Текст книги "Юмористические рассказы для детей"

Костя

I

Все прочие дети не любили его, маленького, хрупкого, с прозрачным личиком и причудливо растрепавшимися каштанового цвета кудрями.

Не любили. Почему?

Может быть, по той же самой причине, по которой взрослые не любят взрослых, подобных ему, светлоглазому задумчивому Косте.

Та и другая сторона меняет только возраст. А нелюбовь остается прежняя.

У детей нелюбовь к Косте общая, дружная. Стоит только приблизиться ему к пестрой, разноцветной группе мальчишек и девчонок, как со всех сторон поднимается согласный щебет и писк:

– Пошел! Пошел вон! Убирайся! Мы не хотим!

Постояв немного, он вздыхал и пробовал начать нерешительно и мягко:

– А у нас вчера во дворе дворник копал яму для дерева и наткнулся лопатой на что-то твердое. Посмотрели, а там кости, череп и большая железная шкатулка… Открыли ее, а в ней…

– Убирайся! Проваливай, не надо! Вот еще, ей-Богу, лезет тут…

Снова он покорно вздыхал и отходил в сторону. Садился на нагретую солнцем скамью сквера и погружался в задумчивость.

Какой-нибудь досужий господин, сидящий подле и тронутый его задумчиво-меланхолическим видом, опускал тяжелую руку на его хрупкое, как скорлупа яйца, темя и общительно спрашивал:

– Как тебя зовут, мальчик?

– Джим.

– А, вот как! Ты разве не русский?

– Нет, англичанин, сэр.

– Вот оно что!.. А почему же ты так хорошо говоришь по-русски?

– Мы бежали из Лондона с отцом, когда я был совсем маленьким.

– Бежали? Что ты говоришь! С какой радости вам нужно было бежать?

Задумчивые глаза ребенка поднимались к небу и с минуту следили за плывущим на неизмеримой высоте облаком.

– О, это тяжелая история, сэр. Дело в том, что мой отец убил человека.

Господин испуганно вздрагивал и чуть-чуть, так на полвершка, отодвигался от задумчивого мальчика, говорящего простым, ровным тоном столь ужасные вещи.

– Убил человека? За что?

– Вы знаете, что такое Сити, сэр?

– Черт его знает! Ну?!

– В Сити был банк, да и сейчас он есть, так называемый «Голландский соединенный». Мой отец сначала служил там клерком, а потом, благодаря своей честности, сделался кассиром. И вот однажды ночью, когда он пришел привести в порядок немного запутанные счета, он увидел фигуру, крадущуюся по коридору по направлению к кладовым, в которых хранилось золото. Отец спрятался и стал следить… И кто же, вы думаете, это оказался? Директор банка! Он вошел в кладовую, набил портфель золотом и банковыми билетами и только вышмыгнул из кладовой, как отец схватил его за горло. Отец понимал, что если тот уйдет, то, конечно, вся вина за происшедшее падет на отца… Отчаяние придало ему силу. Произошла борьба, и отец задушил негодяя!.. В ту же ночь он пробрался домой, захватил меня, мы переплыли в какой-то скорлупе Темзу и бежали в Россию.

– Бедная твоя головушка, – сочувственно говорил господин, трепя малютку по плечу. – А где же твоя мать?

– Сгорела, сэр.

– Как сгорела?!

– Однажды лондонские мальчишки облили керосином на улице большую крысу и подожгли ее. В это время мимо шла за покупками моя мать. Горящая крыса в ужасе бросилась матери под пальто, и через минуту моя мать представляла собой пылающий факел…

Ребенок, печально свесив голову, умолкал, а сердобольный господин чуть не рыдал над этим несчастным сиротой, на которого, казалось, был опрокинут целый ящик Пандоры…

– Бедный крошка… Ну, пойдем, я тебя отведу домой, а то и с тобой случится что-нибудь нехорошее.

Джим тихо усмехался.

– О нет, сэр. Со мной ничего не случится. Вы видите этот талисман? Он от всего предохраняет.

Малютка вынимал из кармана деревянную свистульку и доверчиво показывал ее своему спутнику.

– Что же это за талисман?

