Текст книги "Остров осени"

колен, живота, сведенного судорогой

снежной.

Фтия, милая, помнишь? – дороги,

ремень заскорузлый сандалии, мох

в муравьиных низинах.

Да что же помнить то, чем ты стал на глазах моих,

разъедаемых дымом? Жижа.

Хлопья сажи на жирных губах Гекаты.

Тяжелы герои богам, коротка забава их с ними, и,

представь, никакой прохлады. Медлит винное море.

Не шлет ветра нам.

Развоплощения жар искусно помножен на огонь

древесный,

хотя продолжает он дело, которое как неделю

уж длится,

вонь исторгая такую, что твой вожатый,

должно быть,

бабочку в кулаке сминая, другим кулаком

зажимает нос.

Да, надо бы раньше, не ждать погоды. Мух не ждать,

трудолюбивейшей свиты: жрут терпеливо то,

что осталось.

Так, свиней избегнув, станешь добычей

другого отродья.

Словом, беги, словно тогда за псами по склону,

другого рода.

Ниже.

Упрощенный настолько,

что корень стопы твоей не изранит. Так незатейлив,

что вечность сквозь тебя протекает, хлещет,

будто в дыру,

а ты и не тонешь, прозрачней жеста –

факела пламя на солнце легче заметить

нежели то, как рукою машешь, – неслышный,

незримый.

Кукла сражений странных, истекающих копотью.

Метаморфоза, разомкнувшая усилие.

Кремниевый зародыш звезды в корне дыма черной.

…А теперь я работаю сторожем. Душа моя пребывает в веселье. Имею возможность подолгу смотреть, не отвлекаясь, на одно и то же. И вот я смотрю на осоку, растущую у самого порога. Сквозит в ней залив, а месяц тому она была настолько густой, что за десять шагов человека нельзя было увидеть. Видел, как меньше становилось комаров, как кипели мухи в солнечном омуте сентябрьского воздуха. Затем и их не стало.

Шелестит осока, камыш. Трепещут на ветру слабые водянистые деревца.

Иногда вдали, а с крыши видно далеко, кто-то появится. Радуешься, что к тебе. Досадно становится, если свернет человек в сторону. Но когда к тебе – снова творится непонятное: радовался, хотел, чтобы пришли, а отворачиваешься, смотришь – осока шумит, ветер; и не знаешь, что сказать гостю. Сушит ветер ваши глаза, и сидите вы, покуривая с гостем, на крыльце…

«Тень черепахи»

Вес праха

Сидя на камне, он слушал прилежно,

Как дрозд, точно капля туманом,

наливается пеньем,

Ясень шумит и пряди тугие рассекает

воздушное беличье тело.

Он слушал, как северный ветер,

Повелитель его головы седой

и запутанной,

Сулит прохладу камням и тем,

кто ступает по ним, потеряв счет шагам.

Сидя на обломке скалы,

уходящем корнями в горючие бездны песка,

Он наблюдал сотворение вечера,

Возвращение ветра и то, как клевер

соком исходит,

И как забор накренился –

Прогнили столбы, и сети глухие хмель

развесил по стенам.

Он бормотал, а вдали, на краю Ойкумены,

Сосед размеренно пил за бархатным

черным столом,

Закат выстригая глазами.

Он бормотал, а за углом на дороге

Продавец керосина играл на слезной трубе.

Он бормотал и слушал свое бормотанье,

словно пенье дрозда, уносимое ветром,

А потом вошел в дом и твердой рукой

записал в серой тощей тетради:

«Господи, любовь так одинока!

Взгляни же на тех, кто вернулся назад».

Далее следовали наблюдения о погоде,

Но ниже я вновь его руку узнал:

«Ближе к вечеру, почти касаясь меня,

Смерть пробрела от колодца к воротам,

И клонилась ее голова под бременем

неизвестных цветов.

Я видел еще, как человек моих лет

рыдал, простирая к ней руки,

Я видел, как отделился огонь от воды,

Я ничего не видел.

Я сидел, боже мой! на обломке скалы

И слушал, как заплетает волосы ветер».

