Текст книги "Детская книга"

Через два или три дня Герберт Метли явился в старый дом священника один. Олив оказалась в саду – она сидела за складным столиком и писала. На ней была простая соломенная шляпа и свободное кубово-синее платье, чем-то напоминающее фартуки ее дочерей. Он непринужденно встал рядом с ней – его тело всегда принимало непринужденные позы, даже если голос звучал сдавленно.

– Милая миссис Уэллвуд, я не буду вас отрывать от работы. Кому, как не мне, знать весь ужас… леденящий кровь… когда пишешь и вдруг твой поток мыслей кто-то прерывает. Я только принес вам небольшой подарок… вот он… я взял на себя вольность надписать его… это, может быть, лучшая из моих работ… но судить вам.

Он вручил ей завернутую книгу и ушел. Олив была тронута. Почти никто не знал, как это больно, когда кто-то прерывает чернильную цепочку твоих мыслей. Метли был очень деликатен.

Книга называлась «Дочери человеческие», автор – Герберт Метли. Внутри он написал:

«Олив Уэллвуд, мудрой женщине и талантливой писательнице. От доброго друга – Герберта Метли».

Олив закончила писать и в гамаке, куда прилегла после обеда, начала читать «Дочерей человеческих».

Это была история молодого провинциала, любившего женщин. Книга начиналась так: очень немногие мужчины признаются, что любят женщин – во множественном числе. Порядочный мужчина должен искать Единственную, которая станет подругой его души, но как же ее узнать, если не исследовать, не сравнивать, не изучать женскую природу?

В первой части романа подробно описывались отношения главного героя с различными девушками: одноклассницами в школе, девочками из церковного хора, девочками – воплощениями дриад, которых он встречал, блуждая по лесу в поисках тишины и спокойствия, загадочными девушками за прилавками галантерейных магазинов. Героя звали Роджер Томас. Для описания его отношений с девушками автор использовал что-то вроде шифра, но каким-то образом ему удавалось передать природу и разнообразие обширных сексуальных экспериментов героя. В книге было множество описаний кожи, электрического тока, рук, хватающихся за нижние юбки, длинных юных шеек, взглядов, скользящих вниз по телу, и прекрасных молодых ног, уходящих вверх от тонкой щиколотки. И волос – кудрявых и черных, как ежевика, блестящих каштановых, как настоящие каштаны, бледных, как лен. Примерно на середине книги Роджер Томас замечает меланхоличную женщину, замужнюю, – красивую молодую жену своего начальника, пожилого директора школы. Роджер почувствовал взгляд ее умных глаз у себя на затылке. Он начал бояться, что она осудит его за невинный и не столь невинный флирт. Роджер работал помощником учителя. Он и она вместе сидели за столом, составляя списки с результатами экзаменов, проверяя экзаменационные работы. Как-то раз она подняла руку, в которой все еще было зажато перо, и обвела пальцами контур его губ.

Они стали любовниками. Они трагически лежали в объятиях друг друга на одеяле в лесу, на ковре, в красном свете печурки в съемной комнатке юноши. Они устроились так, чтобы провести греховные выходные вместе, сняв комнатку в деревенской гостинице, и любили друг друга с самозабвением, наслаждаясь каждым летящим мигом и скорбя о нем. Это задумывалось как страстное прощание с грехом, но книга заканчивалась так же, как история отношений самого Метли с Фебой.

Олив решила, что книга автобиографична. Она подумала, что Герберту Метли хорошо удаются описания плоти и ее разнообразных шевелений, и была удивлена, что книгу не запретил лорд-камергер и не конфисковала полиция. Олив было интересно, как описания секса в книге вызывают сексуальное шевеление плоти у читателя – в данном случае у нее самой. Слово, ставшее плотью, пробормотала Олив и смеясь, и сердясь. Она знала, что он добивался от нее именно такой реакции. Но реакция Олив была неоднозначной из-за образа Фебы Метли, чья осязаемая плоть и умное лицо встали между Олив-читательницей и дверью в мир книги. Олив все время видела перед собой крупноватые костяшки пальцев Фебы, намечающиеся морщины на шее, дрябловатый живот и обвисшие груди под купальным костюмом.

