Текст книги "Антиклассика. Легкий путеводитель по напряженному миру классической музыки"

Ударники – держат удар

Большинство ударников – настоящих ударников, я имею в виду[78]78
  То есть не пианисты, о которых мы говорили, и не арфисты, которых мы оставим нетронутыми.


[Закрыть]– специализируются в одной определенной области, но в школе они изучают всю группу инструментов. Обычно это литавра, малый барабан, вибрафон, ксилофон и глокеншпиль, а также предметы типа бубна, тарелок, большого барабана и треугольника. (Инструментов еще больше, но у нас есть и другие дела.)

Ударникам достается много странных задач. Когда кому-то нужно сделать определенный звук, не важно, брызги воды это, удар кнута, рычание стаи голодных волков, преследующих отчаянного музыканта в ночном лесу, – воссоздать такой звук будет поручено ударнику[79]79
  Обязанности литавриста ограничиваются литаврой.


[Закрыть]. Я помню, как однажды в Японии приостановили репетицию, потому что в произведении, которое мы играли, нужен был звук измельчения бумаги, так что ударник израсходовал весь свой запас пергамента. Обычная бумага была слишком тихой.

Это все значит, что ударники действительно хорошо держат удар – они похожи на радующегося экспериментам сумасшедшего ученого. Иногда они выглядят круто, но на самом деле многие из них очень беспокойные и нервные, как Капитан Крюк рядом с тем крокодилом с часами в животе – они тикают внутри, преследуемые своим внутренним метрономом. Ударники довольно смышленые (несмотря на ту шутку про экзамен ударника, которую я рассказала), если не всегда умные. Двое из них, с которыми я встречалась, были лживыми психопатами, но я знакома и с ударниками, к которым эта характеристика не имеет отношения. Насколько я знаю.

Медники – богатенькие мальчики

Говоря о людях, с которыми я встречалась, нужно отметить группу медных духовых инструментов.

Медники всегда поражали меня своим шумным оркестровым братством. (Сестры там тоже есть, но во всей стране их едва ли достаточно, чтобы организовать одно сообщество.) В юности они часто бывают привлекательными, но мужчины из этой группы рано начинают лысеть. Мои знакомые медники предполагают, что это связано с их ролью в оркестре: они проводят много времени в ожидании и предвосхищении своего следующего вступления, что очень нервирует, потому что они ждут, зная, что, когда они вступят, звучание их инструментов должно мощным потоком разноситься по горам и лугам во время охоты и битв в моменты неминуемой опасности, и его услышат абсолютно все в зале.

Основными медно-духовыми инструментами в оркестре являются труба, тромбон, валторна и туба. (Существует много вариаций и подкатегорий, но знание о них не повысит ваш уровень жизни.) Труба – самый яркий из этих инструментов, валторна – самый благородный и теплый, тромбон – самый громкий, а туба – самая бум-бумммммная. Странно, однако, что большинство тромбонистов, которых я встречала, в социальных взаимодействиях были тише своих коллег по группе.

Конечно, в медно-духовой группе много и умных музыкантов, но эта не та часть оркестра, что известна своей мозговитостью. Именно поэтому так много музыкантов не сообразили, что статья, написанная несколько десятилетий назад, о тромбонисте, который зажег петарду в раструбе своего инструмента в финале Увертюры «1812 год» Чайковского и получил серьезную травму и увечья, была шуткой. И под «так много музыкантов» я имею в виду себя. Я очень долго рассказывала всем эту историю.

Духовики – (скорее всего) кошатники

В общих чертах[80]80
  Это все «в общих чертах», конечно же, – и преувеличено.


[Закрыть]в медно-духовой секции больше гомогенности (в звучании, характере, лысине и гендере), чем в духовой. На спектре див флейтисты ближе к скрипачам/ певцам, в то время как фаготисты ближе к альтистам. В том смысле, что они отлично держатся, когда над ними смеются. Но духовики все равно воспринимаются как сущность, отделенная от остальных оркестровых групп.

Я еще не провела исследование, которое подтвердило бы это, но могу предположить, что большинство духовиков – кошатники[81]81
  Еще я знаю двух арфистов-кошатников.


