Текст книги "Всегда возвращаются птицы"

Скоро в тарелке подросла внушительная стопка блинов. Каждый в хрусткой обводке, в серединах нежные масляные кратеры и золотые веснушки. Не блины, а солярное совершенство, хоть хоровод заводи.

– Мучица осталась, – задумалась Ксюша. – Сделать запеканку по рецепту Эльфриды Оттовны?

– Немецкую?

Ксюша засмеялась:

– Антифашистскую! Яичко бы надо. Сгоняешь в магазин? – подмигнула Ларисе, пошепталась с ней о чем-то…

Талантливые руки с изумительным проворством скатали желтое яичное тесто, припорошили мукой полупрозрачный пласт и закрутили наподобие рулета. Нож замелькал быстро-быстро, отделяя спиральки лапши. Тончайший серпантин полетел в кипящую воду и почти тотчас всплыл волнистой бараньей шапкой. Заскворчали в комбижире мелко рубленные кубики ржаных лусточек. Лапша с влажным вздохом откинулась в дуршлаг, оттуда – в сковороду, ложка смешала ее с хлебными кубиками, кольцами лука, руки притрусили тертым сырком… Пока совершалось это священнодействие, Ксюша рассказывала:

– Избы в нашей деревне крашены снаружи, как и снутри, наличники на окнах кучерявые, ворота в петухах и цветах, ходи – любуйся! По весне в огороде снежно от черемухи. Вызреет, налопаемся, помню, до оскомы и по-большому сходить не могем – крепит черемуха… Соскучилася я за своими. А малая вставала на городьбу – крынки раздвину и вдаль на горы смотрю. Тянуло куда-то, как тятю к австралам. Мама тревожилась за меня. Одна знакомая бабка перед смертью вот такоже места себе не находила, шлялася по домам без памяти. Болтали, колдун спортил.

– Колдун?

– Через избу от нас бобылем живет. Не из семейских, приблудный. Сад держит с облепихой, ранетом, все как на дрожжах у него растет! Ранет на повидло пускает, облепиху – на лечебное масло и продает где-то.

Ксюша поставила сковороду с красивой горкой в духовку.

– Раз парни вздумали навестить его плоды-ягоды ночью. Залезли на забор, и вдруг как пошел свист-то из сада нечеловечий! Будто с горлышка бутылки свистели, да не с одного – оркестр! Зареклись с тех пор лазить.

– Разве на свете еще есть колдуны?

– А сосед, думаешь, кто? Тятю нашего парализовало, так мама до сих пор на соседа думает. Не просто он колдун, человек худой. Обидится на кого, позавидует либо и порчу насылает. Не знаю, что ему тятя сделал, но в один день отказали у тяти ноги, и язык стал косный. Приеду, бывало, на солнышко тятю вынесу, он давай петь: «А-а-а-а!» Песня без слов… Люди с калиток говорят: «Никола запел! Знать, Ксюха от своего отпросилась».

– От кого «своего»? – удивилась Лариса.

Ксюша помолчала, вытерла ладонью бисеринки пота на лбу.

– Посухарилась я с одним, лето с ним жила, свадьбу хотели играть… Осенью к Эльфриде вернулась.

– А жених?

– В тюрьму посадили.

– За что?!

– Верующий был, из «темных». Они в крещение не в воду ступают – песком посыпаются… Но хороший был человек, очень хороший. Вот только забрали его в армию. Резко так, обое мы опомниться не успели. Забрали, а он убег.

– К тебе?..

– Просто убег. Армия – это ж выучка на войну, на человечье убийство. По вере евонной нельзя, а по закону выходит – дезертир. Ездила я к нему. «Другого ищи, – сказал в окошко с решеткой, – нам с тобой не судьба». Не захотел по-хорошему свидеться. Почему – не знаю. Разлюбил, могет. Ну, поплакала я… Дальше живу. А что делать станешь? Не судьба.

Ксюша принюхалась, заглянула в пыхнувшую жаром духовку:

– Готово! Рушник скорей давайте!

