Текст книги "Цитадель"

С этого вечера слова Уркхарта всегда звучали в ушах Эндрю, и он всеми силами старался лавировать осторожнее. Но очень скоро случилась новая, еще бо́льшая неприятность.

В следующий понедельник он был вызван к Томасу Ивансу на Сифен-роу. Иванс, забойщик в угольной шахте, обварил себе левую руку, опрокинув чайник с кипятком. Ожог был тяжелый, во всю руку, и особенно болезненный у локтя. Когда Эндрю пришел, ему сказали, что участковая фельдшерица, которая во время этого несчастного случая случайно оказалась поблизости, сделала Томасу перевязку, положив тряпку с жидкой известковой мазью, и ушла к другим больным. Эндрю осмотрел руку, старательно скрывая свой ужас при виде грязно сделанной перевязки. Краем глаза он заметил стоящую тут же бутылку, заткнутую комком газеты и наполненную грязной беловатой жидкостью, в которой он уже мысленно видел кишащих бактерий.

– Сестра Ллойд сделала все как следует, правда, доктор? – спросил тревожно Иванс.

Это был темноглазый, очень нервный молодой человек. Его жена, стоявшая рядом и внимательно следившая за действиями Эндрю, была так же нервна и даже лицом немного походила на мужа.

– Отличная перевязка, – ответил Эндрю, усиленно изображая восхищение. – Я редко видывал более аккуратную работу. Но, конечно, это только первая помощь. Теперь мы, пожалуй, положим немного пикриновой кислоты.

Он знал, что если не применить сейчас же антисептическое средство, то в руке почти несомненно начнется заражение крови. А тогда беда с локтевым суставом!

Муж и жена смотрели несколько недоверчиво, как он с тщательной осторожностью обмывал руку и накладывал мокрую пикриновую повязку.

– Ну, вот и готово! – воскликнул он. – Теперь вам полегче, не так ли?

– Не знаю, как вам сказать, – произнес Иванс. – А вы уверены, доктор, что все обойдется благополучно?

– Безусловно. – Эндрю ободряюще улыбнулся. – Положитесь на меня и на сестру.

Прежде чем уйти, он написал короткую записку участковой фельдшерице, усиленно выбирая тактичные выражения, стараясь щадить ее самолюбие. Благодарил ее за превосходно оказанную первую помощь и просил во избежание возможного заражения крови продолжать перевязки уже с пикриновой кислотой. Вложив записку, он тщательно заклеил конверт.

Придя на следующее утро к Ивансам, он увидел, что его пикриновая повязка брошена в огонь, а рука обернута тряпицей с известковой мазью. Участковая фельдшерица поджидала его, готовая к бою.

– Что все это значит, хотела бы я знать? Так моя работа вас не удовлетворяет, доктор Мэнсон?

Это была широкоплечая, немолодая уже женщина с неопрятными седоватыми волосами, с усталым, изможденным лицом. Она так тяжело дышала от волнения, что ей трудно было говорить.

У Эндрю упало сердце. Но он сурово себя одернул и притворно улыбнулся:

– Что вы, что вы, сестра Ллойд, вы меня не так поняли. Может быть, мы переговорим об этом в соседней комнате?

Но фельдшерица закусила удила. Она поглядела на Иванса и его жену, за юбку которой цеплялась трехлетняя дочурка, которые слушали, встревоженные, широко открыв глаза.

– Нет, мы будем говорить здесь. Мне скрывать от людей нечего. Моя совесть чиста. Родилась и выросла в Эберло, здесь и школу окончила, здесь замуж вышла, детей своих родила, здесь похоронила мужа и работаю вот уже двадцать лет фельдшерицей. И никто никогда мне не запрещал применять известковую жидкость при ожогах.

– Послушайте, сестра, – уговаривал ее Эндрю, – известковая мазь, может быть, и хорошее средство в некоторых случаях. Но здесь имеется серьезная опасность контрактуры. – Он для наглядности выпрямил ей руку в локте. – Вот почему я настаиваю на такой перевязке.