* * *

Я замер:

Среди отрогов зеленых горькая вишня

пляшет над расщепленным стволом

одуванчика…

Покуда ветер занимает меня

И она, пригибающая осторожно к земле

ветку ореха

(еще не стала мясистая кожура скорлупой).

Скатываются искры с пыльных запястий,

И глиняный дом влажно сияет в тенетах

ветвей,

Едва ли сырых белых стен коснется

наш взгляд,

Голубь перелетает с ореха на липу.

И тишина, сродни желтоволосой звезде,

вершит круг за кругом,

Освобождая разум от кожуры повторений,

А потом он предстанет как жест, открывающий

извечность этого вечера,

горькой, незрелой вишни в горячем потоке

дыхания.

Остается спросить –

Кто вонзил в мою грудь

Вскрик глухой изумления

ей, себе самому, горьковатому свету

и облакам, темнеющим час от часу.

* * *

Протянув ноги, спиной прислонясь

к стене, уходящей в парящие ветви ореха,

Я доживаю ночи остаток – в толчее

поющих деревянных фигурок

кто-то нежно и больно плетет

предутренний сон у висков.

Тонкая вязь ветвей, солнца и пыли

бьется в холодных словах

изумленных лучей,

Запах олифы, разбуженной извести, света –

С черепахою схож. Коричневый лист –

недвижим в реках зеркального ветра,

Смола в черный янтарь обратилась.

И кажется мне,

что задержать ненадолго дыханье –

Метнешься над смугло-сиреневым садом –

Изогнут хребтом, – глотая раздирающий мед

страха и счастья

в душных небесных разливах лазури,

Где плещет, блистая, река незамкнутой

крови пернатых!

* * *

Странно, словно тебя не хватало,

Чтобы научиться смотреть, запоминать,

забывать и вновь возвращаться

к воспоминаниям.

Небожители (только неведомо кем)

избавлены от подобных

страданий –

Стоило солнечному лучику лечь

в излучину локтя,

Как открываются двери и вижу я:

Продрогшие стены, сырости пятна

и пасьянса оцепеневший фейерверк,

где к шее твоей тянет клюв,

точно голубь, тюльпан.

Но стоит лучу родиться в узком листе

И ожить в дымной капельке крови –

Передо мной ты опять, облеченная именем

Или золотом старым тающих листьев

в сумерках августа.

Пятый час.

Прядь волос у пространства

отсекла часть лица,

Час, другой и года –

Время лета, огней глубоких и ясных –

несколько лет непонятной любви.

…А ведь получается так: покуда мы любим, мы еще кое-чего стоим. Но если любовь исчезла, а это с каждым может случиться: сил не хватило, верить себе перестал, еще что-то… – считай, пропало.

И вот еще что: о любви много говорят, но забывают, что никто не знает, где она начинается и где кончается. Скажем, я люблю кого-то, и это оберегает меня, ну и того, кого я люблю. А потом вдруг оказывается, что не только нас двоих. Из нашей любви, я уверен, где-то в Китае или Швеции возникает новая любовь, допустим, к земляным орехам или еще к чему-нибудь.

Выйдешь утром из дома, глянешь через плечо на дверь, увидишь царапину, которую видел миллионы раз, и даже не поймешь, что случилось. День будешь ходить и думать об этой царапине. И это означает, что где-то в Голландии что-то произошло с твоей любовью…

«Тень черепахи»

Парадиз

Она сказала, что это наверняка уже было,

Так же окна открытые переливались на солнце.

Вот у стены, правда, стоял кто-то другой,

А у ног его известковые голуби долбили

слепок бутылки,

И платье черным шелком текло по задворкам,

И вертоград над Невой сиял…

«Тошнит, – сказала она, – просто тошнит от всего,

И кофе – помои, но, к счастью, всегда можно замуж».

«Плевать, – сказала она, – да пропади оно пропадом!»

И, неловко привстав, поцеловала меня.

Пальцы ее были солоноваты на вкус,

Дышали сыростью волосы.

Помнится, за оплывшими стеклами в редких кустах

шарил дождь, точно нищий на свалке.

Но было светло, светлей не бывает.

Татуированный зэк забавлял воскресные души

пением и игрой на гитаре.

