Текст книги "Сказки ПРО Пушкина"

Семнадцать по пять и две по одной

Александра Шарова

– …И в офисе наших конкурентов, – с плохо скрываемым торжеством возвестил Николай Сергеевич, – прямо сейчас проходит обыск и изъятие документов!

По залу заседаний прошуршал вздох изумления, приправленный плохо скрываемым злорадством. А директор рекламного агентства продолжал:

– Уж не знаю, что они там учудили, но к нам сегодня обратился их крупнейший заказчик – известный химический холдинг, у которого в связи с этой пренеприятной историей (многозначительная улыбка) горят сроки запуска рекламной кампании нового репеллента РСПД-23/8. Что за смех? Не вижу повода! Всего лишь «Репеллент системного пролонгированного действия версия 8 от 2023 г.». Вы что, хотите им посоветовать прямо под такой торговой маркой запускаться? В нашей стране даже сами знаете что называют «Тюльпан» и «Гиацинт». Хотя, честно говоря, запах от этого репеллента такой, что его можно было бы Министерству обороны поставлять, если бы не Конвенция о запрещении химического оружия. Конечно, заказчик готов доплатить за срочность, если мы берёмся выполнить работу за одну неделю. Два дня на товарный знак и идею рекламного ролика, четыре дня на съёмки. Время на ТВ у них заранее проплачено, обратной дороги нет. Это вызов. Работаем не так, как вы, коллеги, привыкли – тянуть резину и клиента измором брать. Тут нужна идея, которая зайдёт с первого раза. Предварительная встреча с заказчиком и обсуждение вариантов завтра в девять утра. – Общий вздох ужаса и негодования. – От себя добавлю: тот, чьё предложение будет завтра одобрено, получит премию в сто тысяч рублей.

– … Нет, лучше круглый трёхъярусный из бисквита с кремом, ягодами, глазурью и мастикой. И в бело-лавандовых тонах.

Димон грустно вздохнул. Ему, честно говоря, вообще было всё равно, какой торт Наташка выберет на свадьбу. Ему бы и медовик в коробке из соседнего SPARa вполне зашёл. И денег жалко на всю эту ерунду, на костюм, который он никогда больше в жизни не наденет, и на свадебное платье. И на дурацкие цветочки-бантики. На все эти англосаксонские заморочки, глубоко чуждые русской душе выходца из славного города Кулебаки. Лучше бы расписались по-тихому да съездили потом вдвоём куда-нибудь, не на Канары или Мальдивы, конечно, но хоть в Турцию или в Крым. Но денег и на свадьбу, и на поездку всё равно не хватало.

– Эх, – вернулись его грустные мысли к работе, – придумать бы до завтра что-нибудь такое про мух и комаров!..

…По грунтовой дороге между только-только начинающих зеленеть берёз неспешно поскрипывала немолодая двуколка. На козлах солидно и вольготно разместил свой необъятный зад местный мужик. На фоне его серого потрёпанного зипуна из грубого сукна, свежей зелени березняка и удивительного голубого для средней полосы неба особенной чернотой выделялась господская крылатка и абсолютно неуместный в глубинке немытой России цилиндр. Но он, этот цилиндр, был очень нужен. В сочетании с бакенбардами именно он обозначал всем известный профиль солнца русской словесности. Барин ёрзал на жёстком сиденье и беспрерывно махал руками, как будто совершая магические пассы и стараясь наложить заклятье на ужас Тверской губернии – гудящее облако твёрдых и крупных, как семечки, комаров. Как поклонники после рок-концерта (до которого ещё двести лет) пытаются хоть прикоснуться к кумиру, хоть ниточку от его костюма оторвать, комары пытались испить кровушки поэта. Наверное, чтобы детям и внукам потом рассказывать:

– Не поверите, кого только мне в жизни кусать не привелось!

