Автор книги: Антуан д'Оливе
Жанр: Философия, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Параграф VII
Я начинаю с творца Эпопеи Гомера. Легко увидеть, каким образом этот божественный человек смешивает, начиная с первых стихов Илиады, экспозицию и призыв, и, исполнившись божественного вдохновения, первично им воспринятого, он стремится распространить на внешний мир снедающий его огонь, заразив душу своего слушателя страстным воодушевлением, поначалу проникшим в его душу и овладевшим ей. Десяти стихов ему достаточно, чтобы сделать известным сюжет произведения, состоящего из двадцати четырех песен.
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:
Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля), —
С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою
Пастырь героев Атрид и герой Ахиллес благородный.
Кто ж от богов бессмертных подвиг их к враждебному спору?
Сын громовержца и Леты – Феб, царем прогневленный,
Язву на воинство злую навел; погибали народы… [235]235
Текст:
Ουλομενην, η μυρι αχαιος αλγε εθηκε
Παλλας δ' ιφθιμους ψυχας αιδι ωροιαψεν
Ηρωων, αντους δ' ελωραα τευχε κυνεσσιν
Οιωνοισι τε ωασι ' (Διος δ'ετελειτο βουλη)
Εξου δη ταωρωτα διαστητην ερισαντε
Ατρειδης τε αναξ ανδρων και διος Α'χιλλευς
Τις τ'αρ σφωε θεων εριδς ξηνεκκε μαχεσθας.
Λητους και Διος υιος ' ο γαρ βασιληι χολωθεις
Νουσον ανα ςρατον ωρσε κακην (ολεκοντο…
[Закрыть][236]236
Цит. по: Гомер. Илиада. Одиссея. М., «Художественная литература», 1967, «Илиада», с. 23, перевод Н. Гнедича.
[Закрыть]
Я освобожу себя от всякого размышления об увлекательности оригинальных стихов и восхитительном чувстве, которое в них заключено. Нужно быть абсолютно чуждым красотам Поэзии, чтобы они не поразили. Перейдем к Вергилию.
Если даже я об этом не скажу, то достаточно только сопоставить греческого поэта с латинским, дабы почувствовать, что последний воспринял лишь вторичное вдохновение, переданное вдохновляющей силой первого. Более мягче и корректнее: Вергилий менее пылок и сразу обладает ярким отличием, ведь он не переплетает экспозицию с призывом, а разделяет их, и, обретая более простой и малообещающий тон, проявляет застенчиво сюжет своих песен, взывая к своей музе, пытаясь ее заинтересовать еще менее, нежели читателя, быть благосклонной к нему. Он использует одиннадцать стихов.
Битвы и мужа пою, кто в Италию первым из Трои —
Роком ведомый беглец – к берегам приплыл Лавинийским.
Долго его по морям и далеким землям бросала
Воля богов, злопамятный гнев жестокой Юноны.
Долго и войны он вел, – до того, как, город построив,
В Лаций богов перенес, где возникло племя латинян,
Города Альбы отцы и стены высокого Рима.
Муза, поведай о том, по какой оскорбилась причине
Так царица богов, что муж, благочестием славный,
Столько по воле ее претерпел превратностей горьких,
Столько трудов. Неужель небожителей гнев так упорен? [237]237
Текст:
Arma virumque cano, Trojae qui primus ab oris,
Italiam, fato profugus, Lavinaque venit
Littora: multum ille et terris jactatus et alto,
Vi Superum, saevae memorem Junonis ob iram.
Multa quoque et bello passus, dum conderet urbem,
Inferretque Deos Latio: genus unde Latinum,
Albanique patres, atque altae moenia Romae.
Musa, mihi causas memora, quo numine Iaeso,
Quidve dolens Regina Deum, tot volvere casus
Insignem pietate virum, tot adire labores,
Impulerit. Tantaene animis coelestibus irae!
[Закрыть][238]238
Цит. по: Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. М., «Художественная литература», 1971, «Энеида», с. 123, перевод С. Ошерова.
[Закрыть]
Можно заметить, что Вергилий, хоть сам и вырывается вперед, когда говорит «пою», но все же начинает гораздо менее вдохновенной манерой, намного менее уверенной, чем греческий поэт, который, восхи́щенный от себя самого, кажется, заставляет признать свою музу сюжет своих песнопений, вопрошает ее и затем отвечает себе, вдохновленный ею. Латинский поэт завершает сентенцией, подобно тому, кому он подражает; и легко почувствовать, что это, пусть и прекрасное обращение —
«Столько трудов. Неужель небожителей гнев так упорен!» —
содержит в себе меньше глубины, осязаемости и не столь внутренне связано с сюжетом, как следующая возвышенная рефлексия:
«…………………………………………… погибали народы…»
Заблуждались, когда говорили, что Вергилий подражал в своей экспозиции началу Одиссеи Гомера. В смешанной с призывом экспозиции Одиссеи обнаруживается подлинный характер первичного вдохновения, хотя и более спокойный и менее увлекательный, чем в Илиаде. Вот ее перевод:
Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,
Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,
Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
Жизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетны
Были, однако, заботы, не спас он сопутников: сами
Гибель они на себя навлекли святотатством, безумцы,
Съевши быков Гелиоса, над нами ходящего бога, —
День возврата у них он похитил. Скажи же об этом
Что-нибудь нам, о Зевесова дочь, благосклонная Муза [239]239
Текст:
ΑΝΔΡΑ μος εννεπε μουσα ος μαλα ωολλα
Πλαγχθη, επει προιασ ιερον πκτολιεθρον επερσς…
[Закрыть][240]240
Цит. по: Гомер. Илиада. Одиссея. М., «Художественная литература», 1967, «Одиссея», с. 419, перевод В. Жуковского.
