Текст книги "Над тополями"

Над тополями
Антон Александрович Стефанович

Обложка Анна Стефанович

Особая благодарность за буковки и закорючки Оксана Вениаминовна Смирнова

© Антон Александрович Стефанович, 2023

ISBN 978-5-0059-6337-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Снег потихоньку заваливал город. Щедро, важно и никуда не спеша, большими белыми хлопьями ложился он на улицы, дома, перекрестки, мосты и деревья. Покрывал сплошным белым пухом пустые дворы и скверы, скамейки и панели, изредка лишь, особой своею милостью, дозволяя какому-нибудь пятну недолго почернеться среди себя, а затем, раздумав, и его укрывал под собой.

Снег, снег безгранично царствовал в городе, падал, падал и засыпал потихоньку собою все, что только ни попадалось ему по пути.

Александр Иванович сидел на своей кухне и смотрел в окно.

«Бывает же такое…» – подумал он и обмакнул перо в чернильницу.

– Странно… – сказал он громко вслух, глядя рассеянно на сползающую черную каплю.

За окном медленно, медленно, выхваченный из темноты фонарным светом, падал снег, пролетал мимо его окна, мельком смотрел на Александра Ивановича и падал дальше вниз.

Александр Иванович повел в воздухе своим длинным тонким носом и снова обмакнул перо в чернила. Дождавшись, когда капля скатится, он, удовлетворенно улыбнувшись, раскинул руки и откинулся в кресло. Как это ни странно, но тем не менее все было очень похоже…

Он тут же вскочил со старого своего, изгрызенного неизвестными мышами кресла и неожиданно предложил:

– Пойдем-ка лучше погуляем!

И так как в этот момент, в силу некоторых обстоятельств, в комнате никого, кроме самого Александра Ивановича, не было, то он допил чай, надел шарф, пальто и перчатки, загасил свечу и вышел из дому.

Было уже поздно, прохожие попадались редко, и он шел по улице почти один, отбрасывая на разноцветный снег неровные, то забегающие вперед, то остающиеся позади, как того желали уличные фонари, длинные и короткие, серые и черные тени.

Ветра не было совсем, и сверху падали теплые пушистые хлопья снега. Снег этот скрипел под ногами и оседал сугробами на плечах.

Миновав вывеску закрытого на ночь хлебного магазина с нарисованным калачом, закрытую же аптеку со змеей и парикмахерскую с изящно завитыми женскими головками, он вышел на небольшую, зажатую меж высоких домов площадь, ярко освещенную, со множеством горящих витрин и фонарей и отходящими от нее засыпанными снегом и оттого потерявшими всякие углы улочками.

Через площадь, мимо него, исполняя рэгги, катили, блестя стеклянным аквариумным светом два встречных, видать, уже последних трамвая.

Поминутно останавливаясь и притормаживая на стрелках, пели они сквозь снежную вату что-то про теплое приветливое море, пели о странных цветах, о пальмах и морском песке, о неизвестных здесь красках заката, о том, как пахнет кофе в открытой мансарде, пели о ленивой реке и маленьком колесном пароходе, о мальчике и собаке, о снах пестрых рыбок и о том, что делает ветер с камнем.

Александр Иванович сидел в трамвае и смотрел в трамвайное окно. Мимо двигались дома-сугробы. Рельсы длинной, глухо стучащей серебряной лентой, оставались позади.

Свет – тень, снова свет, снова тень. Трамвай подъезжал к Заставе.

В последний раз мелькнули пальмы, трамвай прощально звякнул и укатил дальше. А Александр Иванович огляделся вокруг и пошел вдоль старой крепостной стены.

Помнится, он что-то пел, какой-то мотивчик, подхваченный в трамвае. Иногда он чему-то улыбался, смахивая лапой налипший на усы и уши снег.

Ах, воздух! Почти свежий, почти отдавший дневную гарь ночной московский воздух вдыхался неожиданно легко и немного кружил голову.

Меньше всего сейчас ожидал он встретить собак, однако, когда он миновал остатки старой угловой башни, из пролома в стене появились именно они. Это были три удивительно лохматых, неопределенного цвета пса. Они шли, о чем-то оживленно беседуя, и, видимо, тоже никуда не спешили и, хотя расстояние между ними было достаточно велико, Александр Иванович, предпочитавший в таких случаях оставаться по возможности незамеченным, почел за лучшее поскорее взобраться на стену. Нет, он не то чтобы боялся собак, может быть, даже и совсем напротив, просто не всякому бывает приятно, когда тебя обнюхивают.