– Никогда о таком средстве не слыхивала. Старый доктор Уркхарт его не употребляет. Так я и сказала мистеру Ивансу. Я не сторонница всяких новомодных выдумок, как те, кто здесь и работает-то всего какую-нибудь неделю.

У Эндрю пересохли губы. Ему тошно стало при мысли о предстоящих неприятностях, обо всех пересудах, которые вызовет эта история, так как фельдшерица, переходя из дома в дом, будет повсюду изливать душу. С ней ссориться опасно. Но он не мог, не решался подвергать пациента риску, допустив этот устаревший способ лечения. И сказал, понижая голос:

– Если вы не хотите делать перевязки, сестра, то я буду приходить сюда утром и вечером и делать их сам.

– Ну и перевязывайте, мне какое дело! – объявила Ллойд, и в глазах ее заблестела влага. – Дай Бог, чтобы Тому Ивансу не пришлось поплатиться жизнью! – И она стремглав выбежала из дому.

Среди мертвого молчания Эндрю опять разбинтовал руку. Он провозился целых полчаса, терпеливо обмывая и накладывая новую повязку. Уходя, обещал прийти вечером, в девять часов.

Но в тот же вечер, когда он начал прием в амбулатории, первой в кабинете появилась миссис Иванс. Она была очень бледна, и ее темные пугливые глаза избегали взгляда Эндрю.

– Право, доктор, – пробормотала она, запинаясь, – мне ужасно совестно вас беспокоить, но нельзя ли мне получить карточку Тома?

Чувство безнадежности овладело Эндрю. Не говоря ни слова, он встал, отыскал карточку Иванса и отдал ей.

– Вы понимаете, доктор… Вы… Больше визитов не нужно.

Он сказал нетвердым голосом:

– Да, понимаю, миссис Иванс. – Затем, когда она подошла к двери, спросил, не мог не спросить: – Что, опять кладете известковую мазь?

Она поперхнулась ответом, молча кивнула и вышла.

После приема Эндрю обычно бежал домой. Сегодня же он возвращался в «Вейл Вью» медленно, устало. «Вот так победа научного метода! – думал он с горечью. – Что это с моей стороны – честность или просто неумение подходить к людям? Нет, я глуп и бестактен, глуп и бестактен!»

За ужином он был очень молчалив. Но после ужина, в гостиной, теперь комфортабельно убранной, когда они с Кристин сидели вместе на диване перед весело пылавшим огнем, он прижался головой к ее мягкой молодой груди и сказал со стоном:

– О Крис, дорогая, я уже с самого начала заварил такую кашу!

Когда она, утешая, начала тихонько гладить его голову, он почувствовал, что к глазам его подступают едкие слезы.

VI

Неожиданно рано и сразу наступила зима с большим снегопадом. Была только середина октября, но Эберло расположен так высоко в горах, что жестокие морозы ударили здесь чуть ли не раньше, чем успела облететь листва на деревьях. Однажды ночью бесшумно повалил снег, кружась мягкими хлопьями, и, когда Кристин и Эндрю проснулись поутру, все было одето его сверкающей белизной. Горные пони, пробравшись сквозь пролом в полуразрушенной изгороди, окружавшей дом, сбились в кучу у дверей кухни. На просторах горных высот, в лугах, покрытых жесткой травой, вокруг Эберло бродило множество этих диких лошадок с темной шерстью, которые в испуге кидались прочь, завидев приближающегося человека. Но в снежные зимы голод гнал их вниз, к окраинам города.

Всю зиму Кристин подкармливала пони. Сначала они шарахались от нее, спотыкаясь от страха, но в конце зимы уже стали есть из ее рук. Особенно подружилась она с одной черной лошадкой, самой маленькой из всех, не больше шотландского пони, со спутанной гривой и плутовскими глазами, которую они окрестили Чернышом.

Пони ели все что угодно: хлеб, картофельную шелуху, кожуру от яблок, даже апельсиновые корки. Раз Эндрю для потехи протянул Чернышу пустую спичечную коробку. Черныш сжевал ее и облизался, как лакомка после пирожного.