Какие чувства хотел пробудить в ней Метли? Она подумала об отношениях между читателями и писателями. Писатель произносил заклинание, вызывая читателя в магический круг – мир книги. Отточенными словами писатель завораживал читателя, заставляя мурашки бежать по коже, губы – приоткрываться, кровь – сильнее пульсировать. Но писатель делал это при условии, что читатель находится наедине с печатной бумагой и раскрашенной обложкой. Что должен был чувствовать читатель – что должна была чувствовать Олив, – когда оригиналы этих неосязаемых, бумажных личностей присутствовали осязаемо и зримо, во плоти и в прозаической одежде? В рыжеватом твидовом жакете, выцветшей ситцевой юбке с рисунком из люпинов и эластичном жилете, сбившемся странными комьями?

Через несколько дней Герберт Метли пришел и сел рядом с Олив на пляже. Том, Чарльз и Герант плавали. Девочки в купальных костюмах прогуливались босиком у кромки воды. Джулиан читал. Метли спросил у Олив:

– Вы прочли мою книгу?

– С огромным интересом, – ответила Олив, в последний момент заменив словом «интерес» слово «удовольствие».

– Вы проницательны. Вы, конечно, поняли, что сюжет частично взят из жизни. Больше, чем в других моих книгах. Я хотел, чтобы вы ее прочитали – чтобы лучше узнали меня.

– А… – произнесла Олив, глядя вниз.

Метли положил ладонь поверх ладони Олив, лежавшей на песке. Слегка сжал. Она не отняла руки.

– Такая любовь… история такой… такой боли и такой вершины единения… это святой опыт. Он меняет человека. И я, как Роджер в книге, относился к себе легкомысленно, жаждал узнать о половых чувствах как можно больше – я считал, что это нормальное стремление и что оно есть у всех. Но стоит человеку истинно отдаться – принести подлинные жертвы, – и уже не может быть и речи о…

Да не нужно меня предупреждать, ядовито подумала Олив. Она высвободила руку и поправила волосы. Возможно, конечно, что он не ее предупреждает, а себя пытается сдержать, борется против собственных устремлений, которые, кажется, даже слишком ясно осознает. Вслух она произнесла, чуть улыбаясь, что это все очень правильно, очень честно. А про себя подумала, что такие разговоры сильнее выбивают из колеи, чем поклонение Тоби или учтивость Проспера. Хорошо бы Хамфри поскорее вернулся из… Лидса, как он сказал, но это вполне мог оказаться Манчестер.

* * *

Олив Уэллвуд было тридцать восемь лет. Женщины класса, из которого она происходила, в основном жили не намного дольше. Дожившие до этого возраста знали, что дальше их ждет только угасание сил и неизбежная смерть. Но Олив сейчас сидела в волшебном «саду Англии», у нее было хорошее тело и лицо, пожалуй, даже интереснее, выразительней, да, можно, пожалуй, сказать, что и красивее, чем тогда, когда она была еще зеленой девчонкой. А паутинки сексуального притяжения плавали в воздухе повсюду, касаясь кожи, как семена одуванчика под белыми зонтиками, как озон, поднимающийся с моря. Мое время – сейчас, подумала Олив, глядя на Ла-Манш и на детей… и на Тоби, скачущего вместе с ними, и на Виолетту, расположившуюся поодаль с нянькой и коляской… и на Проспера, в элегантной панаме, шагающего к ним. Дети были детьми – благословенные малютки, пока лишь наброски будущих людей. Но Олив заметила, что Герберт Метли перестал смотреть на нее и с явным удовольствием разглядывает стайку девушек: бледную изящную Гризельду, резкую темноволосую Дороти, мечтательную Помону, заторможенную Имогену, хорошенькую Филлис, собранную Флоренцию – единственную, в ком уже просматривалась женщина, которой она станет. «Очаровательны, правда?» – спросила она у Метли, который проницательно взглянул на нее, заговорщически улыбнулся и согласился.

