Текст книги "Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем"

Учеба в Томске

В Томске я остановилась у Макшеевых – наших старых знакомых по Красному Яру. Милая Софья Константиновна жила тогда со своими дочерями Верочкой и моей подружкой Надей в собственном небольшом доме. Верочка была уже замужем за бывшим офицером Белой армии, у них была маленькая дочка Галочка. Старшая дочь Софьи Константиновны Любочка училась в Москве на биологическом факультете университета и собиралась выйти замуж за Анатолия Валединского[3]3
  Валединский Анатолий Иванович – в будущем крупный специалист по созданию авиационных двигателей, работавший с известными конструкторами А.А. Микулиным, Н.Н. Поликарповым, С.А. Лавочкиным, А.Н. Туполевым, заместитель генерального конструктора ракетно-космического отдела 08–08 (КБ-8) академика В.Н. Челомея. (Примеч. сост.)


[Закрыть]. Дмитрия Ивановича Макшеева, бывшего крестьянского начальника в Красном Яре, с ними не было – он ютился где-то отдельно, был неприкаян, плохо одет и выглядел совсем опустившимся человеком. Иногда он приходил к Софье Константиновне, и она кормила его на кухне. Рассказывали, что после нашего отъезда из села на одном из крестьянских собраний крестьяне сорвали с Дмитрия Ивановича эполеты, побили его, и семья вынуждена была срочно уехать.

Чтобы как-то выжить в трудное время, Софья Константиновна вместе со своей сестрой Полиной открыла маленькую булочную, где всё делали сами: замешивали тесто, выпекали буханки и продавали их. Магазина у них не было, а просто окошко с прилавком. Разбогатеть от такой торговли было невозможно, вырученных денег хватало лишь на то, чтобы не умереть с голоду. И тем не менее советские власти лишили Софью Константиновну права голоса, как и всех частных торговцев, и она считалась «лишенкой». Из-за этого Надю, мою подружку, не приняли в вуз, и она должна была учиться на курсах чертежниц-копировальщиц. Такая несправедливость вызывала у меня глубокое возмущение.

Только с 1926 года вузы стали принимать студентов по конкурсу по результатам экзаменов. До этого в вузы по указанию коммунистических партийных органов без экзаменов направлялись молодые люди из семей рабочих и крестьян, закончивших рабочий факультет (рабфак). Конечно, некоторое количество детей из семей интеллигенции – преподавателей вузов, учителей, врачей, служащих – всё же попадало в вузы, но они составляли лишь небольшой процент учащихся. Считалось, что в стране ускоренными темпами должна быть воспитана и обучена советская интеллигенция, преданная делу коммунистической партии.

Экзамены начались с письменной математики, затем нас экзаменовали по устной математике и физике, потом мы писали сочинение и сдавали устный экзамен по литературе. Последним был экзамен по обществоведению, надо было отвечать на вопросы об устройстве советского государства и по истории партии большевиков. Экзамены по математике и физике оказались для меня легкими, а сочинение по литературе я писала на хорошо знакомую мне тему о творчестве Маяковского. И только по обществоведению я вытащила билет, вопросы которого я знала плохо. К моему удивлению и счастью, экзаменатором оказался тот самый человек, который руководил литературным кружком в Народном доме Боготола и который хорошо меня знал. Он поставил мне четверку, хотя отвечала я не более, чем на тройку с минусом.

После первого экзамена по дороге домой ко мне присоединились два молодых человека, которые, как оказалось, снимали комнату на той же улице, где жила я. Мне было смешно смотреть на этих двух друзей, один из которых был небольшого роста, полненький, с пухлым румяным личиком, а второй высокий и худощавый. Ну прямо-таки Пат и Паташон! Первый назвался Мишей Милем, а второй – Борисом Мироносицким. Оба приехали из села, где жили их родители, а школу они заканчивали в Мариинске. Мы сразу же подружились, вместе ходили на экзамены, вместе возвращались, а в свободное время ходили по Томску, рассматривая город, который был буквально наводнен студентами, они попадались повсюду.