Мужик с сочувствием оглянулся через плечо. Зипун, лапти с обмотками и борода до глаз защищали его от родной природы почти как скафандр космонавта за бортом МКС.

– Что, барин, заели? – спросил он довольно равнодушно. – На вот, ослобонись!

И протянул (наезд камеры) белый флакончик с хорошо знакомой зрителям чёрной завитушкой подписи и профилем, выполненным одним штрихом гусиного пера. «Репеллент Александр Пушкин». На фоне молодой зеленеющей листвы побежали по экрану знакомые строки:

Ох, лето красное! любил бы я тебя,

Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.

– …Да, Дмитрий, примите поздравления. Честно говоря, не ожидал. Хорошая работа. А учитывая, что эта тема в следующем году, к 225-летию Пушкина, станет модной, и заказчик это сразу сообразил, начинаю думать, что мы мало с него запросили.

Николай Сергеевич думал уже о другом – где и как снимать будет. Кого позвать на роль ямщика, а кого на Пушкина? Пореченков с Хабенским?

А дальше… С таким их креативом, как РСПД-23/8, работы с этим гигантом химиндустрии хватит агентству на всю жизнь.

…На журнальном столике лежали семнадцать бумажек по пять тысяч и две по одной.

«Конечно, – думал Димон, – когда они СЕБЕ премии платят, наверное, подоходный 13% не вычитают. Да ладно, и так хорошо. Просто как с неба деньги упали! Вот говорят, что в школе много лишнего учить заставляют, а только как догадаешься, что лишнее? Будет теперь у Наташки и платье это дурацкое с бантиками и фатой, и торт трёхъярусный, и родственники с подругами в ресторане (год копили!), да ещё и свадебное путешествие!»

Давно у них друг от друга не было секретов. Какие тут секреты, когда уже целый год два провинциала, не то чтобы собравшиеся покорить столицу, но в надежде на другую, лучшую, яркую и суетную жизнь, съехались в однушку в Люберцах. Пусть совсем маленькое, пусть выходящее окнами на глухую стену огромного торгового центра, но первое в жизни «своё» жилье. В котором делать они могут всё, что сами захотят. Как говорила мама Димона о счастливом времени в шестидесятых, когда семья перебралась из полуподвальной коммуналки в свою первую отдельную хрущёвскую панельку – «Хоть голым по квартире ходи»! Никто им не указ. Это сегодня он один случайно – Наташка на родину подалась, подружек и родственников на свадьбу приглашать. А у него образовался свободный вечер, чтобы о жизни подумать.

«Нет, не скажу до загса. Пусть это ей будет сюрпризом. Отмучаюсь на свадьбе, вот тут и будет нам настоящий праздник – проводим гостей и пойдём в агентство выбирать путёвки. Море, солнце, и мы вдвоём!» – он ведь свою Наташку по-настоящему любит. В Москве таких не найдёшь – как раз из тех, которых, как в народе говорят, находят не в хороводе, а в огороде. Да и где эти огороды в столице? Вот и знакомятся люди в сети, в офисах или того хуже – на дискотеках. А они в очереди познакомились, когда временную прописку оформляли. Он сразу понял – вот такая ему и нужна, среди суетной столичной жизни поддержка и опора. Простая, надёжная, честная, на всю жизнь! Ну, залетело немного дури в голову с этой свадьбой, лимузином и голубями, но природная практичность и провинциальная душевная чистота всё равно своё возьмут.

Приятные мысли утянули тихо в сон, которому не могли помешать ни синтетические сполохи реклам соседнего торгового центра, ни винегрет звуков от роликов Tik-Tok и YouTube из-за стен соседних квартир. Последнее, на что они смотрели, снимая комнату, была звукоизоляция. А первое, конечно, цена.

Разбудило Димона среди жаркой июльской ночи деликатное прикосновение к ноге, торчащей из-под простыни. Кошки в доме не водилось, и осознав, что в комнате он не один, менеджер по рекламе и любящий жених подскочил на кровати.

