Текст книги "Черная моль"

– Второе можем, – откликнулся тот. – Хорошо еще, что Горюнов уже больше ни за кого другого не будет выступать.

– Ну, а как Горюнов-то себя чувствует? – с места спросил Женя Осокин.

– Готовясь к сегодняшнему совещанию, – охотно откликнулся Огарков, – я звонил в больницу, говорил с врачом. Все в полном порядке: Горюнов лежит и уже ни за кого выступать не сможет.

– Порядочек!.. – иронически протянул Женя.

– Это надо понимать в смысле прогнозов олимпиады, – покраснел Огарков. – В другом, так сказать, гуманном смысле порядка, ясно дело, нет. Я хочу, товарищи, – продолжал он, – поставить вопрос ребром. До олимпиады два месяца. Надо вашим борцам создать условия.

– Суммы, выделенные на спортработу, уже освоены полностью, – вмешалась Волина. – У фабкома денег нет.

– Это мы наскребем, – заверил Огарков. – А вот надо путевочки.

– Ну, это, я думаю, осилим. На две недели. Под Москву.

– Вот, вот. Но это перед самой олимпиадой. А пока просьба к дирекции. – Огарков повернулся к хмурому Свекловишникову и указал рукой на собравшихся. – Тихон Семенович, от имени общественности, от имени молодежи: надо помочь.

– Как вам еще прикажете помогать? – резко ответил Свекловишников. – И так слесаря взяли себе на шею, не уволишь теперь: скажут, зачем брал? А мне, между прочим, настоящие слесари требуются, а не мифы, да еще со сломанными руками.

Всех невольно покоробили его последние слова.

– Все-таки руку он сломал, а не голову, – сердито бросил Женя Осокин. – Еще поработает.

Но больше никто ничего не сказал: Горюнов был здесь для всех, по существу, чужим человеком.

– А нам его голова и не требовалась, – проворчал в ответ Свекловишников и повернулся к Огаркову. – Ну, так чего же вы теперь хотите от дирекции? Только быстрее выкладывай.

– Освобождения, Тихон Семенович, – мягко сказал Огарков. – Ну, часика на два-три в день, для усиленной тренировки.

– Чтобы побольше рук и ног переломали? Подумаем еще.

– Вот! – воскликнул Огарков. – Ясно дело, уже начинается паника. Товарищи комсомольцы! Мы специально прибыли к вам, я и вот он. – Огарков показал рукой на невозмутимо курившего Платова. – Надо провести работу среди молодежи, среди способных, перспективных, хотя еще и не очень результативных борцов вашей фабрики…

Свекловишников тяжело поднялся со своего места и направился к двери. Проходя мимо Перепелкина, он, не останавливаясь, сухо буркнул:

– После зайдете ко мне.

Перепелкин только оторопело посмотрел ему вслед: от неожиданности он даже не успел ответить.

Заседание комитета кончилось поздно, и Перепелкин досадливо подумал, что разговор со Свекловишниковым теперь отложится, конечно, до завтра. А его разбирало нестерпимое любопытство, смешанное с какой-то непонятной тревогой: зачем он понадобился – выдвижение, разнос за что-нибудь, личная услуга или…

На всякий случай Перепелкин заглянул в приемную дирекции. Секретарши Зои Ивановны уже давно не было. На ее месте сидел ночной дежурный, с увлечением читавший какой-то пухлый роман.

– Сам-то здесь? – спросил Перепелкин, кивнув на дверь кабинета.

– Ага.

Перепелкин нерешительно приоткрыл дверь.

– К вам можно, Тихон Семенович?

– Прошу.

Свекловишников просматривал какие-то бумаги, машинально помешивая ложечкой в стакане с чаем, рядом на тарелке лежали две витые сдобные булочки.

В большом, просторном кабинете царил полумрак, горела только настольная лампа, бросая яркий пучок света на разложенные по столу бумаги.

– Присаживайтесь, Перепелкин, – добавил Свекловишников, снимая очки и устало откидываясь на спинку кресла. – Побеседуем.

По его тону Перепелкин догадался, что разговор будет мирным, а обстановка придавала ему даже некоторую интимность. Вслед за тем последовало милостивое разрешение курить, и Перепелкин окончательно успокоился.