Мальчики выходили из воды на песок. Они как морской народец, подумала Олив. Гладкие, обтекаемые обитатели глубин, выходят из волн и принимают человеческий облик. Косматый Герант, Чарльз с его точнейшими жестами, а за ними, сначала лежа лицом вниз на волне, потом встав по бедра в волнующемся море, – Том. Волосы его струились, и с них струились потоки воды. Ему, кажется, неохота было выходить из моря. Он наклонился и пошевелил воду золотыми руками. Ничего грациознее Олив в жизни не видела. Был полдень. Солнце с высоты светило отвесно вниз на ее золотого мальчика; он не отражался в подвижной морской глади, которую разбил на мельчайшие частицы, мириады повернутых под разными углами стеклянистых фрагментов, мозаику поверхностей – мириады сверкающих капель преломляли свет, рисуя радуги на плечах и в длинных волосах. Еще Олив заметила, что все тело Тома покрыто золотистыми волосками. Тонкими золотистыми волосками, довольно длинными, – они слипались вместе, образуя исходящие каплями узоры на груди и бедрах. Олив увидела – виноваты были, конечно, пуховые зонтики одуванчиков и озон, – что его тонкий жезл (Олив не придумала уменьшительного прозвища для этой части тела) поднялся, почти прижимаясь к животу. Олив любила Тома. Она не могла его удержать. Том ее тоже любит – ее время еще не кончилось, в том числе и с ним, – но он уйдет и изменится.

Она принялась творить в ином мире. Королева на лесной поляне, верхом на лошади, у которой в сбруе пятьдесят серебряных колокольчиков и еще по девять на каждой прядке гривы. Женщина и мальчик на поляне в лесу. Сказка. Олив улыбнулась, уже из безопасной дали, и Герберт Метли спросил себя, чему это она улыбается, и, естественно, истолковал ее улыбку по-своему.

* * *

Дороти отправилась в гончарную мастерскую, чтобы проведать Филипа.

Филип стоял у гончарного круга, погрузив мокрые руки в движущуюся, растущую глиняную стену горшка. Дороти стояла в дверях и смотрела. Она коснулась кончиков пальцев одной руки кончиками другой, пытаясь представить ощущения гончара. Движения Филипа были точны и необычны. Он вывел горшок, закончил край, пригладил бока деревянной палочкой и снял горшок с круга.

– Ну, привет, – сказал он Дороти, не оборачиваясь. Она не думала, что он знает о ее присутствии. Он сказал: – Хочешь сделать горшок?

Дороти сказала, что да. Филип нашел для нее халат и уступил ей свое место у круга. Он взял комок глины, шлепнул на круг и отцентровал.

– Теперь, – сказал он, – нажимай на него, вот так, обеими руками – и большими пальцами работай, – и ты почувствуешь, как он поднимается вверх.

Дороти нажала. Глина была мокрая, липкая и мертвая и все же как-то двигалась, отвечала, в каком-то смысле жила. Гончарный круг вращался вместе с глиной, Дороти старалась ровно держать пальцы внутри красно-коричневого цилиндра, который рос, и стенки его становились тоньше в такт оборотам колеса. Дороти была в восторге. И вдруг что-то случилось – ритм сбился, глиняные стенки пошли волнами, соскользнули и провалились внутрь, и от глиняного цилиндра остался трепыхающийся пузырь. Дороти обернулась к Филипу, чтобы спросить, в чем она ошиблась. Она и плакала и смеялась. Филип смеялся. «Так всегда бывает», – сказал он. Взял глиняный ком, чтобы исправить его, и вдруг из чулана вышла Элси. Она что-то держала в руках и, не подозревая о присутствии Дороти, протягивала эту штуку Филипу:

– Глянь, что я нашла. Ты такое видал когда?

Тут она заметила Дороти и зарделась. Дороти удивилась: чем она могла так напугать Элси, они были едва знакомы, – и тут до нее начало доходить, что у Элси в руках. Филип понял сразу, и у него тоже кровь прилила к щекам.

– Оно было в коробке, в чем-то вроде ниши, в самой глубине, – объяснила Элси.

Оно было белое и сверкающее. Подробнейшее изображение, больше натуральной величины, эрегированного члена с яичками: он был покрыт ровным слоем глазури и все складки, морщинки, гладкие безволосые поверхности сияли.