В ногах у него сидел… Нет! Этого не может быть! В ногах у него сидел и грустно улыбался сам Александр Сергеевич, не по погоде одетый во фрак и цилиндр. Та самая крылатка была небрежно наброшена на спинку стула, на которой с вечера развалились ношенные домашние джинсы хозяина квартиры.

– Ну что, Дмитрий, – спросил с укоризной в голосе поэт, – и не стыдно Вам? Ну право слово, чем я лично перед Вами провинился? Ничем, кажется. Вы вот даже за «У лукоморья дуб зелёный» высший балл получили в детстве в лицее своём провинциальном. Я бы, честно говоря, вас за это поношение с репеллентом непременно на дуэль вызвал, но моё нынешнее бестелесное состояние, сами понимаете, мне этого сделать не позволяет. Сижу на Вашем ложе уже битый час и наблюдаю, как Вы спите сном праведника и совесть за то, что в корыстных целях воспользовались именем совершенно неповинного человека, Вас, как вижу, не мучает. Ну, найдите в себе силы, сударь, посмотрите мне в глаза и объяснитесь.

Посмотреть в глаза? Да у Димона дыхание от ужаса перехватило, а слова вообще застряли где-то глубоко-глубоко в горле. И хотя тень поэта не проявляла враждебности, жуть накатила такая, что и мысли в голове боялись шевельнуться.

– Что же мне с Вами делать? – продолжала размышлять вслух тень великого поэта. – Ну, сделанного не воротишь. Этот химический гигант со своими горящими сроками (поэт мимоходом показал неплохое знание деталей устройства современного мира) на попятную, конечно, не пойдёт. Но лично Вы? Ваша бессмертная душа? С ней-то что будет? Так и хочется, сударь, наложить на Вас епитимью. Например, каждую ночь буду вам сниться. Нет, это не годится – времени у меня хоть и целая вечность, но тратить его на начинающего менеджера по рекламе не хочется. Или вот – могу на год заставить Вас говорить только моими стихами. Это будет презабавно. Да, конечно! Только не теми стихами, что я за всю жизнь написал – с моим словарным запасом в 21 тысячу слов вы бы, пожалуй, и приспособились. А только теми стихами, что помните прямо сейчас из курса литературы лицея номер три города (прости, Господи!) Кулебаки.

Хоть Димон и не мог шелохнуться от ужаса пред лицом солнца русской словесности, мысли в его голове стали понемногу оживать.

Из школьного курса?

– Мой дядя самых честных правил…

– Я вам пишу, чего же боле…

– Златая цепь на дубе том…

– Я памятник себе воздвиг нерукотворный…

И, наконец, совершенно не применимое в двадцать первом веке:

– Жил был поп,

Толоконный лоб.

Пошёл поп по базару,

Посмотреть кой-какого товару…

Сердце его сжалось от ужаса.

Нет! Не выживу. На одну Наташкину зарплату не протянем. Меня ведь даже в дворники теперь не возьмут!

Превозмогая немоту, с трудом подбирая слова и выталкивая их из судорожно перехваченного горла, Димон по-бабьи запричитал:

– Пощадите, милостивый государь! Не погубите меня и невесту мою. – Не по злобе – по глупости поступил! И денег мне этих не нужно!

Тут слабой трясущейся рукой герой наш смёл с прикроватной тумбочки на пол семнадцать бумажек по пять тысяч и две по одной.

– Не оставьте без пропитания. Без сотовой связи не оставьте, она ведь не даровая нынче, – сгинет от горя и неизвестности мать моя в Кулебаках-городе! Ведь я сын её единственный! Невесту мою Наталью пожалейте – безвинная душа из-за моей корысти пострадает!

Димон совсем уже настроился в лучших традициях плакальщиц на похоронах всё длить и длить свои завывания, вполне в народном и одновременно неожиданно современном стиле, но Пушкин остановил его нетерпеливым взмахом руки.

