Текст книги "Черная моль"

Аркадий Георгиевич АДАМОВ.
ЧЕРНАЯ МОЛЬ

ГЛАВА 1.
КОМСОМОЛЬСКИЙ ПАТРУЛЬ

Нельзя сказать, чтобы Клима Привалова, слесаря отдела главного механика меховой фабрики, очень воодушевило так неожиданно свалившееся на него комсомольское поручение.

Вызов в комитет комсомола ему передали еще днем, когда он возился в своем механическом цехе. Соня Плецкая, технический секретарь комитета, проходя мимо, сказала:

– После смены явись к Кругловой, понятно?

Клим в ответ лишь небрежно кивнул головой. Хлопот в этот день у него было больше, чем обычно. В цехе, к которому он был прикреплен, шел монтаж новых машин, и на первых порах, как водится, то и дело что-то не ладилось. А над душой стоял начальник цеха и, не уставая, честил механиков и слесарей. Ребята лениво и грубовато отругивались. Только Клим молчал. Он был вообще не очень-то разговорчив, этот высокий, кряжистый, с медвежьими ухватками, очень сильный и добродушный парень, которого не так просто было вывести из терпения.

А тут еще забарахлила машина в пятом цехе. Короче говоря, Клим наверняка забыл бы о вызове в комитет, если бы не забежал по делу к главному механику, кабинет которого находился на втором этаже заводоуправления, как раз напротив комитета комсомола. Поэтому, выйдя в коридор и скользнув глазами по табличке напротив, Клим вспомнил о вызове. Почему-то машинально одернув потрепанный черный халат и потерев широкие, перепачканные маслом руки, он толкнул дверь комитета.

За небольшим столиком у следующей двери с табличкой «Секретарь комитета ВЛКСМ» сидела Соня и, подперев руками голову, тоскливо смотрела в лежавшую перед ней книгу. Заметив Клима, она с наслаждением потянулась и ворчливо сказала:

– Умучила проклятая эта алгебра! А ведь сегодня наверняка вызовут, – и уже другим тоном спросила: – Тебе чего?

– Сама же велела зайти к Кругловой!

– Занята сейчас, – ответила Соня. – Инструктор там из райкома. Тебе когда назначено, в три? А сейчас?

– Ну, положим, полвторого.

– То-то и оно!

Но в этот момент дверь кабинета распахнулась, в ней появился невысокий, улыбчивый паренек в очках, он держал в руках желтую, изрядно потрепанную папку на «молнии» и лохматую ушанку. Махнув шапкой, он весело сказал, обращаясь к провожавшей его Кругловой:

– Значит, Верочка, одну линию будем держать в смысле трудностей роста, да? – И, скользнув близоруким взглядом по широченной в плечах, высокой фигуре Клима, он восхищенно воскликнул. – Ого! Вот тебе и отборный кадр! Базис, так сказать! К нему только надстройку надо!

– Для того и вызвала, – довольно улыбнулась Круглова.

На широком, толстогубом лице Клима появилась скупая и чуть смущенная улыбка.

– Заходи, Привалов, – позвала его Круглова.

И Клим, пригладив рукой короткие светлые волосы, перешагнул порог.

В глубине комнаты стоял письменный стол, к нему был приставлен длинный, покрытый зеленой скатертью стол для совещания, на стенах висели грамоты, номер сатирической стенгазеты, выпущенной давным-давно, к перевыборному собранию, фотовитрина с написанным от руки заголовком «На избирательном участке». В шкафу под стеклом поблескивало несколько металлических кубков. Пепельница блестела первозданной чистотой, а на стене висел аккуратно выглаженный черный халатик и над ним затейливая шляпка из серого каракуля.

Вера Круглова, высокая, худая девушка с узким веснушчатым лицом и копной красивых, золотистых волос, опустилась в кресло за столом.

– Ну, садись, Привалов. Есть разговор.

Клим сел на шаткий стул около зеленого стола.

– Решили дать тебе комсомольское поручение, Привалов, – внушительным тоном сказала Круглова. – Пора тебе активней участвовать в общественной жизни организации.

– Опять на баяне играть, что ли? – добродушно усмехнулся Клим.