[Закрыть].
Талант Гомера раскрывается полностью в Одиссее; иными словами, талант столь же властвует в Одиссее над гением, сколь гений властвует над ним в Илиаде. Разумно сравнивали огонь, воодушевивший Илиаду, со светом находящегося в зените солнца, и блеск, сверкавший в Одиссее со светом, украшающим запад вечером прекрасного дня. Быть может, если бы до нас дошла Фиваида Гомера, то мы бы увидели в ней сияющие и сопутствующие утру лучи, и тогда познали бы во всех своих оттенках этот бессмертный гений, обработавший всякое естество.
Находились люди, которые, ощущая, похоже, интуицией, что Гомер создал поэтический двигатель Европы, о чем я уже говорил, рассуждали, с другой стороны, будто Ариосто написал эпическую поэму, абсолютно допуская, что итальянский поэт копировал греческого; но это вовсе не так. Написавший лишь романтичекую поэму Ариосто не получил никакого вдохновения от Гомера; он просто следовал вымыслам, приписываемым архиепископу Тюрпену, и, облекши их в формы, позаимствованные у Арабов трубадурами, стал основоположником этого вторичного жанра. Рифма у Ариосто столь же органична, сколь она губительна для подлинной Эпопеи; вот почему эвмолпические стихи ни в чем не согласуются с его жанром. Ариосто свойственно делать серьезным то, что легкомысленно по природе, придавая характер силы и истины тому, что мимолетно, смутно и фантастично. И все же я поспешу перевести начало поэмы Ариосто, дабы обрести в шокирующем несоответствии между романтической сущностью его поэзии и эпической формой, применяемой к ней, новое доказательство сказанного мной.
Je veux chanter les Dames, les Guerrier,
L'amour, l'honneur, les jeux et les armes,
Durant ces temps ou les fiers Sarassins,
Des mers d'Afrique, aborderent en France,
Pour seconder les fureurs d'Agramant,
Les jeune roi, dont l'orgueilleuse audace
Pensait venger la mort du vieux Trojan,
Je veux aussi raconter de Roland,
Chose inouie, autant en vers qu'en prose;
Dire l'amour qui rendit furieux
Ce paladin, auparavant si sage;
Si toutefois celle qui m'a charme,
Qui va minant ma raison d'heure en heure,
M'en laisse assez pour remplir dignement
Mon entreprise et tenir ma promesse.
Любовь, оружье, дам и паладинов,
Учтивость и отвагу я пою
Тех лет, когда брег Африки покинув,
Царь Аграмант вел армию свою.
Во Францию отряды мавров двинув,
Столкнулся с Карлом Римским он в бою.
В пылу младом желал он неустанно
Отмстить за своего отца Трояна.
И о Роланде будет мой рассказ,
Ни в прозе, ни в стихах не приводимый:
Как у него в огне любви угас
Рассудок светлый, прежде всеми чтимый.
И если та, в чьей сети я увяз,
Оставит мне мой ум необходимый,
Берусь я этот выполнить обет
И труд свой довести до крайних мет. [241]241
Текст:
Le Donne, i Cavalieri, l'arme, gl'amori
Le cortesie, l'audaci imprese Io canto,
Che furo al tempo, che passaro i Mori
D'Africa il mare, e in Francia nocquer tanto,
Seguendo l'ire, e i g i o v e n i l furori
D'Agramante lor re, che si die vanto
Di vendicar la morte di Trojano
Sopra re Carlo imperator Romano.
Diro d'Orlando in un medesmo tratto
Cosa non detta in prosa mai, ne in rima,
Che per amor venne in furore e matto,
D'uom che si saggio era stimato prima;
Se da colei, che tal quasi m'ha fatto
Che'l poco ingengo ad or or mi lima,
Mene sara pero tanto concesso,
Che mi basti a finir quanto ho promesso.
[Закрыть][242]242
пер. с итальянского Триандафилиди; см. http://poezia.ru)
[Закрыть]
Читая эти две строфы, легко заметить, что у содержащейся в них экспозиции нет никакого сходства ни с экспозицией Гомера, ни с экспозицией Вергилия. Подобный стиль экспозиции чужд для обоих древних поэтов. Гомер, смешивая экспозицию с призывом, повелевает своей музе петь то, чем она его вдохновляет; Вергилий, отделяя одно от другого, просит свою музу поведать то, что ему надлежит петь; тогда как Ариосто, запросто объявив сюжет своих песен, никого не призывает. Воздав себе должным, он понимает, что в принятом им жанре, не имеет нужды ни в какой иной музе и ни в каком ином поводыре, кроме своего воображения. Его сюжет тождествен манере своего толкования. Если пожелаешь поразмыслить над сим решающим моментом, тогда почувствуешь и осознаешь, быть может, впервые, отчего, по общему мнению, два произведения, вышедшие из-под одного пера – Орлеанская дева и Генриада – первое является поэмой, а другое, сочиненное с необычайно большой претензией, вовсе не таково. Вольтер, копируя у Ариосто сюжет, ставший у французского писателя романтическим и легкомысленным, мог получить вторичное вдохновение; но, копируя Лукэна в историческом сюжете, он ничего не воспринял, ибо Лукэн, творец смешанного жанра, не обладал никаким вдохновением, которое мог бы передать.
Я высказал свое мнение о Камоэнсе: здесь бесполезно приводить экспозицию его совсем невыдающейся поэмы (Луизиады – прим. пер.), особенно с тех пор, как Тассо намного превзошел португальца.