Сочтем ли когда-нибудь сизые черепки голубей

в промозглое воскресенье? –

Когда стекла визжат от прикосновенья плечей

И двери бешено вертятся, словно дервиши

в грязных одеждах.

Август

В камыше, тростнике, доходящем до плеч,

В зыбком песке у белоснежного горла –

Заблудиться, поникнуть и лечь.

Близость сна – воистину блаженная участь,

Удел – недоступный богам.

Пребудет вовек лишь редчайший дар синевы

в рощах влажных небес, да у глаз,

Да в струящихся венах лилейных.

И опять – шелест воздуха смять,

В тростники погрузиться, в высохший лес,

где, рукою нашарив непросохшую землю,

Молвим: скоро лету конец.

Провисли комариные стаи, лампа блещет в углу,

Расположенье планет в грозном ободе тьмы

птицам лжет, уходящим кругами.

Где же мы будем, скажи, когда сожгут

крыло мотылька

и пыльцу по ветру пустят?

Что споем, когда легкой стопой

сладость почуем мертвого тела?

Движенье планет исказилось,

Из звездных колодцев отравленный ветер

слепые пьет времена.

В пересохший тростник, в опаленный камыш

погрузиться нам суждено, созерцая

бред тишайший стрекоз на слюде…

Где будем мы, когда кончится лето?

…Кончается лето. Словно переплыли озеро, а когда отплыли, – юной зеленью серебрилась глубина, расчерченная потаенным блеском рыб.

И когда темнели подводные сады, посветлела неприкаянная поросль песка – дольше надо было вглядываться в беглую дрожь воздуха, чтобы угадать собственное лицо.

Просто на первый взгляд. И в самом деле так – было Лето Господне благоприятно.

С наступлением ночей теперь исчезают последние его приметы: сгинули комары, на свету пусто, пар или туман льнет к лицу, редкие бабочки тяжело кружат у двери, но чаще припадают к стеклу и цепенеют, опоенные дремотным вином ночного ветра. И чаще в утренние часы будто возвращаешься к забытым мыслям. Трудно назвать это размышлениями… – так свежесть, сосредоточенность, вернее, готовность.

Подолгу взгляд останавливается на чем-то: капля росы, мокрый обрывок веревки, желтизна, в которой стоит зрачок твой, точка, на глазах превращающаяся в бегущую собаку, тени, следующие за псами, многое другое.

А каждое событие, поступок, мельчайшее действие застывает в прошлом, подобно жесту, лишенному продолжения, – в кристалле прошлого недвижны мы, наклонившие – то ли в недоумении – голову, подносящие стаканы и сигареты к губам, раскрывшие рты, точно слово должно пробежать по устам… но тихо. Очень тихо.

И вообще, все, что было, будет рассказано неведомо зачем и неизвестно кому…

«Тень черепахи»

Фальшивый венок сонетов

…и так легко не быть!

Ф. Тютчев

1

Нет перемен в кануны октября, –

Все тот же дождь,

Как и вчера, как прошлый год,

скупая дрожь дубов,

И жесткий лист белесой солью заворожен.

Не соль, а изморось, чью нежность

Мы на лице чужом губами осязаем.

Далек и кажется смешным июльский свет,

Как будто ангел хриплый, гармоника у рта

витает,

Теснит нас небо,

Пряжа отражений порывом ветра спутана –

Так времена теряют тени.

Связь слепая листа и дерева мерцает, –

Поистине, нет перемен в кануны октября.

2

Нет перемен в кануны октября,

Застыло все окрест.

Большой проспект, как зеркало со сна, –

Столь пуст, что даже лист, измученный

дождем,

Отрадный гость в прямых лесах

из черного стекла.

Стволы безмолвны,

Шаг шуршит в сырых покровах почвы,

Горький лист присутствует в периодах

негромкой речи,

Которой позже никому не услыхать

за пеленою пустоты, опущенной самой

природой.

Вещий шорох шагов по тлеющей листве

останется бесплоден.

Мокрый ворот,

Прихоть глаза,

Из платья тело выскользнуть готово,

Но тяготит сознание того, что это –

как вчера, как прошлый год –

Все тот же дождь.