Но псы эти, видимо, были увлечены беседой и не заметили его вовсе, прошли мимо и удалились в неизвестном направлении.

Александр Иванович отряхнул пальто и зашагал по стене. Он дошел до угла, остановился, засунул руки в карманы пальто и поднял кверху свой черный узкий нос. Снег перестал падать, и наконец-то стало видно Луну, что почему-то очень развеселило его. Он улыбнулся сам себе и подмигнул Луне. Нравился ему отчего-то этот ночной круглый белый блин, и все тут.

И он зашагал, не торопясь, взад и вперед по стене, подняв кверху нос и при каждом шаге становя ногу как-то по-особенному значительно. Потом он вдруг остановился и продекламировал:

– Эх, если бы не это,

Ну, не это вот самое,

То тогда, наверное,

Наверное – Ух!

И зашагал дальше по стене, накладывая свои следы на отпечатки птичьих лапок и волоча по снегу свой длинный тонкий хвост…

В промежутке между двумя высокими домами, между стеной и водосточной трубой, совсем не было ветра и не падал снег.

Уютно свернувшись калачиком и закутавшись в шарф, засыпая, лежал Александр Иванович.

Мысли его текли все медленней и медленней, пока не перестали течь вовсе, а видения становились все туманней и туманней. Вот уже и опушка какого-то неизвестного леса, и старый дуб на высоком холме, на том, неизвестном еще другом берегу неизвестной еще широкой какой-то реки.

Дуб шелестит листвой, и солнце садится за эту самую реку. Садится все ниже и ниже, и вот оно уже совсем в реке. И река эта вдруг становится расплавленным золотом, и река эта делается как солнце. И не осталось больше ничего на свете, только темная звездная ночь и эта река.

И вдруг он понял, что Солнце спит здесь всегда, потому что имя этой стороне – Закат, и Дом Солнца – имя той реке…

А ближе к концу зимы, когда он шел по берегу, ему приснилась Лодка. В лодке сидел Перевозчик, и было тому Перевозчику очень холодно и очень темно, мерзли у него руки, и только огонек его папиросы светил ему в темноте.

Александр Иванович сел в лодку, перевозчик затушил свою папиросу, крякнул, чтобы согреться, налег на весла и повел лодку прямо на тот берег по пылающей от солнца огненной воде, но было перевозчику холодно…

…А на другом берегу был уже рассвет и туман на реке. Кричали какие-то птицы, с шумом и плеском поднимаясь от воды, потревоженной лодкой, прочь, куда-то в густую туманную неизвестность.

И было то Стороной Рассвета. И был там высокий холм, и был высокий дуб. Перевозчик молча показал ему тропинку и, звеня лодочной цепью, молча же уплыл в туман.

Александр Иванович пошел по тропинке, поднялся на холм и увидел тот самый дуб. И пошел к нему, приминая ногами мокрую и полную бриллиантов от росы траву. И не смог дойти, хоть и шел очень долго. И когда он увидел, что вершина дерева скрывается в густых розовых облаках, то понял, что дуб этот очень далек и весьма высок…

Чуть дальше по тропинке на поляне посреди дубравы ему приснился аккуратный маленький голландский домик из красного кирпича под черепичной крышей. Из дома навстречу ему вышли какие-то люди. Александр Иванович, поздоровавшись, первым делом спросил их, не то ли это место, про которое говорят, будто бы оно по ту сторону реки? Старший из них подумал немного и сказал, что нет, пожалуй, это место все-таки по эту сторону, и Александру Ивановичу протянули кувшин с парным молоком и большой кусок свежего хлеба.

Все сели на траву, достали трубки и, закурив, завели какой-то медленный и ленивый разговор. Александр Иванович, не втянутый в беседу, с большим аппетитом ел хлеб.

Сколько же их было и как их звали? Непонятно. Можно только лишь с уверенностью сказать, что старшего из них, мужчину с густой рыжей бородой, звали Клавдий, а слева от Александра Ивановича сидел высокий худой человек, которого все давно уже звали просто Жан-Жаком, хотя имя его было Иероним. Остальных же он запомнить не смог, лица их плыли и путались на ветру.

Когда Александр Иванович спросил, как же имя тому Перевозчику, что возит по реке, что течет внизу под холмом, на поляну были принесены инструменты.