– Это не я, – сказал Филип.

– Я и не думала, что ты, – ответила его сестра. – Извиняюсь, – добавила она, обращаясь к Дороти. Элси не была уверена, как им следует друг с другом разговаривать: на «ты» или на «вы».

Дороти с измазанными глиной руками сделала шаг вперед:

– Можно посмотреть? Я собираюсь изучать анатомию. Как вы думаете, это чтобы учить студентов?

– Нет, – ответил Филип. – Наверно… наверно, это Фаллическая Вещь.

Это слово он узнал из разговоров Бенедикта Фладда. Ни одна из девушек не знала, что оно значит.

– Ну вроде как религиозная, – объяснил Филип, окончательно застеснявшись и чувствуя, что вот-вот истерически захохочет.

Дороти забрала фаллос и потрясла им, как копьем.

– Какой он большой, – сказала она и тоже неудержимо расхохоталась.

Элси присоединилась к ней.

– Как ты думаешь… как ты думаешь… – спросила Дороти, – это, если можно так выразиться, автопортрет?

От ее пальцев на члене остались коричневые глиняные отпечатки.

– Тебе придется его вымыть, – сказала Дороти, и ее снова обуял хохот.

– Дай сюда, – сказал Филип. – Я его суну под кран. А потом Элси его быстро уберет туда, откуда взяла.

Он чувствовал пальцами, насколько хорошо сделана эта вещь, как ваятель прощупывал ее, выводя каждую набухшую вену.

Отсмеявшись, они не знали, что еще сказать друг другу, и все же почувствовали себя близкими друзьями. Дороти сказала, что ей пора. Она спросила, не даст ли ей Филип как-нибудь еще один урок. А у Элси спросила, еще со смехом в голосе, делает ли она тоже керамику.

– Угу, – ответила Элси. – Маленькие горшочки, когда никто не видит. Мне нравятся маленькие, тоненькие.

– Ты мне не говорила, – заметил Филип.

– Ты не спрашивал, – ответила Элси.

16

Олив снова переписала зачин сказки Тома.

Том под землей

Интересно, что, пока принц был еще ребенком, с солнечным характером и обычной долей детского любопытства и озорства, отсутствие тени скорее забавляло и чаровало тех, кто его замечал, нежели вызывало тревогу. Но принц рос, и, когда стало ясно, что ему уже недолго осталось быть ребенком, король, королева и придворные начали шептаться (когда думали, что он не слышит) и советоваться с мудрецами о том, что бы могла означать такая особенность. Они завешивали зеркала в комнатах, где бывал принц, словно он мог заметить нехватку самого себя или, по крайней мере, части себя. Сам мальчик замечал чужие тени и пристально их рассматривал – они падали на пол внутреннего дворика или на стены, растягивались и сжимались, видимые, неосязаемые невещественные вещи с человеческими очертаниями. Принц не видел собственной тени и до поры до времени полагал, что никто не может видеть свою тень, а только чужие. Но потом он увидел маленькую девочку, которая, смеясь, играла со своей тенью: заставляла ее забираться на стенку и складывала из пальцев фигуры театра теней. У самого принца никаких фигур не получалось, или же они были невидимы. Он не знал, с кем можно об этом поговорить. Он догадывался: если бы родители знали, что делать, и хотели ему помочь, они сами заговорили бы с ним.

Принц завел обыкновение совершать долгие прогулки по обширным угодьям дворца. Принцу не разрешали выезжать за ворота дворцовой ограды, так как боялись, что его похитят разбойники или иностранные авантюристы. Но и в пределах стен, окружающих дворцовые угодья, были рощи, красивые полузаросшие поляны и длинные дороги, над которыми нависал древесный полог. Принц заметил, что выходит на прогулки все больше в пасмурную погоду, когда все одного цвета с тенями, или в солнечный полдень, когда солнце стоит в зените и ничто не отбрасывает тени.