– Ну-с, так как вам работается на нашей фабрике, Перепелкин? – отеческим тоном спросил Свекловишников. – Довольны?

– Еще бы, Тихон Семенович. Под вашим руководством…

– Ну, ну, – поморщившись, перебил его Свекловишников. – Давайте без этого. Не приучайтесь. Окладом, конечно, не очень довольны?

– Как вам сказать, Тихон Семенович… – насторожился Перепелкин.

– Так и сказать. Сам был молод, знаю, как кровь-то в ваши годы играет. И того хочется и сего…

– Конечно, Тихон Семенович, культурные запросы у меня есть, – скромно подтвердил Перепелкин, внимательно рассматривая свои ногти.

– Однако жуликов ловите усердно, – усмехнулся Свекловишников.

– Приходится, – извиняющимся тоном ответил Перепелкин.

– Так, так. Работой вашей я в общем и целом доволен. Вы, кажется, на своем месте.

– Стараюсь, Тихон Семенович.

«Куда он клонит?» – лихорадочно соображал Перепелкин, но ответа не находил.

– Вот, вот. А потому имею намерение вас поощрить. Есть у меня для такой цели фонд, – доверительно продолжал Свекловишников и с ударением добавил: – Личный фонд. Во избежание кривотолков и прочих лишних разговоров распределяю его сам.

Свекловишников выдвинул ящик стола и достал оттуда тетрадь. Когда он ее раскрыл, Перепелкин увидел вложенные между листами сторублевки. Чистый лист под ними оказался разграфленным, вверху были вписаны названия граф: «Ф. и. о… Должность… Сумма… Подпись». Под ними была заполнена только одна строчка.

– Вот. Извольте здесь расписаться, – придвинул Свекловишников тетрадь к Перепелкину.

«Началось, – с неожиданным страхом подумал Перепелкин, и руки его стали влажными от пота. – Пошли пиастры. Но за что, за что?» Он облизнул сразу вдруг пересохшие губы и не очень твердо расписался. Свекловишников веером выложил перед ним пять сотенных бумажек.

– Прошу.

Перепелкин суетливо подобрал их и, скомкав, неловко сунул в карман.

– Теперь вот что, – наставительно произнес Свекловишников, отхлебнув чай и не спеша, со вкусом разжевывая сдобную булочку. – Первое, об этих премиальных не принято судачить со всяким встречным-поперечным. Ясно? Второе. Будете стараться – через месяц подкину еще. И третье. По судам можете шляться сколько заблагорассудится, по ресторанам да кафе веселиться, танцевать тоже не грех, для того живем. Но с одним надо, Перепелкин, покончить: болтливы и хвастливы не в меру. Да-с! Солидней держитесь. Деньги, они сами за себя что надо вашим девушкам скажут.

«Все, старый черт, знает, – со смешанным чувством восхищения и тревоги подумал Перепелкин, – никуда от него не денешься».

– И последнее, – закончил Свекловишников, жирной рукой стряхивая с пиджака крошки, – положением своим на фабрике, общественным доверием дорожите. Очень дорожите. Бдительность свою удвойте. Понятно?

– Ну, конечно, Тихон Семенович. Вы же меня так стимулировали, так стимулировали, что…

– Но порядочек примем вот какой, – перебил его Свекловишников. – Ежели кого с поличным задержите, то сперва докладывайте мне, лично. А там решим, как поступить. Подход тут нужен индивидуальный, чуткий.

– Слушаюсь, Тихон Семенович. Можете целиком положиться. Муха не пролетит. Я для вас, Тихон Семенович…

Перепелкин даже захлебнулся от избытка чувств.

– Не мое добро бережете, государственное! – многозначительно произнес Свекловишников. – А для меня что. Ну, разве так, помочь в чем…

– Эх, Тихон Семенович, только бы случай представился! На деле бы доказал. Только бы случай…

На глазах у Перепелкина выступили слезы, он не на шутку разволновался и говорил очень искренне.

– Бог даст, будет случай, будет, – покровительственно произнес Свекловишников. – Докажете еще…

Из кабинета Перепелкин вышел уже с сухими глазами, подтянутый и строгий: доверие обязывало ко многому.