[Закрыть]. Не могу объяснить, но я уверена в этой взаимосвязи, иначе почему каждый музыкант из группы струнных, с которым я обсуждала эту теорию, моментально со мной соглашался. Это точно не связано с моим отвращением к кошкам. Просто что-то в звучании некоторых духовых инструментов – и в лицах музыкантов, когда они играют, и в том, как независимо они себя ведут, часами ухаживая за своими инструментами, напоминает мне кошек. Медники напоминают мне собак. Собаки не притворяются – и медники тоже. А вот духовики более хитрые и тонкие. Даже если фагот известен как «пукающая ножка кровати оркестра».

В оркестре четыре основных духовых инструмента: флейта, гобой, кларнет и фагот[82]82
  Еще есть их вариации: флейта пикколо – вариант флейты, английский рожок – гобоя, бас-кларнет – вид кларнета и контрафагот – фагота.


[Закрыть]. Все они разных цветов – композиторы пользовались этим, чтобы достичь определенного эффекта. Духовые очень похожи на группу медно-духовых в том плане, что они вместе или по отдельности могут как заполнять один из слоев симфонического звучания, так и появляться в коротких соло, разбросанных по всему произведению. Их основная функция в оркестре симфоническая, но они могут быть и полноценными солистами (например, в концертах), или появляться в маленьких камерных коллективах.

Отметим: если кто-то из музыкантов, о которых я написала выше, на постоянной основе участвует в одном или нескольких ансамблях, специализирующихся на исторических выступлениях или современной музыке, им будет свойственно меньше перечисленных мной характеристик. Вместо этого они будут вести себя как веганы. Не голливудские веганы, чей активизм демонстрируют в глянце, а такие, которых вы можете встретить в походах на Аппалачской тропе или где угодно в «Портленде».

Дирижеры – засранцы

Вся эта история с летним лагерем и Ирен была первым в моей жизни настоящим испытанием характера. Впервые я должна была решить, кто я, где мои границы, стоит ли мне вставлять подкладки в лифчик. (Номером с 16-летними девушками руководили в основном рекламы в стиле пин-ап.)

Первая проверка на прочность, с которой я столкнулась здесь, это дирижеры – или «маэстро», как они настоятельно просят себя называть. Мне многое хотелось бы сказать про дирижеров. Например, то, что они – переоцененные подставные лица. Или что они высокомерные мудаки. Или что видео с YouTube, в котором трехлетний мальчик дирижирует Пятую симфонию Бетховена, не доказывает музыкальную гениальность ребенка. Десятилетиями я копила свои жалобы, которые только и ждут, чтобы обрушиться и выбить подиумы из-под ног этих почтенных див.

Но цель данной книги – показать мир музыки, а не мои проблемы с авторитетами. Так что я постараюсь сохранить свои комментарии настолько беспристрастными, насколько это возможно. Или, по крайней мере, сохранить их такими же беспристрастными, какими были другие комментарии в этой главе.

Дирижеры, без сомнения, впечатляют. Если бы мне когда-нибудь удалось полностью искоренить их породу, я бы скучала по тому, как дирижеры появляются на сцене в начале каждого концерта, взлетают на подиум, а затем отворачиваются к оркестру с нахмуренными бровями и руками, как волшебники. Но это только видимость. Это парад-шоу, который отражает лишь несколько аспектов действительности, и вообще никаких сложностей в отношениях дирижер – оркестр.

Я думаю, что дирижеры существуют на спектре. На одном конце дирижеры, которые действительно похожи на волшебников, – они уносят своих музыкантов и слушателей в полет на звуковом ковре-самолете по великолепным музыкальным ландшафтам. Они – вдохновляющие лидеры, наделенные видением и дипломатичностью, которые создают иерархию и величественную структуру из нотного беспорядка и двухмерных каракуль.

Никогда не забуду, как играла Симфонию № 2 Брамса под руководством Бернарда Хайтинка, в блестящих голубых глазах которого, казалось, содержится мудрость всей вселенной и чья душа исходила напрямую из кончиков его пальцев, заключая нас всех в нежные, но совершенно уместные объятья гения. И никто из счастливчиков, принимавших участие в постановке La finta giardiniera в Джульярде в 2007 году, никогда не забудет Гэри Тора Уидоу, художественное видение которого могло посоперничать только с его внимательностью и беспрецедентным уровнем уважения, которое он внушал музыкантам[83]83
  В конце проекта все участники оркестра скинулись и купили ему подарок, чтобы выразить нашу благодарность. Коллективные усилия организовал басист, поэтому подарком в итоге оказалась бутылка водки Grey Goose.