У принца было любимое место – в березовой рощице, окружавшей небольшой холм. Принц сидел там, наблюдая за насекомыми, которые деловито выползали из норок и возвращались обратно, или читая книгу, или глядя на небо сквозь полог листьев. Принц мысленно звал это место волшебным и всегда думал, что там даже воздух другой, полный движения и искр посреди всеобщей неподвижности.

Там стояла каменная скамья, но принц на ней не сидел. Он сидел на траве, которая летом была теплой, а осенью – прохладной.

Иногда он задремывал. Должно быть, и на этот раз задремал, потому что обнаружил, что глаза у него закрыты, а до слуха доносится очень слабый звон множества крохотных колокольчиков – словно деревья были полны ими. И еще послышался шелест, словно на поляне приземлилась очень большая птица. Принцу не хотелось открывать глаза. Колокольчики замолкли, и он понял, что надо посмотреть, иначе время замрет в неподвижности.

На поляне, где прежде ничего и никого не было, стояла белая лошадь, на которой сидела благородная дама; лошадь цвета сливок и серебра; копыта – цвета слоновой кости, шея гордо выгнута, а в тяжелую волнистую гриву вплетены мириады крохотных серебряных колокольчиков на алых нитях. Колокольчики сверкали на солнце, словно капли дождя, и звенели, когда лошадь встряхивала головой или поворачивала ее, чтобы поглядеть на Томаса. Седло было из алого сафьяна, а длинная юбка всадницы – из бархата, зеленого, как трава, с отблеском: как зеленое поле высокой травы идет волнами под ветром. Всадница была обута в изящные зеленые сапожки с серебряными шпорами; Томас поднял взгляд и наконец увидел ее лицо: он в жизни не видал ничего прекрасней. Оно было изящно, бледно, с острым подбородком, высокими скулами и узким ртом. Тяжелые золотистые волосы дамы были убраны в серебряную сеточку и прикрыты охотничьей шапочкой с кудрявым зеленым пером – от такой птицы, какую принц не видал никогда в жизни и даже не мог себе вообразить. Длинные пальцы рук были затянуты в перчатки, и в одной руке дама держала хлыстик с рукояткой черного дерева и серебряным навершием. Глаза у нее были зеленые. Зеленые, как у огромной настороженной кошки, а не как у женщин и мужчин, которых принц видал в своей жизни. С виду дама была не добрая и не злая, и Томасу пришло в голову, что, может быть, она его не видит – может быть, она находится в каком-то другом мире, часть которого вдруг стала видимой в мире Томаса. Затем он увидел, что ни дама, ни ее красивая лошадь не отбрасывают тени. По ним шли волны блеска, свет играл на колокольчиках и сверкающей лошадиной гриве, на волосах дамы и ее бархатной юбке, но ни лошадь, ни дама не отбрасывали тени.

Она посмотрела на принца сверху вниз и улыбнулась – не доброй улыбкой и не злой. Он встал и вежливо склонил голову – ему показалось, что это будет правильно, – и продолжал стоять, не отбрасывая тени, рядом с лошадью и всадницей, у которых тоже не было теней. Он хотел сказать что-нибудь вроде «приветствую тебя» или «ваш покорный слуга», но вместо этого произнес:

– Ты не отбрасываешь тени.

И понял, что впервые в жизни это слово сорвалось с его уст.

– Я из страны эльфов, – ответила дама. Голос у нее был как осколки тонкого льда на ветру, как серебряные колокольцы в лошадиной гриве. – Я королева страны эльфов, мы не отбрасываем тени. А ты – Верный Томас, человек, у людей должны быть тени, но у тебя ее нет.

– Это казалось пустяком, – ответил он, – поначалу. Забавной особенностью. Но теперь уже не так забавляет.

– Ты не от рождения лишен тени, – произнесла эльфийская королева. – Ее у тебя похитили, когда ты был в колыбельке, – похитила огромная крыса, она отгрызла твою тень острыми зубами и осторожно унесла к себе в нору. Крысиные норы есть повсюду, даже во дворцах, они ведут под землю, вниз, вниз, в мир теней, где королева темных эльфов ткет из них сети, чтобы уловлять смертных людей и прочих тварей. Твоя тень спрятана в сундуке, в темном чертоге, куда отнесла ее крыса, осторожно сжимая в зубах, через туннели и коридоры. Эта крыса – друг и слуга королевы темных эльфов. Они умеют, используя тень человека, взять в плен ее обладателя, заточить во тьме и обратить в рабство. Когда ты станешь королем, они, управляя тобой из теней через твою тень, смогут захватить власть в твоем королевстве. Мало-помалу они смогут увести всю страну из-под солнца и затянуть ее в царство теней.