3

Все тот же дождь,

Все та же неизменность в вещах и памяти,

Не рассказать, сколь смутен облик идущего

с тобой.

С залива нестерпимо дует,

Вьется влага по цепким сучьям,

Брызжет томительною пылью на лицо.

Еще один круг жизни завершен, –

Нам не впервые так говорить,

Тем паче, что возвратились к исходной точке.

Так из пункта А когда-то вышел путник,

Теперь он выцвел, обратился в плесень…

Но забудем о путнике – нам ни к чему

следить за тенью, коль скоро сами

влажным огоньком плывем средь стен, строений,

Где в хвое прячемся, где в мох падем,

Чтобы смотреть, вливаться слухом исступленным,

Ждать – когда взлетит завеса ливня

И воссияет пиршество распада.

А дальше – ветер,

Дребезжащий флюгер,

А выше – путник сбился…

Ноздреватый лед, –

Как и вчера, как прошлый год.

4

Как и вчера, как в прошлый год,

Неторопливость сохранит нас для себя,

Что до других – пусть месяц немого октября

их сбережет,

Пусть флюгер, витийствуя, скрипит и мелет

из века в век зерно пустынь.

Жемчужною мукой следы сокрыты,

Пеной птичьей затянут остров,

Всех забот теперь – в зрачок порожний

безбольно вживить цветную бусинку воспоминанья

И, глаз прищурив, проследить за тем,

Как брат светлоголовый мой

(угрюмый сон любви) – обув сандалии с крылами,

Угасает во мглистой выси.

Днесь плели мы ткань в скупой беседе,

Ныне распускаем по нитке, паутинке, волокну,

А вместо речи – скупая дрожь дубов,

Да жесткий лист – белесой солью заворожен.

5

Скупая дрожь дубов,

И жесткий лист, белесой солью заворожен,

бьется о кривизну корней чугунных.

Сады осыпались, приоткрывая согласие

обугленных ветвей,

А скользкий мрамор напоминает

смерть позабытых рыб,

чье серебро тускнеет неуклонно.

Земная поступь меркнет,

Знаки зодиака беспечно спутаны,

И кроет бледность лицо того, кто выбрал

крылатые сандалии,

Кого, не отрицая тяжести его земной,

сословье птиц приемлет

вершить суды в палящей синеве Эдема.

Оставим их. О, нам и здесь не худо

Дышать на плод тугой в сетях тягучих дыма,

В тумане след искать и думать,

Что сыплется не соль, а изморось,

чью нежность мы на лице чужом губами осязаем.

6

Изморось, чью нежность

Мы на лице чужом губами осязаем,

клубится хмелем, размывая изображение

на топком камне,

Легкой рябью уходит в сторону оно,

А остров – омут. Легкие границы его просты,

Самим собой он окольцован,

Внутрь поставлен, точнее, брошен в шар

зеркально-притягательной воды, пусть неба…

Плыть не суждено ни там ни здесь,

Но, впрочем, добраться до вокзала можно,

Где, пробежав по шаткому мосту минут, –

Мы закружим по рощам строгим, как спицы

в колесе, что ловят блик упрямый,

Мы закружим, не обинуясь, в бесшумном поезде,

Где реки холодным оловом томят траву

и вороненой сталью блещет птица,

В надежде, что поближе к ночи отыщем

непременно дом,

И поутру в низине кто-то из нас промолвит:

Слыханное ль дело! Мы будто бы парим…

Нет, стоит наклониться – и убедишься, что земля

легка,

Прозрачным бременем ложатся веки

нам на глаза,

Забавно.

Тягости в телах уж нет в помине,

Бесстрастность,

Ручеек тумана, стекающий с волос к губам,

И одиночество, и потому отныне

Далек и кажется смешным июльский свет.

7

Далек и кажется смешным июльский свет,

И было ль лето? – вопрошаешь себя, оцепенев.

О, сколь нелепо, к стеклу прижавшись,

Рассуждать о времени, произнося при этом

Слова, чей смысл похож на отблеск, пляшущий

на камне.

Изображение утеряно в предмете –

каким бы ни был он,

И в тишине погаснет слово, неизбежно

любое слово, которым тщетно

Пытаешься найти то состоянье, когда ни гордости,

ни жажды, ни любви.

