Текст книги "Последний путь Владимира Мономаха"

– Со всяким может случиться! – сердито крикнул он, снова очутившись в седле. – Кому не приходилось падать с коня?

Викинги мрачно молчали.

Прикрыв глаза от солнца рукой, английский король продолжал смотреть на равнину, где поспешно строилось вражеское войско.

– Видели, как норвежский предводитель валялся, весь в репьях? – спросил он со смехом окружающих.

Придворные тоже смеялись.

– Гаральд взял дородством, – продолжал король, – но плохой признак, что он падает с коня перед самой битвой.

Так он подсмеивался над своим противником.

Оба строя уже изготовились к бою. Английский король еще в походе сочинил стихи, в которых прославлял мужество и доблесть своих ратников. По его приказанию один из королевских певцов приблизился к реке и стал петь эту песню. Викинги слушали его, опираясь на секиры, и никто не нарушал тишину. Таков был обычай. Гаральд, сын Сигурда, тоже внимал стихам, ревниво крутя светлый ус. Потом промолвил:

– Неважные стишки. Попробую сочинить получше. Норвежский конунг считался прославленным поэтом.

Его стихи скальды распевали на пирах в Киеве и в далекой Сицилии. Сняв шлем, Гаральд отдал его оруженосцу, пригладил рукой волосы, и песня полилась из его уст, как струи звонкого ручья. Конунг пел вдохновенно, и ветер доносил сочиненные им стихи до слуха врагов.

 
Кто воин в душе,
тот ищет упоенья
в любви и в битвах
на корабле морском.
Не тишины, а бури
прекрасной ищет он.
Пусть враг не ждет
коленопреклоненья!
Не прячься, сердце, за щитом!
Внемли, как рог зовет на бой,
грохочет в небе гром…
 

Теперь настала очередь слушать английскому королю. Он кусал нижнюю губу от ревности, но его благородное сердце отдавало должное врагу, обладавшему поэтическим даром. Вместе с песней к нему долетал едва слышный звон струн.

 
Отважный предпочтет
не в теплом доме,
не на соломе,
а в жаркой битве умереть.
И девы с синими глазами,
что пламенно любили нас,
заплачут горестно, услышав,
что в грохоте сраженья
настал наш смертный час…
 

Все английское войско внимало этой песне – король, тэны, простые ратники, даже епископы и монахи, недовольно поджимавшие губы, когда в ней говорилось о грешных любовных чувствах. Но английскому королю было тяжко, что его родной брат находится в стане врагов. Гарольд послал несколько знатных всадников к неприятельскому лагерю, чтобы они вызвали Тостига и убедили изменника вернуться к своим. Он знал уже, что тот находится в лагере, охраняя с фламандцами тыл норвежского строя.

Королевские посланцы сделали широкий круг на равнине и подскакали к наспех поставленному частоколу. Один из них, приложив корабликом руки ко рту, стал кричать:

– Эльдормен Тостиг! Где ты?

В ответ неслись ругательства, грубые шутки, смех. Но посланец продолжал взывать:

– Тостиг! Эльдормен Тостиг!

Наконец над заостренными бревнами частокола появилась голова королевского брата.

– Что вам надо от меня? – спросил он подъехавших поближе всадников и остановил движением руки своих лучников, уже собиравшихся метать стрелы в дерзких англов.

Знатный саксонский воин с седою бородой начал убеждать предателя:

– Твой брат король велел сказать, что обещает тебе полное прощение, если ты оставишь вражеские ряды. Он предоставит вернувшемуся треть королевства…

Тостиг, великий честолюбец и недалекий человек, но унаследовавший от отца твердость духа и верность данному слову, мрачно спросил:

– А что брат обещал моему союзнику, королю Норвегии?

– Семь футов английской земли.

– Или даже немного более, – прибавил со смехом молодой белозубый рыцарь, чувствовавший всеми фибрами своего существа радость бытия и испытывавший большое удовольствие, что принимает участие в таком ответственном королевском поручении. – Ведь норвежский король очень высокого роста.