Тассо был достоин обрести подлинное вдохновение. Его возвышенный гений, его чистое и блестящее воображение, сближали его больше с Вергилием, нежели с Ариосто; и если бы он смог вдохновиться только от латинского поэта, то показал бы Европе, чем была магнетическая сила Гомера, действующая хотя бы на своем третьем уровне. Но сказывавшиеся на нем даже без его ведома предрассудки воспитания и влияние, которое рыцарская поэзия возымела в Италии, не позволили Тассо полностью удалиться от хроник архиепископа Тюрпена, а, в особенности, в чем-то погрешить против устоявшейся формы. Он воплотил все, что мог сделать в более значимом и серьезном почерпнутом из истории сюжете, смешав отчасти аллегорический гений с множеством романтических выдумок; таким образом, вдохновившись сразу и от Ариосто, и от Лукэна и от Вергилия, он создал в форме длинной песни смешанное произведение, заключавшее в себе сущность эпопеи, истории и романа. Это произведение – одно из самых увлекательнейших поэм, что можно прочесть; единственное, быть может, в своем роде, которому мало вредит прозаический перевод. Неравномерность его структуры никак не идет в ущерб интересу, внушаемому им. Оно завораживает, но не наставляет. Если бы к нему от начала до конца были применены эвмолпические стихи, то оно бы их не выдержало, ибо по своей сути оно лишь великолепный роман; и все же в нем то там, то тут можно обнаружить возвышенные фрагменты. Его созвучная Вергилию экспозиция ими прекрасно располагает. Вот она:
Пою сражения за веру с Воителем,
Который освободил преславный Гроб Господень.
Сколь выказал он мудрости и пыла!
Сколь перенес лишений в сей войне!
Напрасно войско адово сплотилось; напрасно
Сомкнулись азиатские народы и с Африкою, вдруг, соединились,
Небес избранник под священною хоругвью
Привел к победе он соратников своих.
Святая Муза! Ты, чело чье искрометно,
Не возлагай на Пинда увядшего лаврового венка,
Но хором обитателей небесных
Воспой весь свод, усеянный бессмертными звездами,
Прийди, насыть меня небесным пылом
И сделай, чтоб блистали совершенством мои стихи, прости,
Коль, украшая истинную строгость,
С твоими чарами смешаю чуждых граций я[243]243
Текст:
Canto l'armi pitoso e'l Capitano
Che'l grand sepulcro libero di Cristo.
Molto egli opro col senno, e con la mano,
Molto soffri nel glorioso acquisto:
E in van l'Inferno a lui s'oppose; e in vano.
S'armo-d'Asia, e di Libia il popol misto:
Che il Ciel gli die favore, e sotto ai santi
Segni ridusse i euoi compagni erranti.
O Musa, tu che di caduehi allori,
Non riscondi la fronte in Elicona.
Ma su nel Ciel infra i beati cori,
Hai di stelle immortali aurea corona,
S'intesso fregi al ver, s'adorno in parte
D'altri diletti, che de'tuoi, le carte.
[Закрыть].
Перевод В. Т.-Г.
Здесь нет увлекающего воодушевления ни Гомера, ни Вергилия с его величественной простотой; это – тонкость выражения, чистота понравившегося рисунка. Это могло бы стать и большим; но тогда нужно было бы исключить меланхолию романа, призвав читателя всей силой Эпопеи.
Впрочем, Итальянцы неоднократно применяли повторения, варьирование формы своих стихов; одни желали упорядочить их музыкальным ритмом; другие довольствовались написанием белых стихов. Их мягкому и музыкальному языку и в добре, и во зле недостает силы. В крайнем случае, их слова могли бы образовываться из длинных и коротких слогов, но поскольку они все заканчиваются мягким и протяжным звучанием, которое мы называем женским, отсюда выходит, что в стихотворных размерах поэтам не хватает длинных слогов для составления последней стопы и создания спондея; а в белых стихах поэты вынуждены их завершать одним и тем же родом; итак, при помощи размера они творят лишь нескладные стихи, которые даже без рифмы остаются поровну ослабленными[244]244
Почти все итальянские слова оканчиваются на четыре гласные а, е, i, о и без аксанов (значков над гласными как во фр. – прим. пер.); очень редко, когда гласные выделялись бы аксанами, как в случае с гласной u`. Когда же это случается, как в cita`, perche`, di`, faro` и т. д., только тогда окончание является мужским. Вот то, что один из их лучших ритмических поэтов, именуемый Толомеи, выдает за гекзаметр:
Questa, per affeto, tenerissima lettera mando
A te…
Для того, чтобы стихи были бы точными, необходимо, дабы слово mando состояло бы из двух долгих слогов и писалось бы mando', а это возможно только при полном искажении смысла слова. Маркетти перевел белыми стихами латинскую поэму Лукреция. Я приведу ее начальные стихи. В них будет ощущаться вялость, которую я им ставлю в упрек и которая мешает им быть подлинно эвмолпическими стихами, в соответствии со смыслом, что я вкладывал в это слово.
Atma figlia di Giove, inclita mandre
Del gran germe d'Enea, Venere bella,
Degli nomini piacere e degli Dei:
Tu che sotto il volubili e lucenti
Segni del cielo, il mar profundo e tutta
D'animai d'ogni specie, orni la terra:
…. etc.
[Закрыть].