– Нет. Уже всем нашим девицам голову и так вскружил, – шутливо ответила Круглова и, снова посерьезнев, прежним тоном продолжала: – Решили назначить тебя в комсомольский патруль для поддержания общественного порядка. – И, заметив растерянность на лице Клима, прибавила: – Пойми, Привалов, дело это почетное, важное, и комитет оказывает тебе большое доверие. И потом у тебя все равно нет никакой общественной работы, а ты по уставу обязан. Кроме того, имей в виду, это совсем не так много времени займет. Ну, подумаешь, раз или два в неделю погуляешь вечером по улицам!

– Прогулочка!.. – иронически и не очень обрадованно протянул Клим.

Круглова, как видно, привыкла к тому, что комсомольцы фабрики не приходят в восторг от общественных поручений. Поэтому поведение Клима ее не удивило, и она решительно закончила:

– В общем, сегодня в пять явишься на инструктаж в наше отделение милиции к товарищу… – она заглянула в один из блокнотиков «шестидневки», лежавших на столе, – к старшему лейтенанту Фомину. Ясно? И смотри, не явишься, вызовем на комитет. Уговаривать и упрашивать я тебя не собираюсь.

– Испугался я вашего комитета, – проворчал Клим, подымаясь со стула. – И упрашивать нечего, не девушка.

Из комитета Клим вышел расстроенный. Впрочем, на инструктаж он все-таки явился. По дороге он, как обычно, зашел в булочную и продуктовый магазин, но, подходя уже к отделению милиции, вдруг почувствовал неловкость: туго набитая «авоська», где вперемежку с батонами лежали плоская пачка сахара, кулек конфет для сестренок, сверток с селедкой и другой, побольше, с тресковым филе; «авоська» эта придавала ему до смешного домашний, совершенно несолидный вид, который так резко контрастировал с официальной подтянутостью этого учреждения и той особой ролью, которую должен был теперь играть здесь Клим. Он даже ругнул себя за то, что не догадался сделать эти покупки потом. Подходя к барьеру, за которым сидел дежурный, Клим постарался спрятать «авоську» за спину и солидным тоном спросил:

– Как тут к старшему лейтенанту Фомину пройти?

Дежурный весело оглядел высокого мрачноватого парня.

– А вот кепочку снимешь и по этому коридору вторая дверь направо. Там ваших хлопцев уже порядком набралось.

Так Клим и просидел все полтора часа инструктажа с «авоськой» на коленях и, как ему казалось, с самым дурацким видом. Окончательно испортил Климу настроение какой-то шустрый паренек, который, лукаво подмигнув соседям, заметил:

– Гляньте-ка, братцы, товарищ, кажись, решил, что не иначе, как на отсидку сюда явился! Так, знаете, суток на десять. Вон даже продовольствием запасся.

Среди собравшихся пробежал смешок.

Домой Клим возвращался под вечер. Был тот час, когда сумерки уже опустились на город, но огни на улицах еще не зажглись. Валил липкий, мокрый снег и тут же таял под ногами. Было тепло. И просто не верилось, что сейчас уже середина ноября.

«А дельный, в общем, мужик, этот Фомин!», – подумал Клим. Хулиганов и прочую шпану Клим не уважал, хотя его лично никто из них задевать не осмеливался. Достаточно было одного взгляда на его высокую, с развернутыми широкими плечами фигуру – и у самых отчаянных дебоширов пропадала охота избирать Клима объектом своих «художеств».

Придя домой, Клим отдал матери покупки, сунул сестренке кулек с конфетами и пошел мыться.

– Все балуешь! – притворно проворчала мать, высокая женщина с утомленным, суровым лицом. – А сегодня Татьянка и пол не помыла и на рынок поздно отправилась, картошки уж не застала.

– Да-а, – жалобно протянула худенькая Татьянка, теребя пальцами перекинутую через плечо косицу, – а у меня, может быть, завтра контрольная по геометрии. А Любаша без меня не может, она еще не самостоятельная.

Восьмилетняя Любаша, с точно такой же косичкой, как и у сестры, и в таком же пестром ситцевом платьице, сочувственно вздохнула, не выпуская, однако, из рук бумажный кулек с конфетами, но и не решаясь развернуть его.

