Текст книги "Король смеха"

Дураки, которых я зналI. Удивительный конкурс

Громов сосредоточенно взглянул на меня и сказал:

– В этом отношении люди напоминают устриц.

– В каком отношении и почему устриц? – спросили мы: я и толстый Клинков.

– В отношении глупости. Настоящая, драгоценная, кристальная глупость так же редка в человеке, как жемчужина в устрице.

– Не рискованно ли: сравнивать глупость с жемчужиной? – спросил рассудительный Клинков.

– Не рискованно!! Вы знаете, я уже второй год культивирую около себя дурака. Что это за прелесть! Сущая жемчужина. Нужен был тщательный половой подбор, несколько поколений глупых людей, чтобы произвести на свет такое сокровище. Зовут его Петенька.

– У меня тоже есть свой дурак, – похвастался Клинков. – Он, вероятно, лучше твоего. Это самый веселый восторженный дурак в свете. Я познакомился с ним в одном доме шесть месяцев тому назад и с тех пор полюбил его, как сына. Он восхищается всем, что я говорю, и от самых серьезных слов хохочет, как сумасшедший. Этот человек считает меня самым тонким остряком. Когда я однажды при нем рассказал о землетрясении в Мессине, он перегнулся пополам от хохота. «Ах, ты ж, господи! – восклицал он, задыхаясь. – Только этот плутишка Клинков может так рассказывать курьезные вещи с серьезным лицом».

– Позвольте! – хлопнул себя ладонью по лбу молчавший до того Подходцев. – Да ведь и у меня есть дурак. Правда, он хитер, как дикарь, и скрывает свою глупость, как скупой рыцарь – золото. Но иногда она – эта глупость – блеснет нечаянно сквозь какую-нибудь прореху и озарит тогда своим сиянием весь мир! Он служит в таможне и зовут его Эрастом.

– Красивое имечко, – завистливо проворчал Клинков. – Моего зовут просто Феодосий.

– А у меня… Нет своего дурака, – печально вздохнул я. – Боже ты мой! У всех других есть дураки, все живут – люди как люди, – а я совершенно одинок. Громов, подари мне своего дурака.

– Ни за что в свете. Вот еще!

– Ну, на что он тебе? Ты другого найдешь.

– Нет, нет, – сухо сказал Громов. – Не будем говорить об этом.

– Клинков! – обратился я к толстому другу. – Продай мне своего веселого дурака. Я тебе отвалил бы не маленькие деньги.

– Попроси у Подходцева.

– Зарежьте вы меня прежде, чем я отдам вам его! – закричал Подходцев. – Если я лишусь его, я не перенесу этого. Я умру от горя.

– Самый лучший дурак – мой, – хвастливо засмеялся Громов. – Мой славный кристальный Петенька.

– Ну, нет, – возразил, пыхтя, Клинков. – Твой сдаст перед моим.

Подходцев самоуверенно засмеялся.

– Оба они, вероятно, ничто перед моим Эрастом. Я уверен, что ваши дураки и не дураки вовсе. Так просто, самозванцы. А мой – стоит только посмотреть на его лицо – и всякий скажет: «Да, это он!»

Все трое счастливцев закричали, заволновались, заспорили.

– Чего проще, господа, – пожал я плечами. – Устройте конкурс своих дураков. Чей дурак лучше – тот возьмет первый приз.

– Прекрасно! – воскликнул Подходцев.

Все благодарили меня, а Клинков даже поцеловал.

Конкурс решено было устроить в моей квартире. Так как я не имел своего дурака («обездурачен» – как определил мое положение Подходцев) – меня и выбрали в качестве жюри.

В тот же день я получил от Подходцева, Клинкова и Громова адреса Эраста, Феодосия и Петеньки, поехал к ним и, после недолгой беседы, получил от каждого определенное обещание посетить меня. Чтобы все три дурака могли заранее освоиться друг с другом, я утром в день конкурса собрал их в маленьком ресторанчике, где мы позавтракали и обменялись мнениями по разным вопросам жизни.

Все трое действительно оказались на редкость дураками – все здоровый, отборный, неимоверно глупый народ.

От часовой беседы с ними голова моя так распухла, что при возвращении домой шапку пришлось нести в руках.