Лапшевая горка подернулась золотистой соломенной корочкой. Умопомрачительный дух горячей запеканки вырвался в коридор. Ксюша понесла сковороду в комнату. Запела:

 
Ой, на холме-е сто-оит больница.
У той больни-ицы окна ярко светят.
Там бравых девок доктора-а лечат.
Ой, от всякой хво-ори, да не от любови…
 

Глава 12
Вредные стихи, вредная музыка

Изу растрогал немудреный подарок девчонок. Бегая в магазин, Лариса купила где-то чудные шпильки, украшенные прозрачными голубыми бусинами. Они подходили к цвету Изиных глаз и смотрелись в закрученной на затылке косе, словно крупные капли дождя.

Только сели за стол, как кто-то деликатно постучал в дверь.

– Не завалялась ли у вас, случайно, корочка хлеба? – всунулось лицо Андрея, облагороженное таким застенчивым выражением, что девушки засмеялись.

– Заходи, комик, – вздохнула Лариса, выдвигая ногой табурет из-под стола.

– Извините, я не один…

Это было чересчур.

– Ресторан нашел, – в легком бешенстве прошипела Ксюша. – У нас тут свой праздник, никого не приглашали!

– Свадьба, поминки? – ухмыльнулся Андрей.

– Ты почти угадал, – спокойно сказала Иза. – Сегодня у меня день рождения, а еще семь лет назад в этот день умерла моя мама.

Дверь закрылась, за нею послышался шепот.

– Иза, прости, – пробормотал Гусев, снова показываясь в щели. – Я не подумал… я дурак. Простите, девчонки. – Он обратил посерьезневшие глаза к Ксюше. – Юра пришел, джазист. Помнишь, я говорил? Но раз такое дело, отложим.

– Не надо откладывать. – Иза оглянулась на девчат, и они не возразили.

На Юре красовался моднячий джемпер с застежкой-молнией, перечеркнутый наискосок ремнем висящей за спиной гитары. Гость был из тех, кого Лариса называла «гарными парубками»: лицо открытое, пригожее и обрамлено «геологической» бородкой. С таким парнем не страшно сплавляться на байдарке по горным рекам и брать штурмом какие-нибудь вершины.

Юра руководил вокально-инструментальным ансамблем. Позже выяснилось, что Юрий Валентинович преподает в музыкальной школе. Называть Юрой взрослого двадцатидевятилетнего человека стало неловко, хотя он вел себя на равных и, кажется, не чувствовал своего возрастного превосходства. Остановились на Юрии.

– Изольда – ирландское имя? – полюбопытствовал он.

– Вообще-то исландское.

– Ирландцы, исландцы – те и другие кельты. Любители пива и виски. – Он окинул стол слегка поисковым взглядом. – Слово «виски», кстати, из их гэльского языка. Означает что-то вроде «живая вода».

Лариса встряхнула кудряшками:

– О, вы знакомы с языком скандинавов?

– Увы, нет. Лекцию об Ирландии мог бы вам прочитать Патрик Кэролайн, музыкант моей группы. Его и назвали в честь святого Патрика, покровителя этой страны. Хотя сам Кэролайн из Гаваны, а здесь учится в МГУ.

– Отец Джона Кеннеди тоже был ирландцем и звали его Патриком, – сообщила политически подкованная Лариса. – Жаль, что Джона убили… Новый президент США не такой симпатичный. А ваш Патрик симпатичный?

– По-своему – да, хотя на вкус и цвет… – замялся Юрий. – Но импровизатор редкостный. Прямо как джазовый скальд. Рассказывает свои саги на саксофоне.

– Норны, феи, эльфы, нибелунги, – вспомнила Иза. – Вагнер…

– «Тристан и Изольда»? Вот откуда ваше имя!

Поначалу гости смущались, что, впрочем, не помешало им в два счета умять банку шпрот и большую часть «антифашистской» запеканки. Быстро опадала, таяла стопка золотисто-кружевных солнц.

– Спасибо, спасибо, – благодарил Андрей, кланяясь, как китайский болванчик, щедрым рукам, следящим за наполнением его тарелки. Ел он самозабвенно, едва слышно постанывая от удовольствия, чем пронял и смягчил суровое Ксюшино сердце. Сытый до одури, томный, с сожалением глянул на Ларисину кровать (он на ней сидел), не прочь откинуться на подушку, но девчонки не простили бы такую раскованность. За подушкой лежала зеленая книжка, и Андрей под видом того, что решил достать ее, все-таки прилег. Книжка оказалась поэтическим сборником Исаковского. Еще немного полежать удалось, пока читал вслух:

– Живи, советская отчизна, заветам Ленина верна, живи, страна социализма…

Дальше читать не мог, закрыл сборник и зачем-то признался, что не любит велеречивые стихи.