– Мне его дала одна старая татарка в Крыму. Мы, я помню, стояли с ней на высоком обрыве у самого моря. И что же: только что она мне его передала, как сейчас же оступилась, из-под ног ее выскользнул камень, и она полетела с громадной высоты в море.

– Чудеса! Прямо-таки чудеса. Так ты вот здесь и живешь? Ну прощай, Джим, будь счастлив, милый мальчик.

Джим бодро взбежал по лестнице, а господин долго провожал задумчивым взглядом удивительного ребенка…

Так долго стоял он, что швейцариха с подтыканной юбкой подходила к нему и спрашивала:

– Вы к кому?

– Я ни к кому… Скажите, кто этот мальчик, который взбежал сейчас по лестнице?

– Это сынишка Черепицыных, Костя. А что, разве…

– Как?! Разве он не англичанин?

– С какой это радости? Простой себе мальчишка. Нешто опять наврал чего-нибудь?.. И сколько это его мать ни муштрует, все без толку…

– У него разве есть мать? Она жива?

– Чего ей сделается. Живехонька. Только вгонит он ее в гроб своей брехней, помяните мое слово. И что это за врущий такой мальчишка, даже удивительно! По всей улице его уж знают за такого, накажи меня Бог.

II

На продолжительный Костин звонок дверь открывала горничная Ульяша.

– Где это вы, Костенька, шатались до сих пор?

– На улице задержался. Там нашего дворника Степана автомобилем переехало, так я смотрел. Погляди, у меня сзади башмак не в крови?..

– Как переехало?! Степана?! Совсем?

– Да. Дело в том, что лошади взбесились и понесли какую-то красивую барыню, а Степан бросился, схватил их под уздцы…

– Ну что вы, Костенька, врете: то лошадь, то автомобиль… Вечно какую-нибудь ерунду размажете.

– Нет, не ерунду. Эта графиня сказала, что, если его вылечат, она выйдет за него замуж.

– Ладно вам. Врите больше. Обед уже совсем застыл. Мама уехала, а старая барыня ждет вас.

Покачиваясь на тонких ногах, Костя делал таинственное лицо и шел в столовую.

– Ты чего опаздываешь? – обрушилась на него бабушка. – Где носило?

– Да я уж час назад был у самых наших дверей, да пришлось повернуть обратно. Очень интересная история.

– Что там еще?

– Понимаете, только что я подхожу к нашим дверям, смотрю: двое каких-то стоят, возятся над замочной скважиной. Один говорит другому: «Воск крепкий, оттиск не выходит», а тот, что пониже, отвечает: «Нажми сильнее, выйдет».

– Костечка! – со стоном всплескивает руками бабушка. – Да ведь ты врешь! Опять врешь?!

– Ну, хорошо, ну, пусть вру, – саркастически усмехается Костя. – А вот когда заберутся, да стянут у нас все, да прирежут нас, тогда будете знать, как вру. Мне что: мое дело – сказать…

Бабушка мечется в безысходном отчаянии:

– Костечка, да ведь ты врешь! Ведь по глазам вижу, что сейчас только выдумал!

– Выдумал? – медленно говорит Костя таким тоном, от которого делается жутко. – А если я вам этот кусок воска покажу… тогда тоже выдумал?

– Как же он к тебе попал?

– Очень просто: они сели на извозчика, я прицепился сзади, а когда мы приехали на окраину города, я пробежал мимо низенького, будто нечаянно толкнул его и в это время вынул из кармана оттиск. Вот он!..

Из кармана извлекается та же деревянная свистулька и издали показывается подслеповатой бабушке.

Сердце бабушки терзает сомнение: конечно, врет, а вдруг – правда?.. Бывают же такие случаи, что делают оттиски с замочных скважин, забираются и убивают… Еще вчера она читала о таком случае… Надо на всякий случай сказать Ульяше, чтобы закрывала ночью дверь на цепочку.

– Позови ко мне Ульяшу!

Костя послушно мчится в переднюю и испуганно кричит Ульяше, разговаривающей с кем-то по телефону:

– Ульяша! Опять забыла завернуть на кухне кран от водопровода! Полная кухня воды, уже все вещи в окно плывут…

Телефонная трубка со стуком ударяется об стенку, Ульяша, опрокидывая все на своем пути, мчится на кухню.

