Текст книги "Белая Россия (cборник)"

Атаки

После Харькова наступление разрасталось. Мой батальон шел на Сумы. Мы заняли станцию Смородино, село Тростинец. Там, на сахарном заводе, я соблазнился ночью горячей ванной. В это время красные как раз налетели на сторожевое охранение. Я выскочил из ванной комнаты в одной гимнастерке на голые плечи. Сторожевое охранение и резервная рота налет отбили.

С утра батальон двинулся левее железной дороги к Сумам. По рельсам наступал 2-й Дроздовский офицерский стрелковый полк, сформированный после Харькова. Его наступление задерживали красные бронепоезда, а мы до вечера натыкались на одни разъезды.

На ночлег я стал на холмах над железной дорогой. В ясном вечернем воздухе хорошо был виден верстах в трех от нас наступающий 2-й полк, перед ним – бронепоезд красных. Мы оказались у него в тылу. Подрывники взорвали полотно. Бронепоезд полным ходом стал отступать от нас, но он должен был остановиться у взорванной стрелки. Наша 1-я батарея открыла беглый огонь, а мы пошли на него в атаку. Под огнем красные выскакивали под откос; многих перебили, кое-кому удалось бежать.

Мы подошли к бронепоезду. Его стенки были нагреты выстрелами, над железными площадками волоклась гарь. Помятые фуражки с красными звездами, тряпье, патронные гильзы были разбросаны по железному полу. Желтый мертвец, перегнувшись надвое, закостенел у пушки.

Патронами мы завалили наши патронные двуколки. Я распорядился снять с бронепоезда пулеметы и замки с пушек, а командиру 2-го полка послать донесение с просьбой вывезти взятый трофей. От 2-го полка подошли разъезды, и я ушел к себе на холмы.

На рассвете, проснувшись, я первым делом посмотрел в окно, откуда были видны рельсы и станция. Курился низкий пар. Опрокинутая броневая площадка, румяная от пара, торчала у рельсов. А бронепоезд исчез! Как наваждение: был и нет. Я даже протер глаза.

Вскоре у нас стояло свирепое цуканье. Оказывается, разъезды 2-го полка отошли ночью со станции, а туда с погашенными огнями бесшумно подошел вспомогательный поезд красных. Кое-как они починили стрелку, вывели бронепоезд, а нам на разбитой броневой площадке оставили на память размашистую надпись мелом:

Москва – Воронеж – черт догонишь!

Только вместо «черт» словечко было покороче и покрепче.

Так мы прозевали целый бронепоезд. Зато на наши сторожевые охранения, занявшие оба моста перед Сумами, наехал в ту ночь чуть ли не со всем штабом командир батальона красных курсантов.

Он со звоном катил на тройке. Наш часовой окликнул:

– Стой! Кто идет?

Комбат, не вовсе трезвый, ответил бранью. На мост высыпал караул, тройку окружили. Комбат, как и я на рассвете, долго протирал глаза: никак не верил, что на мосту белые. Там должны были стоять сумские красные курсанты.

Утром красные курсанты довольно слабо отбивали нашу атаку. Мы обошли Сумы на подводах, ударили с подвод на подходивший красный полк, и Сумы были взяты. Батальон переночевал в городе. Туда стянулся 2-й полк.

Мой батальон снова перешел в наступление. Мы заняли станцию Ворожбу, село Искровщину. У села Терны 6 сентября красные прорвали фронт левее нас. Наш отряд с кавалерией остановил прорыв. В отряде был 1-й батальон, дивизион 2-го гусарского Изюмского полка, взвод 1-й батареи под командой капитана Гулевича и одна гаубица. Ударом в тыл мы захватили село, обоз, пленных и под Чемодановской уничтожили отряд красной конницы. Я получил приказ наступать на Севск.

С мая, когда мы поднялись на Бахмут, в то жаркое лето в облаках пыли, иногда в пожарах, в облаках взрывов, засыпаемые сухой землей, теряя счет дням и ночам, мы вели как бы одну неотступную атаку. Иногда мы шатались от ударов в самую грудь, но, передохнув, снова шли вперед, как одержимые. Мы и были одержимые Россией.