Тостиг помолчал, раздумывая о чем-то, и сказал:

– Скажите брату, что сын Годвина не предаст сына Сигурда! Так и передайте ему!

Всадники повернули коней и поскакали прочь. Из-за частокола уже летели оперенные стрелы и с грозным свистом проносились над головами посланцев. Одна из них вонзилась в спину того молодого воина, что только что смеялся над Гаральдом. Рыцарь вскинул руки и упал с коня, но нога юноши застряла в стремени, и жеребец потащил труп по полю, пока другие воины не укротили его.

Два государя были готовы начать сражение. Их имена различались одной буквой: английского звали Гарольд, норвежского – Гаральд. Отважный скандинавский конунг, привыкший к легким победам, не ожидал, что его противник нападет первым, и даже не предпринял никаких мер, чтобы разрушить мост на реке, разделявшей два стана. Но запела труба, и англы двинулись на врага. Все ускоряя шаг и все крепче сжимая в руках тяжелые топоры, ратники спустились с холмов на долину. При некотором замешательстве, обычном в подобных случаях, английское войско переправилось через реку и ринулось на викингов. Их вел сам король. Началась ужасная битва.

Только теперь конунг увидел Гарольда и бросил через плечо стоявшему за ним Торду:

– Ну что ж! Он не весьма высокого роста, но неплохо сидит в седле.

Англы сильно теснили норвежцев, шотландцев и фламандцев; английское королевское знамя, красное, как мак, и с золотой крылатой змеей на нем, гордо билось на ветру. В сражении принимали деятельное участие с обеих сторон лучники. Стрелы свистели кругом. Внезапно одна из них поразила Гаральда Жестокого. Дерзкий, он сражался в тот день без кольчуги и шлема, и теперь железное жало впилось ему в дыхательное горло. Захлебываясь собственной кровью, конунг упал на землю и бессильно выронил оружие. Это могло случиться значительно раньше, когда он воевал в Африке, или в Апулии, или под стенами Солуни, а произошло на английской земле.

Начальствование над войсками принял Тостиг. Однако ему нелегко было сражаться против собственного брата. Гарольд еще раз послал к нему вестника с предложением положить оружие и прекратить битву. Тостиг колебался. Но викинги заявили, что предпочитают умереть на том самом поле, где погиб их предводитель, чем спасти свою жизнь по милости победителя. Бой продолжался. Вскоре пал смертью храбрых и Тостиг. Ряды норвежцев уже поредели. Тогда они признали себя побежденными и прекратили битву. Считая, что главная опасность угрожает королевству с юга, от герцога Вильгельма, Гарольд поспешил заключить мир с викингами. Увы, из двух сотен скандинавских кораблей, приплывших к берегам Англии, в обратный путь пустились только двадцать четыре. Их оказалось достаточно, чтобы увезти в родные пределы королевскую семью и остатки норвежского войска. На одном из кораблей повезли в Норвегию тело Гаральда.

Впрочем, потери англов были тоже очень велики. Гарольд немедленно возвратился в Йорк, чтобы дать своим воинам заслуженный, хотя и краткий, отдых. В столицу поскакал рыцарь с известием о победе. Уже на другое утро, едва Лондон пробудился от сна, гонец был у городских ворот, и его тотчас обступили взволнованные женщины, торопясь узнать, что сталось с их мужьями или сыновьями, живы ли они. Вестник едва мог пробиться сквозь толпу к королевскому дворцу, хрипло выкрикивая с коня:

– Победа! Великая победа!

Первой услыхала эти призывы во дворце маленькая Гита и побежала к братьям, которые были ленивцы и сони. Хлопая в ладоши, она сообщила им радостную весть. Но запыленный рыцарь со следами крови на одежде уже поднимался по лестнице к королеве, бряцая мечом по каменным ступеням.

Эдит не проживала больше в королевском дворце. Ее поселили в тихом монастыре на улице св. Фомы. Не теряя времени, Гита помчалась к матери в сопровождении служанки, и так Эдит, по прозванию Лебединая Шея, узнала, что ее король жив и невредим.

