Текст книги "Над тополями"

Глава 3

Квартира встретила его распахнутыми настежь окнами, и тополиным сквозняком, и уже горячим чайником. Это вторая половина Александра Ивановича, столь сильно хотевшая утром домой и столь позорно его бросившая, добралась-таки до дому и теперь всячески к нему подлизывалась, даже гренок с сыром поджарила. И они с ней помирились.

– Давай же пить чай, – улыбнувшись, сказал Александр Иванович, растроганный такой заботой.

Половина спрыгнула откуда-то, видимо с люстры, где обычно и пряталась, и уселась на свое место. И Александр Иванович, должным образом теперь укомплектованный, сел пить чай.

Окна его маленькой, но чрезвычайно уютной кухни выходили прямо на двор. Старый московский дворик, с аркой на тихую улицу и гаражами на задворках, которые начинались сразу же за остатками ржавых чугунных ворот, – словом, дворик, в котором проживал Александр Иванович, был, как водится в таких случаях, тих и зелен.

Дворовые деревья в некоторых местах подступали так близко к домам и так буйно зеленели, что даже соседний дом Александр Иванович видел лишь частично. И можно с уверенностью утверждать, что если бы Александр Иванович не ходил домой все время одной и той же дорогой, а именно через арку с улицы, то, пожалуй, он и не знал бы ничего об ее существовании и даже бы не догадывался. Так, верно, не знает, не знает ничего об его окнах тот человек, что живет над этой самой аркой. Или ему все-таки оттуда видно? Хотя вряд ли. Но тут уже есть теория, и тут главное – не уйти в рыбу.

Размышляя таким образом, он продолжал сидеть по-прежнему в своей маленькой уютной кухне, на седьмом этаже дома, стоящего какой-то странной буквой между улицей и гаражами, он уже даже не помнил, на что эта самая буква похожа, и поглядывал во двор.

Ему что-то рассказывали, Половина все твердила про каких-то чаек, а он рассеянно кивал головой и улыбался невпопад, а воздух был напоен удивительнейшим ароматом, могущественнейшим эликсиром, запахом, который никогда и ни с чем не перепутаешь. Так пахнут только тополя и только в начале мая. И только после легкого дождичка. Ах!

– Что, что, что?! Что ты говорила про чаек?! – совершенно безумный соскочил вдруг со стула Александр Иванович. – Повтори же скорее!

– Перестань, пожалуйста, кричать на меня. Я, между нами, уже битый час рассказываю тебе про них, – резонно заметила Половина.

– Ну брось ты, мне же это очень важно! – продолжал безумствовать Александр Иванович.

– Всем важно. Все сны смотрят. А мне вообще все это не нравится. Ну раз, ну два… Нет, теперь тебя надо воспитывать. Чтоб, так сказать, знал край и не падал, – и замолчала, судя по всему, с прицелом на века.

Половина сильно, просто ужасно обиделась, и сколько Александр Иванович ни уговаривал – а напоминать ей про утро он счел бестактным, – смог он вытянуть из нее лишь немногое.

Но было это немногое интересным чрезвычайно.

 
Глава 4
 
 
Или Рассказ Половины
«…чепуха совершенная делается…»
 

Сегодня утром Половина возвращалась домой. Она шла своими любимыми кривыми и путаными пыльными переулками, всегда удачно срезая путь по уже успевшим покрыться травой и хотя еще молодой, но уже вредной крапивой дворам.

А ведь не всякий знает, какая это тонкая штука, срезать-то по дворам! А ведь это надо же уметь срезать по дворам, это ведь надо знать, как срезать по дворам. Неудачно раз-два срежешь, и все, конец, тупик, глухая стена. Выбирайся тогда, как хочешь, ведь обратно– то по своему следу не пройдешь.

Это знание алхимии подобно, это знание – тайное. Редкий московский житель может похвастаться умением срезать по дворам, редкий. Но Половина-то и принадлежала к ним, к редким.

Итак, она шла кривыми путанными переулками и всегда удачно срезала по дворам.