Вспоминается, как однажды я читал французских писателей, которые, глубоко не изучив характер родного языка, ставили ему в упрек женские слоги, думая, будто их состязательность с мужскими вредила силе и гармонии языка. Они никогда не задумывались над тем, чем будет на самом деле этот язык, лишенный своих женских звучаний. Из-за небольшой силы, которую они достигали, с одной стороны, с другой – они обретали такую жесткость, что невозможно было бы с ее помощью составить сколь-нибудь выносившееся четверостишие. И если бы все окончания явились мужскими и ничего бы не изменилось, то стало бы необходимым либо отказаться от Поэзии, либо, как делают Арабы, решиться сочинять целые поэмы на одной и той же рифме.
Мы увидели, что недостаток мужских окончаний лишает всякой энергии итальянский язык; противоположный изъян исхитил у французского, который на деле главный язык Европы, слияние мягкости с силой. Английский язык обладает в точности тем, что отмеченные мной писатели, не предвидя тяжкой неуместности своего желания, хотели иметь во французском; английский совсем лишен женских окончаний, а потому во всем противоположен итальянскому[245]245
Не надо думать, что немой звук – е, на который заканчиваются определенные английские слова, представляет собой французское женское окончание, выражаемое той же самой гласной. Этот немой – е подлинно немой в английском; он используется обычно лишь для того, чтобы показать более открытый звук ему предшествующей гласной, как в tale, scene, bone, pure, fire, хотя произносят их tell, scinn, bonn, piour, fair. Но с ним никогда не считаются ни в стихотворном размере, ни в просодии. Значит, эти два стиха Дридена (Dryden) рифмуются точно:
Now scarce the Trojan fleet, with sails and Oars,
Had left hehind the fair Sicilian Shores…
AEneis, B. I, v. 50.
Или то же самое у Эдиссона:
Tune evry string and evry tongue,
Be thou the Muse and subject of our song…
St. Ceciliad’s Day, v. 10.
Или у Голдсмита:
How often have I loitered o'er thy green,
Where humble hapiness endeared each scene.
The Deserted village, v. 7.
[Закрыть]. Он, в действительности, располагает огромной энергией, дерзостью выражения, грамматической свободой, доводящей его вплоть до вседозволенности; но, лишенный мягкости и податливости, он, если можно так сказать, подобен нековким металлам, сила которых заключена в их жесткости и которые ломаются, когда хотят их сделать гибкими. Бедность его рифм, лишенных по большей части верности в произношении и гармонии в созвучии, издавна вынудила английских поэтов заниматься белыми стихами; и нужно признаться, что, несмотря на присущий их наречию изъян, состоящий, как я уже говорил, в абсолютном отсутствии женских окончаний, они здесь преуспели, как никто из поэтов иных наций. Это произошло от того, что данные стихи, полностью несовершенные по своей гармонии, являются, однако, единственными эвмолпическими стихами, коими могли писать англичане. Шекспир это почувствовал и использовал в своих трагедиях.
Наделенный от природы созидательным гением Шекспир смог бы в нынешние времена довести драматическое искусство до своего совершенства, если бы обстоятельства столь же благоприятствовали ему, сколь они ему мешали. Ученик Эсхила, он смог бы сравниться с ним и даже, быть может, превзойти его на этом проприще, если бы имел в своем распоряжении столь же богатый и неисчерпаемый, сколь и блистательный источник Орфеевых мистерий; если бы он пользовался таким же гармоничным языком и если бы его стиль смог бы очиститься в школе Пиндара или Гомера, но до всего этого было далеко. Во время его появления на свет Европа едва начинала выходить из сумрака варварства; отданный на откуп бродячим шарлатанам театр профанировал в непристойных фарсах непостижимые таинства христианской религии, и пока грубый и бесформенный английский язык еще не завершил сливаться в одно целое с противоположными друг другу наречиями, из которых он последовательно создавался. Не взирая на эти преграды, Шекспир запечатлел для Англии движение, оказавшее влияние на всю Европу. Проникший исключительно силой своего гения в сущность драматической поэмы, он осмелился искать свои сюжеты в мифологии Одина, поставив на сцене в Гамлете и Макбете картины великой значимости[246]246
Из этой поэзии фрагментов нам достались очень изящные фрагменты, содержащиеся в Эдде и в Волюспе. Эдда, имя которой означает прародительницу, есть наиболее полный сборник скандинавских преданий. Волюспа – это вид сивиллиной книги или космогонического оракула, на что и указывает ее имя. Я убежден, что, если бы поэты Севера, датчане, шведы и немцы, чаще бы черпали свои сюжеты в этих самобытных источниках, а не искали бы их в Греции на вершинах Парнасса, то преуспели бы куда лучше. Спустившаяся с Рифейских гор мифология Одина им бы больше соответствовала, чем греческая мифология, к которой их язык, впрочем, никак не может приноровиться. Когда делают луну и женщину (der mond, das weib) мужского и среднего рода; когда делают солнце, воздух, время, любовь (die sonne, die luft, die zeit, die liebe) женского рода, то должно благоразумно отказаться от аллегорий Парнасса. Это в точности касается пола, усвоенного солнцем и луной, что произошло от раскола, о котором я говорил, объясняя основание Дельфийского храма. Впрочем, скандинавские аллегории, которые я считаю осколком фракийских аллегорий, обеспечив себя сюжетами различного характера от греческих и латинских аллегорий, могли бы изменить поэзию Европы и помешать арабским вымыслам обрести в ней такое господство. Не являясь рифмованными, скандинавские стихи сродни Эвмолпее. Вот строфа из Волюспы:
Ar var allda, tha Imir bygde;
Vara sandur, ne Soer, ne svaler unn;
Jord fanst oeva, ne upp himin:
Gab gynunga, enn gras hverge.