– Бачилы, яки у них словеса мудреные, – язвительно прищурилась Лариса.

Ксюша спросила, какие стихи он любит, и Андрей послушно поднялся. Он страшно отяжелел, осоловел, но чувствовал себя в долгу за ее умиление. Хотел прочесть свои – это было бы сюрпризом для Ксюши – и отложил на потом. В уме перелистались страницы – нет, не то, не то; сам не понял, почему выбор пал на машинописный лист из самиздатовской пачки, где шрифт, видимо, западал на букве «ё», и вместо маленькой везде смешно стояла большая. Читал вдохновенно. Андрею нравились странные, отдающие мистикой и быстро запомнившиеся стихи этого поэта.

Иза слушала с удивлением. Стихи были о завоевателях, пришедших в южную страну. Их встречала царица, не ко времени страстная женщина: «с глазами – провалами темного, дикого счастья». Захватчики явились на ее землю, а царица предлагала им себя без всякого стыда и зазрения совести. Может, несчастная сошла с ума от горя?

Ксюша сидела с блаженным лицом. Наслаждалась музыкой поэзии. Ларисе хотелось и прервать этот ужас, и узнать, чем он кончится.

Герольду был подан серебряный рог, но воины хмурились. Воины вспоминали северное небо, леса суровой родины «и царственно-синие женские взоры… и струны, которыми скальды гремели о женском величье».

«Царственно-синие» – при этих словах все глаза невольно устремились к Изе. Лицо возмущенной Ларисы покрылось красными пятнами, она не выдержала:

– Как же тебе, Гусев, не стыдно!

Брови Андрея вопросительно вздернулись:

– За что мне должно быть стыдно?

– Любые народы на свете бьются против рабства и угнетения, а этот рифмоплет цинично заявляет, что побежденные были рады кинуться врагам в ноги! Он унизил людей с кожей темного цвета, представил их так, будто они мечтают стать рабами! – Лариса не давала Андрею рта раскрыть. – Он нарядными словечками прикрыл свое презрительное отношение к борьбе с рабством! Подумать противно: а если бы мы вели себя так же с фашистами?! «Спешите, герои, несущие луки и пращи»! Фу, гадость!

– Сам написал! – ахнула Ксюша.

Андрей с непонятной усмешкой покачал головой:

– Нет. Николай Гумилев большой поэт… а моим рукописям место в столе.

– Большой поэт – Пушкин! – запальчиво крикнула Лариса. – Лермонтов, Шевченко, Леся Украинка! С победой социализма больших поэтов у нас стало много – Щипачев, Симонов, Кулиев, долго перечислять! А твой стихотворец – аморальный провокатор!

Ксюша словно не слышала Ларисиных воплей. Серые глаза ее с восхищением смотрели на Гусева.

– Почитай что-нибудь из своих рукописей.

– Не могу, – выдавил он, с надутыми щеками от еле сдерживаемого смеха (Ксюша поставила ударение в слове «рукописи» на предпоследний слог).

– Почему? – невинно спросила она.

Гусев развел руками в отчаянии от невозможности не сострить:

– Потому что по сравнению с настоящими рукопи́сями мои еще рукопопы…

Шутка была детской, но взрослый Юрий захохотал. Заразительный смех взмыл к горлу Изы, как пузырьки шампанского. Прыснув в кулак, она хотела остановиться и не смогла, а следом рассыпался мелкий, с нервными взвизгами, Ларисин горох. Сразу стало легко: разрядилось напряжение, нагнетенное не совсем поэтическим спором.

Смеялись до колик и тянущей боли в скулах. Отстраненный силуэт Ксюши четко вырисовывался на фоне окна. Виноватый Андрей, торопясь покончить с обидным для нее весельем, передал Юрию гитару. Музыкант долго играл вступление, успокаивающе перебирая струны. «Споемте, друзья, ведь завтра в поход уйдем в предрассветный туман»…

Песня потекла за песней, общежитие ожило, захлопало дверями, особенно когда гитара разразилась страстными аккордами и Гусев надрывно взвыл голосом Николая Сличенко:

– Очи серые, я к вам с верою, к вам с надеждою я безбрежною! О, прости меня, пожалей меня!..