Прошел месяц, но случая доказать свою преданность Свекловишникову или хотя бы повышенное служебное рвение так и не представилось. Перепелкин был в отчаянии. Что же делать? Получит ли он снова эту странную, но так пригодившуюся ему премию, о которой, как его ни подмывало, он, однако, никому даже не заикнулся? Перепелкин, конечно, понимал, что дело тут не совсем чистое, ну, а если его болтовня дойдет до Свекловишникова, то что будет тогда – Перепелкину страшно было даже подумать.

Дни тянулись за днями, полные напряженного, щемящего ожидания, но Перепелкина никто не беспокоил. Между тем он с удвоенной энергией выполнял теперь свои служебные обязанности: ведь Свекловишников требовал бдительности! Ночью он тщательно проверял пломбировку цехов, чуть не каждый час обходил территорию фабрики, проверяя во всех зонах наружные посты охраны, лично занимался со сторожевыми собаками.

Но особенно бдителен был Перепелкин в час, когда очередная смена кончала работу. К этому времени он неизменно оказывался в проходной, у дверей своего кабинета, и зорко вглядывался в проходивших мимо людей, следил, как переворачивают они табель, забирают из камеры хранения свои сумки и кошелки и шумно, со смехом переговариваясь между собой, выходят мимо вахтера на улицу. Как назло, никто больше не попадался на краже шкурок.

Внимательно наблюдал Перепелкин и за выезжавшими с территории фабрики машинами, которые развозили по магазинам готовую продукцию – меховые шубы и шапки, доставляли на пошивочные фабрики кипы воротников для будущих пальто. Но и здесь отличиться не удавалось. Иногда, правда, Перепелкину казалось, что груза на них больше, чем значилось в накладных, которые предъявляли вместе с пропуском сопровождавшие машины работники магазинов, люди, как правило, обходительные, веселые и услужливые. Но не разгружать же эти машины в воротах, не пересчитывать каждую шапку?

С особым почтением пропускал Перепелкин синюю «Победу» Свекловишникова. Тот ничем при этом не выказывал своего особого расположения к Перепелкину и равнодушно кивал головой в ответ на его почтительное приветствие. Рядом за рулем сидел самодовольный Карасевич, всегда иронически и в упор смотревший теперь на Перепелкина, и тот, неизвестно почему, ежился под этим враждебным взглядом и отводил глаза.

…До окончания смены оставалось полчаса. Перепелкин сидел у себя в кабинете за обшарпанным столом с отбитым стеклом, под которым лежали списки караулов, выписки из приказов, записки с фамилиями людей, которых в разное время требовалось пропустить на фабрику.

Сквозь давно не мытое окно видна была широкая, обсаженная липами аллея, которая вела к трехэтажному административному корпусу. По сторонам от него вытянулись низкие кирпичные цеха, из широких окон лился голубоватый свет. Перепелкин, закурив, подпер кулаком щеку и задумался. Так удачно начавшийся роман с Эллочкой начинал уже тяготить его. Последние дни он был занят тем, что придумывал способ как-нибудь покончить с этой связью.

Зазвонил телефон.

– Товарищ Перепелкин? В дирекцию немедленно, – услышал он знакомый голос секретарши.

Перепелкин стремительно выскочил из проходной, забыв даже накинуть пальто, и побежал к административному корпусу.

– Вот что, дорогой мой, – просипел Свекловишников, когда запыхавшийся Перепелкин плотно прикрыл за собой дверь его кабинета. – Сейчас смена кончается. Пройдет и кладовщик наш Климашин. Знаете его?

– Ну, конечно, Тихон Семенович.

– Так вот, есть у меня сведения, что вынесет шкурку. Надо задержать.

– Очень сомнительно, Тихон Семенович, – авторитетно покачал головой Перепелкин. – Не такой человек. Уж я-то народ знаю.

– Сомнительно там или нет, а проверить надо, – раздраженно ответил Свекловишников, – раз такой сигнал поступил! Причем, – он многозначительно поднял жирный палец, – сделайте это так. Пусть заберет свою сумку – он сегодня с сумкой пришел, – выйдет на улицу, а вы его потом уже догоните, вернете и проверите. Особенно сумку. Если что-нибудь обнаружите, протокол не составляйте, а ведите его ко мне немедленно. Ясно?

