с другими, и те, в которых я добываю продукты для остальных. У меня навсегда в памяти запечатлелось лицо бедолаги, которого просто растворило заживо.

Турганов хищнически улыбался, глаза его блестели, словно две стекляшки.

Гена на секунду запнулся, ему потребовалось небольшое усилие, чтобы подавить злобу.

– Я запаниковал, в душе царило смятение, я выкинул всё, что нёс, в яму, мои матери искали меня. Валя, так как знала надзирателей, позволяла себе чуть больше обычных заключённых, она пошла искать меня на внешнем периметре, возможно, спрашивать у патрульных, я не был осведомлён о её отношениях с надзирателями «Санатория «Ч» после того, как её посадили сюда. Галина же ожидала меня во внутреннем секторе, наш дом был недалеко от ямы «с видом на клетку». Она окликнула, когда я стоял на краю ямы. Я не мог сдержаться, я чувствовал и его агонию, и как жжёт его грудь, и сомнения по поводу того, что его убили и сделали это специально, и даже мрак, как мрак поглотил его, и стало холодно, эмоции просто рвали моё сознание, я бросился к матери, она затянула меня в дом. Я плакал, плакал навзрыд, в голове всё сводилось к одной мысли: я убил, убил, я убил его, а мать крепко обнимала меня, прижимая к себе, и только повторяла: «Ты не виноват, ты не знал, ты не виноват»…

– Никогда этого не забуду. Но время шло, смерти бедолаги в клетке никто не удивился. Но я не забыл, и со временем другое стало очевидно для меня: как моя мать узнала, что тревожило меня? Я каким-то образом передал ей эмоции, понимание. И я стал приглядываться к матерям, оказывается, я влиял на мировосприятия близких людей. Матери, страдавшие от непосильных тягот, всегда становились счастливее, когда я находился рядом.

Гена снова утопил тот факт, что матерям становилось легче на душе оттого, что он сам желал этого, он развивал свои способности, и к моменту встречи с Тургановым Гена способен был передавать и более тонкие чувства. Основной своей способностью он считает, что может целый купаж эмоций, чувств и ощущений даже от большой группы людей внедрить в голову, заставить испытать всё одного человека. Это может довести до сумасшествия или, наоборот, если это добрые положительные эмоции, исцелять душевные травмы, укреплять душевный стержень.

Гена рассказал Турганову об этом вскользь, время ещё не пришло.

– Этого я не понимал, но мы помогали друг другу выживать. Матери вырастили меня в атмосфере любви, и теперь я платил им тем же. И ещё, кстати, я понял, что не подвержен воздействию радиации.

Брови Турганова подпрыгнули, и он уже какое-то время что-то строчил в свой блокнот.

– Пришла осень, сырая и холодная, атмосфера уныния и бесперспективности просто прибивала к полу обитателей «Человеческого Счастья». Не добавляли перспективности и «нештатные ситуации» на четвёртом блоке ЧАЭС, перегрузки, пожары проводки, несколько раз что-то заклинивало, и вода для охлаждения не поступала. В «Санатории «Ч» всё это всегда выглядело примерно так: в дневное время звучал гудок для объявления комендантского часа, после чего всю охрану лагеря мгновенно сдувало с улицы для принятия средств по минимизации действий облучения. Для узников это было не предусмотрено, конечно, какие-то слабые антирадины добавлялись в еду, но этого было недостаточно. Поэтому приходилось действовать мне, закрома режима ломились от припасов, надо было лишь руку протянуть. Я уже к тому времени предпринял целый ряд успешных вылазок, мы сделали тайник в хибаре, где жили, также я сделал несколько тайников в Зоне отчуждения на разном удалении от лагеря, в лесу, в заброшенных зданиях. Конечно, меня поразил масштаб пустоты вокруг, но и заставил убедиться в мысли, что природа не терпит пустоты, и, если глянуть подробнее, вся Зона отчуждения кипела жизнью, будь то животные, которые, кстати, чувствовали себя просто превосходно, радиация за их срок жизни не успевала им навредить, до маргинальных сообществ, вполне себе людей хотя бы внешне, построивших, помимо мелких стоянок, даже целый город не менее четверти Припяти в размерах.