– Наталья? Невеста? Без денег, говорите? – На лицо поэта как будто набежала тучка. – А доход-то у Вас, сударь, есть? Деревенька какая-нибудь? Душ сколько?

– Какая деревенька? Дача на 6 соток, а душа одна, и та моя.

– Ладно, – вздохнул поэт. – Жаль мне Вас, Дмитрий, хоть и стоило бы проучить хорошенько. Так и быть, живите со своей Натальей. Только деньги Николаю Сергеевичу верните. Если брать не будет – хоть на паперти нищим раздайте. Ах да… с этим сейчас плохо. Ладно. Купите ценных бумаг – это нынче всё равно, что выкинуть. И помните – доброго моего имени больше не марайте. Да и с остальными классиками поаккуратнее. Среди нас и не такие отходчивые как я встречаются. А теперь спа-а-а-а-ать!

…В 6:30 по звуку будильника Димон раскрыл глаза.

– Ой, ну приснится же такое!

Но радость от нежданного богатства в душе всё равно померкла, да и семнадцать бумажек по пять тысяч и две по одной, несмотря на раннюю безветренную июньскую жару, почему-то не лежали на тумбочке, как вчера, а были в беспорядке раскиданы по всей комнате.

– Неужели было? Или почудилось? Как хорошо, что Наташке сказать не успел, с облегчением вспомнил он. Хоть бы знак какой увидеть – было – не было?

За окном, на ярко подсвеченной летним солнцем глухой стене соседнего торгового центра невозможно было не заметить выделяющийся неброскими цветами осеннего леса среди иностранных (или притворяющихся иностранными) брендов обуви и косметики билборд «Трёхдневные туры Москва – Большое Болдино. Путешествия по пушкинским местам».

Пушкин ушёл к другой

Виктория Сосновских

Юность, помноженная на весну, – пора прекрасная и одновременно безрассудная. Это подтвердит каждый, кто прожил на земле не менее четверти века. И даже приведёт доказательства, состоящие большей частью из засушенных между страниц своей жизни сердечных заноз, а возможно, даже осколков.

В моём четырёхтомнике (детство, юность, молодость, зрелость) тоже найдётся немало таких трофеев. А уж второй том полон историй, которые охотно подтвердят: юность – это время самых ярких впечатлений, смелых планов и несбыточных надежд.

Это вторая и очень важная ступенька опыта. Через неё порой хочется перемахнуть на скаку. Но такой акробатический этюд заканчивается разбитым лбом. Ну или сердцем. Эта история будет посвящена первой разновидности травмы.

Перенесёмся ненадолго в прошлый век. Кто-то сделает это с удовольствием (ностальгию никто не отменял). Кто-то со вздохом. И, возможно, на этом всё и закончится. Но я продолжу для тех, кого не пугает и не разочаровывает слово «девяностые».

Итак, шла весна 1999 года. Май. Мне недавно исполнилось семнадцать. Время, когда тело сидит за партой, а мысли находятся за окном. Когда учитель обнаруживает, что ты его уже не слышишь, и делает замечание твоей легкомысленности. Когда солнце с особенным жаром и старательностью пробивается сквозь оконное стекло, и ты радуешься, что сидишь на среднем ряду, потому что не нужно закрывать лицо тетрадкой. Но в это же время сама природа отвечает твоей юности свежестью изумрудной зелени, едва пробившейся через земляную корку и жёсткие почки деревьев. Это единство и взаимопонимание с природой не дают тебе ни единого шанса остаться дома тёплым субботним вечером. Тем самым вечером, когда следует взять себя в руки и сесть за письменный стол…

В старших классах я полюбила писать сочинения и делала это вполне успешно. Учительница была мной довольна. Часто зачитывала мои творческие размышления перед одноклассниками. И однажды попросила меня совсем немного потрудиться – просто переписать уже готовое моё сочинение по «Капитанской дочке» Пушкина, чтобы отправить его на конкурс. Для этого мне был дан тёплый майский вечер. Разве это справедливо?!