– Так можно ведь гораздо проще, – услужливо начал Перепелкин. – Можно…

– Проще не требуется! – перебил его Свекловишников.

Перепелкин возвращался к себе в полном смятении. Климашина он знал. Этот худощавый жизнерадостный парень с веселыми карими глазами даже у него, у Перепелкина, не вызывал подозрений. А Перепелкин умел безошибочно определять честных и смелых людей, хотя бы по одному уже чувству смущения и опаски, которые они ему всегда внушали. Так неужели?.. Перепелкин терялся в догадках.

Вернувшись к себе, он занял свой пост в дверях кабинета. А через минуту мимо него уже лился говорливый, шумный людской поток.

Вот идет Горюнов. Он уже месяц как из больницы. Пытается слесарить, но, говорят, получается плохо. Ишь как похудел, ходит угрюмый, злой, выпивать начал здорово. А заработок-то стал раза в два меньше: теперь, брат, без дураков, – сколько наработаешь, столько и получай. «Ничего, ничего, – со злорадством подумал Перепелкин, – это тебе не в чемпионах ходить».

Но вот и Климашин в своей неизменной солдатской шинели и ушанке. Он спокойно перевернул табель, получил свою сумку и, весело помахивая ею, вышел на улицу.

Перепелкин дал ему отойти подальше от фабрики и только тогда окликнул:

– Товарищ Климашин! Одну минуту!

Тот с недоумением оглянулся.

– Ба! Перепелкин! Тебе что?

– Прошу вернуться на фабрику, – как можно тверже проговорил запыхавшийся Перепелкин. – У нас сегодня выборочный осмотр сотрудников. Вы назначены, но случайно вас пропустили.

– Так в другой раз, дружище, – беспечно ответил Климашин. – Вот мой трамвай идет. И потом учти, – с шутливой многозначительностью добавил он, – молодая жена ждет. Билеты у нас. Культпоход. Потому спешу. Понял?

– Прошу вернуться. Дисциплина, товарищ Климашин, – настаивал Перепелкин, сам внутренне стыдясь этой глупой сцены. – Очень прошу, не подводите меня. По долгу службы, так сказать.

– Да господи! Ну обыскивай здесь, что ли, – с нетерпением и досадой ответил Климашин. – Сейчас все тебе карманы выверну.

– Нет, нет. Прошу вернуться, – в третий раз повторил Перепелкин. – Надо же сознательность иметь, товарищ Климашин.

– А, черт с тобой, пошли. Вот ведь пристал.

Они молча возвратились в проходную, и Перепелкин прикрыл за собой дверь кабинета. В знакомой обстановке к нему вернулись уверенность и спокойствие.

– Вот теперь показывайте ваши карманы, – сухо произнес он.

– Пожалуйста. Любуйся. Формалист несчастный! – раздраженно ответил Климашин, расстегивая шинель и выворачивая один за другим карманы. – Что, доволен?

– Доволен. Теперь посмотрим сумочку.

– Вот тебе сумочка!

Климашин отдернул замок-«молнию» и неожиданно замер. Трясущимися руками он вынул скомканную шкурку серого каракуля. Несколько мгновений он ошеломленно смотрел на шкурку, потом поднял сразу посеревшее лицо на Перепелкина.

– Это… это… откуда?

– Вам лучше знать, откуда, – строго возразил Перепелкин, сам, однако, пораженный не меньше Климашина.

– Мне? – заливаясь краской, переспросил Климашин, и глаза его сузились от злости. – Да ты знаешь, что это такое? Знаешь, как это называется?

– Знаю, знаю. Я-то знаю, – с неожиданной жесткостью произнес Перепелкин. – Знаете ли вы?

– Ни черта ты не знаешь! Это провокация! Не брал я этой шкурки! – с силой прокричал Климашин.

– Провокаторов у нас на фабрике я что-то не наблюдал. А вот… жуликов случалось, – насмешливо и уже вполне спокойно отпарировал Перепелкин. – Одну минуту.

Он снял трубку и вызвал кабинет дирекции.

– Задержан кладовщик Климашин, – с еле сдерживаемым торжеством доложил он, – у него обнаружена шкурка серого каракуля высокого качества. Как прикажете поступить?.. Слушаюсь.