В Теткино сосредоточился весь батальон. На восемь утра я назначил наступление. В шесть утра под селом Ястребенным на нас налетела красная конница. Мы смели ее пулеметным и пушечным огнем. Лавы умчались назад. Случайным единственным снарядом красных у нас во 2-й роте было выбито тридцать два человека: снаряд разорвался вдоль канавы, где была рота. Переправу у Теткино мы взяли артиллерийским огнем 1-й и 7-й батарей, последняя – с пятью гаубицами: одна – 48-мм Шнейдера и четыре – 45-мм английские.

За конницей мы погнались на Севск. Приходили в деревни, ночевали – и дальше. Красные всюду перед нами снимались. Для них пробил час отступления. Только под самым Севском – упорство. 1-й батальон выдержал там атаки в лоб, слева, справа и ворвался в темноте в город. На улице конной атакой мы захватили вереницу подвод, все местное большевистское казначейство.

В Севск мы вошли 17 сентября, в день Веры, Надежды и Любви. Таинственным показался нам этот старый город. Был слышен сквозь перекаты стрельбы длительный бой обительских часов. Древние монастыри. Кремль. Каменные кресты в дикой траве встречались нам и по лесным дорогам, под Севском, где начинаются славные преданиями Брянские леса. Уже попадался низкорослый светлоглазый народ – куряне. Пошли курские места. Запахло Москвой.

На улице, когда мы прошли атакой весь город, я с командиром роты, выставлявшей сторожевое охранение, рассматривал карту. Карманный электрический фонарик перегорел. Я послам ординарца в ближайший дом за огнем. Он принес свечу. Была такая бестрепетная ночь, что огонь свечи стоял в воздухе, как прямое копье, не шелохнувшись. На улицу вышел хозяин дома.

– Милости просим к нам, – сказал он, – не откажите откушать, чем Бог послал.

Стрельба откатывалась все дальше в темноту. Мы поблагодарили хозяина и, можно сказать, прямо с боя вошли в зальце, полное разряженных домашних и гостей. Горели все лампы, стол стоял полный яств, солений, варений, с горой кулебяки посредине. Бог, как видно, посылал этому русскому дому полную чашу.

Странно мне стало: на улице еще ходит перекатами затихающая стрельба, в темноте на подводах кашляют и стонут раненые, а здесь люди празднуют в довольстве мирные именины, как будто ровно ничего не случилось ни с ними, ни со всеми нами, ни с Россией.

В Севске, как всюду куда мы приходили, нас встречали с радушием. Но, кажется, только молодежь, самая зеленая, гимназисты и реалисты с горячими глазами чувствовали, как и мы, что и тьма и смерть уже надвинулись со всех сторон на безмятежное житье, на старый дом отцов – Россию. Русская молодежь всюду и поднималась с нами. Так и здесь: несколько сот севских добровольцев.

В Севске мы узнали, что правее нас 2-й полк тяжело пострадал от казачьей Червонной дивизии, собранной на Украине, что под Дмитриевом задержались самурцы.

Передохнув два дня, 19 сентября я по приказу пошел по красным тылам с задачей захватить Дмитриев. Не утихала наша атака. Мой отряд выступил с легкой и гаубичной батареями. Бодрое утро было для нас как свежее купание. Верст двенадцать шли спокойно. Под селом Доброводье разъезды донесли, что на нас движутся большие силы конницы.

Густые конные лавы уже маячили вдалеке. Вся степь закурилась пылью. Батальон неспешно развернулся в две шеренги. Я отдал приказание не открывать огня без моей команды.

У всех сжаты зубы. Едва колеблет дыханием ряды малиновых фуражек, блещет солнце на пушечных дулах. Батальон стоит в молчании, в том дроздовском молчании, которое хорошо было знакомо красным. Слышно только дыхание людей и тревожное конское пофыркивание.

Накатывает топот, вой. В косых столбах пыли на нас несутся лавы. На большаке в лавах поблескивает броневая машина. Мы стоим без звука, без выстрела. Молчание. Грохот копыт по сухой земле отдается в груди каменными ударами. В пыли высверкивают шашки. Конница перешла на галоп, мчится в карьер. В громадных столбах мглы колышутся огромные тени всадников. Я до того стиснул зубы, что перекусил свой янтарный мундштук.