Через минуту тяжелая сцена:

– Костенька!! Вы опять соврали? Опять выдумка? Вот, ей-богу, нынче же расчет возьму, не могу больше служить…

– Мне показалось, что вода течет, – робко оправдывается Костя, глядя на разъяренную девушку молящими глазами. – Мне шум воды слышался…

Бог его знает, этого кроткого, безобидного ребенка… Может быть, ему действительно показалось, что два господина, мирно закурившие на их площадке папиросу, на самом деле пытались снять восковые слепки с замков.

III

Вечером Костя сидел у письменного стола в кабинете отца и широко открытыми, немигающими глазами глядел на быстро мелькавшие среди бумаг отцовские руки.

– Ты где был нынче, Костя? – спросил отец.

– В сквере.

– Что там видел хорошенького?

– Видел маму Лидочки Прягиной.

– Что ты, чудачина! Ведь Лидочкина мама умерла.

– Вот это-то и удивительно. Я сижу на скамейке, а откуда-то из-за кустов вдруг такое серое облако… Ближе, ближе, смотрю – Лидочкина мама. Печальная такая. Страшно быстро подбежала к Лидочке, положила руку ей на голову, погрозила мне пальцем и тихонько ушла.

– Та-а-а-кс, – протянул отец, глядя на сына смеющимися глазами. – Бывает.

– Что это у тебя за бумага? – осведомился Костя, заглядывая через плечо отца. – Пистолет нарисован.

– Это? Это, брат, счет из оружейного магазина. Я револьвер покупал для нашего банка.

– Револь… вер?

– Да нашему артельщику, который возит деньги.

– Револьвер?

Широко открытыми, немигающими глазами глядел Костя в улыбающееся лицо отца. Его мысли уже где-то далеко. А по лицу мимолетными, неуловимыми тенями скользили какие-то легкие, еле намеченные, как паутина, мысли.

Он вздрогнул, вскочил с места и поспешно неслышными шагами выскользнул из кабинета. Как вихрь, промчался через две комнаты и, как вихрь, с растрепанными кудрями влетел в комнату мирно работающей за столом матери.

– Мама! С папой нехорошо!!

– Что такое? Что?

– Я вхожу к нему, а он лежит у стола в кабинете на ковре, и около него револьвер валяется… На лбу пятнышко, а в комнате пахнет как-то странно…

Дикий, странный крик ответом ему.

– Ну, что я с ним буду делать? – плачет мать, глядя почти с ненавистью на Костю, испуганного, робко, как птичка в непогоду, прижавшегося к могучему плечу отца.

– Ведь этот мальчишка своей ложью, своими выдумками может целый дом с ума свести. Горничная его ненавидит, а дети его гонят от себя, как паршивую собачонку. Прямо какой-то жуткий ребенок. Ну, ты себе можешь представить, что с ним будет, когда он вырастет!!

– К сожалению, представляю, – вполголоса говорит отец, прижимая к плечу каштановую, растрепанную голову неудачливого своего сына. – Вырастет он, и так же его будут гнать все от себя, не понимать и смеяться над ним.

– Да что ж он будет делать, когда вырастет?!

– Милая, – скорбно говорит отец, качая седеющей головой. – Он будет поэтом.

Деловой мальчик

От автора

Милые дети! Верите ли вы мне, что я вас чрезвычайно люблю и что для меня нет лучшего удовольствия, как возиться с вами, разговаривать, а если вы еще малы, то качать вас на колене: гоп! гоп!

И мне на днях было чрезвычайно грустно, когда одна маленькая девочка пыталась уличить меня во лжи – будто бы я когда-нибудь был способен солгать детям!

Я рассказывал ей сказку и вскользь упомянул о мальчике, который съел свой двухколесный велосипед.

Услышав это, девочка широко открыла глаза и заявила мне крайне невежливо:

– Ты лжешь! Мальчик не может съесть велосипеда.

Я тогда не оправдывался… Но мне было очень, очень грустно и обидно!