– Кажется, я виноват, но я ведь ничего не делал! – воскликнул Томас.

– Зло может совершиться помимо чьего-либо желания или действий. Но твоя воля и твои действия могут предотвратить его.

– Что я должен сделать? – спросил Томас, ибо ясно видел, что королева эльфов явилась, чтобы велеть ему что-то сделать.

– Они не могут использовать твою тень, пока ты и твоя тень не стали мужчинами. Поэтому ты должен спуститься под землю – сейчас, пока ты еще мальчик и твоя тень безвредна, – и найти ее, и вывести обратно на солнце.

– Как это сделать?

– Я помогу тебе одолеть часть пути. Садись в седло позади меня.

– Я не готов, – сказал Томас, думая о жизни во дворце, о вещах в своей комнате, о своих книгах, играх, заботливых родителях, старой няне.

– Если ты не готов сейчас, то не будешь готов никогда, – ответила эльфесса, наклонилась с седла и протянула ему руку, в которой все еще был зажат хлыстик.

Том подумал – он был осмотрительный мальчик, хотя и честный и прямой, – что, может быть, она сама на стороне злых сил и явилась, чтобы причинить зло.

– Если ты мне не поверишь, это будет горчайший день твоей жизни, – сказала она, и он в глубине души понял, что это действительно так.

И он потянулся кверху, взял руку, которая оказалась сухой и прохладной, легко вскочил в седло позади королевы эльфов, обхватил руками тонкий стан и склонил лицо к бархатному платью.

– А теперь, – сказала она, – мы помчимся вместе с ветром через необитаемую страну.

И лошадь оттолкнулась от холмика и полетела, как ветер (некоторые создания действительно умеют летать, как ветер), к высокой стене, окружавшей дворец. Там лошадь остановилась, и присела, и встала на задние ноги, и поднялась, и взмыла в воздух, и перелетела через стену (еще и с запасом), и зеленый плащ развевался по воздуху, и ветер шевелил волосы Тома.

И они стремительно поскакали, пересекли королевство, и вступили в незнакомые земли, и ненадолго остановились у ворот некоего сада. Эльфийская королева сказала Томасу, что он не должен срывать эти плоды, призывно кивающие с ветвей, ибо они кажутся прекрасными, а на самом деле опасны и смертельно ядовиты для него. Но она достала из седельной сумы и дала ему пирог, замешенный на молоке, и фляжку чистой воды для питья. И небо начало темнеть – не так, как дома, а так, словно его задергивали занавесом или словно они въезжали в невидимую пещеру.

– Здесь граница страны эльфов, – сказала королева. – Это страна теней, где странствуют те, кто лишен тени.

Скалы и трава в этой стране были серые, и речка, бежавшая вдоль дороги, тоже была серая, и кусты, мимо которых проезжали путники, были серые – как тень, как крыса, и еще слышался шум и плеск, словно волны разбиваются о берег. И серый ручей быстрее побежал по серым камням, и на нем появились небольшие волны, увенчанные барашками серой пены. Юбка дамы все еще светилась зеленым, шкура лошади все еще призрачно белела, и собственные ладони Томаса все еще розовели из-за человеческой крови, которая текла у него под кожей.

Река добежала до галечной отмели, на которую почти бесшумно набегал прибой и откатывался назад, окружая отмель розово-серыми кружевами. Томас не видел, где другая сторона этой воды – ее поверхность разбивалась на бесконечное множество блестящих зеркалец, – но видно было, что она не серая, а красная, словно кровь, а может, это и была кровь. В грифельно-серых, низко нависших небесах не было ни солнца, ни луны. Лошадь, не колеблясь, ступила в кровавый прибой и пошла вперед, изящно поднимая гордые ноги. Скоро кровь уже дошла ей до колена, а временами была и по грудь. И Томас увидел, что кровь как будто бы пятнает белую шкуру, но затем стекает с бабок и серебряных копыт, не оставляя никакого следа. И так они продолжали свой путь, и Томасу казалось, что он длится уже не часы или дни, но недели, и лишь шум воды не переставая гремел в ушах, а перед глазами прокатывались серые и алые волны.