Семье Приваловых жилось нелегко. В годы войны Марии Ильиничне пришлось работать на лесозаготовках, куда ее в то время мобилизовали, и там она заболела жесточайшим ревматизмом. Поэтому в первые послевоенные годы, когда был еще жив муж, она уже не работала, и только после его смерти пришлось поступить уборщицей в одно из министерств. Заработка ее даже вместе с пенсией за мужа с трудом хватало на жизнь, но к этому времени, закончив семь классов, поступил на работу Клим. Жили дружно, и Клим постепенно и незаметно стал как бы главой семьи. Мать привыкла во всем советоваться с ним, и Клим решал дела твердо и справедливо.

Дети не сговариваясь и жалея мать, старались перехватить из ее больных, с распухшими суставами рук любую работу. И Клим привык не чураться самых «бабских» дел. Труднее всего приходилось со стиркой, но тут на помощь приходили многочисленные соседки по квартире. Ворча, они отбирали у Клима корыто с мокрым бельем, прогоняли из кухни, ловко и быстро заканчивали стирку без него. А потом подросла Татьянка. Так постепенно и сложилось твердое распределение обязанностей в семье, неписаный закон ее трудовой жизни.

За обедом обычно обменивались новостями.

– Вчера вечером у начальника совещание было, – ворчливо рассказывала Мария Ильинична, – до ночи сидели. Сегодня захожу прибираться в кабинет – матушки! Хаосу-то! Пепельницы с верхом, вокруг бумаг нашвырено, и на столе и на полу – ну, будто снег выпал! Стулья раздвинуты – передвинуты, ктой-то догадался карандаш чинить прямо на ковер. Ваш-то, Свекловишников, тот, конечно, свою пепельницу, отдельную, из бумаги скрутил и непременно, конечно, весь вечер кораблики делал.

– А Антонов с седьмой фабрики, тот опять собачек рисовал? – заинтересованно спросила Любаша, набивая рот хлебом.

– Нет, вчера чегой-то все дома на бумаге строил, высотные, с колоннами.

– С лифтом, да? – спросила Любаша. – Мы сегодня у Вали Самохиной три раза до конца поднимались. Тетя Маруся разрешила.

Обед подходил к концу.

– Мам, а мам, можно мы с Татьянкой сейчас на телевизор пойде-е-ем? – протянула Любаша. – Там будут Карандаша показывать…

– Сперва посуду мыть! – сурово перебила ее Татьянка и, подражая матери, добавила: – Все бы тебе бегать, а тут дел полно!

– Да уж ступайте, – улыбнулась Мария Ильинична, – сама управлюсь.

– Управлюсь! – тем же суровым тоном ответила Татьянка. – А вода? Тебе в воде руки полоскать нельзя.

Клим неторопливо поднялся из-за стола.

– Я, мать, во дворе часок посижу, покурю.

– Тебя уже там небось твой Сенька ждет не дождется, – засмеялась Любаша. – Влюбленный он в тебя, а ты в него.

Клим добродушно шлепнул сестренку, и та с визгом выбежала из комнаты.

У ворот на скамейке Клима действительно дожидался его закадычный друг Сенька Долинин, ученик гравера, невысокий, худенький и подвижной паренек.

– Привет! – коротко кивнул головой Клим, усаживаясь рядом с Сенькой и доставая из кармана мятую пачку «Прибоя». – Как она, жизнь-то?

– Живем, не тужаем, работу уважаем, – беспечно откликнулся Сенька. – Чего это ты сегодня так поздно?

– В милиции был.

– Схватил приводик? – недоверчиво воскликнул Сенька, и рыжие глаза его загорелись нестерпимым любопытством.

– Вроде того, – усмехнулся Клим. – Теперь вот два раза в неделю придется патрулем ходить комсомольским, всякую там шпану подбирать.

– Фюи! – присвистнул Сенька. – Работка! И ты согласился?

– А чего же делать-то?

– Я, между прочим, мировую книжку прочел, – неожиданно сообщил Сенька. – Называется «Капитан Сорви-голова». Этот парень хотя француз, но вроде нашего Павки Корчагина. Против английских империалистов, понимаешь, воевал, за буров. Дело, понимаешь, в Африке происходило. А те, англичане, действовали с позиции силы. Ну, он им и влил! Ох, сильная книга!

– Против нашего Корчагина он слаб, этот капитан, – солидно возразил Клим.

– Ну и что? А книга какая! Я так считаю: если разговорной речи и приключений много – вот интересно. А философия – она, знаешь, для пожилых. Сделаешь себе отчет, что прочел, – и все.