Томск расположен на крутом берегу реки Томь, одного из главных притоков Оби. Основная улица шла параллельно реке и в конце круто спускалась вниз к пристани. В верхней части улицы располагался университет с учебными корпусами, библиотекой и большим ботаническим садом с оранжереей. Учебные корпуса нашего технологического института находились рядом с университетом в самом конце улицы по обе ее стороны и граничили с большим лесным массивом, называвшимся Лагерным садом. Улица была застроена двух– и трехэтажными домами, в которых размещались учреждения, связанные в основном с пароходством. Посередине улицы была площадь с большой красивой церковью, которая в последующие годы была снесена. Площадь окружали как каменные (кирпичные) дома, так и деревянные, украшенные резьбой. Томск вообще отличался своими деревянными постройками, среди которых, помимо обычных жилых домов, можно было встретить настоящие терема, принадлежавшие до революции богатым купцам. Стараясь превзойти друг друга, владельцы этих домов украшали их затейливой резьбой по дереву и ажурными металлическими решетками. Нам было интересно бродить по улицам и находить такие дома. Кроме причудливых геометрических орнаментов, часто встречались растительные мотивы в виде цветочных гирлянд или изображения птиц, животных и даже людей, заимствованные из истории или мифологии.

В самом конце августа я и два моих друга пошли в институт, где должны были вывесить списки принятых, и в списках нашли свои фамилии. Помню, что из института мы пошли в Лагерный сад, сели на траву на крутом берегу реки и долго молчали, глядя на воду и на противоположный берег, пологий и зеленый. Каждый думал о своем – перед нами открывалась новая незнакомая жизнь…

На первую лекцию по высшей математике я пришла в синем с редкими белыми горошинами сатиновом платьице, сшитом мне мамой. Мои волосы, остриженные «под мальчика», успели отрасти, и я завязывала их на затылке синей лентой – получался пучок с бантом.

Аудитория была большая, светлая, с наклонно расположенными скамьями. Преподавал математику профессор Шумилов, про которого рассказывали, что во времена военного коммунизма он, чтобы не умереть с голоду, нанялся извозчиком и подавал лошадь к ресторану, развозя богачей. Опаздывая на свою лекцию после ночной работы, он вбегал в аудиторию в одежде извозчика – в черной овчинной сборчатой шубе, подпоясанной красным кушаком. Взбежав на кафедру, сбрасывал с себя шубу и шапку на пол и сразу же начинал читать лекцию. Я застала профессора Шумилова в обычном костюме и в рубашке с галстуком.

На первой лекции одна из студенток, высокая, черноволосая, с красивым лицом, села со мной рядом и спросила, как меня зовут. На листе бумаги я написала ей: «Антонина Пирожкова». Она взяла ручку и зачеркнула первые четыре буквы моего имени. Так я на долгие годы стала Ниной. Она написала мне, что ее зовут Мария Тыжнова, но все называют ее Мака.

На инженерно-строительный факультет были приняты четыре девушки: я, Тыжнова, Большакова и Деревянных. Мы сразу объединились в пары, и эти пары сохранялись на протяжении всех лет нашего обучения в институте.

Томский технологический институт (ТТИ) имел четыре факультета: механический, инженерно-строительный, горный и химический. Каждый факультет располагался в отдельном корпусе, а инженерно-строительный – в главном корпусе, где находилась и дирекция института. Директором или начальником института был профессор Николай Владимирович Гутовский, преподававший одну из дисциплин на механическом факультете. Деканом инженерностроительного факультета был профессор Георгий Васильевич Ульянинский, читавший лекции по одной из самых сложных и важных дисциплин – по мостам и фабричнозаводским конструкциям.

Инженерно-строительный факультет готовил городских инженеров по старой дореволюционной программе, она продолжала действовать во время моего обучения в институте. В рамках этой программы преподавались многие дисциплины, не имеющие прямого отношения к строительству в городе: строительство железных и шоссейных дорог, тоннелей, основы гидравлики и другие. Факультативно читался даже курс кораблестроения. В общем, программа была рассчитана на подготовку высокообразованных инженеров, обладающих разносторонними знаниями.

Весь сентябрь и октябрь я жила у Макшеевых, но уже в ноябре в Томск приехала мама с братьями и сняла одну большую комнату в частном доме. Из нашей мебели она привезла две кровати, комод, стол и стулья, а всё остальное, в том числе папины картины, кроме двух, она распродала. Продала она и весь домашний скот и птицу. Из этих денег мы платили за комнату и покупали еду. Так бедно мы еще никогда не жили. На кроватях спали я и мама, мальчики же – просто на полу.