Но Гарольд на некоторое время задержался в Йорке, весьма опечаленный смертью брата и многих своих сподвижников. Кроме того, нельзя было не отпраздновать такую победу. Король сидел за пиршественным столом. Мертвецов уже похоронили и пропели над ними положенные псалмы, а оставшиеся в живых радовались жизни и ликовали. Таков страшный закон войны. Воины пили крепкое черное пиво, смеялись и предвкушали объятия своих жен и любовниц, потому что никого так страстно не ласкают женщины, как победителей. Гарольд только что поднял чашу за здоровье героев, как в зале появился вестник с озабоченным лицом, тихо приблизился к королю и стал шептать ему на ухо о потрясающем событии.

IV

Все это было ровно десять лет тому назад. Теперь Гита в русской стране. Над Переяславлем – звездная зимняя ночь. Наслушавшись рассказов, Владимир уснул, уткнувшись лицом в розовую подушку. Заложив за голову тонкие нагие руки, молодая княгиня смотрела мысленным взором сквозь бревенчатые стены горницы. Где-то в отдалении выли волки, или, может быть, то половцы рыскали в снежных полях и подавали знаки друг другу. Но она думала о другом. Перед глазами еще раз проплывало милое детство, которое никогда не вернется. И вдруг в памяти опять вспыхнули страшные образы войны, искаженные от злобы лица, окровавленный плат, которым была обмотана голова раненого вестника с гастингского поля…

Когда Гарольд по соображениям государственной необходимости женился на Эльгите, Эдит, ее возлюбленная мать, в слезах покинула дворец и удалилась в назначенное ей аббатство. Король непрестанно заботился о своей бывшей подруге и доставлял для нее все необходимое. Иногда она приходила тайком на дворцовый двор, чтобы взглянуть на своих детей. Впрочем, Гита часто бегала к ней в монастырь, нарушая запрет короля, считавшего, что по своему положению его дети должны жить вдали от черни и от всего того, что может дать пример, не достойный для подражания. Мать прижимала ее к себе с грустью, а потом отводила на длину рук и рассматривала внимательно, точно хотела увидеть, как в зеркале, на этом свежем детском лице свою прежнюю красоту, увядшую от многочисленных родов и жизненных огорчений. Гита унаследовала от матери зеленоватые глаза, льняные волосы, стройность нежной шеи. От отца ей достался сельский румянец. Но она была дочерью короля, и это обстоятельство наложило особый отпечаток на весь ее облик. Девочка гордо поднимала голову, разговаривая с придворными, с малых лет привыкла отдавать приказания, считала естественным делом, чтобы ей прислуживали за столом, одевали ее и раздевали, хотя она жила как в полусне, улыбаясь каким-то смутным своим мечтам. Однако маленькая принцесса видела вокруг себя не только слуг или грубоватых тэнов, но и образованных людей – говоривших по-латыни епископов и глубокомысленных астрологов, следивших с королевской башни за течением небесных светил. Гарольд хотел, чтобы его дети изучали науки, и маленькая Гита прилежно читала огромную Псалтирь. Она водила пальчиком по строкам, не всегда понимая написанное в книге, и детское внимание особенно привлекали книжные украшения на широких пергаменных страницах – то странные цветы, которые снились ей потом на небесных лужайках, то белые агнцы, то львы, свирепые, но с добродушными человеческими глазами, то изображенные золотом и киноварью элефанты и пальмы. Гите приходилось видеть во дворце еще одну книгу, где рассказывалось о сотворении мира, пребывании Адама и Евы в раю, об убийстве Авеля братом его Каином у подножия дымящегося жертвенника и о многих других вполне достоверных событиях. Ведь иначе не было бы написано об этом. Так уверял ее старый аббат, обучавший королевских детей чтению.