Пред началом времен был единый Имир;
Ни морей, ни ветров не имелось тогда;
Ни земли, ни небес вовсе не было там —
Только бездна являла безмерность свою.
Посмотрите у Малле (Mallet, Monuments celtiques, p. 135) и текст самой поэмы Волюспа в Исландской Эдде (Edda islandorum). Малле, кажется, исходил из ошибочного текста. Что же касается гальской поэзии шотландских Бардов, с которой нас познакомил Макферсон под именем Оссиана, то ей нужно еще очень многого, чтобы она достигла достаточной степени аутентичности и могла бы цитироваться в качестве образцов и сопоставляться с Гомером, что, порой, бездумно и делалось. Пусть эта поэзия для большинства и основывается на верной сути, но по форме она очень далека от подлинности. Шотландские Барды, как и окситанские Трубадуры, нуждались в своем восстановлении и часто даже в своем новом изложении, чтобы стать удобоваримыми для чтения. Создавая своего Оссиана, Макферсон следовал некоторым древним преданиям, скроив между собой несколько разбросанных фрагментов, но он пользовался очень большими вольностями во всем остальном. Впрочем, это был человек творческого дарования, который сумел бы написать и Эпопею, если бы обладал большей образованностью. Его образовательный изъян оставил пустоту в его произведении, который всякий раз будет доказывать неподлинность поэмы, когда захотят к ней привлечь внимание. В Оссиане нет никакой мифологии, никакой аллегории и никакого культа. Это просто несколько исторических и повествовательных фактов, соединенных в длинные описания; это стиль более напыщенный, нежели образный, более вычурный, нежели оригинальный. Макферсон, пренебрегая всяким видом мифологической и религиозной идеи, даже потешаясь то тут, то там над Камнем Силы Скандинавов, показал, что совсем не ведал, во-первых, о том, что аллегорический гений составляет сущность Поэзии; во-вторых, что Шотландия в очень древнюю эпоху была колыбелью этого гения, толкователями которого являлись Друиды, Барды и Скальды. Он должен был знать, что, будучи весьма религиозными, Каледонцы обладали в глубине своих гор гальским Парнассом, священной горой западных островов; и когда древний культ начал угасать в Галлии, он сохранялся в Альбионе, ставшим святым островом для самих индийцев, чьи Друиды приходили сюда обучаться. Смотрите Commentaires de Cesar, IV, 20; l’Introduction a l’Histoire de Danemarck, par Mallet; l’Histoire des Celtes, par Pellontier; и, наконец, les Recherches asiatique (Asiat. Research.), t. IV, p. 490, 502.
Впрочем, поспешу, чтобы воспользоваться случаем применить эвмолпические стихи к огромному числу сюжетов, привести определенную экспозицию из Оссиана, думаю, единственную, которая оказывается в его поэзии, ведь Макферсон для большей оригинальности почти всегда пренебрегает излагать сюжет своих песен. Я не даю текст, поскольку английский перевод, откуда я беру фрагмент, не стоит места. Он касается битвы при Лоре. После некоторого вступления, обращенного к сыну чужестранца, обитающему в Молчаливой пещере, Оссиан ему говорит:
Угодно ль слуху твоему сказанье?
Послушай же рассказ о битве Лорской.
О битве древней! Звон мечей
И крик ужасный ратоборцев
Покрылись долгой тишиной —
Они угасли с той поры,
Подобно молнии, упавшей на каменья,
Сверкнувшей, грохнувшей в раскате – и не боле;
Вновь солнце вышло, озарив вершину,
Подножье чье зазеленело бурно.
Этот пример служит доказательством тому, что эвмолпические стихи могли легко слагаться дифирамбом.
[Закрыть]. Подобно Эсхилу, он приводил к добродетели через ужас; но, к несчастью, вкус зрителей, с которым он вынужден был сообразовывать свой, подвиг его к смягчению тонов своих постановок посредством введения гротескных персонажей, – английский народ не являлся весьма искушенным для понимания моральной цели трагедии. Нужно было его развлекать; и Шекспир преуспел, лишь сделав зависимым англичан от красот искусства. Исторические факты и тривиальные сцены заменяли тайнообразующие и возвышенные сюжеты.
В Лондоне драматическая муза, будучи рыцарской и галантной, являлась взбалмошной и распущенной. Театр повсюду был вынужден подстраиваться под вкусы народа. Для первой правильной трагедии, сочиненной во Франции Пьером Корнелем, источником служил испанский романс. Мадрид задавал тогда тон в Европе. Необходимо было много времени, а также эпоха процветания Людовика XIV, чтобы сбросить неуместное влияние, оказываемое этой горделивой нацией на общественное мнение[247]247
Трагедия Сид, данная Пьером Корнелем в 1626 году, положившая начало величию и особому характеру Французского театра, а равно и знаменитости автора, взята из очень известного испанского романса. Являющийся его героем Сид жил в конце XI-го столетия. В своем лице он воплотил то, что романтические предания рассказывали о странствующих рыцарях и паладинах. Он пользовался великой славой и достиг высокого положения. Смотрите Monte-Mayor, Diana, L. II; и Voltaire, Essai sur les Moeurs, t. III, stereotype, p. 86.
В течение шестнадцатого столетия Испанцы обладали заметным превосходством над другими народами: по-испански говорили в Париже, Вене, Милане, Турине. Испанские вкусы, манеры думать и писать покорили ум Итальянцев и, начиная от Карла V и до правления Филиппа III, Испания имела значение, коим никогда не пользовались иные народы. Смотрите Robertson, Introduction a l’Histoire de Charles-Quint.