II. Конкуренты

К десяти часам вечера прихали все. Каждый приехал со своим дураком, подобно охотникам, которые являются к сборному пункту с собственной собакой на веревке…

Сразу же все прибывшие разбились на две группы: умные тихо шушукались в углу кабинета, а дураков я усадил за чайный стол и принялся энергично угощать чаем с коньяком.

Ко мне подкрался на цыпочках Подходцев с миной озабоченного родственника мертвеца, которого собираются отпевать, и шепнул:

– Ну, что ж… Можно начинать?

– Да. Я распоряжусь, чтобы дали закуску и вино.

Я ободрительно подмигнул насторожившимся дуракам и вышел из комнаты.

Подали ужин. Я посадил всех вразбивку: дурака между двумя умными и умного между двумя дураками. Мне же, как арбитру, пришлось сесть вне этого порядка.

Была минута напряженного молчания.

– Однако и жарко же здесь! – вздохнул Подходцев.

Подходцевский дурак Эраст укоризненно поглядел на своего хозяина и возразил:

– В доме повешенного не говорят о веревке.

– Почему, милый?

– Потому что потому.

– Нет, Эрастик, – захныкал Подходцев. – Вот ты сделал мне замечание, ты обидел меня, а за что? Где у тебя веревка и где повешенный? Если веревка – воздух, а повешенный – хозяин, то ты обидел и хозяина. Если же веревки – все присутствующие – ты обидел и присутствующих. Что ты, родной, думал сказать этой фразой?

– Не хотели ли вы сказать, что из нас можно веревки вить? – спросил обиженно Громов.

– Или что мы вешаемся всем на шею? – возвысил голос Клинков.

Дурак Клинкова, веселый Фeoдocий, услышав слова своего патрона, всплеснул руками и громко захохотал.

– Ну и Клинков! Ну и удружил же! Молодец, Клиночек. Очень зло сказано.

– Ваш спор, господа, отклонился в сторону, – заметил Петенька. – Я принужден указать на то…

– Тише, ребята! – зычно рявкнул Громов. – Мой Петя говорит.

– …На то, что сравнение разогретого воздуха с веревкой грешит неправильностью. Веревка, как известно, имеет два измерения.

– Одно, – тихо сказал Эраст.

– Почему, Эрастик? – прищурился Подходцев.

– Одна веревка, одно и измерение.

– Дайте Петечке договорить, – ревниво перебил его Громов. – Говори, Петечка.

– …Итак, я говорю: воздух есть нечто невесомое, нечто такое, нечто…

– Искомое! – подсказал Громов.

– Почему искомое?

– Потому что мы его ищем. Все люди ищут воздуха, потому что иначе они бы задохлись.

Эраст пожал плечами и сухо возразил:

– Однако же я никогда не ищу воздуха и – как видите – не задыхаюсь.

– Очень зло сказано! – усмехнулся, кивая головой, Феодосий.

– Мы опять отклонились от темы, – поморщился громовский дурак. – Сравнение воздуха с веревкой неправильно в самом корне.

– В корне чего? – переспросил методичный сухой таможенный Эраст. – Я говорю – в корне чего: воздуха или веревки?

– Веревки и воздуха.

– Очень зло сказано, – значительно сказал Феодосий.

– Значит, по-вашему, веревка и воздух имеют корни? – придирчиво подхватился Эраст. – Да? Может, веревка имеет и листья, да?

– Я не понимаю, – робко сказал громовский дурак Петенька, – чего он на меня кричит?

– Отчасти Петя прав, – вступился Клинков. – Если веревка не имеет листьев – она имеет ствол.

– Кто из вас, господа, был когда-нибудь влюблен? – спросил неожиданно Подходцев.

Его дурак Эраст прищурился:

– Это вы почему спросили?

– Так просто, Эрастик.

– Нет, позвольте… нельзя так спрашивать… Ведь всякий вопрос должен же иметь под собой какую-нибудь почву?

– Господа! У нас получается сад! – вскричал Клинков.

– Почему сад? – презрительно спросил непоколебимый дурак Эраст.

– У нас есть почва, есть стволы, есть листья и есть корни…

– Зло сказано!! – восторженно взвизгнул Феодосий. – Тонко сострено!