Ксюша оглянулась, ища подвоха. Андрей умоляюще простер к ней руки. Она наконец засмеялась – простила. И согласилась спеть.

Волосы ее распушились надо лбом мягким нимбом, на щеки лег нежный румянец, свойственный коже, о которой говорят «кровь с молоком». Ксюша пела о злом ветре и молодой сосне, и все поняли, что не пели до Ксюши, а так, баловались. Песня была – вот, по-настоящему, честная и простая. Сосна плакала, жаловалась на свою горькую долю, чего-то ждала и с чем-то примирялась, как «не судьба» Ксюшиной первой любви. Не усердствуя голосом, Ксюша жила в нем, летела с ним, с его не до конца отпущенной силой. Дай волю вырваться на свободу, песня покружилась бы над домом, вечерней аллеей, над людьми, собаками и трамваями, и взвилась бы в небо сквозь осевшие по-осеннему облака.

– Хорошо, – тихо сказал Юрий.

Андрей вскочил с горящими глазами:

– Я сейчас! – и убежал.

Юрий рассказал о концерте оркестра Бенни Гудмена двухлетней давности. Музыканты объехали с гастролями несколько городов, и везде стали проводиться джазовые фестивали. Группа Юрия уже готовилась к следующему.

Гусев вернулся с магнитофоном «Яуза» и подсоединил ленту бобины к ведущему диску:

– Импровизации Эллы Фицджеральд, Патрик привез. Welcome to Amerika.

Иза знала, что некоторые студенты (в том числе и Лариса) относятся к джазу с предубеждением. Пластинки с зарубежной джазовой музыкой не выпускались, но черный рынок располагал неплохим выбором магнитофонных записей, и все еще ходила по рукам «музыка на ребрах»[17]17
  Записи на использованных рентгеновских пленках.


[Закрыть]. Джаз по заявкам радиослушателей иногда транслировала в передаче «После полуночи» новая станция «Маяк». Теперь же из магнитофона неслось нечто неуловимо похожее… и совсем другое. Не верилось, что «звучит» человек, столько из его гортани изливалось невнятных всхлипов, фальцетных кликов и рокота. Голос рвал воздух, будто бересту, отпускал катиться по скале камнепад и взвизгивал, как стекло под ножом. Женщина с ураганом в горле и повадками птицы выплетала из труднодоступных звуков музыку, полную вызывающе-тревожного, неотступного ритма. Эта музыка была рождена в каком-то свободном от условностей мире и не признавала ничего, кроме собственной непостижимой гармонии.

– Э-эй, проснись! – Иза пощелкала пальцами перед носом застывшей Ксюши. Вид у той был напряженно-оцепенелый, как у человека, увидевшего прекрасный утренний сон, но сон увильнул и скрылся, а она тщетно пыталась его догнать. Отмерев, Ксюша встряхнулась и сверкнула глазами:

– Никогда так не смогу.

Относя тарелки в кухню, Иза уловила слабое эхо ее слов: «Не смогу, не смогу». Юрий, по-видимому, доказывал обратное. Мягко, но с легкой ноткой досады. Андрей помог Изе помыть посуду. С ним было интересно, уходить из кухни не хотелось. Сочиняли варианты к окончанию «Евгения Онегина». Пришли в конце концов к выводу, что любой другой финал был бы банален, а так осталась интрига, и образ у Татьяны положительный, в отличие, к примеру, от Анны Карениной.

– Классики не думали о положительности и отрицательности образов, – заявил Андрей. – Они просто описывали жизнь, а нас с детства приучают к борьбе по закону диалектики, чтобы мы привыкли делить все на две части: плюс – минус, хорошо – плохо, восток – запад. Жизнь преподносится нам в черно-белом контрасте, и мы за этой шахматной клеткой не видим, какой мир разноцветный. Лучше всего об этом сказано в повести Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту».

Отлучившись на минуту, он принес книгу в красно-черной обложке:

– Вот как он пишет: «…они вколачивают это вам в голову… и вы начинаете верить, что это правильно. Вас так стремительно приводят к заданным выводам, что ваш разум не успевает возмутиться и воскликнуть: «Да это чистейшей воды вздор!» Возьми книгу, она твоя. С днем рождения.