У Клавдия был гобой, и он пояснил Александру Ивановичу:

– День сегодня такой, гобойный. Лён и зверобой. Солнце в небе.

Жан-Жак, а на самом деле Иероним, взял кларнет. Было много струнных, и Александр Иванович, до этого совершено не уверенный, что умеет хоть на чем-то играть, попросил неожиданно для себя виолончель.

Все сели в круг. Клавдий что-то сказал негромко, постоял с минуту молча, пожевал немного губами и вдруг заиграл какую-то тему.

Тема была незнакомой, но Александр Иванович знал, и, может быть, вернее других знал, что такое свежий соленый морской ветер! Клавдий играл ветер.

Александр Иванович огляделся. Это был берег Моря. И это был запах Моря. Голубое небо и золотое солнце. А все остальное стало мельчайшей водяной пылью, поднимаемой и уносимой ветром…

Вступил Жан-Жак. Нельзя сказать, чтобы это было о чем-то другом, но теперь появились откуда-то и сосны, и дюны, и йод морских трав, морские рыбы и крылья чаек. И тогда Александр Иванович вступил.

– А ведь, пожалуй, сегодня действительно именно такой день! – крикнул сквозь ветер тогда Александр Иванович.

– Солнце в небе! – отозвался Клавдий.

Часть 1-ая

«запрещено также передвижение над территорией города летательных аппаратов, а особенно лиц, не имеющих для этого специального разрешения».

10 января 1971г.

Глава 1

Был тот самый ранний и тихий утренний час, когда крыши, стекло и деревья уже вовсю светятся розовым, но трамвайные рельсы и чугун бульварных решеток пока еще темны и холодны, а дворники едва только начали лениво поводить своими метлами, шурша по асфальту в такт с чирикающими воробьями.

Первые лучи солнца показались наконец и в узком ущелье между двумя высокими домами, между стеной и водосточной трубой, осветили и сделали розовой кучу старых, сухих и потерявших всякий цвет прошлогодних листьев. Солнце и разбудило спящего в них Александра Ивановича.

«Значит, я все-таки тогда и заснул здесь зимой? – было его первой мыслью. – Выходит, прямо здесь и зазимовал! Вот это да!»

И чтобы утро не застало его врасплох, он немедленно проснулся, отряхнул хорошенько пальто и вышел во двор.

«А вот даже интересно, – подумал он, – какой сейчас месяц?» – и огляделся по сторонам. Над ним зелеными тучками распускались тополя.

«Ага, – догадался он, – да ведь месяц май уже». На нос ему сверху, полностью подтверждая его догадки, упала толстая красная тополиная сережка-гусеница.

– Долго спим! – сказал он вслух, хотя рядом никого совершенно не было, и продолжил:

– Хотя, с другой стороны, в апреле ведь все тает и течет, и грязно почему-то, – тут он потянул носом воздух. – Да, да, да, совершенно точно – май. Самое начало.

Солнце поднялось чуть выше, перестало быть розовым и стало вдруг большим и ярким и уже без всякого стеснения освещало все вокруг, все те же дома, бульварные липы, скамейки в скверах и дворах и умытые ночным дождем улицы.

Александр Иванович потянулся. Весь. От кончика носа, до кончика хвоста. Посмотрел на светило, закрыл глаза и дважды громко чихнул. Открыл глаза и чихнул еще раз.

«Вот!» – подумал он и направился к квасному автомату, стоящему неподалеку.

Позавтракав кружкой кваса, он сел на скамейку под деревьями в сквере, взяв еще одну, на второй завтрак, кружку. Квас с утра был добрый, темный, с большой белой шапкой пены. Пену Александр Иванович любил и никогда, никогда не сдувал ее. Поэтому он сидел в сквере, а нос его был в пене. На носу была пена, а он пил квас. Квас был вкусный, Александру Ивановичу нравился, и он был счастлив. Светили ласково деревья, зеленело солнце. То есть, конечно, наоборот, но даже и это было хорошо.

День этот собирался, судя по всему, быть длинным, а в теплом и клейком от зеленых тополиных листов воздухе, несмотря на ранний час, уже вовсю носилась загадка.

Она бывает там в мае всегда. Особенно в его начале. Всегда в это время что-нибудь, да произойдет-таки значительное и неожиданное. Какой-нибудь сюрприз приятный.