Мама устроила мальчиков в школу, расположенную поблизости от дома, и стала хлопотать о государственном, почти бесплатном жилье. В конце концов ее хлопоты увенчались успехом, и мы переехали уже в свою комнату, которая была побольше и располагалась на первом этаже деревянного дома в коммунальной квартире. Утром я уходила в институт на лекции и занятия по черчению.

В большую перемену мы с Макой спускались в студенческий буфет, покупали продолговатую французскую булочку сто граммов колбасы или сыра и сладкий чай. А вечером дома меня ждал обед из трех блюд: супа, жаркого или котлет и киселя или компота.

В воскресные дни Мака часто приглашала меня к себе домой, и я познакомилась с семьей Тыжновых. Ее отец Всеволод Иванович Тыжнов – потомок татарских ханов – был главным металлургом военного завода в Мотовилихе, недалеко от Перми. Он жил там один, так как дети должны были учиться в Томске, и семья приезжала к нему только на лето. Мать Маки Елизавета Владимировна – урожденная Лермонтова, отец ее был двоюродным братом Михаила Юрьевича Лермонтова. Она преподавала иностранные языки в Томском университете. Детей было четверо: две девочки и два мальчика. Старшая сестра Ольга училась на химическом факультете нашего института, старший брат Андрей – на горном факультете, а младший брат Владимир пока еще ходил в школу. В этой семье все дети имели домашние имена: Ольгу называли Птицей, Андрея – Ду, Марию – Макой, а Владимира – Вовкой-поваром. И в нашей семье тоже пользовались домашними именами: Игорь был Ирзой, Борис – Берзой, а меня братья называли Энточкой, и только Олег не имел прозвища.

Отец Маки был красивым темноволосым человеком с удивительно большими черными, бархатными глазами. Таких глаз я ни у кого больше не видела. Мать тоже была красивой, но совсем другого аристократического русского типа – крупная блондинка с хорошей фигурой, величественная и спокойная. Родители Маки были приветливыми добрыми людьми и относились ко мне как к члену своей семьи. Дочь Ольга была, пожалуй, самой красивой: слегка смуглое лицо, как у итальянки, собирающей виноград, с картины Брюллова, с красивыми чуть-чуть косящими глазами и с безукоризненной фигурой. Андрей был похож на мать – белокурый с правильными чертами лица и большими серыми глазами. Лицо Маки не было типично русским, хотя и на своего отца она не походила. Она была красивая, выше среднего роста, но немного неуклюжая. Кроме того, она была сдержанная и стеснительная сверх меры. А на Вовку-повара я тогда внимания не обращала, хотя он тоже был красивым мальчиком.

По воскресеньям и праздничным дням в доме Тыжновых к обеду пеклись пироги величиной с четверть большого стола каждый. Пирогов было два – один с мясом или с капустой, а другой сладкий, чаще всего с брусникой, а иногда со смородиновым вареньем. К пирогам подавались бульон и чай.

Мама тоже пекла к праздникам, но только мелкие пирожки с начинкой из соленой капусты и грибов, с морковью, мятой картошкой. А на сладкое – пирожки с молотой черемухой или с брусникой, а иногда ватрушки или шанежки. Стоящие на столе накрытые чистым полотенцем пирожки создавали праздничное настроение.

Я давно поняла, что жизнь человека изменчива, и полоса хорошей спокойной жизни сменяется полосой неудач и огорчений. Так же складывалась и студенческая жизнь в нашем институте. Не прошло и полгода, как вдруг разнесся слух, что из института выгоняют нескольких студентов. В их число попали и оба моих друга – Миль и Мироносицкий, а также студент постарше – Черников. И это только те, о которых мне стало известно, но, наверное, были исключены и другие. И это происходило на всех факультетах. За что же исключили Миля и других студентов? Оказывается, отец Миля у себя в селе имел маленькую лавочку, где продавал керосин и скобяные изделия. Отец Мироносицкого был дьяконом в сельской церкви. А у Черникова сестра вышла замуж за бывшего офицера Белой армии.

С Милем и Мироносицким я дружила, а Черникова запомнила потому, что однажды получила от него записку, что он хотел бы со мной серьезно дружить, но меня всегда окружают мальчики с рейсшинами, и он не может ко мне подойти.

Я не знаю, что стало впоследствии с такими способными людьми, как Мироносицкий и Черников, но всем известно, кем стал Михаил Львович Миль, прославивший нашу страну в области вертолетостроения.