[Закрыть].

На противоположном конце спектра находятся персонажи, больше напоминающие Волшебника Страны Оз, чем Гендальфа Серого: неуклюжие, раздутые шарлатаны, не переживающие о вдохновении или о том, что без таких персонажей оркестру было бы намного лучше. Но я не могу перечислить их по именам, потому что Штефан – юрист и он беспокоится о таких понятиях, как клевета.

Абсолютное большинство дирижеров находится где-то в середине этого спектра, выполняя основную роль в прибавлении артистизма к уравнению. Дирижеры – как менее героические регулировщики движения, диктующие, когда людям нужно бежать, ползти или гастролировать от тротуара к тротуару. (Между прочим, было бы здорово, если бы регулировщики действительно так делали.) Это помогает, даже если произведение относительно прямолинейное, и просто необходимо в современной музыке, где возрастает риск нагромождений. В операх и балетах дирижер тоже выполняет важную функцию: он единственное видимое связующее звено между оркестром, похороненным в «яме» и оторванным от внешнего мира, и тем, что происходит на поверхности.

Но ни один дирижер, каким бы полезным и замечательным он ни был, не является кукловодом типа Дроссельмейера, способным извлечь звук из моря облаченных в черное миньонов, которые, предоставленные самим себе, хранили бы молчание все два часа, за которые вы заплатили, чтобы их послушать.

На самом деле оркестры в основном выглядят и звучат одинаково, вне зависимости от того, стоит перед ними дирижер или нет – при условии, что произведение входит в основную программу и оркестр не похож на тот, что был у меня в средней школе, где только половина детей могла читать по нотам, а вторая половина приходила на репетиции с инструментами, разломанными на шесть частей[84]84
  Многие небольшие оркестровые коллективы выступают без дирижера. В таких случаях – и в случаях, когда дирижер просто отвратительный, – оркестры полагаются на своего концертмейстера, который подает сигналы на долях и важных репликах (продолжая в это время играть).


[Закрыть]. Дирижеры без оркестра не звучат вообще. Хотя нет, звучат – как тяжелое дыхание, одышка и ворчание. И выглядят как мимы, занятые тем, что одновременно перемешивают салат, красят забор, вяжут и танцуют с мухобойкой.

Однако многие дирижеры не способны уловить шаткость и зависимость своего положения и ведут себя как капризные авторитарные монархи, которые думают, что какают золотыми слитками. Большинство музыкантов в оркестре слишком вежливы (и привязаны к своей работе), чтобы противостоять этим задирам, которых поддерживает система.

Но не всегда. Помню, несколько лет назад слышала о случае, когда первый трубач большого симфонического оркестра якобы выступил против приглашенного дирижера и сказал: «Мы, черт возьми, [вставьте название большого города в США, где находятся Empire State Building и Статуя Свободы] филармония. Вы здесь, чтобы играть с нами. А не мы пришли, чтобы сыграть с вами». (Или что-то в этом роде.) Не все одобрили этот порыв, но он высказал свою точку зрения. И этого дирижера больше не приглашали.

Такие дела. Есть хорошие и плохие дирижеры. Так же, как есть свежая сладкая пикантная черника и черника, из-за которой вы хотели бы развернуть время вспять, чтобы не есть ее. Как и с черникой, соотношение не совсем такое, как хотелось бы.

Вот еще одна шутка.

Вы едете по темной уединенной дороге и видите дирижера и альтиста, которые стоят посреди этой дороги и спорят по поводу недавнего исполнения «Гарольда в Италии». Кого из них вы собьете первым – дирижера или альтиста?

Дирижера. Делу время, потехе час.

Мой первый дирижер

Думаю, одна из причин, почему я так строга к дирижерам, заключается в том, что мой первый дирижер был замечательным человеком. Он был виолончелистом – гигантом из Лексингтона, Кентукки, с бронзовой кожей, золотым сердцем и афро, которое позже стало тонким хвостиком у него на затылке. Ему нравились разноцветные геометрические принты. Когда я была в Андовере, я называла его мистер Томас. Но с рождения я знала его как Уильяма.