Но сейчас же под тяжелым взглядом таможенного Эраста съежился Феодосий и сконфуженно зашептал что-то Петеньке.

– Мы сейчас говорили одно, а Подходцев о какой-то любви спрашивает. Был разговор о вещественности воздуха, атмосферы…

– Воздух и атмосфера не одно и то же, – встрепенулся Петенька.

– А какая же разница?

– Атмосфера одна, а воздуху много, – подсказал Громов.

– Да? Вы так думаете? – заскулил, вертя головой, ядовитый подходцевский дурак Эраст. – Вы так полагаете? Таково ваше мнение?

– Так его, Эраст, так! – зааплодировал Подходцев. – Хватай его за ноги.

– Вы полагаете – атмосфера одна, а воздуху много? Да? Так? Так я скажу вам, миленький, что иногда в одном паровом котле помещается двадцать атмосфер.

– Ай да ловко! – загрохотал Феодосий. – Ловко подцепили Громова! Молодец Эраст! Остроумно! Осадили Громчика с атмосферой.

– Это называется атмосферический осадок, – добродушно вставил Петенька.

– Зло сказано! – похвалил и его восторженный Феодосий.

III. Итоги

– А не довольно ли? – шепнул мне Подходцев. – Кажется, физиономии выяснились.

– Господа! – громко сказал я. – Пойдем в кабинет. Туда нам дадут кофе. Эраст, Петенька, Феодосий! Идите в кабинет, мы скоро придем – сейчас только кое-какие счеты нужно выяснить.

Дураки переглянулись, подмигнули друг другу и, взявшись под руку, послушно зашагали в кабинет. Мы остались одни.

– Ну-с, – сказал гордо Громов. – Теперь вам ясно превосходство моего веселого Феодосия? Надеюсь…

– Ну, уж твой Феодосий… Обратили вы внимание, господа, какой у меня умный рассудительный дурак Эрастик? Как он методически рассуждает?

– Что?! Да мой Петенька на голову выше. Он, правда, не веселый, не методичный, но ведь его разговор о корне веревки и воздуха – это все! Это Шекспир.

– Тссс!.. – приложил я палец к губам. – Хотите слышать, о чем говорят дураки на свободе? Пойдем в спальню. Оттуда все слышно.

В спальне было темно. Мы на цыпочках подкрались к полуоткрытым в кабинет дверям и заглянули…

– Господа! – возбужденно говорил Петенька. – По справедливости, приз принадлежит мне за моего дурака! За Громова. Вы заметили, что он ляпнул насчет атмосферы?Я в душе чуть не помер со смеху.

– Па-азвольте. Па-азвольте, – перебил Эраст. – По-мо– ему, мой Подходцев в тысячу раз глупee Громова. Его бестактный разговор о любви, когда его никто и не спрашивал…

– Это зло сказано! – захохотал Феодосий. – Но, братцы, прошу вас! Ей-богу! Пусть мой Клинков будет первым. Он самый веселый, остроумный дурак современности. А? Братцы!

– Па-азвольте! Я стою за своего Подходцева! Впрочем, спросим хозяина, как мы с ним и условились. Пусть он скажет.

В спальне произошла возня. Это Подходцев схватил меня за шиворот и вытащил в столовую.

– Говори, что это все значит?

Я нахально засмеялся.

– То и значит, что конкурс был двойной. Я уверил ваших дураков, что они умные, а вы – дураки и что забавно бы устроить насчет вас конкурс. Вы думаете, что это вы их привезли, а они думают, что они вас привезли. Вы состязались на них, а они на вас.

– Проклятый! Ты испортил наших дураков!

– Зачем ты это сделал? – сурово спросил Громов.

Я сделал умильное лицо и пропищал:

– Что ж, братцы… У вас небось были дураки, а у меня не было. Я и сделал себе… целых шесть сразу!

Мокрица

Когда я дочитал до конца свою новую повесть – все присутствующие сказали:

– Очень хорошо! Прекрасное произведение!

Я скромно поклонился. Сзади кто-то тронул меня за плечо:

– Послушайте… извините меня за беспокойство… послушайте…

Я обернулся. Передо мной стоял маленький человек средних лет, ординарной наружности. Глаза скрывались громадными синими очками, усы уныло опускались книзу, бороденка была плохая, наполовину как будто осыпавшаяся.