Вообще-то всегда приятно возвращаться домой, когда ты там долго не был, что и говорить – приятно. Вот идешь и думаешь: опять же, чайник, воротясь, поставлю. Гренок, к примеру с сыром, поджарю, окна раскрою и чайку попью. А в почтовом ящике – почти готовая подшивка «Вокруг света» за полгода. Красота! Приятно это все и скорости придает ходьбе.

И неизвестно, что именно, но что-то, не изменяя в тот час ни ее скорости, ни ее странной траектории, привело вдруг Половину, к ее великому изумлению, в этот вечно темный и чем-то по углам все время забитый – летом пылью, зимой снегом, осенью кучами разноцветных листьев пассаж, что тянется неизменно между переулком Козицким и площадью Пушкинской. Впрочем, всякий, если до сих пор его не знает, без труда найдет в Москве это место. Способ простой: не надо только хотеть туда попасть и тогда уж непременно попадете.

Итак, Половина удивилась. Половина сначала просто удивилась, но это скоро прошло, потому что, пройдя пассаж, она вышла-таки на площадь и тут уже удивилась жутко.

Что-то в знаменитом облике площади, облике знакомом до боли, было не так. Сначала она просто поняла, что что-то не так, а что не так, не поняла. Все, казалось бы, было на месте. И Александр Сергеевич, бронзовый и зеленеющий, стоял под солнцем и голубями, по-прежнему думая всю ту же свою мало кому известную мысль, и большой фонтан возле него высоко бил струями по-прежнему, и бульвары – Страстной и Тверской – по-прежнему же разбегались в разные стороны липовыми полукружьями, казалось бы, чего же боле?

Ан нет! Что-то все-таки было не так. Половина сразу стала этот «нетак» искать и нашла.

В общем, с первого взгляда, весь «Нетак» заключался в следующем. Во-первых, дома, стоящие по площади, были явно уже не тех цветов, что были раньше. И именно цветов, ибо были они раскрашены в цвета разнообразнейшие.

В зеленый и желтый, красный и сиреневый, голубой, малиновый, оранжевый были они раскрашены. Но и не так, как красят обыкновенно маляры, а так, будто чей-то вконец от рук отбившийся и, видимо, великанский, выше домов, ребенок прошел мимо и эдак своей не обремененной священным знанием композиции кисточкой игривыми пятнами, полосами, кружочками и прочими каракулями закрасил все в одночасье, чтобы серого и не видать было.

И все эти редакции, издательства, магазины и квартиры театральных жителей, вместо того чтобы покоиться в обычных покоях своих уютных серо-бурых домов, сидели теперь в каких-то больших пестрых коробках из-под леденцов.

«Охохо-хохо!» – только и смогла подумать Половина и принялась разглядывать окружающее с еще большим интересом.

А посмотреть было на что. Кроме всего прочего, взгляд поражали эти гигантские надписи, что издавна прочно утвердились на крышах и фасадах домов, выходящих на площадь. Нет, все вроде бы было на месте, но сколько Половина не пыталась вчитаться хоть в какую-нибудь – не получалось у нее ровным счетом ничего. Начинаешь читать, а смысл вдруг виляет хвостиком, путается и теряется по дороге.

«Ой-ё-ёй! – подумала Половина. – А ведь я ничегошеньки не понимаю! Тут явная какая-то путаница! Наверное, это кино какое-то снимают».

Тут только Половина заметила, что на площади совсем почти нет народу, а транспорт ни по улице Горького, ни по Тверскому, ни по Страстному не ходит вовсе. Зато и на обеих сторонах улицы, и на обоих бульварах собралась толпа, напрочь все запрудившая и сдерживаемая на месте только лишь медленно колышущимся черно-белым прямоугольником конного милицейского строя.

И пока Половина, ничего не понимая, оглядывалась по сторонам, откуда-то подул ветерок, набежала тучка и закапала легким грибным дождем, который, впрочем, быстро кончился, да и тучка убежала, но тут Половина услышала нечто уж совсем странное.