– Одна философия – это, конечно, нуль, – согласился Клим. – Нужна конкретная жизнь.

– Конкретная! – насмешливо повторил Сенька и вдруг, оживившись, спросил: – А что, этого вашего кладовщика нашли или нет?

– Вроде нет.

– Он небось еще и шкурок со склада попер до черта?

– Если так, то далеко не убежит, найдут.

– Как же! Теперь, брат, жулик умный стал.

– Ну, насчет жулика – это пока рано говорить. Человек он вроде был неплохой. Из армии только. И мало что. Может, он от жены сбежал? Ведь еще какая попадется! От другой и на край света подашься! – убежденно, тоном много повидавшего и испытавшего человека возразил Клим.

– Все девки хороши, откуда только ведьмы жены берутся?

– Ну, положим, девушки тоже разные бывают.

– Точно! Вот и я говорю, – подхватил Сенька. – К примеру, заходит к нам сегодня одна мадам. Так уж, немолодая, лет под тридцать. Одета – фу-ты, ну-ты! И лиса на шее чернобурая, и на голове лисий хвост торчит, и шубка вся бутылкой вниз, по последней моде, а рукава такие, весь туда залезешь. Брови – во, ниточка, и губы измазаны. Ей, видите ли, надпись сделать надо на серебряной пластинке к кожаной такой папке.

– Ну и что?

– Что? А надпись знаешь какая? «Дорогому Коленьке в день шестидесятилетия. Твоя Мила». Это как понимать? Факт! Муженька подцепила лет на тридцать постарше себя. Это любовь, я тебя спрашиваю? Нету настоящей любви…

– Скажешь!

– А что? Вон в «Вечерке» одни объявления о разводах печатают.

– Ну, конечно. Сколько в Москве народу живет – и сколько объявлений. Сравнил.

– Не успевают. Постепенно всех перепечатают. Будь спокоен.

– Голову-то не дури.

– Между прочим, – снова перескочил на другое Сенька, – сегодня и ваш заходил. Этот, Рыбья кость.

– Плышевский?

– Он самый. Портсигар принес. Золотой. Михаил Маркович лично ему гравировал.

– Кому это он? – удивился Клим.

– Надпись такая: «Дорогому Тихону Семеновичу в знаменательный день от друга и сподвижника». Вот, слово в слово. По тридцать копеек за букву.

– Это он нашему Свекловишникову преподнес, – заметил Клим. – Золотой говоришь?

– Ага! Тяжелый. Тысячи за три, не меньше. А что за день, а?

– Кто его знает. Может, с благополучной ревизией, – усмехнулся Клим. – Неделю у нас комиссия какая-то сидела.

– И откуда только люди деньги берут? Оклад-то у него какой?

– Почем я знаю? – с неудовольствием пожал плечами Клим.

Главного инженера своей фабрики Олега Георгиевича Плышевского он уважал. Это был знающий, энергичный человек, не то что квашня и перестраховщик Свекловишников, который уже несколько месяцев исполнял обязанности директора. Вот, к примеру, совсем недавно Клим предложил изменить крепление швейной машины десятого класса к рабочему столу. Плышевский сразу подхватил эту идею. А Свекловишников, конечно, возражал: нет, мол, экономической выгоды. Плышевский все же настоял: культура производства, мол, забота о людях. Он помог Климу составить чертежи. Так было и с другими рационализаторскими предложениями Клима, и постепенно он проникся уважением к этому высокому, худому человеку с густыми черными бровями и плотной шапкой седых волос на голове. Он прощал Плышевскому его резкий, не терпящий возражений, напористый тон в разговорах, вызывающий блеск очков в тонкой золотой оправе на хрящеватом носу, щегольской, модный костюм и тонкие, нежные руки, под розовой кожей которых просвечивали синеватые вены. Клим старался пропускать мимо ушей ядовитые замечания кое-кого из рабочих в адрес Плышевского, и сейчас его неприятно поразило в рассказе Сеньки лишь то, что Плышевский назвал толстого, лысого и какого-то сонливого Свекловишникова другом и сподвижником.

– Тоже, друга нашел, – проворчал он.