– До нас не больше тысячи шагов, – говорит за мной адъютант. Голос тусклый, чужой.

Я обернулся, махнул фуражкой.

– Огонь!

Отряд содрогнулся от залпа, выблеснув огнем, закинулся дымом. От беглой артиллерийской стрельбы как будто обваливается кругом воздух. Залп за залпом. В пыли, в дыму, тени коней бьют ногами, корчатся тени людей. Всадники носятся туда и сюда. Задние лавы давят передние. Кони сшибаются, падают грудами. Залп за залпом. Под ураганным огнем лавы отхлынули назад табунами. Степь курится быстрой пылью.

На подводах рысью мы погнались за разгромленной конницей. Во все стороны поскакали разъезды. Разведчики 1-й батареи под командой поручика Храмцова заскакали в село Доброводье. На них налетели красные кавалеристы. В быстрой сшибке поручик Храмцов убит. Разведчики с пулеметчиками моего батальона отбиваются. На подводах к ним прискакала в карьер 1-я рота батальона, рассыпалась в цепь. 1-я батарея залпами в упор разбила красную броневую машину. Мы взяли Доброводье.

Со штабом мы поскакали в село. Над истоптанным полем еще ходила низкая пыль атаки. В душном воздухе пахло конским мылом и потом. Деревенская улица и высохшие канавы с выжженной травой были завалены убитыми. Под ржавым лопухом их и наши лежали так тесно, будто обнялись.

Раненый красный командир с обритой головой сидел в серой траве, скаля зубы от боли. Он был в ладной шинели и щегольских высоких сапогах. Вокруг него молча толпились наши стрелки; они стояли над ним и не могли решить, кому достанутся хорошие сапоги краскома.

Раненый, кажется, командир бригады, заметил нас, приподнялся с травы и стал звать высоким голосом:

– Доложите генералу Дроздову, доложите, я мобилизованный…

Видимо, он принял меня за самого генерала Дроздовского. Его начали допрашивать, обыскали. В полевой сумке, мокрой от крови, нашли золотые полковничьи погоны с цифрой 52. В императорской армии был 52-й Виленский пехотный полк! Но в сумке нашли и коммунистический партийный билет. Пленный оказался чекистом из командного состава Червонной дивизии.

Мы ненавидели Червонную дивизию смертельно. Мы ее ненавидели не за то, что она ходила по нашим тылам, что разметала недавно наш 2-й полк, но за то, что червонные обманывали мирное население: чтобы обнаружить противников советчины, червонные, каторжная сволочь, надевали наши погоны.

Только на днях конный отряд в золотых погонах занял местечко под Ворожбой. Жители встретили их гостеприимно. Вечером отряд устроил на площади поверку с пением «Отче наш». Уже тогда многим показалось странным и отвратительным, что всадники после «Отче наш» запели с присвистом какую-то непристойную мерзость, точно опричники.

Это были червонные. 3-й батальон Манштейна атаковал местечко. Едва завязался бой, червонные спороли погоны и начали расправу с мирным населением; в два-три часа они расстреляли более двухсот человек.

Мы ненавидели червонных. Им от нас, как и нам от них, не было пощады. Понятно, для чего погоны полковника 52-го Виленского полка были в сумке обритого чекиста. Его расстреляли на месте. Так никто и не взял его сапог, изорванных пулями.

Точно сильная буря гнала нас без отдыха вперед: от Доброводья мы пошли у красных по тылам, повернули на Дмитриев. Они пробовали пробиться сквозь отряд, потом начали отступать. Они шли туда же, куда и мы, к Дмитриеву.

На спине противника мы, что называется, лезли в самое пекло: под Дмитриевом у них были большие силы, бронепоезда. Наше движение было до крайности опасным.

Должен сказать, что, когда я скакал с командирами моего батальона по дороге, я единственный раз за всю Гражданскую войну услышал за собой разговоры, подбивающие меня остановить отряд. Один из моих командиров, начальник пулеметной команды, подскакал ко мне и, взяв под козырек, осведомился с ледяной вежливостью:

– Господин полковник, можно ли досылать квартирьеров?