Юрий ушел, забыв попрощаться. Ксюша, чем-то расстроенная, стояла в коридоре одна. Зайдя в комнату, девчонки оторопели: Лариса лежала в кровати с лицом коричнево-серым и рыхлым, как столовская котлета.

– Ну что уставились? Маску сделала для гладкости кожи, – холодно пояснила Лариса.

– Из хлеба?!

– А что – нельзя? У вас свои рецепты, у меня – свои.

Ксюша принялась было молча стелить постель и не вытерпела, зная истинную цену хлеба в крестьянском труде:

– Трудилася рожь, да пришел прыщ-молодец…

– Трудилася-трудилася, да не перевытрудилася, – огрызнулась Лариса.

Закрыв ладонями уши, Иза попыталась сосредоточиться, прочла страницу книги и отложила. Собирая в бумажку хлебную кашицу с лица, Лариса жадно забрасывала Ксюшу вопросами: о чем с Юрием секретничала? в ансамбле петь предложил? в джазе солировать? ты согласилась?

– Нет, – вздохнула Ксюша. – У меня ж «хвостов» полно. Ни о чем не секретничали, Юрий о певице рассказал, никак фамилию еёную запомнить не могу.

– Фиц-дже-ральд, – отчеканила чем-то взбудораженная Лариса. Выкинула масочный хлеб в урну и, в стойке руки в боки, повернулась к Изе: – А вы с Гусевым что в кухне делали?

– Посуду мыли, – растерялась Иза. – О литературе разговаривали…

– Говорили дуре о литературе, – криво усмехнулась Лариса.

С вечера назревавшая ссора вскрылась, как нарыв.

– Вот допыталась до нас! – вскричала вполголоса Ксюша. – Не твое дело!

Лариса принялась было протирать лицо кремом, а тут взвилась, точно ее плеткой огрели:

– Мне не все равно, когда люди, с которыми я живу, радуются вредным стихам и музыке!

– Ну и докладывай давай! Беги в комитет комсомола, в деканат, партбюро, да хоть в милицию! Докладывай!

Хорошо, что Андрей, пожелав из-за двери спокойной ночи, попросил вынести магнитофон, а то бы девчонки, наверное, вцепились друг другу в волосы.

Он мог бы забрать «Яузу» завтра, но однокурсники, возбужденные давеча обособленным концертом «камчатки», активизировались к танцам. Спонтанная гулянка разыгралась на этаже новичков впервые. Поводя опытным носом, к ним поднялся встревоженный шумом комендант. Спиртным нигде не пахло, разило уксусной эссенцией. О хмельном ее воздействии на организм он не слышал и на всякий случай спросил. Ему продемонстрировали клейкую реакцию уксуса с часто рвущейся магнитофонной пленкой. Комендант успокоился, но предупредил:

– После одиннадцати отбой.

Наивный человек! После одиннадцати танцы, разумеется, были в самом разгаре, благо день впереди предстоял воскресный. Этой ночью предприимчивые старшекурсники, обитающие этажом ниже, зашибли неплохой барыш на спекуляции алкоголем.

За дверью на малом звуке жалела невезучего черного кота Тамара Миансарова. Гусевское пожелание спокойной ночи сбылось только у Ларисы. Привычная к режиму, она засыпала как по приказу. Под твистовое коридорное шарканье и пригашенный хохоток вздыхала и ворочалась на кровати удрученная ссорой Ксюша. Иза тоже не спала. Поплакала о маме и Майис. Потом размышляла о джазовой музыке и Юрии. О таких разных своих подружках с их разными рецептами в кухне и жизни. Думала о чем угодно, лишь бы не об Андрее… Боялась влюбиться.

Глава 13
Спасай себя сам

Причины, по которым золотой медалист из Перми выбрал профессию руководителя самодеятельного хора, были схожи с Изиным сюда поступлением. Еще в начале лета Андрей видел себя в будущем журналистом-международником либо послом в какой-нибудь зарубежной стране. Узнав о мечте любимого ученика, старый учитель английского языка сказал:

– Похвально, похвально. А не боитесь, что некие… – он задумчиво пожевал губами, – времена вернутся? Ведь Иосиф Виссарионович еще до войны уничтожил почти весь тогдашний дипломатический корпус… У вас могут возникнуть непредвиденные трудности.