– Что вам угодно?

– А то мне угодно, милостивый государь мой, что повесть ваша совершенно неправильная! Уж я-то знаток этих вещей…

Он самодовольно засмеялся.

– Вы… что же, критик?

– Бухгалтер.

– А… так… – нерешительно протянул я. – Но вообще-то вы знаток литературы?

– Бухгалтерии! – упрямо сказал он, глядя на меня громадными стеклами. – Уж в бухгалтерии-то, батенька, меня не поймаешь!

Он поежился и кокетливо захохотал с таким видом, будто я собирался его ловить.

– Вам не нравится моя повесть?

– Нет, ничего. Повесть как повесть. Только неправильная.

Заинтригованный, я отвел его в угол, сунул ему в руку рукопись и сказал:

– Укажите мне неправильные места.

Такое доверие польстило ему. Он вспыхнул до корней волос, застенчиво перелистал рукопись и, найдя какое-то место, отчеркнул его ногтем.

– Вот! Это неправильно: «Корчагин не показывал виду, что знает о проделках жены, но втайне все ее вольности, все измены и оскорбления записывал ей в кредит. Дебет же ее, в который он решил записывать ее ласки и поцелуи, – был пуст». Вот!

– Вам не нравится это место?

– Присядем, – сказал маленький бухгалтер.

Мы сели.

– Видите ли… Я взял на себя смелость сделать вам замечание потому, что вы впали в громадную ошибку… Вы знакомы с двойной итальянской бухгалтерией?

– Н-нет…

– Двойная итальянская бухгалтерия изобретена несколько сот лет тому назад монахом Лукой Пачиоло. Принцип ее заключается в двойной записи каждого счета, чем достигается механическое контролирование правильности записи. Если баланс счетов не сходится в цифрах – это показатель неправильности в частных записях. Записи в счетовых книгах отмечаются на двух сторонах развернутой книги: на левой и правой. На левой стороне счета или лица записывается так называемый дебет – это счет или лицо должны владельцу книги; на правой стороне записывается так называемый кредит – это владелец книги состоит в долгу у лица или счета. Поняли?

– Да… пожалуй…

– Теперь ясно, что вы совершили колоссальную, непростительную ошибку: Корчагин должен был измены и оскорбления жены записать ей не в кредит, а в дебет! А ласки ее – наоборот – не в дебет, а в кредит! У вас это перепутано.

Я горячо пожал бухгалтеру руку:

– Я вам очень, очень признателен. Я сейчас же исправлю эту досадную погрешность.

Моя горячая благодарность смутила его. Он махнул рукой и сказал:

– Помилуйте! Я всегда рад… Конечно, нужно хорошо знать бухгалтерию… Дебет – это что нам должны, кредит – то, что должны мы счету.

Я еще раз пожал ему руку и отошел.

Он озабоченно крикнул мне вслед:

– Так не забудьте же: дебет – нам должны, кредит – мы должны.

– Не забуду, не забуду,

II

Мы сидели в укромном уголку обширного кабинета и тихо разговаривали.

Ольга Васильевна положила свою руку на мою и ласково, задушевно сказала:

– Эта повесть – ваша лучшая вещь. Громадная изобразительная сила, яркие краски причудливо смешиваются на этих страницах с волшебными лирическими полутонами, мощный голос зрелого мужа сплетается с полудетским лепетом влюбленного юноши…

– А, вы здесь, – сказал бухгалтер, подходя к нам. – Ну, что… исправили?

– Исправил, – сказал я. – Спасибо.

– Что такое? – удивилась Ольга Васильевна.

Бухгалтер усмехнулся, снисходительно подергав плечом.

– Ах, уж эти писатели… Представьте, какую он штуку написал… Ну, хорошо, что я был тут, указал, исправили… А то что бы вышло? Heпpиятность! Скандал! Можете себе вообразить: он дебет написал там, гдe нужен кредит, а кредит – где дебет!

Укоризненно покачав головой, он прошел дальше, но потом круто повернулся и крикнул нам:

– А разница называется – сальдо!

– Что-о?

– Я хочу вас предупредить – если будете писать еще что-нибудь: предположим, что в дебете 100 рублей, а в кредите полтораста; разница – 50 рублей – и называется: сальдо! Сальдо в пользу кредитора.