Несмотря на то что они были бедны и им приходилось терпеть много невзгод, Кристин и Эндрю были счастливы. У Эндрю в кармане бренчали одни только медяки, но долг Фонду был почти погашен, деньги за мебель выплачивались аккуратно. Кристин, при всей своей хрупкости и кажущейся неопытности, обладала качеством йоркширских женщин – она была хорошей хозяйкой. С помощью одной только молоденькой служанки Дженни, дочери шахтера с соседней улицы, приходившей к ним ежедневно за несколько шиллингов в неделю, она поддерживала в доме такую чистоту, что все в нем сверкало. Хотя четыре комнаты остались немеблированными и поэтому были заперты, она сумела превратить «Вейл Вью» в уютный семейный очаг. Когда Эндрю приходил домой усталый, почти разбитый после долгого дня работы, у нее уже стоял на столе горячий обед, который быстро восстанавливал его силы.

Работа его была отчаянно тяжела. Делало ее такой, увы, не большое количество пациентов, а снег, необходимость взбираться в высокорасположенные участки, большие расстояния, которые приходилось делать во время обхода больных. В оттепель дороги превращались в настоящие болота, а потом ночью грязь подмерзала – и ходить было очень трудно и утомительно. Эндрю так часто приходил домой с насквозь промокшими внизу брюками, что Кристин в конце концов купила ему гетры. Когда он вечером, измученный, валился в кресло, она, встав на колени, снимала с него гамаши, потом тяжелые башмаки и приносила ему домашние туфли.

Люди в Эберло продолжали относиться к нему недоверчиво, ладить с ними было трудно. Все родственники Ченкина, а их было много, так как в долинах Уэльса браки между своими – обычное явление, дружно сплотились против него. Сестра Ллойд теперь была его открытым и злобным врагом и, распивая чай в домах, которые посещала, говорила о нем всякие гадости собиравшимся вокруг нее соседкам.

Вдобавок ко всему у Эндрю был еще один повод к раздражению, которое приходилось подавлять. Доктор Луэллин вызывал его для того, чтобы давать наркоз при операциях, гораздо чаще, чем Эндрю считал допустимым. Эндрю терпеть не мог давать наркоз. Эта механическая работа требовала совсем иного склада характера – спокойного темперамента и уравновешенности, которыми он вовсе не обладал. Он, конечно, ничего не имел против того, чтобы делать это для своих больных. Но когда у него отнимали три дня в неделю на обслуживание больных, которых он раньше в глаза не видел, он считал, что ему взваливают на плечи чужое бремя. Однако он не осмеливался протестовать из страха лишиться места.

Однажды в ноябрьский день Кристин заметила, что он чем-то необычайно угнетен. В этот вечер он, придя домой, не окликнул ее весело, как всегда, и хотя притворялся спокойным, она слишком его любила, чтобы не заметить по углубившейся морщинке между глаз и целому ряду других мелких признаков, что он пришиблен каким-то новым неожиданным ударом.

За ужином она не спросила ничего, а после ужина, сидя у камина, занялась шитьем. Эндрю с трубкой в зубах подсел к ней и через некоторое время вдруг разразился следующей тирадой:

– Я терпеть не могу брюзжать, Крис! И не люблю тебя тревожить. Видит Бог, я стараюсь хранить свои неприятности внутри себя! – Так как он каждый вечер изливал перед ней душу, то такое заявление звучало весьма забавно, но Кристин не улыбнулась, и он продолжил: – Ты видела здешнюю больницу, Крис. Помнишь, мы ее осматривали в первый же вечер нашего приезда? Помнишь, как она мне понравилась, как я бредил ею, радуясь возможности наладить свою работу. Я так много об этом думал, дорогая! У меня были такие замечательные планы, связанные с этой маленькой больницей в Эберло.

– Да, да, я знаю.