– Ты за Рыбью кость не волнуйся! – насмешливо посоветовал Сенька. – Он себе дружков подберет каких надо. А вот вообще я так считаю: друг – дело большое, – неожиданно опять изменил он ход беседы – инициатива здесь всегда принадлежала ему. – И еще я считаю, что, к примеру, девушка другом быть парню не может. С ней так: или любовь, или равнодушие.

– Это как сказать.

– А так и сказать. Ну, к примеру, у тебя с Лидочкой Голубковой любви не получается, и уж какая там дружба!

– Ты Лиду не трогай.

– А чего? Другие могут трогать, да еще как…

– Ну!.. – угрожающе произнес Клим.

– Ладно, ладно, – примирительно заметил Сенька. – Тоже мне, Отелло! Он в кино хоть черный, африканец. Потом, когда это дело было. А в нашу эпоху ты это брось…

Так, покуривая, друзья еще долго сидели в темноте на скамейке, пока Клим наконец, взглянув на часы – для чего специально зажег спичку, – не сказал:

– Пора, брат. Вон уже одиннадцатый час.

– Да девчонки твои, наверно, у нас еще телевизор смотрят!

– Вот и пора их в постель загонять. Мать-то небось заждалась. Тоже устала за день.

– Ну, раз так, то пошли, – неохотно согласился Сенька.

Они торопливо докурили, бросили окурки в снег и двинулись в глубь двора.

В первый же воскресный вечер комсомольцы района вышли в поход против хулиганов, воров и спекулянтов.

Штаб рейда обосновался в клубе меховой фабрики. Там находились члены райкома, сотрудники милиции, корреспонденты молодежных газет, фотографы, медицинская сестра, связные. Редколлегия сатирической газеты «Крокодил идет по нашему району» тут же готовилась к выпуску специального номера.

В штаб для инструктажа явились назначенные в рейд комсомольцы. Настроение у всех было приподнятое. Что ни говорите, событие. Шутка ли, первый комсомольский рейд. Это тебе не сбор утиля, не лекции, кружки и беседы. Это – дело серьезное.

Выступая перед собравшимися, Фомин так и сказал:

– Это – дело серьезное, товарищи комсомольцы. Если кто себя чувствует душой слабоватым и нервишки уже играют, то, пока не поздно, ступайте домой. И еще пусть домой идет тот, кто равнодушен, так, знаете, из-под палки сюда пришел. Я уже говорил: это не культпоход. Тут вам такие фрукты попасться могут, что порой и сила, и, знаете, храбрость нужна, а главное, товарищеская спайка. Помните: самый тяжкий проступок на фронте – бежать от врага или бросить в беде товарища. А вы, ребятки, сейчас будете вроде как на фронте. Хулиган, он что? Он, первое дело, нахал. Но и злости в нем может оказаться много, отчаяния. Такого надо брать дружно, чтобы опомниться не успел, сбить гонор-то. А у другого и ножичек оказаться может, глядишь, в дело-то и пустит. Ну, тут уж не теряться, действовать смело, решительно, дружно. А найдутся и такие, что наутек. Догнать! И всех, значит, сюда. Мы уж тут разберемся. Войной пошли мы на хулиганов да воров. Ну, а на войне – так уж как на войне! Теперь так. Пятерки вы свои и старших знаете, маршруты тоже. Сейчас… – Фомин взглянул на часы, – двадцать пятнадцать. Приказываю выступать! Комсомольцы с шумом поднялись со своих мест и устремились к выходу.

Климу понравились ребята из его пятерки: серьезные, подтянутые и, как видно, не из трусливых. Двое – с соседней фабрики, двое других – студенты. Одного из студентов и назначили старшим. Маршрут их пятерки был сложным: мимо кинотеатра, небольшого ресторана, павильона «Пиво – воды» и дома №6, славившегося, как их предупредил Фомин, огромным и к тому же проходным двором и необычным скоплением хулиганящих подростков.

Около кино сразу же задержали двух спекулянтов билетами. Один из них оказался совсем мальчиком, который тут же расплакался. Второй – худой, заросший, с опухшим лицом мужчина. Он попробовал было убежать, но один из комсомольцев схватил его за рукав пальто. Тогда другой рукой спекулянт со всего размаха ударил его в грудь, сам же грохнулся на землю и дико завыл, закатив глаза. Комсомольцы столпились вокруг него, не зная, на что решиться: человек показался больным, припадочным.