Нужно было бы намного превзойти пространство обычной сноски, если бы я желал объяснить как произошло, что Испания утратила свое приобретенное верховенство, и почему ее язык, единственный способный сопротивляться и, быть может, одолевший бы французский, уступил ему во всех видах и угас пред ним. Это одно объяснение потребовало бы очень длинного произведения. Среди писателей, исследовавших причину упадка Испанской монархии, одни пытались найти его в возрастании богатств короны, другие – в слишком большой протяженности испанских колоний, большинство же – в укладе испанского правления и испанском суеверном культе. Они почему-то думали, что одно инквизиционное судилище было способно остановить взлет испанского гения, заглушив развитие просвещенности. Здесь они спутали итоги с их причинами, последствия с принципами. Они не увидели, что уклад правления и культа являются не двигателем, но результатом национального духа, и что богатства и колонии безразличны сами по себе, будучи лишь орудиями, которые хорошо или плохо, в зависимости от своего характера, использует этот дух. Я могу только указать главную причину, помешавшую Испании достичь вершины, до которой Франции уже рукой подать. Это причина – гордыня. Когда вся Европа, покрытая мраком, представляла собой, если можно так выразиться, брожение невежества, завоеванная Арабами Испания восприняла от них начатки знания, которые, стремительно развившись, произвели скороспелый плод, красивый, но сродни тепличному фрукту, с недостатком внутренней силы и изначальной крепости. Это мимолетное создание, внезапно возвысив Испанию над всеми европейскими нациями, внушило ей свою гордыню и избыточное себялюбие, заставив страну презирать все, чем она не являлась, – оно и помешало Испании как-то меняться в своем образе жизни, убеждая ее угождать своим недостаткам; и когда другие народы принесли своевременные плоды, разрушив испанские достижения, то сообщили Испании крайне устоявшееся движение, которое, сделавшись неизбежно ретроградным, должно было ее погубить и погубило.
[Закрыть]. Несмотря на усилия Корнеля, Расина и Мольера, французский театр всегда сохранял романтический колорит, воспринятый им от рождения. Все, что смогли сделать эти три великих человека, благодаря воспитанию чувств, отточенности форм, верному отражению нравов и характеров, – это преодолеть то, что являлось по сути ущербным. Они возвысились, передав современному драматическому искусству все совершенство, на которое оно было способно. Шекспир являлся в Лондоне преемником Эсхила; во Франции Корнель получил вдохновение Софокла; Расин – Еврипида; и Мольер собрал в связку дух Менандра, Теренция и Плавта.
Когда я сравниваю Шекспира с Эсхилом, то надо понимать, что английского драматурга я рассматриваю, как воссоздателя театра в Европе, непревзойденного в своей драматической сущности ни Корнелем, ни Расином, хотя, конечно же, он их гораздо ниже в плане формы. Эсхил по-гречески был вдохновлен Гомером, а Шекспир, наоборот, воодушевил Мильтона. Известно, что Потерянный рай изначально был задуман, как сюжет одной трагедии, и, только поразмыслив, английский поэт увидел в нем материал к эпической поэме. Коснувшись Мессии Клопштока, я скажу дальше, что помешало этим двум, казалось бы, одинаково эпическим сюжетам полностью достичь величия Эпопеи. Поскольку несколько тем, которые намерен дать, применяются к обоим произведениям, я, таким образом, избегу бесполезных повторений. Начну переводом экспозиции и призыва из Мильтона, подражая его движению и его гармонии, подобно тому, как я это делал на примере других поэтов.
О первом преслушанье, о плоде
Запретном, пагубном, что смерть принес
И все невзгоды наши в этот мир,
Людей лишил Эдема, до поры,
Когда нас Величайший Человек
Восставил, Рай блаженный нам вернул, —
Пой, Муза горняя! Сойди с вершин
Таинственных Синая иль Хорива,
Где был тобою пастырь вдохновлен,
Начально поучавший свой народ
Возникновенью неба и Земли
Из Хаоса; когда тебе милей
Сионский холм и Силоамский Ключ,
Глаголов Божьих область, – я зову
Тебя оттуда в помощь; песнь моя
Отважилась взлететь над Геликоном,
К возвышенным предметам устремясь,
Нетронутым ни в прозе, ни в стихах[248]248
Текст:
Of man's first disobedience, and the fruit
Of that forbidden tree, whose mortel taste
Brought death into the world, and all our woe,
With loss of Eden, till one greater Man
Restore us and regain the blissful seat,
Sing, hevn'ly Muse, that on the secret top
Of Oreb, or Sinai didst inspire
The Shepherd, who first taught the chosen seed
In the beginning how the heav'ns and erth
Rose out Chaos: or of Sion bill
Deliight thee more, and Siloa's brook that flow'd
Fast by the Oracle of God; I Thence
Invoke thy aid to my advent'rous song
That with no middle flight intends to soar
Above th'Fonian mount, while it pursues
Things unattempted yet in prose or rhyme.
[Закрыть].[249]249
Цит по: Джон Мильтон. Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-борец. М., «Художественная литература», 1976, «Потерянный рай», с. 28, перевод Арк. Штейнберга.