Это было какое-то легкое, очень легкое, будто бы ветер сдувает песок с вершины дюн, шуршание тысяч маленьких, как бы мышиных ног, сквозь которое изредка что-то мелодично позванивало. И источник этих звуков был Половине не ясен.

Когда же она наконец догадалась посмотреть вниз, то увидела, как мимо нее несутся, подгоняемые ветром, шурша и позвякивая, заполняя собой все пространство площади, маленькие такие разноцветные шарики. Они, видимо, были очень легкими, так что ветер гнал и гнал их вперед, закручивал спиралями и хвостами, и были они цветов таких разнообразных, что у Половины тут же запестрело и замельтешило в глазах и даже немного закружилась голова. Но это скоро прошло, и оказалось, что головокружение – не единственный результат: Половина вдруг начала смеяться. До нее стал доходить смысл происходящего.

«А ведь нет, это не кино снимают, это все так и есть!» – смеялась и никак не могла остановиться Половина.

А шары бежали, вились вокруг нее, шуршали, звенели, смеялись и пели. И было это так весело, что даже бронзовый Александр Сергеевич отвлекся вдруг от своей мысли и уже не стоял, а сидел на постаменте в позе роденовского Мыслителя, с той лишь только разницей, что свободной от головы рукой великий поэт держался за живот, а плечи его неритмично вздрагивали.

Толпа за оцеплением тоже отчего-то смеялась и вяло валила через строй, тоже, впрочем, судя по всему, находящийся в глубоком припадке смеха. Хотя, если разобраться, никто особенно никуда и не лез и никто никого особенно не держал, вероятно, оттого, что слишком смешно было лезть куда-то или держать кого-то. И чем все это должно было кончиться, неизвестно, ибо кончилось неожиданно и вдруг.

Неизвестно откуда взявшийся ветер поднял разом все шары вверх, наступила тишина, и смех прекратился.

Он задержал их в высоте, шары замерли в воздухе и градом, звенящим градом посыпались вниз! Но у самой земли ветер вдруг снова закрутил их в какой-то совсем уж невероятный смерч и унес их куда-то в небо! И пропал в нем.

И это было все, что было. Все вернулось наконец на круги своя. Дома наконец стали опять серыми и бурыми, привычными и скучными.

По этому поводу немного погодя оцепление было снято, а конный прямоугольник развернулся в цепь и двинулся вверх, в сторону Белорусского вокзала. Двинулась и толпа, и никто отчего-то не стал ждать продолжения (да и верно, какое же продолжение, когда оцепление снято?), и граждане побежали куда-то дальше, дальше по своим неотложным делам. И каждый говорил себе: «Все это воздух. Чего только в воздухе весной не увидишь, даже такое. Но торопись же, есть дела и поважнее!»

И Александр Сергеевич снова встал на ноги, отряхнулся и замер, обреченно предоставив голубям свои бронзовые плечи и зеленеющую голову с никому неизвестной мыслью. И снова заездили троллейбусы, и вид у них, у крупных рогатых, был такой, словно ничего и не произошло. И тут бы и быть концу этой истории, но…

Но Половина и еще какие-то люди, которым уже не надо было больше никуда бежать, зачем-то всё стояли и смотрели вверх, ожидая какого-то чуда.

И оно было. Не для всех. Тихое и незаметное чудо. Бесшумнее чуда для стоящих, задрав головы, трудно было бы придумать. Ничем не выделяя себя над шумом наползавшего города, над крышами домов показалась изумительно белая чайка. Долетев до середины площади, ровно над тем местом, где бил фонтан, она резко взмыла вверх и там пропала так же бесследно, как и ветер.

И если бы в тот час Половина имела любопытство рассматривать фасады домов, выходящих на площадь, то она непременно, просто обязательно заметила и признала бы человека, стоящего на высокой каменной галерее одного из них. Это был Клавдий.

Александр Иванович сидел за столом и смотрел в чашку с чаем. Что ему там виделось в этой чайной глубине? Знамения ли он ждал или совета какого, или думал, что вот вдруг заволнуется, закипит темная торфяная чайная поверхность и выглянет оттуда кто-нибудь мокрый и мудрый, чаинки изо рта выплюнет и все тут же, прямо не вылезая из чашки, и расскажет ему?