– Берите его, хлопцы, – спокойно сказал подошедший милиционер. – Симулирует. Знаю я его. Хотите, могу помочь, только пост бросать нежелательно.

– Ну, вот еще! – самолюбиво заметил старший пятерки. – Сами справимся – и, обращаясь к товарищам, прибавил: – Взяли, хлопцы.

Но в этот момент спекулянт вскочил и испустил протяжный вопль. В руке у него блеснуло лезвие бритвы. Собравшиеся вокруг люди шарахнулись в сторону.

– Ой, сейчас убьет!.. Убьет!.. – испуганно закричала какая-то женщина.

Клим стоял ближе других к спекулянту, но тот бросился мимо него на одного из студентов. И тогда Клим, не задумываясь, ударил наотмашь по вытянутой грязной руке хулигана. Ударил, но не рассчитал силы. Спекулянт нелепо завертелся на месте и снова, но уже без всякого умысла, грохнулся на землю, судорожно забился и утих, закатив глаза и дергая небритым острым кадыком.

– Ну, вот и убили! – желчно констатировал какой-то мужчина в пыжиковой шапке и пенсне. – Комсомольцы, называется!

– А что, ждать, пока он тебя убьет? – запальчиво спросила какая-то девушка.

– Гражданин, видно, не успел билетик у него приобрести! – ехидно вставил какой-то паренек и весело объявил, сдернув с головы шапку: – Собираю на похороны этого типа! По первому разряду! Кто сколько может!

Клим смущенно посмотрел на своего старшего. Действительно, получилось как-то нехорошо. Но тот очень хладнокровно повторил свой приказ:

– Взяли, хлопцы. В штабе разберемся.

Клим с отвращением поспешно сгреб обмякшее, мерзко пахнущее потом и винным перегаром тело и без всякого усилия понес его сквозь расступившуюся толпу. За ним последовали остальные комсомольцы и притихший испуганный мальчишка с размазанными по лицу слезами.

– Эх, господи, пропадай моя телега! – гнусаво объявил вдруг «убитый», открыв глаза и вполне осмысленно, с откровенной злобой, косясь на Клима.

– Телега ничего, подходящая, – откликнулся все тот же паренек, объявивший о похоронах. – Сбежать не даст. С богом, православный!

Кругом смеялись люди.

Через полчаса патруль уже снова шел по своему маршруту. Около кино было спокойно, и комсомольцы двинулись дальше, оживленно обсуждая свое первое боевое крещение. Наперебой вспоминали, как в отчаянии рыдал мальчишка-спекулянт, умоляя не сообщать о нем в школу и не вызывать отца, как, освободившись из железных объятий Клима, вновь обнаглел «убитый» и с воем метался по комнате, не давая себя фотографировать.

Молчал один лишь Клим. Гадливость и злость переполняли его при мысли о происшедшем.

Патруль миновал ресторан, потом павильон «Пиво – воды» и, наконец, печально знаменитый дом № 6. Повсюду было тихо. Вскоре повернули обратно.

Шел четвертый час их дежурства, время приближалось к двенадцати. Прохожих на улице становилось все меньше. Комсомольцы в четвертый, и последний уже, раз шли по своему маршруту. Все изрядно устали. Откуда-то появилась уверенность, что больше уже ничего не случится и рейд, по существу, можно считать законченным.

Мимо них по опустевшей улице медленно проехало такси; зеленый фонарик ярко горел под ветровым стеклом.

Неожиданно со стороны ресторана донесся истошный, пьяный окрик:

– Эй, извозчик!

Комсомольцы невольно ускорили шаг.

– Последний аккорд! – усмехнулся один из студентов. – Так сказать, под занавес.

Тем временем около ресторана разыгрывался скандал. Какой-то изрядно подвыпивший парень в модном пальто и сдвинутой на затылок шляпе лез в драку с шофером такси, который отказывался везти пьяную компанию за город. Две девицы испуганно жались друг к другу и неуверенно хихикали. Второй парень, выпивший, как видно, еще больше, чем его собутыльник, и по этой причине лишенный возможности активно вмешаться в развертывавшиеся события, привалился к плечу одной из девиц и возбужденно гудел:

– Дай ему, Ромка!.. Ну, дай ты ж ему р-р-раза!..