[Закрыть]
Этот призыв явно взят у Гомера, от которого Мильтон получил вторичное вдохновение без всякого посредничества Вергилия. В английском поэте отмечается то же самое движение и почти такая же сила, как и у греческого поэта, хотя у Мильтона намного меньше ясности, точности и особенно гармонии. Почти все недостатки английского поэта сводятся к сюжету его произведения и языку. Обстоятельства не благоприятствовали Мильтону. Его стихи не могли сделаться лучшими из-за элементов, которые он вынужденно использовал. Но какими бы несовершенными они не были, они все же ценятся гораздо выше стихов Клопштока, ибо, по меньшей мере, тождественны характеру своего языка, а стихи Клопштока не являются таковыми по отношению к своему языку. Мильтон довольствовался, избавившись от ига рифмы и создав одностопные эвмолпические стихи размером в десять слогов. Их недостаток, свойственный английскому наречию, состоит, как я уже говорил, в том, что все стихи, обладая одинаково мужскими окончаниями, сталкиваются постоянно друг с другом. Клопшток намеревался написать по-немецки в стихах, соответствующих музыкальному ритму Греков; однако он не почувствовал, что принял за долгие и короткие слоги в своем языке те из них, которые являются таковыми в интонации и просодии, но никак не в отношении к музыкальному ритму. А здесь большая разница. Немецкий язык, состоящий из слитных стянутых слов и, следовательно, весь уплотнившийся согласными, ни в чем не походит на греческий, где в словах изобилуют гласные звуки, делая их в своей растянутости полупрозрачными. Ритмические стихи Клопштока получаются по воплощении на одну треть длиннее стихов Гомера, хотя немецкий поэт и притязал их сложить одинаковым размером[250]250
Сравнивая первые стихи Гомера с первыми стихами Клопштока, видно, что греческий текст содержит 29 букв, 18 из которых – гласные, а немецкий – 48 букв, 31 из которых – согласная. Сложно, чтобы в такой несогласованности элементов гармония была той же самой.
[Закрыть]. Их ритмическая гармония, если она в них имеется, абсолютно искусственна; это – педантичная имитация и ничего более. Чтобы передать по-французски движение этих стихов и скопировать, насколько возможно, их ритмическую гармонию, необходимо составлять стихи из двух цезур или, что равносильно тому же, постоянно преобразовывать одностишие в полуторостишие. Вот четырнадцать первых стихов, содержащие экспозицию и призыв Мессиады.
Ты – грешников людских преславная, бессмертная Душа в счастливом вызволенье,
Когда на землю послан был Мессия и воплотился в человечестве своем:
Скажи, как он привел несчастных чад Адама к Творцу небесному;
Страдал и преданный на смерть он был прославлен.
И вот исполнился Предвечного Закон.
Но тщетно Сатана противился отваге,
Что в Сыне Всевеликого Отца; и тщетно встал Иуда на пути:
Верховный Примиритель, Икупитель верный свершил свой труд.
Но как, благое дело, когда Господь един своим прекрасным сердцем,
Как знать Поэзии, чтоб следовать за Ним в его земной юдоли?
Но пред тобой, творящий Дух Святой, склоняюсь, трепеща
Приблизиться к божественному делу, тебя достойному.
Итак, прийди, придвинь меня к его бессмертной славе,
Своим огнем наполни, Дух Святой, парящий от Всевышнего над бездной,
Ведь можешь ты из человека смертного,
Из праха сотворенного, и бренного создать себе священный храм[251]251
Текст:
Sing, unsterbliche Seele, der suendigen menschen erloesung,
Die der Messias auf Erden, in seiner Menschheit, vollendet;
Und durch die er Adams geschlecht zu der liebe der Gottheit,
Leidend, getoedtet, und verherlichet, wieder erhoehet hat.
Also geschan des Ewigen wille. Wergebens erhub sich
Satan gegen der goettlichen Sohn; umsont stand Juda
Gegen ihn auf: er thats, und wollbrachte die grosse versoenung.
Aber, o that, die allein der albarmherzige kennet,
Darf aus dunckler ferne sich auch dir nahen die Dichtkunst?
Weiche sie, Geint schoepfer, vor dem ich hier still anbete,
Fuhre sie mir, als deine nachahmerin, voller entzueckung,
Voll unsterblicher Kraft, in verklarter Schoenheit entgegen,
Rueste mit deinem feuer sie, du, der die tiefen der Gottheit
Schaut, und den menschen aus staube gemacht, zum tempel sich heilig!
[Закрыть].
Перевод В. Т.-Г.
Очевидно, что в этой экспозиции Клопшток соединил движение Гомера с идеями Тассо. Немецкий поэт все же притязал на оригинальность и мнил себя призванным обладать первичным вдохновением. Для осуществления этого высокого притязания ему бы понадобилось, как я полагаю, слияние сложно подходящих для сего знаний. Я поясню вкратце свою мысль. Думаю, что тот, кто пренебрег бы идти по следам Гомера и Вергилия, пожелав открыть иной путь к Эпопее, должен был бы в точности определить почву, по которой он осмелится проложить путь, и цель, которую он стремится достигнуть на нем; думаю, что ему понадобилось бы обрести мастерство в своей теме, дабы в ней не оставалось бы ничего смутного и неизвестного; итак, если бы он избрал грехопадение Человека, как Мильтон, или его восстановление, по примеру Клопштока, то должен бы был досконально изучить глубинный смысл вышеназванных таинств, уяснив все их тонкости, поняв в таинствах начало и конец, и, возвысившись до умозрительного естества, откуда они берут исток, просветить ими физическое естество. Вот изначальные необходимые эпическому поэту знания: я говорю лишь о том, что обязан знать всякий желающий слагать песнопения. Гомер знал, чем являлся Илион, чем являлась Итака; он мог уяснить сам себе естество Ахилла и Елены, Пенелопы и Улисса; следовательно, он мог их запечатлеть. Я не хочу допытываться здесь, в той ли мере Мильтон овладел принципом сотворения Мира и естеством Сатаны, и сколь хорошо разбирался Клопшток в таинстве воплощения Мессии. Я говорю только, что если бы они не знали этих вещей, то не смогли бы сложить песни, тем или иным образом, подлинно эпические.