Он был одним из моих первых наставников и, возможно, моим первым защитником. Он пригласил меня играть с Андоверским оркестром – «в качестве звонаря», как он сказал, – за годы до того, как я туда поступила. Он был ужасно полным и смеялся над собой из-за этого, угрожая сесть на нас и раздавить, как жуков, если мы плохо вели себя на репетициях. Не было ничего, что бы он в себе не высмеивал. Однажды он пострадал от самой зрелищной неисправности одежды на сцене: эластичные брюки, которые были надеты под его туникой с ярким принтом, сползли до лодыжек посреди фортепианного концерта, и ему пришлось выпутывать ногу из штанины, чтобы, уходя со сцены, не ковылять, как пингвин. На следующий день он поделился этой историей со всеми, кто еще не посмеялся над ней.

Тогда я не осознавала, что скромность, доброта и цвет кожи делали его исключительным, и не осознавала, что предостаточно других дирижеров оказывались перед своими учениками без штанов – по совершенно другим причинам.

Мне было двадцать лет, когда ко мне приставал один из самых древних и общеизвестно мерзких маэстро (теперь уже отмененный). Столько же было и моей сестре, когда другой древний жуткий маэстро затащил ее в свой лимузин после концерта и попытался уединиться с ней в своем номере в отеле. (К счастью, он был ужасно пьян, так что она с легкостью вырвалась из его лап.)

Многие из них исчезли после расплаты за #MeToo[85]85
  Ближе к концу, поскольку таким движениям требуется больше времени, чтобы достичь запыленных уголков нашего мира.


[Закрыть]. Оставшиеся насильники, скорее всего, живут в кошмарной игре в ожидание – и, надеюсь, ведут себя как паиньки. Неважно, в изгнании они, в аду или в Польше. Такие дирижеры и в подметки не годятся Уильяму Томасу.

Глава 5
Рояли (и скрипки) – малышки на миллион долларов
Буквальная цена мастерства

Однажды в субботу я стояла в очереди в Espresso Royale (в этом месте, прямо напротив Хантингтон-авеню, все студенты подготовительных курсов Консерватории Новой Англии и ужасные сценические родители [и обычные хорошие родители] брали сэндвичи и кофе), когда какой-то мужчина спросил, была ли та штука, что висела у меня на плече, скрипкой.

Я ответила, что это скрипка.

«Я слышал, что скрипки очень ценные», – сказал он.

Стало неловко.

«Знаешь, – продолжал он, – иногда их стоимость доходит до десяти тысяч долларов».

Мне не всегда выпадает роль Осведомленной и Опытной. Я думала, что Эли Сааб был женщиной и что «заливом» в «Войне в заливе» был Мексиканский залив. И однажды, когда мы с двоюродными братьями и сестрами строили кое-что совершенно секретное и испачкали клеем всю бутылку от него, именно мне пришла в голову блестящая идея помыть бутылку в аквариуме для рыбок[86]86
  Я знала, что клей вреден для столов. Но я не знала – пока – что клей вреден для рыбок. (Очень вреден.)


[Закрыть].

Поэтому я очень хорошо себя чувствую, когда я в теме. В ту субботу, когда я стояла в очереди в ожидании своей индейки на ржаном хлебе, я точно знала, что, хотя скрипки и могут стоить десять тысяч долларов, это не такая уж и внушительная сумма для музыкального инструмента.

Моя первая скрипка – точнее, ее модель в половину размера, сменившая оранжевые фабричные прокатные скрипки, с которых я начинала, – как раз стоила около десяти тысяч долларов. Но я перешла на новую, когда мне было девять, и обновила ее, когда мне было двенадцать-тринадцать, на скрипку Жан-Батист Вильом. Она же у меня сейчас.

Поиск моей скрипки был захватывающим процессом. Это фантастическое исследование истории, миров звучания и вполне реальной химии, возникающей между музыкантом и неодушевленным деревянным артефактом. Это опыт, который я могу в особенности посоветовать тем, кому понравилась сцена в лавке волшебных палочек Оливандера в фильме «Гарри Поттер и философский камень».

В моем случае таким магазином был Reuning & Sons в бостонском Бэк-Бэй. Он занимал весь этаж в старом особняке, и его темный отделанный деревом лифт разносил запах деревянной стружки и лака прямо из магазина, встречая вас в лобби. Может быть, я просто была зависима от запахов, но я обожала ходить туда.