– Ага… хорошо, хорошо, – сказал я, – запомню.

Бухгалтер снисходительно улыбнулся и добавил:

– А измены и оскорбления ваш Корчагин в кредит ее счета не мог записывать… Он записал их в дебет.

Он кивнул головой и исчез; вслед за ним ушла и Ольга Васильевна. Оставшись один, я побрел в гостиную.

В одном углу происходил оживленный разговор. До меня донеслись слова:

– Как услышал я – так будто бы меня палкой по голове треснули. Как-с, как-с, думаю? Она же его оскорбляла, она же ему изменяла, да он же ей это и в кредит пишет? Хорошая бухгалтерия… нечего сказать! Хорошо еще, что спохватились вовремя… исправили…

Один из гостей, заметив меня, подошел и сказал:

– Вы неисправимый пессимист. В вашей повести вы показываете такие бездны отчаяния и безысходности…

– Это что! – раздался сзади нас вкрадчивый голос. – Он еще лучше сделал: его Корчагин дурные стороны жены заносил в кредит ей, а хорошие в дебет. Помилуйте-с! Да я бухгалтерию как свои пять пальцев знаю. Как же… Вот если бы здесь была книга – я бы вам наглядно показал… Вот, предположим, этот альбом открыток: тут, где Кавальери, – это дебет… А тут… вот эта… Типы белорусов – это кредит. Я-то уж, слава тебе господи, знаю это как свои пять пальцев.

– Да, да, – нетерпеливо сказал я. – Хорошо. Ведь я уже исправил.

– Хорошо, что исправили, – добродушно согласился он. – А то бы… Ведь таких вещей никак нельзя допустить!.. Помилуйте… Дебет и кредит – это небо и земля.

– Пожалуйте ужинать, – сказал хозяин.

III

Все усаживались, шумно двигая стульями. Бухгалтер сел против меня… Посмотрел на меня, как заговорщик, сделал правой рукой предостерегающий знак и засмеялся.

– Да-с! – сказал он. – Бухгалтерия – это штука тонкая. Ее нужно знать. Я вам когда-нибудь дам почитать книжку «Популярный курс счетоводства». Там много чего есть.

Я сделал вид, что не слышу.

Сосед с левой стороны спросил меня:

– Если я не ошибаюсь, в основу вашей повести заложена большая отвлеченная мысль, но она затемнена повествовательной формой, которая…

– Была затемнена, – согласился бухгалтер. – Но теперь все исправлено. Все, как говорится, в порядке. Вы… вот что… Если еще что-нибудь будете писать и вам встретятся на пути какие-нибудь такие бухгалтерские штуки и экивоки – вы пожалуйста ко мне… без церемоний! Обсудим – как и что. Я выложу вам, как на ладони!

– Нет, зачем же, – сухо возразил я. – В этом, вероятно, не представится надобности. Ведь беллетристика и бухгалтерия – это две совершенно разные вещи.

Огорченный бухгалтер притих. Съел какую-то рыбку, подумал немного, потом приподнялся и, ударив меня через стол по плечу жестом старого знакомого, спросил:

– А вы знаете, что такое транспорт?

– Знаю.

– Нет, не знаете! Вы думаете, это просто собрание разных подвод для перевозки кладей? Да? Но в бухгалтерии это совсем другое: транспортом называется обыкновенный перенос итога с одной страницы на другую. Внизу подписывается итог страницы и переносится на следующую.

– Почему вы думаете, – спросил я левого соседа, – что повествовательная форма произведения должна затемнить общую отвлеченную мысль?

– Потому что художественные детали разбивают это впечатление.

– Это верно, – согласился бухгалтер, делая мне ободряющий жест. – Разбивает впечатление. Ведь это, если сказать какому-нибудь бухгалтеру, – он помрет со смеxy. А? Хе-хе… Дебет поставить в кредит! А? Что такое, думаю? Это же невозможно!

Не дождавшись сладкого, я извинился и встал:

– Я пойду на минуту к письменному столу. Хочу не забыть исправить два-три места в повести.

Я сел и исправил.