Общий свойственный обоим этим поэтам недостаток, который отмечается даже в Освобожденном Иерусалиме у Тассо, заключается в следующем: все, что не касается прославленного героя, по своей природе нечестиво, неверно, безбожно, управляемо злым Началом и, как таковое, предназначено к вечному проклятию, а значит им нельзя интересоваться без преступного умысла. Непреодолимая преграда разделяет персонажей, делая их не только врагами, но и противоположностями, каковы суть: добро и зло, свет и тьма. Хотя поэт и сам безотчетно становится обуреваем страстями; увлеченный читатель забывает о фатальной пограничной черте и застигается врасплох интересом к Сатане, находя этого врага рода человеческого великим, прекрасным и ужасным; умиляясь Армидой, он разделяет ее горести и тем самым помогает ее зарокам неким магическим знаком, орудием Духа преисподней. Совсем не так воспринимаются вещи у Гомера. Греки видят в Троянцах врагов, но не отверженных. Парис виновник, но не безбожник. Гектор герой, которым можно интересоваться без зазрения совести, и интерес, внушаемый к нему, не просто равен, но даже превосходит интерес к Ахиллу. Боги разделяются; Минерва и Марс, Вулкан и Нептун являются по своей сущности одним и тем же; и пусть повздорившие между собой в эпическом повествовании, но все же равные и не меньше чтущиеся обеими сторонами Венера и Юнона одинаково подчинены Юпитеру, который возбуждает или усмиряет их злобу. Я не знаю, сделал ли кто-нибудь подобное замечание, но, как бы то ни было, его очень важно сделать. Никогда не достигнешь высоты Эпопеи, если, по примеру Гомера, не сможешь сопрячь Силы, споспешествующие герою, с Силами, преследующими его, без того, чтобы одни и другие были бы непреодолимо добрыми или злыми по своему естеству. Ибо если все, что служит герою, есть доброе, святое и священное, а все противящееся ему – злостное, нечестивое и проклятое, то я не вижу, в чем же тогда слава его торжества.
Главный недостаток поэмы Мильтона состоит в том, что ее герой терпит неудачу, поскольку должен бы был бороться только со злыми вещами в себе самом, пока все доброе оказывало ему покровительство; лишает же интерес к поэме Клопштока то, что опасности ее героя иллюзорны, и с того момента, когда он представляется как Бог, сам познавая свое божественное происхождение, его падение становится абсолютно невозможным.
Но довольно останавливаться на критических моментах, не относящихся к моей теме. Я их затронул по ходу, дабы вы смогли почувствовать, Господа, что, несмотря на притязания трех соперничающих народов, эпическое поприще в неменьшей степени и во всей полноте открыто для французской нации. Здесь и там можно было бы набросать некоторые окольные тропы эпической поэзии, но на ее истинном пути ни один поэт со времени Вергилия не оставил отпечатка своих шагов. Быть может, настал миг собрать плоды, взращенные временем. Неужели останется это богатое на чудеса столетие без страстного и воодушевленного голоса, который их воспоет? Об этом я не думаю. Если бы явился поэт, призванный дарованием воплотить сию благородную миссию, то я хотел бы ему издали оказывать свое слабое содействие, ведь я достаточно и тщетно твердил, что лишь один талант будет способен на нее претендовать. Эпопея будет единственно обладанием того, кто познает глубину сущности Поэзии и сможет ее облечь в подобающую форму. По возможности я проник в эту сущность, и насколько мне позволила нехватка способностей представил вам свои идеи, Господа. Я желаю, чтобы их развитие показалось бы вам удовлетворительным и полезным; одинаково я желаю, чтобы новая форма, которую предлагаю, заслужила ваше внимание. В вашем присутствии я ее применил к очень разнообразным идеям, намерениям и гармониям, и она к ним приспособилась, ибо она ничто сама по себе. Целиком подчиненная поэтической сущности она в ней обрела весь свой блеск. Если идеи, которыми она должна облечься, обладают величием и возвышенностью, она легко станет великой и возвышенной, но ничего не окажется более раболепным и пустым, если ей начнут служить мысли, или если она будет прикрывать абсолютный недостаток идей. Вы не представляете себе, Господа, что отсутствие рифмы делает легкими французские стихи, каковыми я их и ощущаю; но именно это отсутствие создает для них огромную сложность, ибо тогда уже нет никакой возможности писать бессмысленно. При помощи таланта и обыкновения можно сочинять благозвучные рифмованные стихи, не тратя больших умственных усилий: сегодня огромное количество таких стихов доказывает, что они не очень трудны. Изящество формы восполняет скудость содержания. Но подобная форма, наконец, истощается; одно слово притягивает другое, сила попарного соединения слов порождает звуки, слышимые тысячу раз и вызывающие повсюду одни и те же образы, беспрерывно повторяющие одни и те же вещи: перенос, который придает столько грациозности греческим и латинским стихам и без которого не может существовать подлинного эпического воодушевления, противен рифме и ее разрушает. Вы могли увидеть, Господа, что составляет одно из главных качеств эвмолпических стихов; в этом отношении ничто в них не мешает вдохновенности поэта: если же он не обладает ей, то ничто не может помешать ему проявить ее; в противном случае, – ничто уже не сможет служить ему ни оправданием, ни средством утаивания собственной беспечности.
После отдельных страстных стихов, которые я счел необходимым вам огласить, я перехожу к философическим и лишенным страсти стихам, составляющим предмет сего сочинения. К ним я желал бы особенно привлечь ваше внимание.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?