Он сказал с каменным лицом:

– Напрасно я себя обманывал. Это вовсе не городская больница, это больница Луэллина. – (Крис молчала с тревогой во взгляде, ожидая от него объяснений.) – Сегодня утром у меня был один пациент, Крис, – заговорил Эндрю быстро, все больше распаляясь. – Заметь, я говорю был! Типичная верхушечная пневмония, и, главное, больной – бурильщик в антрацитовых копях, а я часто тебе говорил, что меня ужасно интересует состояние легких у людей этой профессии. Я нахожу, что тут большое поле для исследовательской работы. Я и подумал: «Вот первый случай использовать больницу, именно такой случай, когда нужно наблюдение и исследование научными методами». Я позвонил Луэллину, попросил его осмотреть вместе со мной больного, чтобы я мог поместить его в больницу. – Эндрю остановился, чтобы перевести дух, затем стремительно продолжил: – Ну вот. Явился Луэллин в лимузине, все честь честью. Любезен, как всегда, и чертовски тщательно осмотрел больного. Он первоклассный врач и свое дело знает великолепно. Подтвердил мой диагноз, указав две-три подробности, которые я упустил, и сразу согласился принять моего пациента в больницу. Я стал его благодарить, выражая свое удовольствие по поводу того, что смогу лечить своего больного в больнице, где имеются прекрасное оборудование для исследования именно такого рода случаев.

Эндрю опять помолчал, стиснув зубы.

– Луэллин посмотрел на меня, Крис, очень ласково и дружелюбно. «Вам незачем утруждать себя хождением в больницу, Мэнсон, – сказал он. – За больным теперь буду следить я. Мы не можем допустить, чтобы младшие врачи ходили по палатам… – он бросил взгляд на мои гамаши, – в своих подбитых гвоздями сапожищах». – И, перебивая сам себя, Эндрю отрывисто воскликнул: – Ну да к чему повторять то, что он сказал! Смысл всего этого таков, что я в своих грязных сапогах и плаще, с которого течет вода, могу ходить по кухням шахтеров, осматривать больных при керосиновой лампе, лечить их в скверных условиях, но когда дело доходит до больницы – о, там я нужен только для того, чтобы давать наркоз!

Его прервал телефонный звонок. Кристин, сочувственно смотревшая на мужа, через минуту встала, чтобы подойти к телефону. Эндрю слышал, как она говорила в передней, затем вернулась в комнату очень смущенная.

– Это доктор Луэллин… Мне… мне очень неприятно тебе говорить, милый… Он просит тебя прийти завтра в одиннадцать часов… давать наркоз.

Эндрю ничего не ответил. Он сидел с убитым видом, подпирая голову сжатыми кулаками.

– Что же сказать ему, милый? – шепнула Кристин робко.

– Скажи, чтобы он убирался к черту! – закричал он. – Нет-нет, скажи, что я буду в больнице завтра, – он горько усмехнулся, – ровно в одиннадцать.

Воротясь в гостиную, она принесла ему чашку горячего кофе – одно из верных средств, обычно разгонявших его мрачное настроение.

Выпив кофе, он криво усмехнулся Кристин:

– Я так безмерно счастлив здесь с тобой, Крис. Если бы только работа моя шла на лад! Пожалуй, в том, что Луэллин не пускает меня в больницу, нет ничего необычайного и никакой личной неприязни ко мне. То же самое делается и в Лондоне и повсюду во всех больших клиниках. Такова система. Но с какой стати она такова, Крис? Почему врача лишают возможности лечить его больного, когда тот попадает в больницу? Он теряет возможность исследовать этот случай так же, как если бы потерял пациента. Это результат нашей проклятой системы «практикующих врачей», и это неправильно, неправильно от начала до конца! Боже мой, что это я вздумал читать тебе целую лекцию? Как будто у нас мало своих забот! Подумать только, в каком восторге я был, начиная работу здесь! Чего только я не собирался делать! А вместо этого одна неприятность за другой, все пошло не так!

Но в конце недели к Эндрю явился неожиданный гость. Совсем поздно, когда они с Кристин собирались идти наверх спать, звякнул звонок у дверей. Это пришел Оуэн, секретарь Общества медицинской помощи.

Эндрю побледнел. Приход секретаря показался ему самым зловещим из всех событий за эти несчастливые месяцы борьбы. Не предложит ли ему комитет оставить службу? Неужели он будет уволен, выброшен с Кристин на улицу, как жалкий неудачник?