Это был намек без околичностей остановить движение.

– Я отдам приказание, – ответил я очень холодно, – но не теперь. Это будет не раньше Дмитриева.

Он взял под козырек и придержал коня. Мой расчет был на то, что порыва, дыхания нашей победы под Доброводьем нам достанет до Дмитриева. Мы перли тараном. С двух сторон перли рядом с нами красные. Бои на ходу не утихали всю дорогу. Последние пятнадцать верст мои головные роты шли все время цепями.

С холмов, до которых мы дошли, уже был виден Дмитриев с его колокольнями и оконницами, блистающими на солнце. Командир 1-й батареи, осипший, пыльный, подскакал ко мне. С той же отчетливой вежливостью, как и командир пулеметной команды, он доложил, что артиллерийские кони больше идти не могут.

– Если так, вы можете остаться на ночлег здесь, – сказал я. – Но без пехоты. Пехота ночует сегодня в Дмитриеве.

Я еще верил, что нам хватит дыхания. Мы были от Дмитриева верстах в пяти. Верст шестьдесят мы прошли маршем от Севска. Под самым городом красные поднялись на нас атакой. Мой отряд, тяжело дыша, со злобным запалом пошел в контратаку. Я слышал глухой шаг людей и коней. Над всеми от пота дрожал прозрачный пар.

Мы сшиблись жестоко. И как я удивился, когда во весь карьер, обгоняя цепи, промчалась вперед наша славная 1-я батарея с ее командиром, у которого только что отказывались идти кони. Красные не выдержали контратаки, Мы ворвались в город. Там мы так и полегли на улицах под тачанками, у канав. Теперь мы могли отдышаться, напиться, окатить себя холодной водой. Дмитриев был наш.

Всю ночь сторожевое охранение на мостах брало в плен одиночек и отступающие роты. Красные толком не знали, кто в Дмитриеве, и принимали белых за красных, В полночь на нас наехал целый транспорт раненых красноармейцев. Его повернули в Дмитриевскую больницу. На рассвете в рессорной бричке вкатил на мост какой-то красный командир. Он заметил наши погоны, выпрыгнул из экипажа. Выстрел уложил его на бегу. Пуля как раз над сердцем пробила его бумажник, полный царских денег. Я помню, как стрелок жалел, что деньги порваны, обгорели от пули, в крови и не пойдут. А царские деньги ходили у нас и у них лучше всего.

Утром меня подняла сильная перестрелка. На Дмитриев наступали самурцы. Теперь белые приняли нас за красных. Самурцы наступали с таким жестоким упорством, что мне пришлось выкинуть белый флаг. Мы навязали на шест белую простыню, и к упорным самурцам поскакал разъезд из трех человек. Так я с почетом сдался самурцам сам и сдал им Дмитриев; к вечеру мой отряд повернул обратно на Севск.

В Севске я узнал о назначении меня командиром 2-го Дроздовского стрелкового полка, но получил приказ вступить во временное командование 1-м Дроздовским полком с заданием взять станцию Комаричи.

29 сентября я передал Севск подошедшим частям 5-го кавалерийского корпуса, а 1-й полк под моим командованием перешел в наступление на Комаричи. Наша атака не обрывалась.

Мы ночевали в какой-то деревне, оставшейся в памяти по чудовищным полчищам клопов. Я и теперь вижу полковника Соловьева, моего соночлежника, вооруженного свечой и сапогом с голенищем, напяленным на руку. Он хлопает клопов по стенам и присчитывает:

– Сто тридцать первый, сто тридцать второй. А, мерзавец…

Утром мы подошли к станции Комаричи. Далеко в тылу гремели пушки: по железной дороге наступал наш 2-й полк. Его обстреливали четыре красных бронепоезда. А мы уже у Комаричей, у красных в тылу. Они заметили обход. Один бронепоезд на всех парах покатил к станции.