Неизъяснимо проста по осени душа,

В прохладных окнах с нею приятно быть.

Смотреть вокруг, слегка сознанием касаясь

неумолимой простоты предела.

Косая сырость пауз, голубиный скрип

И шов сиротской тишины (на белу нитку сметан) –

Являет мудрость горожан,

Вот кто-то спереди плетется, кто-то сбоку,

Дробится детский плач, и, словно ангел хриплый,

гармоника у рта витает.

8

И, словно ангел хриплый, гармоника у рта витает.

За пивом очередь, в нависшем подбородке тоска.

Свидетельства эпохи изобилья брюхаты ветром,

Черный пудель косится на стену, и у калеки,

стучащего зубами в кружку, пять пуделей,

разбрызгивая пену, в глазах танцуют,

Цирк похмелья вращает дождевые капли.

Хозяйка с хрониками Рима больна хроническим

недосыпаньем,

Отсюда злоба, с коею она остервенело рвет за повод.

Дохлый кофе едва хранит тепло,

По легким кашель катится мусическим дельфином,

Свидетельства былых красот надежно лгут,

Пришла пора простуд, кофейных бдений

И всевозможнейших хождений по гостям.

Пора стать паром,

На худой конец, корою,

Стеклом покрыться вязким.

Если бы не небо!

Теснит нас небо.

9

Теснит нас небо –

Летней ночью неповторимой болью белизна

Шуршит ко многим водам сонным шелком –

В нем не видать ни облака, ни дна.

Чуть тлеет только снежный Веспер.

Разъято эхо бывших голосов, волокна шепота

текут над плоской дельтой, чтоб нитью ледяной

остаться у висков –

двух выпуклых зеркал, бестенных и прозрачных,

таящих чайки вскрик, росу и дрожь зрачка.

Голубовата кровь и соль, как бирюза.

Меж тем как у окна в туман сливаются и ночь,

и лето.

В туман зеркальный слиты рукава недвижимой

реки,

Бледнеющий шиповник не шелохнется

в мраморных

садах.

Был август бел,

Был сладостен терновник,

И смерть была, как известь на холмах

предместий.

Но слышали про час глубоких перемен –

Что лист сгорит и воды потемнеют,

Что аспидно-мятежной синевой погасит ночь

багрянец всех деревьев.

На краткий миг их вспыхнувшие кроны

Мелькнут в воде, изменят облик свой,

И следом мы пойдем, не ведая сомнений.

А после ветер западный затопит острова,

Затопит, спутает всю пряжу отражений.

10

Затопит, спутает всю пряжу отражений

Из глины городов чужих восставший ветер.

И, не страшась судьбы, постигшей наши тени,

Мы будем продолжать прогулку,

Водою по песку писать, что, к счастию, о нас

забыли –

Нас никуда никто не звал

(О равенстве ни слова).

Сухим укропом выстелем дорогу от выдоха

до вдоха,

Сумрачные реки, свиваясь, тяготят луга,

Мятутся руки,

В отточенных вершинах дети незримо занимают

Места ушедших птиц.

Воспоминание связует с поступком речь,

А стон нас гонит в грядущее, откуда с изумленьем,

Как будто в первый раз, глядим на голые тела –

Глухие, опустевшие, чужие в эфирном облаке

сгоревшего вина.

Вино листвы по краю полыхает,

Сквозь веки свет летит,

Он знаменует приход зимы.

Божественное полуслово светлоголовый брат крича,

низринулся к земле –

Так времена теряют тени.

11

Так времена теряют тени,

Мы утешаем себя, что постигаем тотчас

Природу сумрака, начал и чисел.

Вложа персты в трепещущие дыры растений,

Мы сопричастностью покою тщимся

себя обрадовать, –

А попросту нам страшно.

Сентябрь небесноокий уходит.

Пасмурные крылья над головою распростер

октябрь.

Похоже (вновь к изгнанию готовы),

В преддверии веселия стоим –

О скука помнить!

Разве простоты на нашу долю выпало

так мало?

В прорехах сырости, в пластах блаженной

глины насыплют риса вдоволь, только поспевай

глотать вино сведенными губами

и однозубой вилкой

могильной тризны настигать зерно.