И нижеследующий рассказ я пишу отчасти для того, чтобы той девочке было стыдно, отчасти же – чтобы мои маленькие читатели поверили, что не только мальчики могут в жизни глотать велосипеды, но случаются и более удивительные вещи.

Аркадий Аверченко

* * *

…Велосипед был прекрасный: двухколесный, с кожаным седлом и даже со звонком, в который можно было звонить, сколько влезет, предупреждая встречного путника об угрожающей ему опасности.

Можно было бы сказать, что владелец велосипеда, Николаша, ходит как именинник, если бы Николаша действительно не был сегодня именинником.

Подарков преподнесли много, но больше всего радовал Николашу велосипед – предмет его давнишних пылких мечтаний.

Едва кончился обед, как Николаша вскочил на свой велосипед и помчался на площадку около дачного театра.

На площадке шумела и веселилась чудеснейшая компания: маленькие гимназистики, штатские дети, еще не вкусившие прелести гимназического мундира, и обойщиков сын Петраха – душа общества, балагур и гимнаст, которому было совершенно безразлично, как ни стоять: на голове или на ногах; первое он даже предпочитал, потому что в этом положении оставались свободными обе ноги, которыми он выделывал разные фокусы. Вообще, Петраха был пресимпатичным ребенком, и, если бы не его хриплый голос, вечное желание подвести ближнего под неприятность и способность божиться по всяким пустякам, он занял бы солидное положение в обществе.

Увидев подъехавшего Николашу, этот ребенок подпрыгнул, стал на голову и проревел, красный от натуги:

– Ник-колаша! Откуда у тебя велосипедяша?

– Подарили! – восторженно сказал Николаша. – Гляди-ка какой! Двухколесный и со звоночком.

Петрахе дома никогда ничего не дарили, кроме тумаков. Обойщик был того мнения, что всякий тумак приносит свою пользу: «один тумак – один пятак. Сто тумаков – сто пятаков». Зарабатывая в день иногда до двухсот таких пятаков, что составляло 10 рублей, Петраха, однако, был беден, как церковная крыса. Поэтому роскошный Николашин подарок поселил в его голодной душе самую отчаянную зависть.

– Ну, брат, – сказал он, критически осматривая велосипед, – штука неважная.

– Почему? – встревоженно спросил Николаша.

– Потому. Колес мало.

– Да ведь в настоящем велосипеде больше и не бывает.

– А трехколесные-то, значит, хуже?

– Конечно, хуже…

– Значит, чем меньше колес, тем лучше?

– Да, – неуверенно сказал Николаша.

– Значит, два лучше, чем три, а одно лучше, чем два?

– Да… да, – сказал ошеломленный Николаша.

– А без колеса, значит, еще лучше? Хо-хо!

– Отстань!

– Отстань… Вам бы все только отстать. По воде-то на нем ездить можно?

– По воде нельзя.

– Ну так что ж с него толку – по земле только таскаться.

Не успел он сказать этого, как велосипед сразу потускнел в глазах Николаши… Колеса показались маленькими, спицы слишком тонкими, а звонок своей трескотней действовал на нервы.

– Ты ничего не понимаешь, – расстроенно сказал Николаша.

Какой-то гимназистик приблизился к ним, держа в руках странный черный предмет со множеством разных кнопок и застежечек.

– Слушай, как тебя, Николаша… – солидно сказал он. – Хочешь меняться: отдай мне велосипед, а я тебе фотографический аппарат. Ладно?

– Ишь ты, какой ловкий, – быстро возразил Николаша. – На велосипеде ездить можно, а фотографический аппарат – куда он мне…

– Ну, знаешь ли, – пожал плечами гимназистик, – ты, я вижу, ничего не понимаешь: моим аппаратом что угодно снять можно – и будет, как в натуре. Дом выйдет, человек или лошадь – все равно. Можешь своих родителей снять – очень приятная штука.

– Велосипед лучше, – упрямо сказал Николаша.

– Лучше? Да ты своим велосипедом можешь фотографию снять?

– Нет… не могу.

– А моим аппаратом можно. Значит, что лучше?

– А зачем же ты хочешь меняться, если твой аппарат лучше?