Я приказал взорвать полотно. Удалые мальчики – среди подрывников было много совсем юных – под пушечным и пулеметным огнем бронепоезда заработали на рельсах. Смельчаки подорвали полотно в нескольких местах. Они взорвали и железный мостик у станции.

Бронепоезд, машинист которого растерялся, на всем ходу двумя броневыми площадками врезался в развороченное полотно. Теперь они сами загородили себе путь, точно заперли перед собой двойную железную дверь,

От Комаричей на Брянск путь одноколейный и проходит по насыпи: все под огнем. Конечно, бронепоезда не уйдут. Не уйдут. Через полчаса к месту взрыва, выкидывая огонь, подкатили с громом три других. Серые узкие чудовища сбились у станции. Они точно совещались, отталкиваясь друг от друга, сближаясь.

А мои подрывники уже пробрались в тыл, взорвали путь позади них. Им осталось всего версты полторы полотна. Выкидывая из топок огонь, дымясь от выстрелов, они то со скрежетом катались взад и вперед, как звери в западне, то снова сбивались у станции.

Наши артиллеристы подкатили пушки к самой насыпи и под огнем, неся жестокие потери, расстреливали их в упор. Можно сказать, что мы любовались мужественной защитой команд. Их расстреливали беглым огнем – они отвечали залпами. От страшной пальбы все мы оглохли. На бронепоездах от разрывов гранат скоро начались пожары. Они казались насквозь накаленными. Огонь бежал по железным броням. Команды быстрыми тенями стали выскакивать на полотно. Их сбилось там сотни четыре. Они отвечали нам пулеметным огнем.

Внезапно от Брянска показался эшелон с красноармейцами. Он вкатил на взорванное полотно, застрял. Наша артиллерия покрыла его огнем. Толпы красноармейцев с завыванием прыгали на насыпь. Артиллерийский огонь ужасно крошил людей, калечил лошадей, которых вытаскивали из теплушек без настилов, кони ломали ноги.

Ни дуновения в воздухе. Гарь, духота огня, железный грохот. С насыпи донеслись глухие взрывы «ура». Красный эшелон сошелся с командами бронепоездов. Темными толпами они бегут с насыпи. Они атакуют. Я вижу в толпе одного с винтовкой; он командует, сам голый по пояс, мокрый от пота, с рваной красной лентой через плечо.

Они кидаются на цепи 2-го батальона, сбивают их, теснят. 2-й батальон отступает. Атака красных, оскаленных, обгорелых, ломает цепи моего полка. Полк отступает. Его 9-я и 10-я роты под командой доблестного бойца поручика Рябоконя кинулись в обход, в тыл атакующим, пересекли железную дорогу. У меня в резерве всего один взвод 2-го батальона. Я подошел к людям: все старые боевые товарищи, человек пятьдесят. Я повел их в контратаку.

Мы смешались с отступающими цепями 1-го полка. Люди останавливаются, поворачивают за нами, уже обгоняют нас, все снова ломят вперед в порывах «ура» из пересохших глоток. Точно нет воздуха – такая духота; точно нет дыхания – так стремительна атака. Внезапно вдали послышались раскаты «ура». Это Рябоконь с двумя ротами вышел у станции в тыл красных.

Мы сомкнулись. Можно сказать, что мы раздавили между собой эти толпы красных. Все было кончено одним ударом. Победа. Сегодня они, завтра так же могло быть с нами.

Среди убитых я заметил того красного с зажатой в руках винтовкой, голого по пояс, с затрепанной красной лентой через грудь; на ней можно было разобрать белые буквы: «Да здра… сове…» Кто он, белокурый, с крепкими руками? Заводской ли мастер, солдат, матрос, сбитая с толку русская душа?

Мне сказали, что убит поручик Рябоконь. Он пал впереди своих цепей. Сегодня мы – завтра они. Ночь стояла глухая, душная. В воздухе сеялась тяжелая гарь. Всю ночь приводили пленных, остатки команд бронепоездов – матросы в кожаных куртках и в кожаных штанах. Сильный народ.

На насыпи горели бронепоезда. Там рвались патроны и снаряды. Наши лица освещало колеблющимся заревом. Я не узнавал никого. Огонь и тени зловеще ходили по лицам. В ушах еще стоял тяжелый звон, как будто били в железные балки, и все еще слышались завывания, крики, грохот.