Андрей трудностей не боялся. Он привык к ощущению легкости жизни. Школьные предметы подчинялись ему с праздничной готовностью, стройные вехи нескучных замыслов уверенно вели далеко, выстроившись вдоль жизненного пути как телеграфные столбы. Андрея ждали полные блестящих открытий поездки, великолепные репортажи и читатели с номерами «Правды» в руках. Народ с восторгом повторял остроумные высказывания из аналитических статей А. Гусева. С особой приятностью предвкушал А. Гусев заполнение дневника путешествий, возвращение домой и работу над текстами выступлений перед рабочими на заводах (и на мамином машиностроительном, конечно). О чем? Разумеется, о бедственном положении людей в империалистических странах и победном шествии Советского Союза в несовершенном мире, где все еще жалко трепещет уходящий в прошлое капитал.

В Москву Андрей отправился на другой день после выпускного вечера: вступительные экзамены в Институте международных отношений начинались раньше, чем в других вузах. Мама дала адрес какой-то третьедесятой на киселе родственницы, и та позволила абитуриенту поселиться у нее до осени. Он собирался хорошенько ознакомиться со столицей и подготовиться к поступлению непосредственно на месте, не сомневаясь, впрочем, в успехе. Не сомневались в нем ни мама, ни классная руководительница. Андрей чувствовал себя полководцем в начале открытых дорог – пришел, увидел, победил!..

Честолюбие круглого отличника сразу же и было посрамлено. Строгая женщина в приемной комиссии осведомилась о рекомендации из райкома комсомола, которую он не подумал взять, и покачала головой:

– Что ж вы о главном не позаботились? Извините, без комсомольского направления я не могу принять ваши документы.

Андрей силился понять, почему он, явившийся одним из первых, с идеальным аттестатом, превосходной характеристикой и отменным здоровьем, не соответствует этому учебному заведению, и не понимал. Какая-то бумажка оказалась значительнее его несомненных достоинств. Норовила встать между ним и институтом непробиваемой стеной.

– Мне пришлют рекомендацию, раз она так нужна, – сказал Андрей.

Взглянув на него внимательно, женщина скептически пожала плечами и вместо ожидаемых слов ответила:

– До свидания.

Он продолжал стоять, униженный, ошеломленный, с красным лицом, словно ему поставили двойку за несданный экзамен. Плохих оценок он никогда не получал.

– До свидания, – повторила женщина утвердительно. Ничего не объяснила, но всем своим корректно-категоричным видом ясно дала понять, что никакие рекомендации положения не спасут, даже если Андрей добудет их сто штук. То есть дело совсем не в бумажках, сообразил он и запоздало откликнулся:

– До свидания.

Как же скоро начались непредвиденные трудности, о которых предупреждал старый учитель! Все вокруг было заполнено удушливой вежливостью так плотно, что Андрею захотелось вскочить на подоконник и выброситься из окна – полететь туда, где нет ничего необъяснимого. Но он, собрав остатки слабеющей воли, взял себя за шиворот, кое-как оторвал ботинки от пола и, выбравшись за дверь, вслепую побрел по Метростроевской. Все красиво расставленные впереди вешки закрыл перед ним гипотетический шлагбаум с вполне отчетливой надписью «Посторонним вход воспрещен».

Андрей плелся пешком, наобум ехал в автобусах, с трудом вдыхая растопленный зноем воздух, будто двигался в водолазном шлеме. В голове скопился углекислый газ безответных вопросов, в висках звенели куранты: досви-дан-динь-дон… досвидан… Душу разъедала обида. Какого черта они звенят?! Прощай и навеки заткни варежку, несбыточная мечта! Андрей бежал по незнакомым заулкам, чтобы выветрить из головы бессмысленные вопросы и звон. Остановился, когда грудь задышала со свистом, как сдувшийся на глубине резиновый круг. Красный в белый горох спасательный круг, подаренный отцом в детстве… Спасай себя сам.

Легкие восстанавливались надсадно, в глазах скакали кометы – так и бывает после всплытия со дна. Дыша острым воздухом жизни, Андрей принял решение, на самом деле ничего не решающее: он заберет у «кисельной» родственницы свой рюкзак, но не вернется домой в Пермь. Времени подумать, где и на что жить, у него предостаточно. До тех пор пока не определится к дальнейшему, он не сможет по-прежнему открыто и спокойно смотреть маме в лицо.