Из-за стеклянной двери ресторанного подъезда с любопытством наблюдал за скандалом швейцар. По его удовлетворенному виду можно было понять, что он считал свою задачу выполненной: пьяные были удалены с вверенного его попечению «объекта», и теперь он вполне заслуженно мог насладиться созерцанием дальнейшего хода событий.

Подоспевшие комсомольцы не раздумывая и уже вполне уверенно вмешались в инцидент. При их появлении девушки поспешно потянули в сторону стоявшего возле них парня, и тот, как видно, перетрусив, послушно двинулся вслед за ними.

Но второй парень с воинственным видом обернулся к подошедшим и злобно проговорил:

– Что, все на одного, сволочи?

И тут Клим с удивлением узнал в пьяном работника охраны со своей фабрики Перепелкина.

Ростислава Перепелкина Клим знал хорошо, тот уже полгода работал на фабрике. Поступил он туда, как ни странно, на самую низкооплачиваемую должность: вахтером. На этом посту он проявил, однако, высокую бдительность: глазастый, беспокойный, сметливый, он задержал в проходной работницу, пытавшуюся вынести шкурку краденого каракуля. Вслед за тем Перепелкин выступил на общефабричном собрании с громовой речью и очень искренне, просто яростно обрушился на воровку. После этого его назначили начальником второго караула, то есть, по существу, одним из двух помощников начальника охраны. Перепелкин стал популярным человеком на фабрике, членом комитета комсомола. Ему прощали даже излишнюю франтоватость в одежде и хвастливую болтливость. И вот сейчас Клим вдруг столкнулся с ним при таких неожиданных обстоятельствах. Судя по состоянию, в котором он находился, Перепелкин мог наделать много глупостей, и Клим решил прийти ему на помощь: все-таки свой, фабричный парень.

Клим вышел вперед, спокойно подошел к ощетинившемуся, готовому полезть в драку Перепелкину и положил ему руку на плечо.

– Узнаешь?

– П-п-привалов?! – изумленно пробормотал Перепелкин. – К-клим!..

– Он самый. Так что особо не шуми. – И, обращаясь к товарищам, Клим прибавил: – Я его знаю, с нашей фабрики парень.

– Ну и добре, – согласился старший пятерки. – Тогда вот что. Вы, Привалов, ведите его в штаб, а мы закончим обход. Я думаю, всем возвращаться из-за него нет смысла. Как полагаете, товарищи?

– Не убежит? – спросил кто-то из комсомольцев.

– Это от Клима-то? – откликнулся второй. – И потом он же на ногах еле стоит.

И вот они пошли по темным, безлюдным улицам – Клим и рядом пошатывающийся, все так же со сдвинутой на затылок шляпой Перепелкин.

Некоторое время оба молчали. Потом Перепелкин неуверенно спросил:

– Куда ведешь-то?

Клим коротко объяснил.

– И, выходит дело, фотографировать будут, на фабрику сообщат?

– А как же?

Помолчали.

– Клим, а Клим, – понизив голос, снова заговорил Перепелкин. – Ты уж меня, брат, отпусти! Невозможно мне такое стерпеть. Авторитет подорву, понимаешь?

– Ничего. Выправишь потом.

– Слушай, Клим, – лихорадочно зашептал Перепелкин. – Ну, хочешь, я тебе денег отвалю? А?

Клим прищурился и сухо спросил:

– Это сколько же ты, к примеру, отвалишь?

– Ну, хочешь четыре сотни? А? Ну, пять, а?

– Месячную зарплату? – насмешливо осведомился Клим.

– А леший с ней, с зарплатой! – азартно махнул рукой Перепелкин. – Ты говори: согласен?

– Не дури, понял? Не дури! – строго сказал Клим.

– Не хочешь, выходит. Ну, гляди, не пожалел бы! – неожиданно меняя тон, с угрозой произнес Перепелкин.

– Милый, ты что, меня на испуг хочешь взять? – усмехнулся Клим. – Чудно даже.

– Как бы потом чудно не вышло. Как с одним человеком недавно.

– Что же это с ним вышло такое?

– А то, что был человек и нет человека.

Клим невольно насторожился. На ум пришло странное исчезновение кладовщика Климашина с их фабрики.

– Ты это про кого толкуешь?