Исключением студентов занимался партийный комитет, состоявший из членов партии, рабфаковцев. Рабфаковцы резко отличались от нас, новичков, были гораздо старше и все время заседали в своем комитете. Он занимал большую комнату на втором этаже налево от главной лестницы, и, поднимаясь по ней, можно было услышать громкий и грубый разговор и почувствовать противный запах дешевого табака. Комитет заправлял делами института, касавшимися всего, что было связано с жизнью и обучением студентов. Именно студенческий партийный комитет мог исключать студентов по классовым признакам, мог дать стипендию студенту, а мог и отказать. Мы с Макой боялись рабфаковцев и старались пройти мимо комитета незамеченными. А после исключения моих друзей неприязнь к этому комитету еще больше усилилась.

По всем признакам я должна была получать стипендию: хорошо училась, была из бедной семьи, отец умер. Но для получения стипендии надо было подать заявление в комитет. Я предпочла зарабатывать деньги сама, только бы не встречаться с ними. Но однажды встретиться все же пришлось. Кто-то из рабфаковцев увидел, что я ношу на пальце колечко, и пригласил меня зайти в ненавистную комнату. Колечко было очень простенькое, с синим стеклышком. Комитетчики дружно отчитали меня за то, что я ношу на пальце кольцо, что это – буржуазный предрассудок, и приказали его снять. С тех пор все студенческие годы и даже много лет спустя я не носила никаких украшений. А потом, когда это стало возможным, я, заходя в ювелирный магазин, готова была всё купить и всё на себя надеть. Но уже выработавшаяся многолетняя привычка мешала мне это сделать.

Из предметов, преподававшихся на первом курсе, мне почему-то понравилась геодезия. Лекции по ней читал пожилой, но очень симпатичный профессор Прибытков, отличавшийся от других преподавателей удивительной элегантностью и прекрасной речью.

Когда снег стаял и земля высохла, мы должны были пройти геодезическую практику в поле. Нас разбили на группы, человек по десять, и я оказалась в группе без Маки и к тому же единственной девушкой. С нами в поле поехал не Прибытков, а его помощник, более молодой человек, познакомивший нас практически со съемкой местности, теодолитом, нивелиром, с рейками, рулетками и картами. Мы должны были составить карту местности, вычерчивать горизонтали, определять высоты по отношению к уровню моря и устанавливать репера. У нас было, наверное, три или четыре дня таких практических занятий, и каждый раз преподаватель отвозил меня на своем велосипеде домой, посадив на раму впереди себя.

Вторым заданием по геодезии была маршрутная съемка. Нас разбили на еще более мелкие группы по четыре-пять человек, и снова мы с Макой оказались в разных группах. Мы должны были отправиться в разные стороны, углубившись на пять-шесть километров, и заснять на карту, используя условные обозначения, поле, лес, речку, болото – всё, что попадалось нам по пути.

Я оказалась в группе с тремя студентами – Левой Степановым, сыном декана горного факультета, его другом Юрием Болдыревым и Борисом Ульянинским, сыном декана нашего инженерно-строительного факультета. Переплыв на другой берег Томи, мы пошли вглубь по тропинке, ведущей в лесничество. Надо было зарисовывать всё, что встретится на пути, и измерять расстояния шагами, предварительно определив размер шага. Всё, что нам попадалось, изображала на карте я, а мои спутники помогали мне измерять расстояния, но скоро им это надоело, и они стали дурачиться, бороться друг с другом, валяться на траве, а всю работу делала я. Иногда я останавливалась и уговаривала их вести себя посерьезней. Но терпения у них хватало ненадолго. Поэтому довольно много времени у нас занял путь до лесничества, где жил лесник со своей семьей. У него был добротный деревянный дом с двором, огородом и сараями. Лесник был знаком с отцом Юры Болдырева и встретил нас очень приветливо. Нас накормили, мы долго разговаривали с ним и его женой, отдыхали, и нам показали двух живших у них медвежат, которых лесник подобрал в лесу.

Оставались мы там довольно долго и в обратный путь отправились, когда уже темнело. Подойдя к Томи, мы стали звать лодочника, но его работа уже закончилась, и он ушел домой. Долго мы кричали, звали лодочника, но напрасно. И уже очень грустные сидели на берегу, было холодно, и мы замерзли. Я не знаю, почему мы тогда не разожгли костер. Быть может, ни у кого не было спичек. Под утро, когда стало светать, лодочник появился, услышал наши охрипшие голоса и приехал за нами. Моя мама была в ужасе из-за моего отсутствия, да, наверное, и другие родители переволновались. А всё из-за баловства и легкомыслия моих спутников!