С упавшим сердцем посмотрел он на худое, застенчивое лицо секретаря, но тотчас же почувствовал радостное облегчение, когда Оуэн достал из кармана желтую карточку.

– Извините, что я пришел так поздно, доктор Мэнсон, но меня задержали в конторе, и я не успел зайти к вам в амбулаторию. Я хотел спросить, согласитесь ли вы взять к себе мою лечебную карточку? Ведь это странно, что я, секретарь Общества, до сих пор не потрудился прикрепиться к какой-нибудь амбулатории. В последний раз я обращался к врачу, когда ездил в Кардифф. Но теперь я буду вам очень благодарен, если вы согласитесь включить меня в списки ваших постоянных пациентов.

Эндрю с трудом заговорил. Ему так много уже пришлось отдать этих карточек – отдать скрепя сердце, – что получить карточку, и от самого секретаря, было чем-то ошеломляющим.

– Благодарю вас, мистер Оуэн, я… я буду очень рад иметь вас в своем списке.

Кристин, стоявшая тут же в передней, торопливо вмешалась:

– Не зайдете ли, мистер Оуэн? Пожалуйста!

Секретарь хотя и протестовал, уверяя, что не хочет их беспокоить, но, казалось, был не прочь, чтобы его пригласили в гостиную. Сев в кресло у камина, он задумчиво устремил глаза на огонь. Лицо его дышало удивительным спокойствием. Костюмом и говором он ничуть не отличался от обыкновенного рабочего, но этим созерцательным спокойствием и почти прозрачной бледностью кожи напоминал аскета. Несколько минут он, видимо, собирался с мыслями. Потом заговорил:

– Я рад, что имею случай потолковать с вами, доктор. Не падайте духом, если вначале вам трудновато ладить с нашими рабочими. Они малость жестковаты, несговорчивы, но, в сущности, народ хороший. Присмотрятся – и начнут ходить к вам, начнут, вот увидите! – И, не дав Эндрю вставить ни слова, Оуэн продолжил: – Слышали насчет Тома Иванса? Нет? С его рукой совсем дело плохо. Да, это лекарство, против которого вы их предостерегали, сделало как раз то, чего вы боялись. Локоть ему скрючило, не разгибается, так что рука не действует, и из-за этого Том лишился работы в шахте. И так как он обварил руку не на работе, а дома, то ему не дали ни пенни компенсации.

Эндрю невнятной фразой выразил сожаление. Он не испытывал никакого злорадства, только грусть при мысли о несчастье, которое так легко можно было предотвратить.

Оуэн опять помолчал, потом тихим голосом начал рассказывать им о своих мытарствах в юности, о том, как он с четырнадцати лет стал работать в шахте, посещал вечернюю школу и постепенно «выходил в люди», научился печатать на машинке и стенографировать и в конце концов был назначен секретарем комитета.

Эндрю стало ясно, что этот рабочий посвятил всю жизнь делу улучшения участи своего класса. Оуэн был доволен работой в комитете, потому что она отвечала этим его стремлениям. Но он хотел, чтобы рабочие получали не одну только медицинскую помощь. Он мечтал о лучших жилищах для них, лучших санитарных условиях, о лучшей и более безопасной жизни не только для шахтеров, но и для их семей. В разговоре с Эндрю он привел цифры смертности от родов среди жен шахтеров, детской смертности. Он помнил наизусть все цифры, был прекрасно осведомлен обо всех фактах.

Но он не только говорил, он умел слушать. Он улыбался, когда Эндрю рассказывал историю с канализационной трубой во время эпидемии тифа в Блэнелли. Он проявил живейший интерес к утверждению Эндрю, что рабочие антрацитовых копей более подвержены легочным заболеваниям, чем все другие, работающие под землей.

Воодушевленный вниманием Оуэна, Эндрю с большим пылом пустился в обсуждение этого вопроса. После долгих и усердных наблюдений он был поражен высоким процентом легочных заболеваний в самых коварных формах среди рабочих угольных копей.