Напомню, что мне семнадцать. И я с замиранием сердца жду знакомый рёв мотоцикла за окном. Я не слышала его ровно две недели. Потому что обладатель железного коня – студент, и уже целый учебный год мы можем видеться с ним только два субботних вечера в месяц. Я сижу на подоконнике рядом со своим письменным столом. И уже представляю, как красиво будут развеваться мои волосы на ветру. И в этот момент в моей голове вовсе не останется места для Пушкина…

Стоит ещё заметить, что 90-е годы были вовсе не жирными в финансовом отношении. И грешным делом я подумала: а нужно ли тратить своё время на эту писанину, чтоб потом получить очередную коробку цветных карандашей? Мой опыт участия в конкурсах показывал, что столько цветных карандашей одному человеку просто не нужно. И я решила пожертвовать воображаемым трофеем. И впервые так жестоко обманула ожидания своей учительницы.

Но время шло своим чередом. Учебный год закончился. Позади остались все тревоги и волнения, связанные с оценками в аттестате.

И вот наконец-то выпускной! Нарядный актовый зал встречает вчерашних школьников, родителей, учителей. Песни и стихи о любви к школе периодически чередуются с выступлениями педагогов и чествованиями лучших учеников.

Посреди праздника на сцену неожиданно выходит директор местного банка. Она рассказывает, что во время учебного года проходил районный конкурс сочинений по произведениям Александра Сергеевича Пушкина и приглашает для награждения девочку из параллельного класса. На сцену поднимается медалистка Таня, известная своими математическими способностями. И на моих глазах Таню чествуют как победителя районного конкурса сочинений! Банкирша торжественно объявляет, что дарит победительнице полное собрание сочинений Пушкина! Перед моим взором как в тумане проносится картина: счастливая Таня стоит в растерянности посреди сцены, а несколько ребят выносят к её ногам вязанки из книг – прекрасное издание в твёрдом переплёте. Кажется, более двадцати томов.

Хочется произнести: «Занавес!» Вроде бы больше сказать нечего. Пушкин ушёл к другой. Но позвольте добавить ещё несколько строк.

Вскоре на сцену приглашают и меня. Благодарят, что весь учебный год я трудилась редактором школьной стенгазеты. И дарят огромную коробку цветных карандашей.

Нет, весь я не умру…

Александра Шарова

Родственники и коллеги, которых набралось на удивление много, тихо стояли вокруг гроба, поставленного на кладбищенские табуретки с алюминиевыми, как в советской столовой шестидесятых годов, ножками. Все, поёживаясь под жёстким ноябрьским ветром, думали хором:

– Скорее бы это закончилось.

Кэрролловская Алиса, случись ей побывать на похоронах члена Союза писателей и Союза журналистов, обладателя множества литературных премий и участника неисчислимого количества телепередач о судьбах российской литературы Семёна Иванова, уже никогда бы не усомнилась в том, что «думать хором» возможно. Вот и думали, и терпели из последних сил неизбежный поздней осенью промозглый холод. Один выступавший сменял другого, и не было им конца. Как и любое постковидное офлайн-событие в остро-конкурентной писательской среде, даже похороны неизбежно превращались в самопрезентацию. И никто не мог отказать себе в удовольствии отметить в своём выступлении, скорбно но мечтательно устремив взор в неприятное и безрадостное небо:

– Однажды мы с моим другом писателем Ивановым…

Во-первых, присутствующие представители прессы тебя отметят «был и выступал», напишут об этом в постах и репортажах, а потом и сотрётся в людской памяти, что Иванов был не ТОТ САМЫЙ, который «Золото бунта» и «Сердце Пармы», а какой-то другой. Кто же в наше время обращает внимание на такую мелочь, как инициалы?