Когда сзади раздался голос: «Ну что, исправили? Теперь уж не спутаете дебет с кредитом?» – я нахмурился и сказал:

– Да-с, я исправил. Вот, слушайте: «Корчагин не показывал виду, что дебет жены записан ему в сальдо. Он перенес большой кредит в транспорт, который вместе с сальдо давал перенос дебета на счет того лица, которому пришла идиотская затея заняться бухгалтерией; это заносим ему в кредит».

С жалобным криком, простирая дрожащие руки, бросился он ко мне, но я с отвращением отшвырнул его и, сунув рукопись в карман, ушел.

Лакмусовая бумажкаI

Я был в гостях у старого чудака Кабакевича, и мы занимались тем, что тихо беседовали о человеческих недостатках. Мы вели беседу главным образом о недостатках других людей, не касаясь себя, и это придавало всему разговору мирный, гармоничный оттенок.

– Вокруг меня, – благодушно говорил Кабакевич, – собралась преотличная музейная компания круглых дураков, лжецов, мошенников, корыстолюбцев, лентяев, развратников и развратниц – все мои добрые знакомые и друзья. Собираюсь заняться когда-нибудь составлением систематического каталога, на манер тех, которые продаются в паноптикумах по гривеннику штука. Если бы все эти людишки были маленькие, величиной с майского жука, и за них не нужно бы отвечать перед судом присяжных, я переловил бы их и, вздев на булавки, имел бы в коробке из-под сигар единственную в мире коллекцию! Жаль, что они такие большие и толстые… Куда мне с ними!

– Неужели, – удивился я, – нет около вас простых хороших, умных людей, без глупости, лжи и испорченности?

Мне казалось, – я этими словами так наглядно нарисовал свой портрет, что Кабакевич поспешит признать существование приятного исключения из общего правила – в лице его гостя и собеседника.

– Нет! – печально сказал он. – А вот, ей-богу, нет!

«Сам-то ты хорош, старый пьяница», – критически подумал я.

– Видишь, молодой человек, ты, может быть, не так наблюдателен, как я, и многое от тебя ускользает. Я строю мнение о человеке на основании таких микроскопических, незаметных черточек, которые вам при первом взгляде ничего не скажут. Вы увидите настоящее лицо рассматриваемого человека только тогда, когда его перенесли на исключительно благоприятную для его недостатка почву. Иными словами, вам нужна лакмусовая бумажка для определения присутствия кислоты, а мне эта бумажка не нужна. Я и так, миленький, все вижу!

– Это все бездоказательно, – возразил я. – Докажите на примере.

– Ладно. Назови имя.

– Чье?

– Какого-нибудь нашего знакомого, это безразлично.

– Ну, Прягин Илья Иванович. Идет?

– Идет. Корыстолюбие!

– Прягин корыстолюбив? Вот бы никогда не подумал – ха-ха! Прягин корыстолюбив?

– Конечно. Ты, молодой человек, этого не замечал, потому что не было случая, а мне случая не нужно.

Он умолк и долго сидел, что-то обдумывая.

– Хочешь, молодой человек, проверим меня. Показать тебе Прягина в натуральную величину?

– Показывайте.

– Сегодня? Сейчас?

– Ладно. Все равно делать нечего.

Кабакевич подошел к телефону.

– Центральная? 543-121. Спасибо. Квартира Прягина? Здравствуй, Илья. Ты свободен? Приезжай немедленно ко мне. Есть очень большое, важное дело… Что? Да, очень большое. Ждем!

Он повесил трубку и вернулся ко мне.

– Приедет. Теперь приготовим для него лакмусовую бумажку. Придумай, молодой человек, какое-нибудь предприятие, могущее принести миллиона два прибыли…

Я засмеялся.

– Поверьте, что, если бы я придумал такое предприятие, я держал бы его в секрете.

– Да нет… Можно выдумать что-нибудь самое глупое, но оглушительное. Какой-нибудь ослепительный мираж, грезу, закованную в колоссальные цифры.

– Ну, ладно… Гм… Что бы такое? Разве так: печатать объявления на петербургских тротуарах.

– Все равно. Великолепно!.. Оглушительно! Миллионный оборот! Сотни агентов! Струи золота, снег из кредитных бумажек! Браво! Только все-таки разработаем до его прихода цифры и встретим его с оружием в руках.

Мы энергично принялись за работу.