На другой день я встретилась с Макой, и мы рассказали друг другу о наших походах и приключениях. Из ее рассказа я узнала, что ее сокурсники вели себя так же, как и мои, и она одна составляла карту. Когда на ее пути встретилось болото, то никого не оказалось рядом, и она попыталась перейти его в одиночку. Но как только сделала первый шаг, ее нога начала проваливаться в трясину, и она отступила, решив, что пройти здесь невозможно. И Мака стала наносить болото на карту как непроходимое. Но, когда она уже закончила эту часть карты, то подняла глаза и увидела, что ей навстречу по болоту шагает ее однокурсник. «Идет, шагает прямо ко мне», – сказала Мака, и мы расхохотались. Пришлось всё стирать и заново изображать болото, но уже как проходимое. В результате мы пришли к мнению, что наши ребята оказались менее зрелыми, чем мы, хотя возраст у нас был одинаковый.

Наступило время экзаменов. Готовиться к ним мы с Макой в хорошую погоду предпочитали в Лагерном саду или в университетском ботаническом саду. Заниматься дома мне было совершенно невозможно из-за тесноты. Трое братьев должны были готовиться к экзаменам в школе. В нашей коммунальной квартире было три комнаты. В одной из них жили мы вчетвером, в другой – семья: муж, жена и маленький мальчик, в третьей жила одинокая женщина, работавшая поваром на большом пароходе. В навигацию она уплывала с рейсом и комната оставалась пустой. Моя мать договорилась с ней, и она разрешила мне у нее заниматься и ночевать в ее отсутствие. Благодаря этим условиям я хорошо подготовилась к экзаменам, сдала всё на отлично и перешла на второй курс. Причем я узнала, что для перехода со второго на третий курс требовалось набрать не сто очков, а только семьдесят пять, после чего зачисление происходило автоматически. И кроме того, посещение лекций не будет обязательным, и можно сдавать экзамены, подготовившись самостоятельно. Это навело меня на мысль закончить институт раньше обычных пяти лет.

Чтобы прожить, я должна была работать – денег у мамы едва хватило, чтобы дотянуть до лета. И именно мама, благодаря своему общительному характеру и умению заводить знакомства, нашла мне работу. Я поступила на работу в статистическое бюро, где должна была составлять различные таблицы, разносить отдельные сведения по графам и суммировать данные. Об этой работе, как и об этом лете, у меня почти не сохранилось воспоминаний. Помню только, что я мало гуляла, чаще всего была одна или с братьми. Игорю было тогда уже шестнадцать лет, Олегу – четырнадцать, а Борису – девять. Старшие братья научились играть на музыкальных инструментах: Олег – на балалайке, Игорь – на мандолине. Меня же они научили играть на гитаре. Это были простые аккомпанементы, которые я легко освоила. Также в их компании я научилась танцевать вальс и другие модные тогда танцы. Борис по отношению ко мне вел себя как рыцарь. Он сопровождал меня, если мне надо было куда-то пойти, чистил мои туфли ваксой, хотя я его не просила об этом, и однажды кинулся на мою защиту, когда один молодой человек пустил мне в лицо дым от папиросы. Борис бросился на него как звереныш и стал колотить. Я с трудом увела его домой.

Так прошло лето 1927 года, и наступил для меня второй учебный год. Я решила выполнить свое намерение и за год перейти со второго на четвертый курс. Я выбрала самые важные предметы третьего курса – сопротивление материалов, статика сооружений, курс железобетона и некоторые другие и стала посещать лекции по этим предметам, совмещая это с важными лекциями второго курса.

Статику сооружений преподавал профессор Трапезников, читавший лекции не только на инженерно-строительном факультете, но и на механическом. Он был популярным человеком в институте, неизменно курил трубку с ароматно пахнущим табаком, и студенты его обожали.