А во-вторых, каждый член Союза писателей и каждый член Союза журналистов испытывал острое чувство счастья, что не он сейчас лежит на белой подушке с пошленькими кружавчиками. И что не его сейчас заколотят, опустят, засыплют и забудут навсегда. То, что процедура была совершена чинно и обстоятельно, а родственники были избавлены от трат на похоронную мишуру и поминальный обед, давало надежду, что и его собственные похороны будут достойными и, дай Бог, ещё не скорыми.

Да, кстати, и не без обнадёживающих новостей – ещё одно место в планах издательств освободилось. У нас не пропадёт – много нынче пишущей братии на Руси.

Не холодно было, пожалуй, лишь одному участнику событий – самому Иванову. Он, конечно, как бывший пионер, комсомолец, а потом (правда, недолго) и член КПСС, ни в какую загробную жизнь не верил. А верил он в прижизненный успех и немного в свою удачливость и чутьё на денежные темы и проекты. Но как бывший марксист не мог не признать, что против «реальности, данной нам в ощущениях» не попрёшь – Иванов всё слышал и даже, казалось, немного видел через неплотно сомкнутые веки.

Вот литературный редактор из издательства «Азбука – Аттикус». Всё, кажется, чинно, но какой-то непотребно нарядный галстучек нацепил. Не скорбит, сволочь! Ничего, ещё полежишь на моем месте. А вот внучатая племянница Фенечка, полностью Ефросинья. Папаша – сестрин сынок, мелкий столичный чиновник, так всей душой впитал тренд на русское-разрусское, что даже дочку не пожалел. Ишь ты, Ефросинья конопатая! В джинсах на похороны припёрлась, как на дискотеку, прячется за народ и в телефон пялится. Правильно я её в завещании не помянул вместе с её папашей.

Конечно, Иванов ещё из институтского курса всемирной литературы прекрасно помнил, что многие вполне серьёзные писатели подозревали, что за гробом всё не заканчивается. Сам Пушкин как-то неоднозначно высказывался, что, мол, «весь я не умру»… Но особенно пугал рассказ Достоевского «Бобок». Что же теперь, всю бесконечную НЕ-жизнь тут лежать и с соседями по могилкам сплетничать?

Иванов, насколько мог, не привлекая внимания скорбных провожающих, скосил взгляд на соседние могилы – справа на кресте фотография неприятной старухи. Степанова Елена Александровна (1924—2025 гг.). Пожила, старая перечница! Слева тоже старуха, но шрифт мелковат и фото только недавно прилеплено к серому неказистому параллелепипеду прямо скотчем.

– Новопреставленная, – всплыло архаичное слово в памяти Иванова. – Не повезло с компанией!

Но вышло всё не по Достоевскому, а вроде как по Пушкину. Как и обещано было в анонсах книг серии «Жизнь после смерти», а дальше анонсов Иванов про это ничего не читал, его вдруг стало затягивать в белый туннель. Причём явственно чувствовалось, что его неважные сосуды, желудок-предатель, постоянно последнее время напоминавший о себе, и больные колени остаются здесь, на кладбище. А отфильтрованная смертью часть ЕГО САМОГО, то есть того, что в нём и было по-настоящему Семёном Ивановым, тащит необъяснимая сила чёрт или бог его знает куда. Но точно в такое место, где не спросят с него ни паспорта, ни членского билета Союза писателей, ни кредитной истории. Потому что и так о нём ВСЕ знают. И от этого полегчало на душе. Чего бояться? В принципе, неплохую, не подлую жизнь прожил Иванов. Может, не помогал сирым и убогим, не жертвовал литературные премии на дома престарелых, но и зла особенного не делал. Тоже ведь заслуга – не каждому удаётся.