То ли дырочка какая малая в кармане образуется, и вот глядишь, уже и ключи от квартиры – тю-тю. И смотришь ты загадочно на белый свет сквозь эту дырочку и думаешь, покуда дворник дверь ломает, как оно все в жизни интересно устроено: не было дырочки, и вот, пожалуйста, вдруг раз – и есть. Чудеса! Или свет этот, на который ты смотришь сквозь эту дырочку, вдруг возьмут в квартире и отключат, разом и весь. Волшебство!

Ну пусть даже не дырочка, пусть. Тогда, значит, письмо неожиданно кому-нибудь напишешь, бывает и такое! Или, в конце концов, просто гривенник найдешь или встретишь кого.

Неважно! Неважно что, говорю я вам. Хоть что-нибудь, но непременно должно произойти в этом воздухе. Это правило.

Александр Иванович сидел под деревьями и размышлял. Любил он сидеть под деревьями и размышлять, особенно если с кружицей кваса.

Ну а дел сегодня было много. Во-первых, надо было зайти к старичку букинисту на Сретенку на предмет новых-старых книг и чайку как следует попить, во-вторых, посмотреть фонтаны, включенные по случаю небывало жаркой весны, на предмет фонтановой воды, в-третьих, навестить старые деревья, на предмет новых листьев, а в-четвертых и самых главных, надо было купить бубликов к чаю, а также чаю к бубликам.

– Значит, так, – сказал Александр Иванович, чтобы не забыть, – бублики и чай. Главное не перепутать, – и кончил размышлять под деревьями, с кружицей кваса, потому, что кружку попросили.

– А город-то проснулся уже, – размышлял он уже без кружицы, глядя на бегущих в метро, курящих на бегу, читающих газеты, говорящих и жующих на бегу, на бегу влетающих в троллейбусы, даже бегущих на бегу людей.

– Все с зонтиками, – сделал он наблюдение, – значит, дождя не будет.

– Народная примета такая, – сказал он квасному автомату. Автомат с приметой согласился и с довольным ворчанием изрыгнул очередную порцию кваса.

– Значит так, бублики и чай, – вспомнил он, сказал автомату: «Спасибо-досвиданье» – и направился прямиком в булочную, чтобы опять не забыть. Булочная была совсем недалеко… Но и недалеко он не ушел.

Вторая его половина, жутко хотевшая домой, принялась зачем-то с ним спорить, отговаривать, пугать и тянуть.

– Смотри, – говорила она проникновенно, – городишко-то наш уже проснулся. Бегают, смотри, бегают все кругом. Того и гляди, с ними побежишь. Хочешь с ними бежать? А я не люблю, я лучше домой пойду.

– Так я ведь тоже не люблю, – оправдывался Александр Иванович. – Но ведь бублики, фонтаны и вообще…

– Ну и как хочешь! – сказала его вторая половина и замолчала. То ли обиделась, то ли и вправду ушла.

Александр Иванович подумал немного, но планам своим решил не изменять. И пошел дальше. В булочную пошел, в кондитерскую.

Да, так вот булочная та была совсем недалеко, центральная, на улице… забыл я как ее звать, ну да пускай его, назовем просто и незамысловато – на улице Сумасшедшего Генерала. И носила эта булочная гордое имя «Булочной-кондитерской», что предполагало почти обязательное наличие в ней тех или иных бубликов. Вот туда-то он и отправился.

И не обманула булочная, не обманула кондитерская!

Был в ней и прекрасный, радующий глаз своей первозданной свежестью и столь редкой в наши дни гармонией классических округло-дырочных форм румяный московский бублик. Был в ней и поздний, уже весенний, но все еще по-прежнему желтый и нетленный лимон. Нашелся там и изумительный слоновый, в смысле – индийский чай, в красивых коробках со слонами, животными, как известно, умными и кроткими. Удивительная вещь!

Александр Иванович так и называл этот чай – слоновый, ударяя на первую букву.

И Александр Иванович встал в очередь. Он пристроился за каким-то гражданином в кофе-с-молоком пальто и от нечего делать принялся глядеть по сторонам, ибо, как известно, в булочной очереди, даже в кондитерской, даже в центральной делать больше нечего. И вот тут взгляд его уткнулся в чей-то удивительно знакомый профиль. Удивительно знакомый.