На убыль день идет и жизнь,

А в свой черед на убыль

Пойдут и ночь, и смерть…

Не прерывая праздных рассуждений,

Брели мы тихо по рубежам окраин,

Наблюдая, как связь слепая листа и дерева

мерцает.

12

Связь слепая листа и дерева мерцает,

Нам осеняя дивный путь, что избран безо всякой

цели.

Утром,

Грея руки на чашке чая,

Я произнес: любовь уходит,

Сентябрь легконогий ее ведет тропой

к холмам, горящим невидимым огнем

в стремнине солнца,

Блеск и звон опустошенных пчел ее сопровождает.

Пытаясь сохранить ее черты,

Мы прибегаем к слову, уповая на магию звучания,

Мы думаем, что звук начальный,

Обретая в итоге форму наших представлений,

Изменит что-то, изменяясь сам, –

Как бы не так!

Вначале смерти лепет невнятным кажется,

Затем мы различаем гордость в ее напеве,

Гортанный голос ее торопит,

Ну а потом…

В недоуменье слышим, как в диких пустошах,

где даже мак не зябнет,

Перетекает дым оставленных костров.

И тишина слепая связует лист и дерево.

Я не устану твердить, что в них исчерпаны

все сроки –

Безумна мысль бежать начала и конца,

Поистине, нет перемен в кануны октября.

Из сборника «Великое однообразие любви»

(1974–1977)

* * *

Есть дом, опутанный трещиной,

напоминающий тусклый канал.

Дом на углу улицы, прямой и пустынной,

и переулка, схожего с коленом водосточной трубы.

Зимой с грохотом талый по трубам валится лед

и скрежет сырой витает над кровлями.

Осенью в молочном дыму астры гниют на балконах,

а позже листва кружит в воздухе, смытая с крыш.

Дом есть, чуть наклоненный к каналу, и

Тяжелых лучей вечерний, стремительный бег.

Есть и будет улица непомерно прямая,

Справа скользкий младенец из камня,

Впереди, присмотримся пристальней, –

В алебастровых лабиринтах апреля,

рот рукою прикрыв,

бредит девочка безумьем и счастьем,

А также есть двор, во дворе есть фонтан.

В летние ночи, среди гипсовых лилий,

на желтой скамье, вслушивается в отсутствие влаги

человек в соломенной шляпе,

с лицом до странности хитроумным.

…И окно то же. И дождь накрапывает, может быть, как тогда, до моего возвращения. Не угадать разницу между дождями. Но почему же говорю – что было вчера, того сегодня нет? Какое это имеет значение!

И стакан на подоконнике тот же, наполненный водой и скошенный в сторону. Тогда я, очевидно, думал и о стакане, и о дожде, и об окне думал, и об остальном. Думал и смотрел точно так же: окно, дождь – сама вечность, если не обращать внимания на строгие стены скоротечных осенних пейзажей, лица, мелькающие в его нитях; если не думать о предстоящем вечере, слепом вечере-поводыре, если не думать о временах года, которые никак не хотят следовать друг за другом в положенном им порядке, но сопрягаются самым немыслимым способом – осень идет за осенью (что несет она нам?), за которой начинается еще одна, и потом вдруг и надолго, навсегда вспыхивает лето.

Навсегда и надолго, обрываемое иногда не то снегом, не то сном, проносящим у изголовья смех, не то пеплом от бледного огня, и рыбы кричат, маясь в иссыхающих корнях облаков, бросаются на берег, а над головой облачко раскаленного жара, подобно бесцветной ртути, тяжко рвется к лазури.

Незыблем мир в отражениях и вещах – вот она, симметрия сна, – неодолимо постоянство зрения, прилепившегося беспомощно к трем, пяти, десяти цветным пятнам, – еще до рождения в сияющем слепом тумане мерцали они, – к двум, трем отголоскам, сочетания их потом тщетно слухом уловить хочешь во вселенной слов, где каждое дразнит. И не вздумай подходить к берегу, слышишь? – влечет, манит, чтобы вдруг воззриться на тебя пустым провалом…

«Расположение в домах и деревьях»

Смоленское кладбище в июле месяце

Лишенный продолжения, блуждая

в кладбищенских садах в звенящий зноем час,

Я думал, что пустыня полдня для меня сравнима

лишь с пустошами сна – горячий мусор,

тополиный пух,

Дух горько-сладкий скошенной травы

волнуется над камнем.