Что-то в этом мире, новом для нашего героя, с расстояниями было не совсем так. Хлопнул глазами, а уже где-то далеко-далеко. Не во Владивостоке, куда девять часов лететь, и не на Кубе, куда ездили в прошлом году представлять современную российскую литературу и чуть живые из самолёта выползали. Нет, это «далеко» было вообще не во времени и даже не в пространстве. Просто БЫЛО. И в этом не-месте и не-времени перед Ивановым маячила знакомая фигура Ольги, немолодой женщины из-под Рязани, приходившей убирать его квартиру один раз в неделю. Ольга была человеком такой непредставимой для российских писателей востребованности, что случись в квартиру Иванова неожиданный визит коллег или родственников, приходилось неделю терпеть груду грязной посуды до её следующего визита и наблюдать, как непредсказуемо ведут себя на немытых тарелках остатки продуктов. Некоторые, казалось, вообще отказываются портиться, и эта подозрительная нетленность наталкивала на мысли о непростых и, возможно, полукриминальных путях попадания продуктов на прилавки супермаркетов.

Наверное, никому так, как спокойной, скрупулёзно честной, надёжной и абсолютно предсказуемой Ольге, не обрадовался бы больше наш недавно упокоившийся герой:

– Оленька, а вы-то как здесь? Тоже умерли?

– Что вы, что вы, Семён Николаевич – прозвучал приятный, но какой-то не совсем настоящий голос, – я не Ольга. Я – привратная сущность. То есть состоящая при вратах Нового, как вы говорите, «загробного», мира, в котором вам теперь предстоит пребывать. По нашей доброй традиции, для облегчения адаптации вновь прибывших, принимаю форму человека, которому переселенец в наш мир доверяет больше других. Впрочем, это дело вкуса. Хотите, могу предстать в образе вашего друга поэта-песенника Степановского или, например, Данте. Вы ведь литератор, вам это должно польстить?

– Нет-нет, большое спасибо. Мне вполне комфортно. А подскажите, пожалуйста, это рай, ад или чистилище?

– Бог с вами! Рай, ад – всё это выдумки и суеверия. Впрочем, ваш вопрос по рейтингу входит в десятку самых часто задаваемых вторых вопросов.

– ?

– Хотите про первый спросить? Первый – «…, а вы-то как здесь? Тоже умерли?». Но не смущайтесь. Здесь от вас никто оригинальности требовать не будет. Мы, знаете ли, за время существования жизни на земле, за последние четыре миллиарда лет, всякого насмотрелись и без оригинальностей или, как нынче модно говорить, без «креатива», вполне обойдёмся.

– Четыре миллиарда? Это что, трилобиты, динозавры и мамонты тоже здесь? – изумился Иванов.

– Конечно, а почему вы думаете, что человек – венец творения? Соображает он, возможно, и лучше, чем вышеупомянутый трилобит, но вреда от него природе, а особенно подлости в межвидовых отношениях неизмеримо больше. Более того, здесь у нас и неодушевлённые, так сказать, объекты располагаются. Вот, например, можете почитать манускрипты и рукописи, погибшие в пожарах. Или посмотреть на все марки автомобилей, которые когда-либо выпускались. Причём, хоть в конвейерном варианте сборки, хоть в ручном.

Иванов потрясённо молчал, пытаясь осознать новый концепт Вселенной, напоминавший ему более всего Аристотелевы «субстанции», как он запомнил это из курса философии. Кандидатскую написать он не собрался, а минимум по философии сдать успел, и после него образовался в голове писателя настоящий винегрет, а ещё впечатление, что маялись никому не нужной заумью люди не только в двадцать первом веке.

– А как со знаменитыми личностями?

– Ну, этой проблемы не существует. Все тут. Благо в нашем мире языкового барьера нет. Наш единый всеми понимаемый язык мешает, конечно, восприятию литературных достоинств произведений каждого отдельного автора на языке оригинала, но этими мелкими неудобствами приходится пренебречь.

– И Фёдор Достоевский?

– И Фёдор Достоевский.

– И Пушкин?

– Ну конечно же, и Пушкин.

– А чем же они у вас тут занимаются? Беседуют друг с другом?