У насыпи едва освещало огнем подкорченные руки убитых. Уже нельзя было узнать в темноте, кто красный, кто белый. Бронепоезда догорали, снаряды продолжали рваться всю ночь.

Петли

Два дня после боя под Комаричами мы стояли спокойно. Приехал командир 1-го полка полковник Руммель. Я передал ему полк, а сам отправился в штаб дивизии в Дмитриев. В штабе получил приказ выступить с особым отрядом по красным тылам. Красные сильно наседали на Дмитровск, занятый самурцами.

Штаб согласился, чтобы в отряд вошли славные 1-й батальон и 1-я и 7-я гаубичная батареи; я еще подтянул две роты из моего секретного нештатного батальона. Утром отряд сосредоточился у большака на Дмитровск. Утро было серое, тихое. Я подскакал к строю.

– Смирно, слушай, на краул! – скомандовал внезапно командир батальона и довольно торжественно от имени офицеров и солдат 1-го батальона, которым я имел честь командовать до Севска, поднес мне большую серебряную братину превосходной работы с шестью серебряными чашами – по числу рот батальона, его пулеметчиков и связи.

Я поздоровался с отрядом, поблагодарил. Братина была полна шампанского. Сняв фуражку, я пил за здоровье бойцов.

В Дмитровске мы были к сумеркам, хорошо выспались и рано утром перед фронтом самурцев пошли в наступление. Нас встретил жестокий огонь. 2-я рота, шедшая в голове, понесла большие потери; мы приостановились. Противник был сломлен только к вечеру. Раненых отправили в Дмитровск и выставили во все стороны сторожевое охранение. Последняя подвода с ранеными ушла – кольцо красных замкнулось за нами.

По тылам большевиков я должен был идти более сорока верст до села Чертовы Ямы – на него наступали самурцы, – а оттуда, описав петлю, вернуться в Дмитровск.

Пять дней и ночей, тесно сомкнувшись, без всякой связи со своими, мы шли, охваченные большевиками со всех сторон. Мы несли раненых с собой и пополняли патроны и снаряды только тем, что брали с боя. Тогда мы вовсе не думали, что нашему маршу по тылам суждено было задержать весь советский натиск.

Красное командование уже переходило в общее наступление двумя ударными армиями: конница Буденного пошла в стык Донской и Добровольческой армий, а на левый фланг Добровольческой армии двинулись войска товарища Уборевича. Там, на левом фланге, бессменно дрался славный 1-й Дроздовский полк. Только по советской «Истории Гражданской войны» я узнал, что дроздовский марш по тылам остановил тогда советское наступление.

На четвертый день марша как раз у села, где я должен был загнуть левым плечом и через Чертовы Ямы идти обратно в Дмитровск, мы столкнулись с латышской дивизией.

Часов в десять утра, когда в голове шла 1-я рота, слева в поле показались цепи противника. Рота повернула фронт налево и пошла в атаку, поднимая быструю пыль. Сильный огонь. Красные поднялись в контратаку. Наша артиллерия выкатила пушки так близко, что била почти в упор. Снаряды летели над самыми нашими головами. Красные дрогнули, откатились. Стали приводить пленных: они были из только что подошедшей латышской дивизии.

Мы подобрали убитых и раненых и лесом пошли к Чертовым Ямам. В лесу мы шли так тихо, что слышался щебет птиц. От Чертовых Ям доносился гул боя. Там уже могли быть самурцы. Внезапно на опушке замелькали серые солдатские шинели. Я рассыпал головную роту в цепь, и началась обычная в Гражданской войне перекличка: «Какого полка?» – «А вы какого?»

Я приказал приготовиться к огню, а капитан 4-й роты Иванов крикнул во весь голос:

– Здесь первый офицерский генерала Дроздовского стрелковый полк!

За опушкой серые шинели тотчас же рассыпались в цепь. Огонь. Мы ответили. Лес загудел. Над вершинами понеслись птицы. Атакой мы взяли пленных, опять латышской дивизии. Две нечаянные встречи сильно потрепали ударные части советского наступления. Бой промчался, лес снова сомкнулся над нами. Все так же играет роса на влажном вереске, щебечут птицы.