Главный зал был заполнен скрипками, скрипичными деталями, смычками, чертежами и фантастическими резными пюпитрами, инкрустированными перламутром и экзотическим деревом. Там были и витрины с различными канифолями, струнами и, что самое ценное, замысловатыми колышками для настройки. Очень похоже на Косую Аллею.

Но дальше, за французскими дверями, была светлая комната с эркером. Там хранились виолончели и зеркало от пола до потолка в тяжелой раме, которое было очень похоже на зеркало Еиналеж. С другой стороны зала находилась комнатка без окон с уютными старыми обоями и коллекцией маленьких музыкальных карикатур в рамочках. Здесь я проводила большую часть времени, пробуя разные скрипки. Она была похожа на шкаф, где я всегда очень надеялась остаться. Я все время задавалась вопросом, почему меня там прятали, пока Питер Джарвис, эксперт Reuning, сопровождавший нас в процессе выбора, не объяснил, что сухая акустика больше подходит для проб инструмента. В голубой комнате все звучало бы хорошо.

У Питера всегда было приготовлено для меня три-четыре скрипки и несколько смычков в пару. У каждой скрипки были свой тон и характер – свой голос. Одну из них я никогда не забуду: сзади она была облицована великолепным деревом и его переливающиеся, пьянящие завитки зачаровали меня. Я почти выбрала эту скрипку, потому что мне было тринадцать, она подходила к моим волосам, – и я не могла отпустить мысль о том, как хорошо мы смотрелись бы вместе. Но ее звучание было таким нежным – почти хрупким, – а в моей Вильом было нечто прямолинейное и бесстрашное, что заставило меня довериться ей.

Выбор был сделан. Питер заверил моих родителей, что это хорошее вложение, а мои родители, в свою очередь, заставили меня поклясться, что, когда я встречу мужчину своей мечты, спустя лет десять или двадцать, мы с ним поженимся тайно.

Потому что скрипка стоила девяносто тысяч долларов, и мои родители перезаложили свой дом, чтобы купить ее[87]87
  Наверное, им было ужасно смешно, когда я бросила свою профессиональную карьеру спустя несколько лет.


[Закрыть].

Без сомнения, это было невероятно щедро со стороны мамы и папы, которые, как вы помните, были простыми учителями, а не нефтяными магнатами. И хоть моя скрипка – великолепный экземпляр, она все еще очень далека от самой дорогой скрипки в мире.

(Буквальная) цена мастерства

Давайте посмотрим на цифры. Только после этого мы сможем обсудить, что они на самом деле значат для музыкантов. Во-первых, инструменты не струнной группы не продаются по таким же астрономическим ценам. Стоимость медных инструментов высокого класса (кроме тех, что принадлежали Майлзу Дейвису или сделаны из платины) обычно не превышает 4–13 тысяч долларов, в зависимости от типа инструмента и модели. Трубы и валторны стоят максимум 4 тысячи, а тромбоны и тубы – самые дорогие. Духовые инструменты высшего уровня обычно стоят 10–20 тысяч долларов. Они не становятся более ценными со временем и портятся при частом использовании.

По ценности к струнным инструментам ближе всего фортепиано. Большинство концертных фортепиано в лучших залах мира оценивается в шестизначные суммы. Например, самая большая модель Steinway – «модель D» – стоит примерно 200 тысяч долларов, хотя точная цена зависит от места создания (Steinway, сделанные в Гамбурге, стоят дороже нью-йоркских). Bösendorfer и Fazioli примерно в той же ценовой категории. Есть и фортепиано, которые оцениваются в миллионы долларов, но вся их прелесть – в историческом значении или в украшениях на внешней части инструмента.

Они чаще выступают в роли мебели, а не источников музыки. В целом они не влияют на «фортепианный рынок».