Неизвестно. Ясно было одно: пытался он постичь суть происходящего с ним.

А суть, она ведь как глаза у кошки: все вроде бы просто – кошка, но смотришь ты ей в глаза, и что же ты там видишь? Черную бездонную глубину и ни огонька в темноте, пустоту, бесконечную пустоту.

Вот он и сидел и пристально глядел в чашку. Но никто отчего-то из чашки не вылезал и ничего ему, видимо, объяснять не собирался, а потому решил Александр Иванович для пользы дела считать, что он спит. Спит крепко, хорошо, вот сны только видит странные.

– Я сплю! – сказал он вслух, и стало как-то спокойнее.

За окном раздался булькающий звук. Он отодвинул штору и увидел за ней нечто, что окончательно убедило его в верности выбранного курса.

За окном, в прозрачных потоках свежего майского воздуха, парил какой-то мужик в ватном пальто и сапогах. Увидев Александра Ивановича, мужик этот оживился, смял с головы рыжий треух и обратился к нему. Речь его была довольно долгой. Изредка он останавливался и, делая в воздухе реверанс, как-то при этом странно разводил руками и что-то бессвязно бормотал. Но сколько Александр Иванович ни старался, не мог он уловить в этой речи положительно никакого смысла.

«Это же надо, – подумал с грустью Александр Иванович, – сойти с ума в самом начале мая! Вот этого я от себя никак не ожидал!»

Мужик замолчал и вопросительно посмотрел на Александра Ивановича. И тот, не зная, что ответить, собрался уже предложить ему чаю, но вдруг мужик заговорил, как та щука, человеческим голосом:

– Петрович, – изрек он.

– А, – обрадовался Александр Иванович. – Это на шестом, этажом ниже!

– Вся?

– Что, извините?

Мужик озадаченно посмотрел вниз, потом галантно поклонился, произнес «блааарю» и скрылся где-то за оконным карнизом.

– Может быть, чаю? – крикнул вдогонку уже ничего совершенно не понимающий Александр Иванович.

– Понемногу благодарен, непомерно загляну! – раздалось счастливое снизу.

 
Глава 5
«Нами замечено, что при нагревании
жидкость все-таки расширяется»
(из наблюдений электрических чайников)
 

Время близилось к полуночи, когда над домом, стоящим неясной буквой между тихой улицей и гаражами, показалась луна. Она засветила меж деревьев, заливая белым матовым светом все вокруг: и двор, и резкие углы чердачных построек, и окна, и балконы с невероятными каменными перилами, и горшки с геранью. И Александр Иванович понял, что пора ставить чай.

Он перетащил в кухню свое любимое и единственное в доме кресло, зажег свечи и газ на плите. На плиту же он поставил чайник, страшно древний, но зато белый и с ромашками, а на стол постелил скатерть, тоже любимую и единственную в доме, тоже белую, но без ромашек.

Когда же был заварен крепчайший индийский чай, а на столе живописно выставлены угощения – бублики, изюм и нарезанный тонкими ломтиками сыр, наконец раздался звонок в дверь.

Это был старичок-букинист со Сретенки.

– Я так и знал, что вы сегодня придете. Я вас ждал, – сказал Александр Иванович, – я во всеоружии: вот и чай слоновый, вот и бублики.

– Великолепно!

– Вы видели мою записку?

– Ну да! Я как раз в рыбу уходил. За мойвой для кошек. У меня теперь их целых четыре головы мелкого скота! Пока покормил, пока то-се, смотрю – уж ночь на дворе! Ну нет, думаю, старик, хоть и поздно, а давай-ка ты вперед да с песней, тебя наверняка ждут!

– Ни слова больше! – воскликнул Александр Иванович и бросился в кухню.