– Позвольте, – насторожился вдруг Александр Иванович, – где же я мог его… А впрочем, нет, что-то связанное с какой-то рекой. Темно и огонек горит папиросный. Нет, не то… Потом дубы…

– Вспомнил! – закричал он вдруг на всю булочную. – Жан-Жак! – закричал он на всю кондитерскую.

Очередь зашевелилась, как большая гусеница, – все стали оборачиваться в наступившей тишине к Александру Ивановичу. Знакомый профиль тоже обернулся и оказался вдруг тем, чем и казался, то есть, собственно Жан-Жаком, а именно Иеронимом!

Глаза их встретились, и Александр Иванович приветственно махнул хвостом. Ответа не последовало.

– Здравствуйте, Иероним! – повторил Александр Иванович еще радостнее и громче.

– Извините, гражданин, обознались. Меня зовут Иван Яковлевич, – сказал тоже громко и весьма солидно, чтоб все слышали, но не своим совершенно голосом, Жан-Жак, на самом деле Иероним, а на самом деле неизвестно, ну просто пес его знает кто! И отвернулся, мерзавец.

Александр Иванович совершенно опешил от такой наглости и даже чихнул. Два раза.

«Вот так штука! – пронеслось у него в голове. – Как же так? Ведь я же прекрасно узнал его! Я вообще всегда отлично помню все. У меня феноменальная память от бабушки! Помню прекрасно: река, туман… И вообще это же просто полная ерундистика какая-то».

Очередь его подошла, и Александр Иванович, в полном отсутствии, купил себе бубликов и чаю. Кассирша, пользуясь его отсутствием, не дала сдачи, но и этого не заметил Александр Иванович – был он ужасно и глубоко расстроен.

– Как же так? – бегало в голове что-то.

– Иван Яковлевич. Иаковлевич. И Акивлевич. Тьфу ты, Кряковлевич! – расстраивал себя Александр Иванович.

Вконец расстроенный, он вышел из магазина, сел на скамейку, достал папиросы, а хвост его, совсем печальный, болтался рядом.

Издалека, откуда-то из тени бульварных лип, пробираясь между скверных (то есть в скверу стоящих) клумб, по дорожке из красного толченого кирпича к нему двигался этот негодяй Кряковлевич, эта иезуитская личность с незажженной сигаретой в зубах. Вроде бы как прикуривать.

«И даже разговаривать не стану», – твердо решил Александр Иванович.

Пока личность с сигаретой двигалась, на улице Сумасшедшего Генерала, как-то быстро стемнело, набежала откуда-то тучка, прыснула мелким дождиком и тут же, видимо торопясь куда-то, побежала дальше.

Мнимый Жан-Жак приблизился, подошел к нему, попросил разрешения прикурить и наклонился к зажженной с молчаливым римским достоинством спичке. И посмотрел Александру Ивановичу прямо в глаза.

И вот тут вдруг стало ясно, что глаза у Жан-Жака очень и очень странные. Там, в этих глазах, был и высокий дуб, уходящий под облака, и огненная река, и два ее берега, и даже перевозчик был там и, опустив весла в воду, пристально смотрел на него из темной своей лодки.

А Жан-Жак сложил руки, прикрывая спичку от ветра и – Александр Иванович так и не понял, как это вышло, – не разжимая их, резко подбросил что-то вверх. И это что-то, Александр Иванович мог бы ручаться за это, было чайкой, белоснежной, с розовым клювом чайкой. Она взмыла над ними, в голубое московское небо, прокричала один раз и пропала в нем.

Откуда-то сверху упала то ли капля дождя, то ли морской пены, а Жан-Жак улыбнулся, подмигнул хитро Александру Ивановичу и, не оборачиваясь и весело посвистывая, пошел прочь. По дорожке из красного толченого кирпича.

Глава 2

Домой Александр Иванович вернулся только к полудню. И все из-за того, что сначала было так.

Сначала он очень долго сидел вскверу у магазина на скамейке и пытался создать видимость того, что занят глубоким осмыслением происходящего, или, говоря простым языком, думал.

Тут надобно сказать, что чрезвычайно умное человечество в свое время изобрело массу полезных, прямо-таки радикальных способов вспоможения своему процессу мысли. Например, если мысль ваша неповоротлива, ленива или вообще совсем даже не та, что надо, то ее, эту проклятую мысль, с помощью этих способов можно легко протолкнуть, подстегнуть или просто прогнать, как ненужную, и вызвать нужную. Самый распространенный и наиболее простой из них – почесывание затылка.