В Блэнелли у множества бурильщиков, приходивших к нему с жалобами на кашель или на то, что у них «застряло немного мокроты в груди», на самом деле оказывался начальный и даже открытый туберкулезный процесс в легких. И то же самое он наблюдал здесь, в Эберло. Он задавал себе вопрос, нет ли прямой связи между этими заболеваниями и характером работы.

– Понимаете, что я хочу сказать? – говорил он с увлечением. – Эти люди работают целый день в пыли, вредной минеральной пыли, в забоях, и эта пыль набивается в их легкие. Я подозреваю, что она разъедает легочную ткань. Бурильщики, например, которые больше всего глотают пыль, заболевают чахоткой чаще, чем, скажем, откатчики. Конечно, может быть, я на неверном пути. Но мне думается, что я прав. И меня очень привлекает то, что эта область еще мало исследована. В официальной инструкции Министерства внутренних дел совершенно не упоминается о таком профессиональном заболевании. Когда рабочие угольных копей заболевают чахоткой, им не выплачивают ни единого пенни компенсации!

Оуэн встрепенулся, наклонился вперед, его бледное лицо загорелось от волнения.

– Боже мой, доктор, какие интересные вещи вы говорите! Давно не слышал ничего более интересного и важного!

Они начали оживленно обсуждать вопрос. Было уже поздно, когда секретарь собрался уходить. Извинившись, что так долго просидел у них, он горячо попросил Эндрю продолжать свои исследования, обещал ему помогать, чем только сумеет.

Дверь закрылась за Оуэном, но он оставил после себя впечатление большой теплоты и искренности. И как тогда, когда решался вопрос о его назначении в Эберло, Эндрю сказал себе: «Этот человек мне друг».

VII

Новость о том, что секретарь передал свою лечебную карточку доктору Мэнсону, быстро распространилась по участку и несколько приостановила рост непопулярности нового доктора.

Но, независимо от этой материальной выгоды, визит Оуэна ободрил и Эндрю, и Кристин. До сих пор они оставались как-то вне общественной жизни города. Хотя Кристин никогда об этом не говорила, но во время длительного отсутствия Эндрю, обходившего больных, бывали минуты, когда она остро ощущала свое одиночество. Супруги представителей высшей администрации были слишком полны сознанием собственного достоинства, чтобы посещать жен младших врачей. Миссис Луэллин, обещавшая вечную любовь и восхитительные поездки на автомобиле в Кардифф, оставила один раз, в отсутствие Кристин, визитную карточку, и больше о ней не было ни слуху ни духу. А жены доктора Медли и доктора Оксборроу из Восточной амбулатории были очень уж непривлекательны: одна – увядшая, напоминавшая белого кролика, другая – нудная святоша, которая в течение целых шестидесяти минут (по купленным у фирмы «Ридженси» дешевым часам) говорила о миссионерстве в Западной Африке. Было очевидно, что и между младшими врачами, и между их женами нет никакого единения и они не поддерживают знакомства. По отношению к городу они занимали позицию людей равнодушных, пассивных и даже угнетаемых.

В один декабрьский вечер Эндрю, возвращаясь домой в «Вейл Вью» верхней дорогой, на вершине холма увидел шедшего ему навстречу молодого человека своих лет, худого, но крепкого и подтянутого, в котором он сразу узнал Ричарда Вона. Первым его побуждением было перейти на другую сторону дороги и уклониться таким образом от встречи с этим человеком. Но в следующее мгновение он подумал упрямо: «А с какой стати? Мне решительно все равно, кто он такой».

Глядя в сторону, он собирался уже пройти мимо Вона, но, к его удивлению, услышал обращенный к себе оклик, дружелюбный и полушутливый:

– Привет! Вы, кажется, тот самый человек, который отправил Бена Ченкина обратно на работу?

Эндрю остановился, настороженно глядя на спрашивавшего, как будто говоря: «Ну и что из того? Я это сделал вовсе не затем, чтобы тебе угодить». Отвечая Вону довольно вежливо, он мысленно говорил себе, что не позволит никому обращаться с собой покровительственно, хотя бы даже и сыну Эдвина Вона. Воны были фактическими владельцами всех предприятий в Эберло, получали все доходы от окрестных копей, занимали исключительное положение, были богаты и недосягаемы. Теперь, когда старик Эдвин удалился на покой в свое имение близ Брекона, Ричард, его единственный сын, стал директором-распорядителем компании. Он недавно женился и выстроил себе большой дом в современном стиле, стоявший высоко над городом.