Пылающая боль неудачи приутихла, и Андрей похвалил себя, что сумел сдержать слезы. Пора становиться взрослым. Кажется, он им уже стал. Жизнь не кончилась, надо просто избавиться от болезненного ощущения второсортности и отсева. Оглядевшись, он увидел в витрине книги, рассыпанные изысканно-небрежным веером. Сердце радостно екнуло: книжный магазин! Это был добрый знак. Страстный читатель, Андрей поглощал все печатное, включая периодику, в большом количестве, на бестолковый современный манер.

На углу здания о чем-то беседовали двое: коренастый мужчина в полотняной кепке и высокий бородатый. Андрей приблизился. Хотелось к людям, – не к той толпе, что безучастной лавиной обволакивала его со всех сторон, а к отдельно стоящим человекам. Путь преградила каменная урна. Хорошо, он опомнился, разговор мужчин в любом случае не предназначался для чужих ушей. Собеседники не заметили незваного слушателя за углом, хотя «кепка», почудилось, оглянулся с опаской.

– У нас после Шолохова сплошное село, – донесся приглушенный басок бородатого. – Кого ни возьми – одно и то же: война, колхоз, председатель, сеял-веял – фиг собрал…

– Эта штука сейчас посильнее, чем «Фауст» Гете, – поддакнул, усмехаясь, «кепка» и быстрым движением перехватил у бородатого из рук вынутую из-за пазухи книгу.

– Вольфовское издание. Ваш недостающий экземпляр.

– Спасибо. – Коренастый любовно погладил папку, в которую сунул приобретение, и пропал в толпе.

Андрей не решался сойти с места: бородатый мог заподозрить слежку. Тот постоял, весело покачиваясь с носка на пятку, и вошел в дверь.

Магазин оказался букинистическим. С наслаждением роясь на полках, Андрей возблагодарил книги за отсрочку нового приступа отчаяния. Взгляд привлекла красно-черная обложка с искусно подклеенным краем – Рэй Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту». Распахнув наугад страницу, Андрей прочел: «Вы уже поумнели, Монтэг», и с удовольствием повторил фразу вслух. Едва научившись читать в пять лет, он часто так делал – открывал и проговаривал по складам первое попавшееся предложение. Почему-то верил: утвержденные в буквах слова обретают смысл прорицания. Часто бывало, что подсказанное книгой действительно сбывалось.

– О, вам повезло, – раздался из-за плеча только что слышанный басок. – Пятьдесят шестой год, «Иностранная литература», а нынче Рэя выпустило издательство «Мир». Кто-то купил свежее издание и сдал старое.

– Хорошая книга?

– Отличная вещь, почти о нашей стране! – воскликнул бородатый. – Берите, не задумываясь.

Они разговорились и на улицу вышли вместе.

– В Молотове[18]18
  Переиначенная кузнечная поговорка: «С молотом рожденный». С 1940-го по 1957-й город Пермь носил название Молотов, затем вернулось прежнее.


[Закрыть] рожденный, – улыбнулся бородатый, узнав, откуда Андрей приехал. – Ох уж этот зуд переименования! Я вот родился на Воздвиженке, юность провел на Коминтерна, женился на улице Калинина… Теперь жена с сыном живут в моей квартире на проспекте, а все это одно и то же место, где мы сейчас стоим.

Так Андрей познакомился с Валентином Марковичем Дымковым. Они шли по проспекту, и Валентин Маркович, щадя раненые чувства Андрея, пространно объяснял, почему его документы «завернули»:

– Большинство продавцов придерживает под прилавком лучший товар для своих. Правило негласное, но действует исправно и всюду…

Престижный вуз, уяснил Андрей, не исключение. Места в институте, очевидно, распределялись заранее по естественному здесь элитарному отбору. Среди «своих». Некоторая часть мест приберегалась для иностранцев, а Гусев, сын обыкновенной работницы отдела кадров провинциального завода, был не то чтобы никем не рекомендованный – он был просто чужой.

Боль и отчаяние из-за крушения детских представлений о справедливости были бы сильнее, не догадайся Андрей смутно о чем-то подобном чуть раньше. И как же нежданно, как вовремя появился рядом умный понятливый человек! От него веяло недостающей отцовской надежностью. Голос был неуловимо знаком, будто, позабытый в детстве, вдруг счастливо вернулся в самый нужный момент.