Гита еще не понимала тогда, что самое непоправимое – смерть, вдруг пресекающая человеческое бытие. Когда среди всеобщего волнения отец надел боевую кольчугу и спешно покинул дворец, чтобы сразиться с викингами, он не взял с собой ни одного из сыновей, так как мальчики еще не пришли в тот возраст, когда мужчины носят меч на бедре и становятся способными действовать боевым оскордом. Гите было тогда девять лет. Вскоре наступила ночь, и в положенный час дети стали готовиться ко сну в прохладной комнате со сводчатым потолком. Но перед тем, как уснуть, братья переговаривались между собою, мечтая вслух, как завтра поедут в королевскую рощу охотиться на зайцев или переправятся в челноке на другой берег реки и будут ловить силками скворцов, а потом посадят их в клетку, чтобы наслаждаться птичьим пением. В тот вечер произошла ссора у Эдмунда с Магнусом из-за ножа с костяной ручкой. Магнус уворовал его у брата и спрятал в своей постели, а Эдмунд случайно обнаружил похищенную вещь, которой он очень дорожил. Таким лезвием удобно было вырезать в лесу палки и мастерить игрушки. Завязалась драка, и Магнус замахнулся острым ножом на брата, желая его убить, как некогда Каин Авеля. Гунгильда смеялась, ее развлекала эта ссора, а Гита заплакала и остановила злых драчунов. Братья улеглись спать, тяжело дыша и с ненавистью глядя один на другого, а старая нянька Мальма, спавшая на полу в той же комнате, на подстилке, как собака, ворчала, что расскажет обо всем королю, когда он возвратится во дворец.

Гарольд был в Йорке. Но измена Тостига сделала свое черное дело, хотя Лондон еще торжествовал по поводу победы, одержанной над скандинавами. Особенно радостно шумели в харчевнях всякие шерстобиты, гончары, каменщики, корабельщики и все, кто зарабатывал свой насущный хлеб тяжелым трудом, потому что эти люди очень хорошо чувствовали запах английской земли, разрывая ее мотыгой, мяли в руках ее липкую глину, ощущали шелковистость мягкой волны. Только королева Эльгита растерянно улыбалась, не зная, радоваться ей успеху короля или сокрушаться от мысли, что при всяком усилении королевской власти ее братья Морнер и Эдвин могут потерпеть ущерб в своих правах. Эдит, подпирая звенящую от бессонницы голову рукой, с печалью смотрела в окошко, в надежде, что скоро король проедет по улице св. Фомы, направляясь во дворец, и тогда она хоть издали посмотрит на того, кого любила больше жизни.

Все с нетерпением ждали возвращения Гарольда в Лондон, но в городе уже ползли тревожные слухи о неминуемой высадке страшного нормандского герцога.

Для выполнения своих дальновидных планов Вильгельм уже некоторое время тому назад начал строить большой флот. Леса и тихие гавани Нормандии наполнились стуком секир и запахом смолы. Тысячи кораблестроителей стругали, напевая веселые песенки, заколачивали медные гвозди, укрепляли мачты, прилаживали снасти и рули. Значительную часть судов подарили герцогу бароны и епископы, поддерживая его в богоугодном предприятии. Всем было известно, что теперь лучший дар для нормандского правителя – хорошо оснащенный корабль. Тот, на котором он сам намеревался отплыть на завоевание Англии, преподнесла мужу как вещественный знак супружеской любви герцогиня Матильда. Он назывался «Мора». На корабельной корме установили позолоченную фигуру отрока, трубящего в рог из слоновой кости, а на мачте подвесили огромный фонарь, защищенный от ветра стеклами. Было построено несколько сот кораблей.

Но, готовя мощный флот и оружие, герцог не оставлял без внимания и церковные дела. Ему хотелось показать себя перед папой примерным сыном церкви, якобы предпринимавшим поход с целью обратить на истинный путь заблудших овец туманного острова, не очень-то покорных Риму. Для разъяснения некоторых вопросов поспешно созвали собор в Бонневилле. Приор монастыря в Беке, прославленный богослов Лафранк, был назначен в новое аббатство – Сен-Стефен, построение которого доказывало христианскую ревность герцога. Из политических соображений он даже решился с Матильдой принести в жертву свою старшую дочь Цецилию, посвятив ее с младенческих лет богу.