Но есть и множество других, посложнее. И всякому мыслящему существу следует знать эти способы. Это необходимо.

Есть также масса способов, изобретенных все тем же умным человечеством, способных препятствовать процессу мысли и способных даже вовсе и навсегда его остановить, но мы их тут никак трактовать не будем, ибо в тот день, сидючи на скамейке, Александр Иванович пользовался вовсю именно способами категории первой.

Он сидел, подолгу уставившись в одну точку, в задумчивости открывал рот, почесывал затылок и подбородок, делал загадочное лицо, курил – словом, пытался, применяя известные ему способы, всячески возмутить какие-то вулканические процессы у себя в голове. Но, увы, он и сам прекрасно знал, что там по Рихтеру балла полтора всего, не более.

И вот, когда уже ему начало казаться, что все это просто-напросто продолжение зимнего сна, он решил, что просто все еще спит и проснется не раньше марта, и перестал наконец думать. И это было единственным правильным шагом, ибо, перестав думать вовсе, он понял вдруг все. Землетрясение прекратилось, вулканы перестали куриться и стращать табачным дымом, реки снова вошли в берега, а почва остыла и покрылась росой.

На самом-то деле ему и не нужно было ничего осмыслять, он и так все знал. И чего тут думать? Чайка – это чайка, а не ворона, например, и это понятно каждому. А Жан-Жак – это Жан-Жак, а не, к примеру, Петрович – сосед снизу. А где Жан-Жак, там и чайки всякие, и пена морская, и все, что хочешь, может быть. И чего тут думать-то?

И когда он это понял, так светло и радостно стало ему, что он отправился к квасному автомату, спеша поделиться с ним радостью неожиданно вдруг возникшей простоты жизни. Автомат отнесся к открытию весьма недоверчиво и даже как-то настороженно, но квасу все-таки дал. И Александр Иванович еще долго сидел с кружицей, с великим удовольствием хохоча над собой, и пену не сдувал.

А потом уж он отправился гулять. Потом уж он пошел на бульвары к деревьям, навестил фонтаны, включенные по случаю небывало ранней и жаркой весны и, сидя на парапетах, долго смотрел на бегущую из неоткуда в никуда фонтановую воду, с блестящими ему со дна белыми и желтыми монетными пятнами.

Еще позднее он сидел на скамейке в тихом кошачьем дворике близ Сивцева Вражка и ел бублик. Старые могучие тополя шумели над ним, а им было уже, чем и о чем шуметь, по двору бродили разноцветные кошки и хитро так смотрели, будто что-то особенное знали, а под ногами у него, глубоко под землей, бежала в неизвестное море загадочная речка Черторый. И были в ней и вода, и рыба, и раки, и еще кто-то странный, мутный и с бородой и хвостов в воде мочить не велел.

Потом он был на Сретенке, но букиниста там не застал. Застал, правда, записку на двери, но только странную. В записке синим по белому в клетку было отчего-то сказано: " Ушел в рыбу». А кто ушел, в какую рыбу, зачем и, главное, весь ли уже ушел в эту рыбу, непонятно.

И Александр Иванович, написав под этим интригующим сообщением: «Заходил. Проснулся», – немного подумал, подписал зачем-то коротко: «Поэт Пушкин», – потом зачем-то вытер башмаки о половичок перед дверью и посмотрел под ноги.

На кусочке мешковины, служившей букинисту половичком, он, к своему удивлению, обнаружил довольно много. Во-первых, свои ноги в ботинках с оборванными шнурками, во-вторых чей-то древний и смятый папиросный окурок, а в-третьих – некоторый некрупный блестящий предмет. Предмет этот Александр Иванович с сорочьим каким-то любопытством, недолго думая, тут же поднял и признал в нем некое кольцо. Обыкновенное такое кольцо, железное и блестящее, то ли для какой-то рыбалки, то ли от какой-то байдарки, а то ли и вовсе от какого-нибудь рюкзака или мешка, или что там у них еще бывает, у этих там?

Сразу ему отчего-то вдруг представился Птичий Рынок зимой: морозная людская толкотня, валенки, пар столбом, аквариумы, червяк-трубочник, рыбы-телескопы, сачки, банки, камни, удочки, семечки и загадочный кактус лофофора.

А присмотревшись к кольцу повнимательнее, он увидел и ряд знаков, все это убедительно подтверждавших. По окружности кольца шла вдавленная надпись «турист арт.№5 нерж. Ц. 90 коп.».