Теребя жидкие усики и рассматривая Эндрю, он сказал:

– Хотел бы я тогда полюбоваться на физиономию старого Бена!

– Мне она не показалась особенно забавной.

Губы Вона под прикрывавшей их рукой дрогнули в улыбке при этой вспышке шотландской заносчивости. Но он непринужденно произнес:

– Между прочим, вы наши ближайшие соседи. Моя жена – последние несколько недель ее здесь не было, она уезжала в Швейцарию – собирается навестить вашу. Ведь вы уже, верно, устроились окончательно?

– Благодарю, – ответил Эндрю и пошел дальше.

Вечером за чаем он в ироническом тоне рассказал об этой встрече Кристин.

– Что ему от меня нужно, как ты думаешь? Я раз видел, как он прошел по улице мимо Луэллина, едва удостоив его кивком. Может быть, он хотел меня задобрить, чтобы я почаще отсылал людей обратно на работу в его проклятые рудники!

– Да перестань, Эндрю! – возмутилась Кристин. – Всегда у тебя одно на уме. Ты недоверчиво, ужасно недоверчиво относишься к людям!

– Еще бы мне не относиться к нему недоверчиво! Надутое ничтожество, купается в деньгах, а носит старомодный галстук под своей противной физиономией. «Моя жена навестит вашу!» А эта жена отдыхала в Альпах, пока ты тут шлепала по свинской грязи на Марди-Хилл. Воображаю, какими глазами она стала бы осматривать все здесь у нас! А если она явится, – Эндрю вдруг рассвирепел, – смотри, не допускай покровительственного обращения с собой!

Крис ответила так лаконично и сухо, как никогда еще не отвечала ему за все эти первые месяцы неизменной нежности:

– Полагаю, что я умею держать себя.

Вопреки предсказаниям Эндрю, миссис Вон нанесла визит Кристин и оставалась у нее гораздо дольше, чем это требовали приличия. Когда вечером Эндрю вернулся домой, Кристин встретила его веселая, слегка раскрасневшаяся, и видно было, что она очень приятно провела время. На его иронические расспросы она отвечала сдержанно, сказала только, что все вышло очень хорошо.

Эндрю дразнил ее:

– Ты, конечно, вынула все наше фамильное серебро, самый лучший фарфор, золотой самовар? Ну и конечно, торт от Перри!

– Нет. Я угощала ее хлебом с маслом, – отвечала она ему в тон. – И чаем из нашего закоптелого чайника.

Он насмешливо поднял брови:

– И ей это понравилось?

– Надеюсь, что да.

После этого разговора Эндрю испытывал странное чувство, в котором, при всем его желании, не способен был разобраться. Через два дня, когда миссис Вон позвонила ему по телефону и пригласила его и Кристин на обед, он растерялся. Кристин в это время на кухне пекла пироги, и говорить по телефону пришлось ему.

– Очень сожалею, – сказал он, – но боюсь, мы не сможем быть у вас. Я все вечера почти до девяти часов занят в амбулатории.

– Но по воскресеньям вы, конечно, свободны, – сказала она с очаровательной непринужденностью. – Так приходите ужинать в будущее воскресенье. Значит, решено. Мы вас ждем!

Он влетел в кухню и набросился на Кристин:

– Эти твои проклятые чванные друзья таки заставили меня принять приглашение на ужин! Но мы не можем идти! Я глубоко убежден, что в воскресенье мне что-нибудь помешает.