В месяце августе 1066 года корабли приготовились к отплытию, но пока стояли в устье реки Див. Теперь не хватало только благоприятного ветра, и воины с нетерпением ждали перемены погоды. Численность их определялась в десять тысяч человек, и всем в положенное время платили жалованье. Вместе с тем Вильгельм строго карал всякие насилия и грабежи. Будто бы даже беззащитные женщины и безоружные путники могли спокойно ходить по дорогам и не опасаться воинов. Стада мирно паслись на зеленых лужайках. Так, по крайней мере, докладывали герцогу его приближенные.

Ветер упорно продолжал дуть в восточном направлении. Войско томилось от бездействия, а запасы приходили к концу. Вильгельм решил перевести воинские силы поближе к реке Сомме. Каждое утро он с тревогой поднимал свои взоры на петушка, что поблескивал на колокольне церкви Сан-Валери и показывал, в какую сторону дуют ветры. Уже наступили дождливые дни, и небо было покрыто облаками, однако направление ветра не менялось, и, чтобы отвлечь внимание воинов от этой неприятной обстановки, герцог велел монахам вынести из аббатства раку с останками Валери, очень почитаемого святого, и поставить ее под открытым небом на широком ковре. Так все войско могло созерцать святыню и молиться о ниспослании благоприятной погоды. Кроме того, каждый оставлял в пользу монастыря свой денежный дар. Скоро рака исчезла под холмиком из серебряных и медных монет.

27 сентября ветер неожиданно переменился. Вильгельм не стал дольше ждать и отдал приказ об отплытии. Впрочем, никакой необходимости понуждать воинов не было. Все толпами стекались на побережье, чтобы первыми подняться на свой корабль. Суета в гавани напоминала разворошенный муравейник. Одни несли на плечах связки копий, другие устанавливали мачты или поднимали паруса, третьи впрягались в повозки, доставлявшие на корабли бочонки с вином и другие припасы. Большую часть продовольствия Вильгельм надеялся найти на месте, когда высадится на острове. Конюхи не без труда загоняли на ладьи лошадей, волновавшихся в предчувствии морского путешествия. Тревожное конское ржание, музыка и человеческие голоса наполняли воздух на протяжении многих миль. Но крики, звуки дудок и рогов вдруг покрыла мощным голосом медная труба, возвестившая об отплытии.

Суда двинулись в путь, когда уже на землю спустились сумерки. Впереди торжественно шел корабль Вильгельма. Его огромный масляный светильник покачивался на мачте и вел за собой весь флот, служа ему путеводной звездой. Так плыли всю ночь. Проснувшись утром, герцог увидел, что в море идет только «Мора», и приказал воину подняться на мачту, чтобы посмотреть, где остальные корабли. К своему ужасу, дозорный ничего не увидел, кроме неба и воды. Тогда Вильгельм распорядился приготовить себе завтрак, и для него откупорили первый бочонок с вином. Не успел он осушить чашу, как вдали показались еще четыре корабля. За ними медленно двигался весь флот.

Уже впереди виднелся английский берег. На нем не было никого, кто мог бы помешать высадке. Все-таки корабли причалили в строгом порядке, борт к борту. Как только якоря рухнули в воду, воины сняли мачты и стали выгружать оружие.

Первым ступил на чужую землю Вильгельм. Однако в своем тяжелом вооружении он зацепился за что-то и упал и так стоял на четвереньках, опираясь руками о песок. С кораблей донесся всеобщий вздох ужаса. Это была, конечно, плохая примета, но и при таких обстоятельствах находчивость не покинула герцога. Окинув взглядом побережье, он провозгласил:

– Смотрите! Вот я беру это королевство обеими руками!

Какой-то расторопный воин подбежал к соседней хижине, вырвал из крыши пучок соломы и принес ее герцогу в знак того, что отныне все в этой стране принадлежит ему.