В конце концов они достигли другой отмели (иначе мне не о чем было бы рассказывать дальше), и лошадь вышла на мелкий прибрежный песок. Он светился золотым светом, и глазам Томаса предстал длинный пляж, белые меловые утесы, покрытые яркой зеленой травой, белые чайки, которые кружились и кричали, и несколько лохматых овец, которые, примостившись на краю утеса, жевали низкорослые кустики. Стены утесов были испещрены расселинами; из некоторых вытекали ручейки, промывая себе дорогу в песке и огибая круглые камушки. Томас оглянулся и увидел поодаль в море красную линию – край кровавого потока – и огромную стену, подобную поднимающемуся с моря туману: это была граница серого мира, и через нее вообще ничего нельзя было разглядеть.

– Это моя страна, – сказала эльфесса, спешиваясь и помогая Томасу слезть. – И здесь мы должны расстаться, ибо я, хоть и живу под холмом, не могу пойти с тобою под землю, куда ныне лежит твой путь. Я дам тебе свой мешок с едой и фляжку с водой из источника в моем саду, куда, я надеюсь, ты придешь в свое время. Нужный тебе путь – один из них, ибо их много, – пролегает через среднюю из трех расселин, которые ты видишь на отвесной стене утеса. Ты должен идти все вглубь и вниз, вглубь и вниз, туда, где ждут королева темных эльфов и крыса. Путь долог – тебе придется идти, карабкаться, лезть и ползти. В штольнях – там, внизу, – обитают самые разные создания, люди и нелюди, и древние, и очень юные и потерянные. Ты найдешь помощников и спутников – это я провижу, – а также встретишь опасных тварей и диких тварей: иные будут посланы Ею, а другие следуют лишь своей воле, не имея никакого отношения к эльфам, крысам или теням. Ты хорошо поступишь, если найдешь себе спутников, но выбирай их осмотрительно, ибо там, внизу, обитают злонамеренные создания, которые на первый взгляд кажутся разумными и дружелюбными.

У меня для тебя три дара. Первый – это свет, который будет сиять в темноте: он сделан из эльфийских светлячков, заключенных в стеклянный флакон, и на миг вспыхнет невыносимо ярко, если потрясти флакон и шепнуть светлякам слова «эльфийский свет». Я всем сердцем заклинаю тебя не говорить никому об этом флаконе, как и обо всех остальных дарах. Второй дар – неточная карта подземных ходов, ведущих к чертогу темных эльфов. Ее составили светлые эльфы много лет назад, и многие погибли в подземных проходах, и мы не знаем – ибо из знающих не выжил ни один, – насколько она точна и сколько важных проходов на ней не указано. Если ты сможешь отметить на ней, где она неточна, а где верно отражает ходы, сослужишь хорошую службу тем, кто придет после тебя.

Третий дар – вещь, которую я сама до конца не понимаю. Это небольшая латунная клетка, в которой подвешена – мы не знаем, какой наукой или магией, – хрустальная игла, которая свободно вращается и указывает путь к сердцу горы. Говорят также, что эта игла испускает странный свет, синий, как цвет горечавки, если Она где-то поблизости, но я не могу поклясться в истинности этого.

Ты можешь задать мне вопрос.

– Один? У меня их тысячи.

– Один. Иди быстро и не оглядывайся, а не то наступит время прилива и вода закроет вход в пещеру.

– Что будет хуже всего там, внизу?

– Хуже всего? Крыса и королева темных эльфов опасны. Но хуже всего может быть твоя собственная тень, когда ты ее встретишь. Если ты ее узнаешь.

– Это плохо, потому что ее-то я и должен искать.

– Да, очень плохо. А теперь иди быстро и будь осторожен.