К Чертовым Ямам мы подошли с высокого обрыва. Село с его разбросанными хатами лежало под нами в овраге. Кое-где курился дым. Вилась по дну оврага песчаная дорога. Там тянулась конница. Без бинокля можно было узнать красных. За оврагом, на холмах, гудел бой, дым бежал столбами. Очевидно, самурцы наступали оттуда на Чертовы Ямы.

В боевом порядке, без выстрела, в полном молчании мы стали пробираться по кустарникам в овраг. Красные нас не видели. Шорох песка под ногами, треск валежника, частое дыхание. Все притаились, ожидая команды. Казалось, что и кони, сползавшие в овраг на карачках, чуяли немое напряжение. Мне вдруг показалось, что так уже было когда-то, в иной, древней, жизни, что мы так, затаив дыхание, крались в овраг.

С коротким «ура» мы кинулись в атаку. Красные обомлели. Мы действительно грянули молнией. Мгновенно все было нашим. Одним ударом мы взяли Чертовы Ямы и тут же, в овраге, остановились. А самурцы так и не подошли к нам: с холмов они почему-то вернулись на свои позиции.

Утром из Чертовых Ям мы повернули назад, на Дмитровск. Замкнули петлю. Верстах в десяти от города нас встретили разъезды конницы генерала Барбовича. С бригадой Барбовича мы заночевали в селе, отослав раненых в Дмитровск. После обильного обеда все, кроме охранения, полегли мертвым сном.

Вечер, как бы оберегая наш сон, выдался необыкновенно тихий. А с утра снова загоготали пулеметы. Разъезды генерала Барбовича донесли, что на нас наступает красная конница и пехота. 4-я рота, бывшая в охранении, встретила их залпами. Отряд сосредоточился на окраине села. Я со штабом поскакал в 4-ю роту. Под ее контратакой редкие цепи красных стали отходить.

Я заметил, как на правом фланге от нашего взвода послали к лесу дозор из трех человек. Уже вся рота подтянулась у леса к холмам, когда из-за холмов вынеслись лавы красной конницы. Это было так внезапно, что рота не сомкнулась, только сгрудились взводы.

Взводы били по коннице залпами. Пулеметы открыли огонь через наши головы. Артиллерия гремела беглыми выстрелами. Я вижу и теперь темное поле у леса, где теснятся наши взводы, сверкающие огнем залпов, и мечутся всадники; слышу и теперь смутный вопль, их и наш.

Случайно я заметил, как на правом фланге те трое дозорных не успели перебежать к взводу и упали в траву. Над ними неслись красные всадники. «Пропали, – подумал я о троих. – Все порублены».

Под нашим огнем конница шарахнулась назад, мы гнали ее беглыми очередями. 4-я рота заняла холмы у леса. Я с конвоем поскакал к прогалине, где упал дозор. Из затоптанной, в клочьях конского мыла травы внезапно поднялись трое солдат, серых от пыли, в поту, один в лопнувшей на плече гимнастерке, грудь в крови, лица дочерна закиданы землей из-под копыт.

– Смирно! – скомандовал своим старший дозорный.

– Братцы, да как же вы живы? – невольно вырвалось у меня; я от души поздоровался: – Здорово, орлы!

Все трое стояли передо мною во фронт. Теперь я увидел, что вокруг них грудами лежат в траве убитые лошади. Закостеневшие ноги всадников в зашпоренных сапогах торчат из стремян. Трава в черных бляхах крови. До десяти убитых было вокруг дозора на прогалине, где бесилась конная атака.

Трое дозорных тяжело дышали. Пот смывал с их лиц грязь и кровь. Они уже улыбались мне во все белые солдатские зубы. Все были фронтовыми солдатами, из пленных. Когда поскакала конница, они кинулись в траву. Старший дозорный приказал лечь звездой, ноги вместе, и открыть огонь во все стороны. Все, что скакали перед ними, были или убиты, или переранены. Потому-то во время боя многие заметили, как красная конница на прогалине обскакивала вправо и влево какое-то невидимое препятствие.