«Должно быть, это букинистово кольцо», – решил Александр Иванович, зная о субботнем увлечении букиниста еще и Птичьим Рынком, где тот, между банками с инфузориями и какими-нибудь старыми водопроводными кранами, удивительным образом как-то умел находить, кроме всего прочего, и довольно редкие книги. Как ему это удавалось – неизвестно, известно другое – каждую субботу возвращался он с Птичьго с добычей.

Полнейшей, правда, загадкой оставалось то, как и когда, помимо книг, попадали к нему все эти рыболовные крючки, все эти допотопные аптечные пузырьки, жестяные коробочки, пуговицы и прочие, безусловно, полезные вещицы, которые каждую субботу неизбежно проявлялись в его карманах по возвращении домой. Впрочем, вещицы эти и там тоже долго не залеживались: бывали обыкновенно раздариваемы или обмениваемы на такие же, безусловно, полезные и важные.

Словом, по всему – кольцо это было явно букинистовым, причем относящимся еще и к категории вещей ценных, что явствовало из надписи «Ц.90 коп.».

Поэтому Александр Иванович, чтобы кто-нибудь чужой ее не подобрал (пустяк вещь, а бывает, за таким пустяком, когда надо, по всяким там «Охотникам-рыболовам» весь день пробегаешь и не найдешь), недолго думая, решил оставить у себя, а вечером, например, отдать букинисту. Хотел было положить кольцо в карман, но, вовремя вспомнив об удивительной способности своих карманов во всякое время каким-то неуловимым образом самим производить дырочки внутри самих себя, просто надел его на большой палец правой руки. Кольцо пришлось как раз в пору.

Весело посвистывая, Александр Иванович начал спускаться по лестнице. Этажом ниже ему послышалось какое-то странное сопение и непонятное шлепанье, а еще пролетом ниже ему встретился дворник этого дома, идущий встречным курсом наверх.

Несмотря на полный штиль, царивший в Сретенском Океане, корабль дворника сильно качало штормом. Издалека видно было, как некие неизвестные, но явно яростные волны то приподнимали сей корабль к самым небесам, то вдруг швыряли в какую-то жуткую клокочущую бездну. Видно было и то, как нещадно эти волны валили судно – то на правый борт, то на левый, как заливали оне то нос, то корму сего корабля.

Похоже, все мачты с него были уже давно сорваны ветром, а команда разбежалась, покинув его на произвол судьбы, и оттого дворник уже не двигался самостоятельно в каком-либо определенном направлении, а лишь бессмысленно дрейфовал и качался на одном месте, издавая различные морские звуки.

Думая, как бы половчее обогнуть на своем, в общем-то, совсем каботажном суденышке сей грозный морской фрегат, занявший своими сложными маневрами практически весь фарватер лестничной клетки, Александр Иванович решил, что надо, пожалуй, сказать ему что-нибудь такое весомое, понятное всякому дворнику, такое, чтобы он… Но дворник, как ни странно, увидел его и заговорил сам:

– Эшна, верно, всем… можно вот так!? – произнес он эту в высшей степени таинственную фразу и даже руками в воздухе изобразил какую-то сложную весьма загогулину. Нет, не надо, не надо было ему ее изображать.

Это был взрыв пороховой камеры героического фрегата. Все вдруг в нем после этого сразу как-то обмякло и сдулось, сам дворник быстро начал сползать вниз вдоль перил, мешком увалился на ступеньки, успев, однако, перед этим многоопытно как-то соорудить себе под голову подушечку из сложенных рук, и мгновенно заснул.

Александр Иванович, удивлено пожав плечами, тем не менее, спокойно довершил свой спуск по лестнице, и вышел на залитую весенним солнцем, людьми и машинами Сретенку, и ни разу не оглянулся.

И зря не оглянулся. И зря не оглянулся потому, что, едва только он успел спуститься этажом ниже, как сей уже побежденный и почти затонувший парусник вдруг странным образом обратился в совершенно готовую к бою новехонькую субмарину в полном вооружении: злосчастный дворник поднялся на перископную глубину, осторожно перевесившись через лестничные перила, проводил Александра Ивановича до двери подъезда совершенно разумным пристальным взглядом, порылся у себя где-то в ватнике, достал какую-то коробочку и, приложив ее к губам, что-то тихо, но вполне внятно произнес.