– Послушай, Эндрю Мэнсон! – У Кристин глаза сияли, потому что ее обрадовало приглашение, но она принялась сурово отчитывать мужа. – Пора тебе перестать глупить. Мы бедны, и это всем известно. Ты ходишь обтрепанный, а я сама стряпаю. Но это ничего не значит. Ты врач, и хороший врач к тому же, а я твоя жена. – Выражение ее лица на миг смягчилось. – Ты меня слушаешь? Да, может быть, тебя это удивит, но у меня имеется в комоде брачное свидетельство. Воны страшно богаты, но это мелочь по сравнению с тем, что они милые, обаятельные и культурные люди. Мы с тобой очень счастливы здесь вдвоем, мой друг, но должны же мы иметь каких-нибудь знакомых. Почему нам не познакомиться с ними поближе, раз они этого хотят? Нечего тебе стыдиться нашей бедности. Забудь о деньгах и о положении в обществе и обо всяких таких вещах, научись ценить в людях то, что в них ценно.

– Да будет тебе!.. – недовольно пробурчал он.

В воскресенье он отправился с ней к Вонам с безучастным видом, внешне покорно, и только когда они поднимались по хорошо вымощенной дорожке мимо новой теннисной площадки, он заметил сквозь зубы:

– Наверное, не примут нас, увидев, что я не в смокинге.

Вопреки его ожиданиям, их приняли очень хорошо. Худое, некрасивое лицо Вона радушно улыбалось им поверх серебряной чайницы, которую он, неизвестно зачем, быстро вертел в руках. Миссис Вон приветствовала их с непринужденной простотой. За столом оказались и другие гости – профессор Чэллис и его жена, приехавшие к Вонам на два свободных дня – субботу и воскресенье.

За первым в его жизни коктейлем Эндрю оглядывал длинную, устланную светло-коричневым ковром комнату, полную цветов, книг, красивой мебели. Кристин весело разговаривала с Вонами и миссис Чэллис, пожилой дамой с забавными морщинками вокруг глаз. Оказавшись в одиночестве и не желая обращать на себя внимание, Эндрю нерешительно подсел к Чэллису, который, несмотря на почтенную седую бороду, весело доканчивал третью порцию крепкого мартини.

– Не желаете ли, молодой медик, заняться одним исследованием? – улыбаясь, обратился он к Эндрю. – Следует выяснить назначение оливок в мартини. Имейте в виду, я вас заранее предупреждаю, что у меня уже есть на этот счет кое-какие предположения, но каково ваше мнение, доктор?

– Я… я, право, не знаю, – пробормотал Эндрю.

– Моя теория заключается вот в чем, – пришел ему на помощь Чэллис. – Тут заговор торговцев и таких негостеприимных хозяев, как наш друг Вон. Использован закон Архимеда. – Он быстро замигал под густыми черными бровями. – Путем простого вытеснения они рассчитывают сэкономить джин!

Эндрю не смеялся, угнетенный сознанием своей неотесанности. Он не отличался светскими талантами и никогда в жизни не был в таком богатом доме. Он не знал, что делать с пустым стаканом, куда девать пепел с сигареты, а главное – собственные руки. Он был рад, когда наконец сели ужинать. Но и тут он чувствовал, что производит невыгодное впечатление.

Ужин был простой, но прекрасно приготовлен и сервирован. На тарелке у каждого уже стояла чашка горячего бульона, за ней последовал салат из цыплят, латука и каких-то незнакомых острых приправ. Эндрю сидел рядом с миссис Вон.

– У вас очаровательная жена, доктор Мэнсон, – заметила она тихо, когда они сели.

Миссис Вон была высокая, тоненькая, элегантная женщина, очень хрупкая на вид, совсем некрасивая, но с большими умными глазами и с изысканно простыми манерами. Ее подвижный рот с приподнятыми уголками свидетельствовал о живом уме и утонченности.

Она заговорила с Эндрю о его работе, сказав, что мужу много рассказывали о его добросовестности. Она любезно старалась втянуть его в разговор, спрашивала с интересом, как, по его мнению, можно было бы улучшить условия работы врачей в городе.

– Как вам сказать… я, право, не знаю… – Он от смущения пролил суп. – Мне думается… Я бы хотел, чтобы работа велась более научными методами.

Даже любимая тема не развязала ему язык, а ведь он часами с увлечением говорил об этом Кристин! Он не поднимал глаз от тарелки, пока наконец, к его облегчению, миссис Вон не вступила в разговор с Чэллисом, сидевшим по другую сторону от нее.