Курс железобетона преподавал профессор Николай Иванович Молотилов, полный пожилой человек с большим некрасивым носом и всегда красным лицом. Однажды во время лекции он спросил студентов, знает ли кто-нибудь немецкий язык. Я одна подняла руку, и он попросил меня подойти к нему после лекции. Я уже слышала о том, что Молотилов нанимает студентов для работы у себя на дому и платит им за каждый час работы. Было время нэпа, и профессор брал подряды на проектирование железобетонных конструкций для строительных организаций. Для выполнения работы он нанимал студентов старших курсов, обладающих знаниями по железобетону и статике сооружений. Молотилов сказал мне, что ему нужна помощь в составлении таблиц для учебника по железобетону, который он тогда писал. А так как при этом ему надо было пользоваться немецким учебником профессора Залигера, то нужен был человек, знающий немецкий язык. Этому предложению я обрадовалась, поскольку нам очень нужны были деньги. Хотя мама и старалась экономить и даже стала шить на заказ, но денег не хватало, чтобы прокормить семью и одеть троих братьев.

В условленное время я пришла к Молотилову домой, он посадил меня не в большой комнате, где у него работали студенты, а в своем кабинете и объяснил, что надо делать. Помимо учебника Залигера на немецком языке существовал его перевод на русский, изданный недавно в Москве. Молотилов хотел написать свой учебник, пользуясь книгой Залигера, но так, чтобы текст, взятый из немецкого учебника, звучал иначе, чем в уже изданном русском переводе. На первых порах я, хотя и обладала большим запасом слов и знала грамматику немецкого языка, мало что понимала у Залигера. Николай Иванович принес мне толстый немецко-русский словарь, и после того как я узнала значения нескольких десятков терминов, дело пошло на лад.

Составлением таблиц и работой с немецким текстом я занималась пять или шесть месяцев. Молотилов платил мне полтора рубля за час, и, работая по четыре часа в день, я за месяц зарабатывала от 100 до 120 рублей, что для нашей семьи было большой поддержкой.

Однажды Николай Иванович привел меня как свою новую сотрудницу в большую комнату, чтобы познакомить с другими работающими у него студентами. И двое из них в тот же вечер пошли провожать меня домой. Оба были старше меня и учились уже на четвертом курсе, тогда как я, стремясь получить сто семьдесят пять очков, должна была только весной достичь уже имеющегося у них уровня знаний. Одним из моих новых знакомых был Николай Васильевич Никитин[4]4
  Никитин Николай Васильевич (1907–1973) – архитектор и ученый в области строительных конструкций; главный конструктор Останкинской телебашни. (Примеч. сост.)


[Закрыть], другим – Аркадий Филиппович Полянский. Они называли меня Ниной, а я их на первых порах – Никитин и Полянский. Никитин учился на отделении архитектуры, а Полянский – на отделении мостов и фабрично-заводских конструкций. Познакомившись друг с другом, мы встречались только у Молотилова, и они неизменно провожали меня.

Когда все таблицы к учебнику Молотилова были составлены и мы с ним разобрались с немецким текстом, мои знакомые уговорили Николая Ивановича взять меня к ним в помощь. Это случилось уже тогда, когда я сдала экзамены по сопротивлению материалов, статике сооружений и хорошо знала железобетон, так как успела прочитать всю книгу Залигера и прослушать лекции Молотилова.

В большой комнате я начала рассчитывать на прочность рамные конструкции заводских цехов. Я решила посоветоваться с Никитиным и Полянским и предложила составить таблицу коэффициентов нагрузки. Никитин пришел в восторг и сейчас же принялся искать форму такой таблицы, Полянский же просто выразил свое согласие. Совместными усилиями была выработана форма таблицы коэффициентов для определения нагрузки. Впоследствии эта таблица нашла свое распространение во многих сибирских проектных организациях. В это же время Никитин придумал способ расчета конструкций на ветровую нагрузку, мы с Полянским проверили этот метод на многих примерах, и он утвердился по крайней мере в нашей инженерной практике.

Нами было сделано много предложений и по расчету рамных конструкций на обычную нагрузку, и я решила, что надо всё это переписать и оформить в виде статьи. Мыслей о том, чтобы эту статью издать, ни у кого из нас не возникало, но просто я любила, чтобы всё было упорядочено и оформлено. Никитин был к этому равнодушен, а Полянский и подавно, поэтому переписанная мною работа в единственном экземпляре хранилась у меня.

Иногда после работы у Молотилова после девяти или десяти часов вечера мы заходили поужинать в ресторан, особенно в те дни, когда мы получали деньги, то есть два раза в месяц. Обычно мы заказывали отбивные и чай с пирожными, а Никитин непременно покупал бутылку красного вина. Я не пила совсем, Полянский пил мало, и я видела, что Никитин подливал себе рюмку за рюмкой до тех пор, пока бутылка не оказывалась пустой. Он не казался пьяным, а просто веселым, но я не могла одобрить его пристрастия к вину.