– Да просто, вижу – хороший мальчик… Отчего бы ему и не принести пользы. Ежели бы ты был умный, ты бы сразу понял.

– А что мне дома скажут, когда я без велосипеда приду?

– Без велосипеда!.. Так зато, чудак ты человек, с фотографическим аппаратом. Дома-то будут все довольны во как!

– Петраха! – обратился полный сомнений Николаша к своему вероломному другу – обойщикову сыну. – Как ты думаешь: что лучше?

Гимназистик незаметно толкнул коленом Петраху и стал смотреть куда-то в сторону.

И вероломный друг Петраха сказал восторженно:

– О, Боже ж! Конечно, фотография. Ты своим велосипедом даже мухи не снимешь, а тут накося! Что твоей душеньке угодно…

– Ну ладно, – со вздохом сказал Николаша, – бери. Только твой аппарат не испорчен?

– Сегодня только получил. Новехонький.

И гимназистик, вручив Николаше аппарат, взял велосипед.

– Настоящий-то, а? Велосипед-то? Может, деревянный?

– Конечно, настоящий. Честное слово.

– Ну то-то. Съездить домой, что ли…

Николаша уселся с Петрахой на скамеечке, и оба углубились в рассматривание аппарата.

– Хлеб да соль! – сказал высокий, долговязый, веснушчатый мальчишка, подходя к скамье и похлопывая себя деревянным луком по колену. – Что поделываете?

– Здравствуй, Антонов. Вот аппарат рассматриваем.

– А у меня, братцы, лук такой, что загляденье. На двадцать шагов в цель попадает. Если даже будешь просить поменяться на твой аппарат – ни за что не поменяюсь.

– Да я и не хочу, – сказал Николаша.

– Почему не хочешь? Что ж, твой аппарат разве лучше моего лука?

– Лучше.

– Много ты понимаешь!.. Да я вчера стрелой стекло в третьем этаже выбил – так мне задали такую трепку, что мое почтение. Это тебе, брат, не фотография.

– А все-таки фотография лучше.

– Лучше?! – с негодованием вскрикнул веснушчатый мальчик. – Да если этой стрелой в человека попасть, так он тебя так исколотит, что ног не потянешь! Да я вчера, если хочешь знать, вазу на подзеркальнике вдребезги раскокал, а ты мне говоришь – аппарат лучше! Отец меня в погреб за это запер, а ты говоришь – аппарат лучше.

– Да чем же аппарат хуже, – спросил Николаша, наполовину уже убежденный этим стремительным вихрем странных доказательств.

– Чем? Ты вот что скажи: из твоего аппарата можно стрелять?

– Н… нет.

– Ну, и помалкивай. А из моего лука стреляй, сколько угодно. Да я на днях, может быть, соседнюю болонку так подцепил стрелой, что отец хотел меня в рассыльные мальчишки отдать. Так меня исколотил, что живого места нет.

Петраха в это время с внимательным видом знатока осматривал лук.

– Петраха, – сказал Николаша, смотря на лук разгоревшимися глазами. – Что лучше?

– Конечно, лук, – сказал Петраха, переталкиваясь локтями с долговязым мальчишкой. – Из твоей фотографии, действительно, не выстрелишь.

– А зато, – возразил Николаша, чувствуя, что он тонет в этом море противоречий, – зато я могу снимать, что хочу: папу, тетю, дом, собаку или птичку.

– Эх ты! «Птичку»… Да тебе что приятнее: снять птицу или подстрелить ее?! Подстрелить-то лучше.

– А стрелы есть? – спросил со вздохом Николаша.

– Две штуки целых! Идет, что ли? А то, брат, будешь просить – не поменяюсь. Пользуйся, что я сейчас такой добрый!

– Ну, ладно… – сказал Николаша.

– Вот добряга-то этот Антонов! – воскликнул лукавый Петраха. – Отдает такой хороший лук.

– Мне, Петраха, не жалко, – сладенько сказал долговязый Антонов. – Я, Петраха, предобрейший мальчик. Пусть человек пользуется – мне что! Носи на здоровье!