– Идем, – коротко приказал он.

Доведя Климашина до кабинета директора, Перепелкин вернулся к себе. Он был не на шутку взволнован всем происшедшим, и какое-то неясное сознание своей вины в чем-то не давало ему покоя.

Через полчаса Климашин, бледный, с дрожащими губами, ни на кого не глядя, прошел через проходную. Перепелкин отвернулся.

А на следующий день под вечер он был снова вызван к Свекловишникову и получил на этот раз семьсот рублей, расписавшись все в той же тетради. Деньги были как нельзя более кстати: намечался последний вечер с Эллочкой, и Перепелкин хотел расстаться с ней красиво и ярко, как истинный джентльмен.

– Старайтесь, Перепелкин! – довольно просипел Свекловишников, милостиво пожимая ему руку. – Еще один такой эпизод – и вы можете рассчитывать ежемесячно на эту сумму.

«Ого, вот это я понимаю! – ликовал про себя Перепелкин, выходя из директорского кабинета. – Житуха пошла. Пиастры прут сами в руки. Только не теряться».

Прошла неделя. Климашин продолжал являться на работу. Только на лице его не видно было больше улыбки, а в уголках плотно сжатых губ залегла горькая, упрямая складка.

Как-то, проходя мимо Перепелкина, он остановился и, пристально глядя ему в глаза, глухо сказал:

– Думаешь, я вор, да? Врешь, брат. Я еще докажу, какой я вор, увидишь. Много кое-чего докажу.

«Угрожает, – с непонятным ему самому страхом подумал Перепелкин. – Кому же это он?» И почему-то невольно подумав о Свекловишникове, в тот же день передал ему слова Климашина.

– И это вместо благодарности, что под суд не отдал, – покачал массивной головой Свекловишников, и отвислые, склеротические щеки его еще больше побурели. – Ну да надеюсь, мы скоро от него избавимся. Надеюсь.

После этого разговора прошла еще неделя, и вот Климашин по неизвестной причине не явился на работу. А на следующий день на фабрику пришла заплаканная жена Климашина, совсем еще молоденькая, худенькая, миловидная женщина, с выбившимися из-под пестрого шарфика волосами, в скромном, поношенном пальто. Перепелкин сам проводил ее в кабинет Свекловишникова.

– Откуда я знаю, где ваш муж, – раздраженно, но вполне искренне развел тот руками. – В милицию обращайтесь, уважаемая. А мы в таком случае проверим склад. Он тут успел у нас уже отличиться.

– Он последнюю неделю сам не свой был, – прошептала Климашина. – Боюсь я, товарищ директор… Горячий он.

– Ну, и я боюсь, – отрезал Свекловишников, – за склад боюсь.

– Вы что говорите!.. Вы только подумайте, что вы говорите!.. – заливаясь слезами, пролепетала Климашина. – Да Андрюша разве может…

– Я знаю, что говорю, гражданочка. Слов на ветер не бросаю. А розыском вашего сбежавшего супруга милиция займется. Да-с, милиция.

В продолжение всего этого разговора Перепелкина била какая-то нервная дрожь, которую он не в силах был унять. Жалость переполняла его при взгляде на эту женщину – жалость и невесть откуда взявшийся липкий, отвратительный страх.

– Ну вот, полюбуйтесь! – со злостью произнес Свекловишников, когда они остались одни. – Удрал, подлец. Это же уму непостижимо!

И голос его при этом звучал так искренне, что Перепелкин не знал, что и думать. Впрочем, факт оставался фактом: был человек – и нет человека.

А через два дня, в воскресенье, выходя поздно вечером из ресторана, пьяный Перепелкин был задержан комсомольским патрулем. Вот тогда-то и состоялся его ночной разговор с Климом Приваловым – разговор, припомнив который на следующее утро, Перепелкин в страхе побежал к Свекловишникову.

– Дурак ты! – с неожиданной грубостью крикнул тот. – И дважды к тому же. Во-первых, пьешь, как свинья, и болтаешь лишнее. А во-вторых, что испугался этого молокососа. Ступай, ступай, – уже мягче добавил он. – И на своем посту рот не разевай. Лови птичек, как условились. Скоро еще одна прилетит, – многозначительно произнес он и, усмехнувшись, прибавил: – А насчет Климашина – что ж. Сбежал! Да еще, оказывается, шкурок прихватил тысяч на сорок. А охрана наша проморгала. Только и всего.