– Уважаемый новоприбывший. Это австралопитеки могут рядом друг с другом находиться целую вечность, без вреда для их недоразвитых умственных процессов. Спать да есть. А люди, имеющие склонность к думанию и, особенно, к литературному труду, за пару сотен лет так друг другу надоедают, что всерьёз начинают искать, чем бы заняться.

– И чем же? Пишут?

– С этим сложно. Для вдохновения, как бы это помягче выразиться, нужно пополнение чувственного опыта, жизненные конфликты, кипение страстей… Так сказать, взлёты и падения духа. Любят ваши земные писатели, за исключением авторов дамских романов, конечно, чтобы всё было «между жизнью и смертью». А у нас с этим «между», сами понимаете… В общем, музы в нашем стерильном воздухе не летают.

Вот и находят себе необременительные занятия, каждый на свой вкус. Чужие писания читают и перечитывают, до чего при жизни руки не доходили. Ну и, конечно, те, которые после их перехода в лучший из миров были написаны. На музыкальных инструментах всех эпох и народов играть учатся – на двести-триста лет хватает. Им, истинным творцам, здесь непросто приходится – новая реальность не способствует интеллектуальному труду. Сытые все и бессмертные. Впрочем, вы не переживайте – вас лично эта проблема истинных творцов не коснётся.

– А можно с кем-нибудь из них лично познакомиться?

– Это уж, батенька, вы сами. Наши полномочия заканчиваются на обеспечении мероприятий по бесконечному жизнеобеспечению (простите за тавтологию) вверенной нам бесконечной территории. Впрочем, рекомендую начать с Пушкина. Он, видите ли, при жизни самый беспокойный был, да и тут его угомон не берёт. Вот придумал себе забаву. В 2024 году был его очередной юбилей. Ну, не то, чтобы настоящий. Не 100, не 250 и не 500 лет, а всего-то 225. Но там у вас на Земле, видимо, в этот год был дефицит настоящих юбилеев. Вот и наплодили столько пушкинских сувениров, что, если бы не наши безразмерные возможности хранения, ими бы просто всё было засыпано, буквально всё! Вот и взялся Александр Сергеевич каталоги мерча составлять. Немало развлекается, рассматривая свои изображения на значках и футболках, сумках-шоперах и магнитиках. Да ещё других писателей баламутит – на своеобразную дуэль вызывает – кого из них самым нелепым образом изобразили. Почти настоящая дуэль. Зачинщик, вызываемый да двое секундантов. Вот четыре бессмертные души и при деле. Год-другой не маются от тоски.

– А женщины? Пушкин очень женщинами интересовался.

– Ну, уважаемый, вы переходите грань. Наше существование бестелесное и почти бесконфликтное, извините, никому не до дам. Даже самим дамам. В одночасье перестают беспокоиться о морщинах и целлюлитах. Только похваляются друг перед другом, сколько раньше в месяц оставляли у косметологов да в спа-салонах.

Ну, собственно, заговорился я с вами. Будем считать, что первоначальный вводный инструктаж мы осилили. Распишитесь здесь в журнальчике. Вот вам карта-путеводитель – и вперёд.

Иванов вздохнул, огляделся и пошёл искать Пушкина. Кажется, как и на земле в своём времени, Пушкин и здесь оставался самым живым, а значит, самой-самой лучшей для него компанией.

Толпа родственников и коллег с облегчением покидала кладбище. Что печалиться? Хорошо пожил Иванов, да и помер легко. Нам бы так. Никому из них и в голову не приходило, что новая, настоящая и теперь уже не омрачённая простатитом и прогрессирующей близорукостью, вечным поиском модных тем и болезненными амбициями жизнь Иванова, в компании не только известных литераторов, но и вообще ВСЕХ когда-либо живших людей и животных, и ВСЕХ когда-либо существовавших на Земле вещей только сегодня началась по-настоящему.