Высадка происходила в городе Певенси, где находились удобные для кораблей причалы. На другой день, когда праздновалась память архангела Михаила, особенно чтимого в Нормандии, войско двинулось на запад. Опорным пунктом для военных действий был избран Гастингс, захваченный без большого сопротивления. После непродолжительного совещания с братом, епископом Одо, герцог решил построить здесь временное укрепление. Но нормандцам удалось только вырыть ров, сделать невысокую насыпь и поставить на ней частокол.

В день высадки некий английский рыцарь, владения которого находились недалеко от Певенси, вздумал совершить прогулку по побережью и не поверил своим глазам, когда увидел, что в городок приплыло такое множество кораблей. Он спрятался за скалой и наблюдал, как нормандцы выносили с судов оружие и выводили боевых коней, а плотники с топорами в руках начали ставить палисад для охраны флота от неожиданного нападения. Даже не очень сообразительному рыцарю нетрудно было догадаться, что здесь происходит. Он дождался наступления темноты и пробрался в свой замок, а затем, схватив меч и копье, помчался на самом быстром коне в Лондон, чтобы предупредить короля. Там ему сказали, что Гарольд находится в Йорке, и гонец поскакал на север, прибыв в этот город в тот самый час, когда начался королевский пир. Почти одновременно явились из Гастингса другие вестники и со слезами на глазах сообщили королю о притеснениях и грабежах нормандцев. Неприятель все уничтожал на своем пути, не давая пощады ни старикам, ни женщинам, захватывая скот и имущество мирных жителей, так как Вильгельм считал, что это лучший способ вызвать у воинов желание воевать.

Гарольд немедленно созвал военный совет, на котором все обещали ему, что скорее умрут, чем признают своим королем Вильгельма. Ободренный поддержкой знатных рыцарей, английский король поспешил навстречу врагу. Со всех сторон к его войску присоединялись ратники. Только графство Мерсийское осталось равнодушным к общенародному бедствию. Не оказала деятельной помощи королю и Нортумбрия, где правили графы Морнер и Эдвин, братья королевы. Они решили выждать время и посмотреть, как развернутся события. Зато с юга, изо всех областей, лежавших между рекой Тамар и океаном, а также из Кента под знамя с золотым драконом стекались все способные носить оружие. Дядя короля Эльфвиг, приор Винчестерского аббатства, явился с двенадцатью монахами, – но не для того, чтобы молиться, а готовые сражаться стопорами в руках. Также поступил и аббат из Питерборо, по имени Леофик. Между прочим, он был одним из немногих, кому удалось остаться в живых после этой ужасной битвы и возвратиться домой.

Король Гарольд спешил в Лондон. Но в пути он остановился в любезном ему Вальтаме, чтобы дать отдых людям и коням и чтобы подумать о грядущих событиях.

Затворившись вечером в церкви, король молился в одиночестве, распростертый на каменном полу. Над алтарем блестели розовым светом лампады. В церкви не было ни души, так как дверь заперли на засов. Только пономарь Туркил, притаившись, выглядывал из ризницы, где он нечаянно уснул после богослужения, хлебнув в тот день тайком церковного вина. Никто не мог назвать этого служителя церкви плохим христианином. Он благожелательно относился к ближним, но порой получал от священника оплеухи за кражу виноградного вина, предназначенного для евхаристии и хранившегося в глиняном сосуде в ризнице. Когда уровень его заметно понижался, старый аббат выговаривал ему:

– Ты, наверное, будешь гореть на вечном адском огне!

Туркил опускал долу глаза и уверял священника, что он тут ни при чем, а вино само собой испаряется от летней жары. Однако аббат был образованным человеком, даже прочел Гиппократа и, кроме того, по собственному опыту знал, что красный нос – верный признак пристрастия к виноградному соку. Поэтому он более тщательно запирал ларь, в котором хранился драгоценный сосуд. В таких случаях огорченный пономарь обычно отправлялся на берег Темзы, в грязную харчевню своего приятеля Бена, и пил там пиво, если у него звенели в кармане штанов медные монеты, полученные от какой-нибудь благочестивой вдовицы за своевременное возжжение лампады в день поминовения покойного, хотя этот простецкий напиток не мог, конечно, сравниться по вкусу и качеству с церковным вином.