Перепелкин ушел из кабинета директора не на шутку встревоженный. «Какая еще прилетит птичка? – думал он. – И что все-таки случилось с этим Климашиным?» В то, что охрана «проморгала», он решительно не верил, а раз так, то что же все это означает?

ГЛАВА 3.
ПРИ ЗАКРЫТЫХ ДВЕРЯХ

За окном мягко и беспрерывно уже много часов падали пушистые снежинки. Снег шел густо, крупными хлопьями, и Свекловишникову казалось, что где-то высоко-высоко над землей неожиданно и бесшумно лопнули гигантские снежные облака, не в силах больше сдержать великий напор этих невесомых, но страшных своим множеством снежинок.

«Так и в душе, – скорбно подумал он, прислушиваясь к тихому шороху за окном, – копится что-то невесомое, копится, а потом вдруг и прорвется. Только что это? Может, совесть?» – Он горько усмехнулся.

Была у него совесть, была, когда после гражданской войны он пришел на стройку, где вскоре был выдвинут на хозяйственную работу. Вот тогда была совесть. А потом? Заметил ли он, как затянулась душа болотной, тряской тиной, неприметно, за каждодневными делами и заботами? И когда это началось? Давно. Кажется, после рождения третьего, Вовки, когда его, Свекловишникова, Плышевский познакомил с Нонной, веселой, красивой, с которой легко забывались жалобы раздраженной жены, бесконечные разговоры о детях, очередях и ссорах с соседками, забывались и служебные заботы.

А потом были другие женщины. Он тянулся к ним, он мечтал хоть на время забыться, уйти от трудной, муторной, как ему казалось, жизни, тянулся потому, что уже не мог разглядеть в этой жизни той цели, ради которой дрался когда-то, утерял ее, эту цель, разменял на медные пятаки, соблазнился легким, краденым счастьем, минутной радостью. Тогда-то и потребовались деньги, много денег. Ловко добывать их научил Плышевский…

Да, пятеро детей у него. И все старается убедить себя Свекловишников, что это для них он делает: пусть, мол, растут в довольстве. Ну, а если по чести, то разве для них? И разве скроешь от них все, что удается скрыть от других, посторонних глаз? Вон старший, Виталий, студент, нет-нет, да и спросит вдруг: «А откуда у нас дача, папа, ведь получаешь ты две тысячи, а нас семеро? А раньше, когда строил, так и еще ведь меньше получал?» Да к тому же спросит за обедом, и сразу пять пар ясных, чистых, настороженных глаз обращаются в его сторону. Попробуй, вывернись, скрой.

Жена, та, конечно, давно догадалась, но молчит, не вмешивается, не придет на помощь. Давно у них что-то порвалось, с того, пожалуй, дня, когда вдруг узнала она о Нонне, а потом догадалась и о других. И вот молчит, поджала сухие губы.

«Вообще, папа, часто ты выпиваешь, – рассудительно замечает в другой раз Виталий. – Для этого, знаешь, тоже много денег надо. А у нас их нет, по-моему». Легко ему рассуждать – нет, есть… И Свекловишников в такие минуты вдруг с ужасом ощущает, что в груди у него поднимается волна ненависти к сыну. «Змееныш! Мой кусок ест и еще тут…» Свекловишников с трудом сдерживает себя, бормочет что-то о премиях, сверхурочных, отводит глаза и сердито сопит. И невольно в голову приходит жуткая мысль: ох, когда-нибудь они с него спросят, не госконтроль, не прокурор, а они, дети, самые, кажется, страшные его судьи!

А что делать? Внушить им другие правила жизни, его, теперешние? Пойди внуши, осмелься, попробуй! Нет, страшно, не пускает что-то, не позволяет. Видно, любит он их все-таки, любит и не желает им такой жизни.

«Ох, душно, нечем дышать в этом проклятом кабинете!» – Свекловишников непослушными пальцами расстегнул воротничок и, навалившись животом на подоконник, прижался потным лбом к холодному стеклу.