Но вот несколько из них для забавы:

• The Steinway Alma-Tadema – кастомизированная модель D с ручной резьбой в греко-романском стиле и перламутровой инкрустацией, которая выглядит как то, что могли найти во дворце Креза. Продана за 1,2 миллиона долларов в Christie’s в 1997 году;

• пианино Джона Леннона, которое, в отличие от Alma-Tadema, больше похоже на библиотекаршу в застегнутой рубашке, будто компенсирующую дикость своей длинноногой сестры – «кабинетного рояля», – чтобы у их мелодраматичной, постоянно шокированной матери (органа) была хотя бы одна дочь, на которую она может положиться, приобрел Джордж Майкл за 1,67 миллиона фунтов стерлингов в 2000 году. (В этом случае вообще не важно, как пианино выглядит, верно?);

• Хрустальное фортепиано The Heintzman, на котором Лан Лан играл на открытии Олимпийских игр в Пекине в 2008 году, было продано за 3,2 миллиона долларов. Я бы заплатила ровно столько же, чтобы у меня дома не было хрустального фортепиано.

Но эти уникальные фортепиано, какими бы дорогими они ни были, все еще в разы дешевле скрипок. Вот вам для примера две продажи скрипок десятилетней давности:

• в 2011 Lady Blunt Страдивари[88]88
  У всех скрипок Страдивари такие замечательные имена. Есть Гибсон экс-Губерман, экс-Либиг, экс-Беру экс-Тибо, герцог Кембриджский экс-Пьер Роде, Жар-птица экс-Сент-Экзюпери, экс-Граф Вьери… Я могу продолжать целый день, но вам, наверное, не так нравится это упражнение, как мне.


[Закрыть]1721 года стала самой дорогой скрипкой в мире. Ее продали на аукционе за 15,9 миллиона долларов;

• в 2012 году ее опередила Vieuxtemps del Gesù, которая была продана за 16 миллионов долларов.

Большая часть списков самых дорогих инструментов начинается с этих скрипок, затем суммы резко падают до 3–4 миллионов. Но все данные устаревшие и всегда неполные.

Мы знаем про Lady Blunt Страдивари, потому что она продавалась публично ведущим аукционным домом Taris-io – дилером, который специализируется на высококлассных инструментах[89]89
  У Tarisio есть очень удобная онлайн-база данных всех торгов и записей с аукционов, если вам вдруг интересно.


[Закрыть]. А вот Vieuxtemps del Gesù продавалась приватно. Мы знаем об этом только потому, что владелец хочет, чтобы мы знали. (Предположительно, скрипач, который получил эту скрипку в «пожизненное пользование», тоже не возражает. Я бы точно не была против.) Детали продаж такого высокого уровня, включая и те, что с тех пор побили рекорд Vieuxtemps del Gesù, конфиденциальны.

К счастью, у меня есть друзья в этом бизнесе, которые могут сказать нам, сколько – приблизительно – нужно копить на следующую Страдивари. Такие друзья, как Флориан Леонхард, важный эксперт подлинности инструментов и их поставщик, а еще человек, который всегда выглядит так, будто сошел с обложки GQ.

Когда я говорю, что он один из самых влиятельных экспертов в мире, я имею в виду, что у него есть власть выдавать сертификаты подлинности и его слово может присвоить ценность инструменту. Теоретически он мог бы сказать, что огурец – скрипка Страдивари, и овощ вошел бы в историю именно так. При условии, что никто не попытался бы на нем сыграть. Но Леонхард, конечно, никогда бы так не сделал, потому что единственное, о чем он беспокоится больше, чем о своей репутации, это его скрипки и Элли Су, потрясающая скрипачка (и моя бывшая одноклассница), случайно оказавшаяся его женой.

«Величайшие из скрипок, – сказал он мне, – с прекрасной историей и в хорошем состоянии стоят больше 20 миллионов долларов. Иногда цены доходят до 25 миллионов, но это встречается редко. Страдивари “Золотого периода” [скрипки, созданные между 1700 и 1725 годами] стоят 12 миллионов и выше, только если они не были повреждены или какие-то части не были заменены. Нормальные Страдивари поздних периодов стоят 10–12 миллионов, но их цена может упасть и до трех, если какие-то части отсутствуют или инструменты повреждены».

Страдивари и del Gesù – самые известные и дорогие инструменты, названные именами своих создателей, Антонио Страдивари и Джузеппе Гварнери (последний родился в семье скрипичных мастеров, и, поскольку в этой семье есть еще один Джузеппе Гварнери, этого называют Гварнери дель Джезу – по священному имени Христа и лилейному кресту, который можно найти на его инструментах после 1731 года). Есть и другие мастера, чьи инструменты очень востребованы и высоко ценятся, но на их ценниках обычно меньше нулей.