Туркил поглядывал из-за колонны на распростертого короля, в глубине души опасаясь, как бы ему не влетело за такое любопытство. Но делавшийся с каждым годом все более рассеянным аббат забыл в тот день запереть ларь, и в чреве у пономаря чувствовалась приятная теплота. Вдруг ему померещилось, что голова Марии, раскрашенной в розовое и голубое статуи, у подножия которой лежал король, медленно склоняется. Точно богородица хотела пожалеть благородного воина, отправлявшегося на поле битвы. Сомнения не было! Позолоченная корона опускалась все ниже и ниже…

Пономарь протер кулаками глаза. Нет, как будто бы статуя оставалась совершенно неподвижной и в прежнем положении. В страхе он стал шептать латинские возгласы, какими отвечал священнику во время обедни.

В тот же вечер Туркил рассказал о чуде трактирщику Бену, а приятель поделился этим сообщением на ночном ложе с женою, и так как его подруга отнюдь не отличалась молчаливостью, то вскоре о том, что произошло в Вальтаме, узнал весь Лондон, и люди покачивали головами, толкуя это предзнаменование в дурную сторону. Дошла весть о видении и до старого аббата, и он поплелся посмотреть на статую. В самом деле, как будто бы голова мадонны не была прежде опущена так низко! Но большой уверенности старик не испытывал. Позвали Туркила. Однако добиться от него ничего не удалось. Впрочем, аббат вспомнил, что истина часто таится от мудрых и открывается простодушным, как дети, вроде этого пьянчужки.

Мономах услышал о чуде со статуей из уст Гиты, десять лет спустя. Она хорошо запомнила некоторые события. Вестник из-под Гастингса, молодой рыцарь и певец, в кольчуге, но без шлема на голове, имел совсем другой вид, чем тот, что недавно привез сообщение о победе над викингами. Его белокурая голова была обмотана окровавленной тряпицей, может быть оторванной от рубахи какого-нибудь убитого воина. Оповестив королеву и придворных, юноша поспешил найти также Эдит, выполняя последнюю волю короля. Сидя на стульце, он рассказал ей о поражении и гибели Гарольда. Но мать требовала подробностей.

– Мы укрепились на холмах Сенлака… Король велел поставить там частокол. Красное королевское знамя развевалось на ветру. Земля была как живая. И другое знамя возвышалось. На котором вышит сражающийся воин…

Мать всхлипывала. Весь Лондон наполнился в тот день плачем и воплями. Стенания слышались и во дворце и в хижинах бедняков.

– Это произошло с пятницы на субботу. Мы всю ночь не смыкали глаз. Коротали время за кубками эля и распевали песни. В неприятельском лагере стояла тишина. Нам говорили, что у нормандцев много монахов. Потом оказалось, что это лучники с выбритыми головами. Но почему никто не напомнил нам, что перед битвой воину необходимо подкрепиться сном? Хотя бы кратковременным. А мы веселились, как дети. Нас окрыляла недавняя победа. Когда же стало всходить солнце, мы приготовились к бою. Король объезжал наши ряды. Призывал быть стойкими и говорил, что если враг одолеет, то это будет гибелью Англии.

В ответ на это послышались рыдания. Мать плакала. Дети смотрели на вестника как на явившегося с того света.

– Король объяснял нам, что нормандцы искусные всадники. Единственная возможность сражаться с ними – стоять непоколебимо. Впрочем, место для сражения было выбрано удачно. Коннице трудно нападать на пеших воинов, если они укрепятся на холмах.

– В какой же час началась битва? – скорбным голосом спросила Эдит.

– Задолго до полудня.