– Ну и что ты собираешься делать?

– Не знаю. Куда-нибудь поступлю.

– Ничего, что я на «ты»? У меня сын старше тебя намного… Вот что… Я покуда живу с семьей. – Валентин Маркович придержал широкий шаг. – Пробуду, наверное, месяц-два от силы, но тебе, думаю, хватит времени найти другое пристанище. А пока перекантуешься в моей берлоге. Таганка, улица, фонарь – почти по Блоку. Очень удобно, ночью можно читать, не включая свет.

…Фонарь смотрел прямо в окно коммунального дома, окруженного тополями. Холодноватый призрачный свет рассеивался по комнате на втором этаже. Стены ее покрывали книжные стеллажи, заполненные так плотно, что некуда было втиснуть палец. Несостоявшемуся дипломату (или журналисту-международнику) представилась милосерднейшая по воспитательному действию возможность в течение двух месяцев усмирить наивную гордыню, овладевая теоретическим опытом нового качества.

Андрей вдыхал любимый библиотечный запах старых книг – запах выдохшегося перца и сушеных бабочек – и не мог надышаться. На затрепанных корешках лежала тонкая пыльца времени. Внутри спали семечки букв, готовые распуститься древами неведомых знаний. Тайн, приключений, событий… Андрей осторожно вытянул «Сочинения капитана Мариэтта» – том первый, 1912 г., издательство Сойкина. Засмеялся, оценив юмор хозяина: на внутренней стороне выцветшего голубого переплета красовался овал ажурного экслибриса – изображение дымящейся трубки, а в струйках дыма вырисовывались слова: «Доверить Вашей совести готов владелец этой книги В. Дымков». Должно быть, одалживая книги, рассеянный Валентин Маркович забывал, кому отдавал их почитать в очередной раз.

Огромная признательность судьбе за столь странный поворот обуревала нечаянного квартиранта. Прекрасно зная тайные (даже от мамы) мысли Андрея, судьба нашла огорчительный, но, кажется, единственный способ столкнуть и подружить его с удивительным человеком – человеком такого склада, каким он всегда хотел видеть отца.

В сухих книжно-энтомологических запахах, в деталях холостяцкого быта обитал добродушный, явственно ощутимый дух жилища, неотделимый от хозяйской души и в то же время вполне самостоятельный. Андрею нравилась легкая, по причине нехватки места, захламленность комнаты, нравилось кроткое обаяние давно переживших пенсионный возраст вещей. Широкий стол с пластиковым покрытием был завален с одного бока папками и бумагами, с другого – посудой. Из-под клеенчатой скатерти блестели железные уголки сундука с неизвестным содержимым. Древнее кресло, обитое стертым до ниток бархатом, гордилось витиеватой резьбой ампирных ножек, страдая от маргинальной близости двух грубо сколоченных табуретов. За импровизированной загородкой – узким шкафом – засилье книг над продавленным топчаном сдерживалось островком акварельной живописи в простых деревянных рамках, среди которых выделялся фотографический портрет кудрявого малыша с проказливой мордахой только что выстрелившего купидона. Сын, понял Андрей, и, не находя никакого сходства мальчика с Валентином Марковичем, застыдился в себе невнятного чувства, опалившего грудь.

Чудесна была Таганка, эта обочина центральной части Москвы с маячком высотки на набережной, с игрушечными церквями, тихими скверами и голосистым рынком, и нисколько не мешало слуху близкое урчанье автобусов транспортной петли. Возле Театра драмы и комедии Андрей обнаружил ресторан «Кама», покоривший его ностальгическим «пермским» названием, он разок скромно поужинал там из интереса. На улицу выходил редко, по крайней надобности – за хлебом, кефиром; покупал огурцы у бабусь. Под шорох желтоватых страниц особенно вкусно поедались почему-то именно огурцы – свежие, хрусткие, с округлыми белыми рыльцами, или малосольные, бьющие в нос из-под крышки банки ядреным ароматом смородинового листа и дубовой кадушки. Можно было что-то сварить в кухне – остальные жильцы с необычной приветливостью отнеслись к «племяннику» Валентина Марковича, – но было лениво, да ничего и не хотелось.