Недолго думая, приступили к любимому делу: разлили чай и чинно, отдуваясь, принялись чаевничать – неторопливо, грамотно, по-московски, разговаривая между делом о том и о сем. Оба любили и ценили это важнейшее дело – чаю попить и всегда находили повод к нему. И в гости друг к другу на чай ходили исключительно пешком, даром, что час ходьбы. Все-таки церемония! Ценили они и свежий крепкий чай, и московские бублики, и тихие ночи, когда большой белый лунный блин висит еще высоко и чай можно пить бесконечно и совершенно никуда не спешить.

Господи! Сколько же чая выпивается людьми на ночных московских кухнях! Есть ли на это какая-нибудь статистика? Есть ли хоть какое-нибудь хоть мало-мальски научное описание этого процесса? Знает ли кто об этом? Ведает ли об этом хоть какое-нибудь сведущее ведомство? Ведь ночь-то, ночь катится куда-то тихо и незаметно, кто-то о чем-то говорит, спорит, смеется, а ты сидишь себе и, важно попыхивая папиросой, подливаешь гостям чаю. Удивительная вещь!

Оба уже давно выпили по нескольку чашек и так хорошо налегли на бублики, что под потолком уже собралось изрядное количество дырок от них. Там, вверху, они свободно парили, произвольным образом переплетаясь в кольца с клубами табачного дыма, вращаясь и мерцая при свете свечей.

Александр Иванович не забывал подливать гостю чаю и изредка говорил:

– Бублики-то, бублики кушайте. Свежие, с Сумасшедшего Генерала бублики. Не стесняйтесь, еще есть!

А ночь уходила. Уходила незаметно и тихо. Луна, следуя своему обычному движению, успела спрятаться за деревья и теперь, наверное, освещала ту половину двора, что не видна невооруженным глазом.

Казалось даже, что луны нет уже вовсе, только сидевшие на крыше кошки имели какой-то странный серебристый блеск.

Да и, пожалуй, только эти серебристые кошки могли видеть, что же происходит под окнами квартиры Александра Ивановича. А происходило там вот что.

Едва скрылась луна и во дворе стало совершенно темно, как от стены, ровно под окнами Александра Ивановича, отделилась какая-то тень, странная и бесформенная, и начала двигаться вверх. Надо заметить, что продвигалась она с прямо-таки паучьей ловкостью, быстро работая всеми своими конечностями, плотно прижавшись к стене и бесшумно лавируя среди невероятных окон, карнизов и балконных парапетов старого дома.

На высоте седьмого этажа тень эта остановилась и замерла прямо под кухонным окном Александра Ивановича.

Да, если бы кошки в тот час не были бы так заняты своими делами, то они, пожалуй, смогли бы заметить и признать в свете окна и клетчатое ватное пальто, и рыжий треух незнакомца, неведомым образом зависшего под карнизом.

Дальнейшие же его действия показались бы кошкам еще более странными: все так же паря в воздухе, он полез рукой куда-то за пазуху своего пальто и, порывшись там, извлек на свет нечто, в чем даже кошки признали бы фельдшерский стетоскоп. Самый простой и обыкновенный, системы «дышите-недышите», один конец которого он приставил к уху, достав его таки из-под шапки, а другой же – к оконному стеклу, и замер в неподвижности, как будто умер. Слышно было только, как внутри него что-то тихо булькает.

Минуты через три он снова оживился, опять полез за пазуху, порылся там немного, достал еще что-то, поднес к губам, и тихо, как бы сквозь зубы произнес:

– Седьмой. Наблюдение продолжаю. Слышимость нормальная, – и снова замер, как будто умер.

Сказал он это так тихо, что даже кошки ничего бы не разобрали, но в это время, глубоко под землей – так глубоко, что даже поезда столичной подземки грохочут где-то сверху – на седьмом подвальном этаже одного из красивейших московских особняков вдруг зажужжали какие-то сложные приборы и устройства, потекла магнитная лента и пятнадцать человек, сидевших возле них, бросив газеты и кофе, обратились в слух.

Глава 6

Был выпит уже почти весь чай, когда на Москву с востока неожиданно наползло утро. Город вздрогнул, ему посвежело. Вздрогнули химеры, амуры и влюбленные на каменных, покрытых холодной росой парапетах и сводах, вздрогнули в ветвях вороны, и даже ночные сторожа повернулись на своих ложах.