За спиной на столе зазвонил телефон. Свекловишников вздрогнул, оглянулся, секунду будто соображая что-то, потом тяжело оторвался от окна и шагнул к столу. Прежде чем снять трубку, он плотно уселся в кресло, застегнул воротничок.

– А, Поленька! Ну, здорово, здорово. Соскучилась? Сегодня приеду, – растроганно загудел он в трубку. – Да так часика через два, не раньше. Ну, приготовь, приготовь, в холодильничек поставь.

«Вот это друг, единственный, верный, – с благодарностью подумал он. – Все знает, во всем помогает, и утешит, и не продаст никому. Потом красивая, здоровая. У нее и ночевать останусь, – решил он. – Заодно и насчет магазина ее потолкуем».

В кабинет зашел высокий, худощавый Плышевский, как всегда подтянутый, самоуверенный, под расстегнутым халатом – щеголеватый, черный костюм, красивый светлый галстук. Ослепительно белый воротничок сорочки туго обхватывал его жилистую шею.

– Ты что, никак на свадьбу собрался? – усмехнулся Свекловишников.

– Да нет, прямо отсюда в театр, друзья пригласили на премьеру, – весело блеснул стеклами очков Плышевский. – А потом, естественно, банкет.

– Артисточки все, певички? Меценат, тоже мне.

– Люблю людей искусства, каюсь, – засмеялся Плышевский. – Что поделаешь, народ веселый, беспечный и при всем при том ни гроша в кармане. Приходится поддерживать.

Плышевский небрежно сунул руку в карман и принялся расхаживать по кабинету.

– Слушай, Тихон Семенович, я тут кое-что придумал, – уже другим, озабоченным тоном начал он. – Насчет этого неприятного дела с Климашиным. Давай обсудим. Жена его была у тебя вчера?

– Вчера, – хмуро кивнул головой Свекловишников.

– И прекрасно. Ты еще ничего не знал и потому вел себя вполне естественно. Я вчера советовался с Оскаром Францевичем. И он – светлая голова! – предлагает сделать хитрый и совсем необычный ход. Ты же понимаешь, Тихон Семенович, сейчас начнется шум, и немалый. Это неизбежно. Что ни говори, пропал человек. Так надо не ждать, пока шум начнется. А самим начать, первыми. Понятно?

– Положим, не совсем.

– Эх, и тугодум же ты, дорогуша! Ну, ведь всегда же вор должен громче всех кричать: «Держи вора!»

– Неуместные шутки! – сердито засопел Свекловишников. – Дурак Доброхотов и подлец! Да как он посмел? Положим, ему собственная шкура не дорога, но ведь он и других подводит под монастырь!

– Ты хочешь сказать, под тюрьму? – тонко усмехнулся Плышевский. – Это, дорогуша, тебе только со страху мерещится. Хотя, конечно, он подлец. Грязь и мерзость неслыханная. Но раз случилось, надо использовать.

– Сколько лет работаю, а такого еще не бывало, – обозлился вконец Свекловишников.

– И не будет. Случай беспрецедентный, – спокойно подтвердил Плышевский, продолжая расхаживать по кабинету.

– А все потому, что связались со всякой швалью, с подонками какими-то!

– Тоже верно. Хотя, замечу в скобках, подонок этот очень удобен, просто на редкость. Потому, собственно, и терпим его. – Плышевский достал портсигар и на ходу закурил длинную, дорогую папиросу. – Но ты не отвечаешь на мой вопрос: надо это использовать или нет?

– Ну, предположим, надо. Но как?

– Мы немедленно должны подать заявление в милицию об исчезновении Климашина и крупной краже на складе.

– Постой, постой… – встревожился Свекловишников. – А ты все уже вывез?

– Вопрос! Конечно, все.

– К этому подлецу?

– А куда же еще прикажешь, дорогуша? Так вот, значит, заявление. И не в наше отделение милиции, а сразу в МУР. Дело большое, они ухватятся.

– В МУР?

– А что? Пусть работает. Это значит, что в дело не ввяжется ОБХСС. И это все, что требуется.

– Ну, знаешь, в МУРе тоже дошлый народ сидит. Им только сунь палец – оттяпают всю руку.