Вестник замолчал, поникнув головой. Но, видя, что все смотрят на него в ожидании рассказа, опять заговорил охрипшим голосом:

– Вдруг мы увидели, что пред нами строем появился вражеский всадник в кожаном панцире с нашитыми медными бляхами и начал ловко подбрасывать в воздух копье и тут же ловил его на всем скаку. Ничего подобного я никогда раньше не видел. Потом он запел песню. Голос у него был сильный, но ветер относил слова. Мы могли понять, что речь идет о каком-то Роланде. А когда он стал выкрикивать слова, обидные для нашего короля, несколько английских воинов спустились с холма и помчались на поле, чтобы поочередно сразиться с дерзким. Я тоже оказался среди них. Но нормандский певец заколол первого подскакавшего к нему копьем. Второго он поразил мечом, и тот тоже свалился с коня. Тогда настала моя очередь. Нормандец ударил меня клинком по шлему. Видите?

Рыцарь склонил голову, показывая пальцем на рану.

– Меняю третью повязку. Впрочем, мне тоже удалось нанести ему сильный удар. Певец упал на землю, как мешок, набитый шерстью. На месте поединка поднялось облако пыли. Я ускакал, успев схватить за узду коня противника.

– А другие воины?

– Они все остались лежать там. А лошади унеслись куда-то с развевающимися гривами.

Эдит кивала головой, понимая, что это только незначительный эпизод сражения.

– Король улыбнулся мне и поздравил с победой. Потом спросил, кто погиб из наших. Я назвал их имена.

Гита смотрела доверчивыми детскими глазами на молодого воина, видевшего, как погиб ее отец. Он уже рассказал об этом в немногих словах, но Эдит жаждала подробностей, желая запечатлеть в своей памяти последние минуты любимого человека.

Она жалела и этого юношу, как собственного сына, и предложила ему:

– Выпей пива. У тебя совсем пересохло в горле. Рассказывая о сражении, вестник снова переживал все его перипетии. Рана тоже давала себя знать. Однако он оказался одним из немногих счастливцев, которым удалось пережить тот страшный день. Он скакал всю ночь. Перед ним на несколько мгновений широко раскрылись лондонские ворота и опять затворились.

– Враги осыпали нас стрелами. В воздухе шумело, как во время дождя. Затем на частокол с дикими криками двинулись пешие воины. Мы встретили их камнями из пращей, а потом приняли в топоры. Они отхлынули, покрыв своими трупами весь широкий склон холма.

– Король принимал участие в битве? – спросила Эдит, вытирая пальцами мокрые от слез глаза.

– Король сидел на белом коне и с высокого места наблюдал за ходом сражения. Там росли яблони. Я видел, как он снял боевую перчатку, сорвал румяное яблоко и стал есть.

Рассказчик снова умолк.

– Что же было потом?

– Потом? На нас пошла конница. Тысячи коней, изгибая шеи, вздымались по отлогому подъему. Но и конное нападение мы отбили без большого труда, и немало нормандских рыцарей остались лежать перед частоколом. Распространился даже слух, что пал сам Вильгельм. К сожалению, это не подтвердилось. Во время второго приступа герцог лично повел своих рыцарей. Может быть, он искал встречи с королем? Не знаю. Я стоял у самого края и видел, как кто-то из наших воинов метнул в Вильгельма копье. Герцог упал среди ужасного смятения битвы, но ранен был только конь. Мы увидели, что герцог поднялся с земли и с палицей в руках кинулся на того, кто метнул копье. На графа Гирда, брата короля. Нормандец нанес ему страшный удар, и граф рухнул как подкошенный. Больше он уже не встал. Вскоре погиб и другой королевский брат…

– Леофвин?

Вестник молча кивнул головой.

– А король?

– Король находился в тот час в другом месте. Когда же герцог понял, что частокол остался без должной защиты, он опять бросил на нас своих пеших воинов. Отступившие рыцари тоже повернули коней. В этом грохоте битвы королевские знамена еще развевались на холме. Но Вильгельм велел своим лучникам стрелять так, чтобы стрелы отвесно падали на стоявших за частоколом. Они посыпались на нас, как из облаков.