Очевидно, о Николаше разнеслись вести по всей площадке, потому что через минуту после ухода рыжего мальчишки к скамейке подлетел еще один мальчик самого добродушного вида.

– Эх ты, Николаша, – сказал он. – Жалко мне тебя… Ну зачем тебе этот лук? Ведь им рисовать нельзя?

– Рисовать нельзя, – возразил Николаша, голова которого горела от той массы дел, которые он совершил в столь короткий промежуток. – Рисовать нельзя, а стрелять можно.

– Куда стрелять? Зачем стрелять?

– Ну… в собаку… Или в вазу. Вчера вон Антонов в вазу попал, так его так отодрали, что мое почтение!

– Так что ж тут хорошего? – резонно сказал добродушный мальчик. – Его отодрали, и тебе то же будет. За рисование, брат, не отдерут!

– Почему… за рисование… не отдерут?

– «Почему, почему»?! Да ты видел когда-нибудь человека, которого наказывали бы за рисование?

– Нет, не видел.

– То-то вот. Я как раз сегодня получил целую коробку цветных карандашей… 16 штук. Это тебе не лук. Луком-то ты не очень разрисуешься.

– А Антонова вон за лук отец хотел отдать в рассыльные мальчишки.

Странное дело: те доказательства, которые в устах Антонова действовали так убедительно на Николашу, совершенно не убеждали карандашного мальчика.

– То-то и оно, – сказал карандашный мальчик. – С этим луком беды не оберешься. А карандаши – одно удовольствие: рисуй себе да рисуй, раскрашивай да раскрашивай…

– И не жалко тебе, – спросил Петраха карандашного мальчика, – такие хорошие карандаши за какой-то скверный лук отдавать?

– Да ведь ты давеча хвалил лук, – удивился Николаша.

– Хвалил потому, что карандашей не видал. Карандаши-то прямо загляденье.

– Ну, хорошо, – сказал Николаша. – Бери лук.

– Не желаю! – сказал добродушный мальчик. – Карандаши лучше.

– Ну, пожалуйста. Я тебя очень прошу. Ты же сам предлагал… Теперь отказываться нечестно.

– Разве что нечестно, – покачал головой карандашный мальчик. – Потому только и меняюсь, что обещал. Эх-ма! Бери!

Когда Николаша и Петраха остались одни, Петраха огляделся и, отведя Николашу в сторону, таинственно спросил:

– А что, они вкусные?

– Что? Кто?

– Да эти карандаши-то?

– Что ты, братец! Их не едят.

– Да ну? Вот так влопался ты в историю.

Петраха посвистал, заложив руки в карманы.

– А что? – испуганно спросил Николаша.

– Да ведь я думал, что их есть можно, а то, что в них толку?

– Ими рисуют.

– Ну, что там рисуют. Это и черным карандашом можно.

Петраха подумал немного, вынул из кармана коробочку с двумя шоколадными сигарами и сказал:

– Вот это, по крайней мере, едят.

– Дай мне кусочек, – попросил Николаша, поглядывая на сигары.

– Эх, жалко мне тебя… Хочешь меняться? Уж так и быть, выручу. Больно ты парень хороший. И как это тебя угораздило?! Я думаю себе – их и съесть можно, и то, и се, – а они, оказывается, только для рисования… А ведь шоколадная сигара – это штука! Ее в рот возьмешь, будто куришь, а сам знай отъедай конец.

– Ну, хорошо, – сказал Николаша с деловым видом. – Дай мне за карандаши полторы, а себе возьми половинку…

Сошлись на том, что Петраха за карандаши дает одну из сигар, а другую съест сам, так как, по его словам, ему и то убыточно.

– Эти сигары, сам знаешь, – сказал он, – даром на полу не валяются…

Усталый, печальный, возвращался Николаша домой. Когда он вошел на веранду, отец оглядел его и спросил:

– А где же велосипед?

И вдруг, как молния, озарило Николашу: велосипеда-то ведь действительно нет, и аппарата нет, и лука, и карандашей…

И, схватившись руками за голову, заплакал бедный именинник.

– Что с тобой? Где велосипед?

И, прерывая слова горькими рыданиями, едва сумел выговорить Николаша:

– Я… его… съел!..