А в маленькой уютной кухне по-прежнему сидели двое: Александр Иванович и старый букинист.

Александр Иванович мыл под краном чашки, а старичок со Сретенки сидел рядом на табурете с чашкой чая в одной руке и папиросой в другой и задумчиво глядел куда-то в предрассветную даль. Рассказ Половины его сильно поразил. Борода его встревожено топорщилась вперед, навстречу неизвестному.

– Да-а! – протянул он. – История! Вот говорят: утро вечера мудренее, однако сейчас уже утро, а что-то все не мудренеется! Что же, будем ждать вечера! Да, пожалуй, и пора мне. Кошки мои, поди, уж из ночного вернулись, корму просят! Пойду потихоньку.

Стали прощаться, распихивать по букинистовым карманам оставшиеся бублики со словами: «Бублики – лучший подарок. Чайку попить».

– Ба, чуть не забыл! – вдруг спохватился Александр Иванович. – Вот, ведь возьмите, это ведь ваше наверное… подобрал у вас под дверью, думал, может, вещь полезная, а вы потеряли, а там дворник без парусов… – как-то невнятно закончил он и принялся шарить по всем карманам в поисках букинистова кольца. Но в карманах попадались все время только дырки и какие-то непонятные крошки.

– А, ну да! – вспомнил он и снял кольцо с пальца, – забирайте, вот оно.

Букинист долго, по-стариковски сосредоточенно сопя носом, разглядывал кольцо. Он повертел его так и сяк, потом достал из кармана любимую свою лупу, прочитал, тихо шевеля губами, надпись и протянул кольцо Александру Ивановичу.

– Нет, не моя это вещь. Отчего бы это такое? И к чему бы это такое можно приспособить? Не пойму! Что за кофель-бугель? Ерундовина какая-то!

– Ну и ладно, тогда я ее выброшу. Хотя, нет, оставлю на память… или… или… мышам на игрушки отдам! – и Александр Иванович покосился почему-то с загадочной улыбкой на изгрызенный угол старинного буфета.

«…выброшу. Хотя, нет, оставлю на память. Или мышам на игрушки отдам…» – раздавался в эфире сквозь шипение и свист голос Александра Ивановича.

«…мышам на игрушки отдам…» – гулко разносился он по темным глухим коридорам седьмого подвального этажа одного из красивейших московских особняков. Коридорам до того пустым и тихим, что заставил даже вздрогнуть от неожиданности старика Женю.

Пожилой рыжий таракан Женя был вот уже весь вечер занят тем, что пытался вывести из строя один совершенно ему ненужный и даже скорее вредный осветительный прибор. Прибор был из разряда тех, что именуются в простонародье «лампочками дневного освещения» и коими был увешан весь седьмой подвальный этаж в количестве для Жениных глаз невыносимом.

Но эта-то лампочка была вреднее всех других. Эта лампочка просто положительно мешала жить. Она светила всю ночь и по всему коридору так ярко, что абсолютно любой проходящий мимо кретин имел возможность видеть, чем занят Женя, и даже более того, помешать его занятию, швырнув в него чем-нибудь тяжелым. А вот этого Женя не любил. Он любил одиночество.

А потому, решив положить раз и навсегда конец всяческим поползновениям на свою личную свободу, он и сидел сейчас на лампочке и вот уже с девяти часов вечера пытался ее обезвредить. Он был увлечен своей работой, дело спорилось у него в руках, дело было уже почти сделано, осталось только хорошенько навалиться вот на эту штуку…

«Господи, совсем свихнешься на этой работе!» – сказал себе Женя, оправляясь от потрясения, произведенного в нем незнакомым голосом. Он сел на край лампы и стал из-под потолка смотреть, чем заняты эти, внизу. Сидящие возле приборов напряженно слушали, кто-то делал пометки в блокноте, курил, крутил какие-то ручки, кто-то нервно расхаживал по комнате из угла в угол и тоже курил, курил…