– Сам знаешь, про кого! – все тем же загадочным и угрожающим тоном ответил Перепелкин. – Лучше со мной не связывайся, понял?

Клим резко остановился и угрюмо окинул с ног до головы Перепелкина.

– Вот что, паря, – тихо сказал он. – Ты чего это несешь? Выкладывай до конца.

– А ты кто такой, чтоб я тебе все выкладывал?

– Ну?.. – угрожающе произнес Клим.

Но тут худое, вытянутое вперед, какое-то рыбье лицо Перепелкина с большими прозрачными глазами внезапно исказилось в жалкой гримасе, длинные, тонкие губы задрожали, и он упавшим голосом произнес:

– Прости, Клим! Это я сдуру все, ей-богу! Сам не знаю, чего плету. Просто страшно мне. Пойми, Клим, страшно позора ждать! Ведь первый раз это со мной. Приятель сбил. Напился. Вот и нес сейчас черт те что…

Клим взглянул в его глаза, полные слез, и внезапно ощутил, что злость уходит, осталось только неприятное чувство досады на себя самого за то, что мог хоть на минуту принять всерьез эту пьяную болтовню.

– Пойми, Клим, – все так же жалобно ныл Перепелкин, – если такое случится, не переживу я это! Ой, господи! – Он схватился за голову и жалобно застонал. – Позор-то какой! И отца опозорил! Память его светлую. Погиб он у меня, Клим, смертью храбрых пал в войну…

При последних словах Перепелкина Климу стало не по себе. Он вдруг вспомнил своего отца, вспомнил горе свое, матери, сестер, что-то защекотало у него в горле, и он смущенно, не глядя на Перепелкина, хрипло бросил:

– Ладно уж. Валяй отсюда. И чтоб больше такого не было. Слыхал?

Перепелкин встрепенулся, обрадованно закивал головой.

– Точно! Слово даю. В жизни никогда не повторится!

Он повернулся было, чтобы уйти, но вдруг на лице его отразилась тревога, и он торопливо прибавил:

– Смотри, Клим, я тебе ничего не говорил, и ты ничего не слышал.

Он быстро зашагал в сторону и скоро исчез за углом. Климу не понравились его последние слова, даже не столько они сами, сколько тон, каким они были сказаны, полный трезвого и жгучего беспокойства. «Баламутный парень, – подумал он, пожав плечами, – сначала несет черт те что, а потом сам же и пугается».

В штабе к сообщению Клима отнеслись неожиданно спокойно.

– Ладно, – махнул рукой секретарь райкома комсомола Кретов. – Раз парень осознал, раскаялся – пусть. В случае чего мы это ему и потом припомним.

Поздно ночью возвращался Клим домой. Из головы не выходил случай с Перепелкиным. И только на углу знакомого переулка мысли неожиданно перескочили на другое. Он вспомнил, что завтра понедельник, с утра на фабрику, вспомнил все дела, которые ждут его там, и среди них новое рационализаторское предложение, которое давно не дает Климу покоя.

Подходя уже к самому делу, Клим решил, что надо будет по этому поводу завтра посоветоваться с Плышевским.

Дома все давно спали. Клим наскоро умылся на кухне, съел, не разогревая, холодную кашу. В квартире было тихо. И только старушка Аннушка, страдавшая бессонницей и отличавшаяся к тому же удивительным слухом, что позволяло ей находиться в курсе дел всех жильцов квартиры, хотя, надо ей отдать справедливость, она никогда не употребляла во зло полученные ею, так сказать, неофициальные сведения, – эта самая Аннушка и приоткрыла дверь своей комнаты, когда Клим, дожевывая на ходу ломоть хлеба, отправился спать.

– Явился, полуночник, – добродушно проворчала она. – Носит тебя нелегкая! Слава тебе, господи, живой вернулся! – И с нескрываемым любопытством спросила: – Знакомых-то кого пьяненьким приметил?

Клим отрицательно мотнул головой и вдруг опять вспомнил Перепелкина.

Сняв в коридоре ботинки, Клим осторожно проскользнул в свою комнату. Очень довольный, что ни мать, ни сестры даже не шелохнулись, когда заскрипела под ним кровать, он невольно подумал: «Ишь, набегались! А ведь воскресенье, могли бы, поди, и отдохнуть». Климу вдруг стало почему-то грустно, с этим настроением он через секунду и уснул.