Разговаривая об этом с Полянским, я узнала, что Никитин приехал в Томск почти совсем без денег. В поисках заработка он нанялся грузчиком в пароходство. В рабочий перерыв грузчики перекусывали и, по своему обьшаю, пили водку, заставляя и студента выпить с ними. Эти угощения повторялись изо дня в день, и постепенно Никитин пристрастился к спиртному. Вот откуда у него была эта тяга к вину.

Как-то незаметно к нашей тройке присоединились еще два студента – Саша Никольский, учившийся на гидротехническом отделении нашего института, и Самуил Ружанский. Последний был много старше нас, уже работал на стройках прорабом и, решив получить высшее инженерное образование, поступил в наш институт. У него была жена и дочь пяти-шести лет. Встречались мы только в институте, так как эти двое не работали у Молотилова. Услышав, что я называю Никитина и Полянского по фамилиям, Ружанский возмутился и настоял, чтобы я называла их по именам – Коля и Аркаша, однако переходить на «ты» я отказалась.

Таким образом, вокруг меня вращались четверо, и мы составляли дружную компанию. Наши отношения сохранялись не только на протяжении всех студенческих лет, но и многие последующие годы.

Я была так занята в этом учебном году из-за своей идеи набрать сто семьдесят пять очков и перейти на четвертый курс, что не могла часто встречаться с Макой. Мака тоже была очень занята, так как, помимо того что старалась хорошо учиться, она еще занималась в музыкальной школе, где обучалась игре на рояле.

Работая у Молотилова в большой комнате, я стала получать по 2 рубля в час, как и остальные студенты, и стала чувствовать себя спокойнее и увереннее. Но, Боже, как я была занята! У меня не было времени сходить в кино или театр, заняться физкультурой, прочитать хорошую книгу. И мне казалось, что у меня вообще не было молодости.

После окончания первого курса мы с Макой решили, что будем учиться на архитектурном отделении, то есть с уклоном на гражданское строительство. И уже на втором курсе мы начали ходить на занятия по рисунку и по теням и перспективе. Мы сделали по одному проекту жилого деревянного дома, где я использовала планировку нашего дома в Красном Яре. Другие проекты – жилой дом городского типа из кирпича и затем здание городского назначения – надо было делать позже.

Подошло время, когда студенты третьего курса должны были выбрать отделение, на котором они хотят учиться дальше, – это означало окончательный выбор специальности. С этой целью проходило общее собрание студентов, которое проводил декан нашего факультета профессор Георгий Васильевич Ульянинский. Хотя я и числилась на втором курсе, но пришла на это собрание, потому что уже сдала экзамены по многим предметам третьего курса и собиралась до конца учебного года сдать почти все. Рассказывая нам о разных специальностях, Ульянинский вдруг произнес фразу: «За восемь лет моего деканства у меня на отделении мостов и фабрично-заводских конструкций не было ни одной студентки. Женщины обычно не в ладу с математикой». Услышав это, я просто вскипела от негодования. Можно ли было сказать такое мне, любившей математику со школьной скамьи и знавшей ее так, что я, если бы захотела, могла поступить на математическое отделение университета? На другой же день я пришла в деканат и записалась на отделение мостов и фабрично-заводских конструкций. Я хотела доказать профессору Ульянинскому, что женщины бывают в ладу с математикой. Выйдя из деканата, я пришла в ужас. Что я наделала? Как я скажу Маке, что ухожу на другое отделение? И еще некоторое время я ходила с Макой на занятия по рисунку и теням и перспективам, так жалко мне было бросать начатое. Мака осталась одна на архитектурном отделении.

Давая мне первое задание по мостам, Ульянинский сказал, что задание не учебное, а практическое, и деревянный мост через речку Басандайку впадающую в Томь, будет построен, если проект будет сделан грамотно. Инженеров в Сибири не хватало, и нашему институту стали заказывать проекты для осуществления их в натуре. Студенты проектировали под руководством профессуры. Я рассчитала мост на прочность и сделала его чертеж со всеми размерами и спецификацией материалов. Мой проект был вывешен на стену в чертежном зале, где висели хорошо сделанные и красиво вычерченные проекты. Для меня это было гораздо важнее того, будет ли мой мост построен. Позднее профессор Ульянинский сказал, что мой мост был построен, но ни я, ни он его не видели.