Я поблагодарил их за лихое дело, за изумительную удаль. Потом спросил:

– А не страшно было?

Орлы, утирая лица рукавами и явно красуясь перед конвоем, заговорили все вместе:

– Да разве упомнишь, когда над головами копыта сигают?.. А только, господин полковник, хорошую пехоту ни одна кавалерия ни в жисть не возьмет…

Мои конвойцы сошли с коней, удивлялись, качали головами: кавалерия прониклась, как говорится, уважением к пехоте.

– Что за черт, – говорили между собой конвойцы. – Пехота что делает: трое, а сколько народу накрошили.

Наши отдельные люди, взводы, роты, попадая в беду, всегда были уверены, что полк их не оставит, вызволит обязательно. Верил в свой Дроздовский полк и этот дозор из трех бывших красноармейцев. Вера в полк творила в Гражданскую войну великие дела. Потому-то Дроздовский 1-й полк ни разу не был рублен красной конницей.

Барбович остался тогда в селе, а я пошел на соединение с полком, и снова на станцию Комаричи. Уже бывали заморозки, тонкий лед затягивал лужи.

В Комаричах меня ждала телеграмма: я назначался командиром 1-го полка, разбросанного здесь поротно на большом фронте. Роты начали терять чувство единой силы полка, а батальоны, не ходившие со мной по тылам, были утомлены тяжелыми боями. Я заметил у всех усталость, подавленное настроение.

Тогда я решил собрать полк в один щит, чтобы люди снова почувствовали его боевую силу. Ночью я приказал оставить Комаричи и всем полком сосредоточиться у села Упорное. Полк собрался. На следующее утро я повел его атакой на станцию, уже занятую красными. В голове шел 2-й батальон, в первых цепях – 5-я и 6-я роты под командой поручиков Давидовича и Дауэ. Я со штабом шел с головным батальоном. Атака была изумительна. Под сильным огнем, во весь рост, с ротными командирами впереди мы бурно ворвались в Комаричи. Конный дивизион и архангелогородцы погнали красных. Мы взяли несколько сот пленных. У нас сильнее других пострадал штаб: были ранены в грудь навылет начальник службы связи капитан Сосновый и начальник пеших разведчиков.

Победный удар ободрил всех. Все глотнули силы полка, все почувствовали его единую боевую душу. В Комаричах мы стояли несколько дней спокойно. В тихом воздухе уже кружился сгоревший от заморозков лист, и не таял лед на лужах. Подходила зима. Взятый командой пеших разведчиков красноармеец сказал, что на нас готовят большое наступление, что начальник красной дивизии обещал в виде подарка реввоенсовету к годовщине октября взять у белогвардейцев Комаричи.

В утро этой годовщины берега Сейма потемнели от большевистских цепей. В тумане над густыми пехотными цепями рощами метались красные флаги. Доносился «Интернационал».

Первый батальон с артиллерией и пулеметной командой развернулся боевым строем на окраине Комаричей.

Темные цепи с красными флагами быстро шли на нас. Мы не открывали огня. Гробовая тишина стала их смущать. Пение смолкло. Они стали топтаться на месте. Их устрашило наше безмолвие, совершенное молчание без выстрела.

Цепи большевиков выслали к нам разведку. Мы подпустили ее до отказа и открыли ураганный огонь из всех наших пушек и сорока пулеметов. 1-й батальон под командой Петерса пошел в атаку. Тут начался, прямо сказать, отчаянный драп большевиков. От нас все кинулись врассыпную, задирая на плечи полы шинелей.

Архангелогородцы и конные разведчики далеко гнались за красными. В повальном бегстве те взяли такой разгон, что бросили позиции, которые занимали до своего наступления с «Интернационалом». Мы в тот день подобрали груды брошенных красных флагов. Потери у нас: один легко раненный, и тот остался в строю.

Но все равно в те дни наша судьба уже дрогнула. Части 5-го кавалерийского корпуса оставили Севск, красные повели оттуда наступление через Пробожье Поле на Дмитриев глубоко нам в тыл. Я получил приказ оставить Комаричи.