– Пусть. Но ведь не голову? К тому же рука не наша, а Доброхотова. Впрочем, и он, кажется, в стороне. Ты только пойми, Тихон Семенович, надо пустить их по другому следу. Оскар Францевич прав, тут это как раз и получится. Да и у нас на фабрике не мешает кое-кого с толку сбить. А то за последнее время этих самых сознательных развелось что-то слишком много.

– Так-то оно так, – неопределенно проворчал Свекловишников, потирая шишковатый лоб.

– А раз так, то завтра с утра и пошлем! – решительно закончил Плышевский. – Текст я набросаю. Вот и все пока. – Он направился к двери, но, взявшись уже за ручку, обернулся и с усмешкой спросил: – Кстати, ты сегодня ночуешь у Полины Осиповны?

– Не знаю еще, – недовольно буркнул Свекловишников. – Почему ты так решил?

– Расстроен. Нуждаешься в утешении. Итак, о ревуар, дорогуша.

Плышевский, махнув рукой, вышел.

Свекловишников поглядел ему вслед. Ох, ловок же, шельма! А ведь как умеет жить! Квартира у него – игрушка, музей, картинная галерея. И знакомых тьма, все артисты, музыканты. Ну, впрочем, и в деловом мире у него знакомых хватает, обижаться не приходится. Откуда это у него все?

И много ли, собственно говоря, знает Свекловишников о своем компаньоне? Положим, кое-что все-таки знает. Не от него самого, конечно, а так, от общих знакомых: Плышевский – фигура среди «дельцов» заметная. Рассказывают, что родом он из богатой семьи крупного петербургского чиновника, учился за границей – Гейдельберг, Сорбонна, Иена. Аристократ, сукин сын, голубая кровь. В годы нэпа – своя меховая фабричонка. А брат его, говорят, вначале пошел по дипломатической линии, революция застала его в Лондоне, там и остался. Потом этот брат стал будто бы заправилой в какой-то меховой компании. Наследственное у них это, что ли?

И тут передают одну темную историю. Зная Плышевского, поверить в это, вообще-то говоря, можно. Каждый год на международные пушные аукционы в Ленинград приезжает представитель этой компании, от брата. И в эти дни Плышевский обязательно оказывается тоже в Ленинграде. И вот этот самый представитель будто бы продает ему доллары во много раз дороже официального курса. На полученные от Плышевского советские деньги иностранец, в свою очередь, закупает в магазинах антикварные вещи и другие ценные товары соответственно во много раз больше, чем мог бы, если бы обменивал доллары в банке.

Словом, бизнес! Но и Плышевский, конечно, в таком случае в накладе не остается. Однако что он делает с этими долларами, никому не известно. Но что-то делает, это уже факт. Валютчик он крупный…

А в тридцатом году фабричонку его все-таки конфисковали, говорят. Вот после этого он и работает на государственных меховых фабриках и в артелях. Ворочал, передают, большими делами. Привлекался по трем процессам. Но из первых двух вышел «сухим, под чистую», а по-третьему получил пустяковый срок. И ворожил ему каждый раз будто бы все тот же Фигурнов, в двадцатые годы у него же на фабрике юрисконсультом служил. Дружба старинная. И до сих пор как что – к Оскару Францевичу, «светлой голове».

Да, за таким, как Плышевский, он, Свекловишников, как за каменной стеной. Вот и сейчас придумал же: самим в МУР сунуться! Что и говорить – нахально. Но уж Фигурнов-то знает, что советует: он на этом «собаку съел»; шутка ли – четверть века, поди, в адвокатуре! Да и сам Плышевский – тоже ловкач первейший. В жизни бы ему, Свекловишникову, не придумать таких махинаций с «отходами», с обменом шкурок в цехе Синицына. Ну, а что выкинул Плышевский с Жереховой? Это уже, так сказать, «высший пилотаж». Конечно, если бы директором оставался Петр Матвеевич, то у Плышевского этот номер никогда не прошел бы. Но прежнего директора выдвинули на ответственную работу в министерство, а Свекловишникова, который был его заместителем по снабжению и сбыту, временно назначили исполняющим обязанности директора. Вот Плышевский и развернулся. Между прочим, он его и с Полей познакомил.

Капитал у Плышевского громадный, это уж точно. Ну, а где хранит, в каком виде, так это разве узнаешь? Глупо даже пытаться.