Камней здесь много, все они отмечены невнятной

речью.

Что таится в полуразрушенных строеньях языка?

Пыль, тополиный пух…

Весенний ветер вьется в поющем русле ветра,

Блещет стрекоза, луч расщепляя сонный слюдою

бритвенной крыла,

Течет небесный жар.

Обилье света зрачок мой сводит в острие иглы.

И мнится – полдень вечен,

Ни на йоту не сдвинется над головой звезда, горящая

для тех,

кто в ветхом днями мире исторгнут был из скорлупы

движенья,

В мире, где с семенем число, со злаком ливень

не нашей волей связаны

И где все той же волей связаны мы с теми,

кто опочил в покое.

Нет, то не боль – я бормочу, – не страх,

не сожаленье нисходит в души к нам,

Но сумрачная горечь неизреченной и простой любви.

А вот опять – коры плетенье, корни, спускается

перо,

И, стоя тихо,

Будто в оправданье, ты закричишь внезапно:

Слишком много для нас небес распахнуто весной!

…Есть такие дни и ночи, о которых говоришь себе: надо запомнить их, надо во что бы то ни стало их запомнить. Может быть, потом я что-нибудь пойму из того, что случилось в этот день или ночь, но пока надо просто их запомнить. Запомнить те часы, которые тебе выпадают, – все вдруг обретает покой, ничто ничему не мешает, все неизъяснимо чисто и понятно. С другой стороны – и понимать вроде нечего… Тепло, пустынно восходит солнце, а дома – внизу, у тротуара, темнее, нежели вверху.

И знаешь, что скоро наступит день и покой, окружающий тебя, в мановение ока рассеется, пропадет очарование собственного тела, которое ты ведешь в пространстве (именно пространстве).

Урок свободы получаем мы в эти часы, умный, ненавязчивый урок. И снова, как когда-то, чувство уединения и чистоты. Юношеское, гордое… Нет тягости…

«Тень черепахи»

Великое однообразие любви

Мы были такими же, как вы, но затем сердца наши ожесточились.

Ас-Сиддик

1

«Любовь моя»,

Я давно не слышал, как ты говоришь:

Вот еще весна,

еще одна весна,

и

мы постарели еще на год,

еще на одну зиму,

если вести летоисчисление

от осенних дней.

«Любовь моя»,

Стань у окна,

стань у раскрытого окна

Или подойди ко мне – какая разница! –

И

скажи:

Наступила весна,

И пройдет она так быстро, что не успеем

заметить, как трепетный хмель

первой поросли

стал гулким золотом октября.

«Любовь моя, сестра моя…»

2

«Возлюбленная моя»,

Ты прохладна, как ветер, дующий перед дождем,

когда

наклоняешься

и

когда волосы твои сползают на мое лицо.

Не спрашивай меня

ни о чем,

Ни о чем, мы сейчас с тобой одинаковы…

И

если нежна ты, как прежде,

не спрашивай меня ни о чем.

Не спрашивай.

3

«Любовь моя»,

Выживанья науку с грехом пополам

мы постигли – как и птиц, детей нужно растить

и

любить,

чтобы не бросили.

Всеобщему счастью предпочесть одиночество.

Не плачь, «возлюбленная моя», что делать.

После любви и зверь печален.

После долгих лет любви мы тоже можем

позволить себе немного печали,

Позволяют же ее себе цветы лесные,

садовые, полевые,

покрываясь росой, когда нет еще солнца,

Позволяют ее себе рабы и свободные люди.

Взгляни, сколько свободных людей спешит

с грустными лицами.

Только семнадцатилетние поют

громко и радостно, –

А нам ни к чему, уходящим в смутные равнины

грядущего,

где эхо молчит.

4

Как душа моя тех давних лет,

Стоишь

ты между двух яблонь, недавно побеленных.

Земля черна,

Где вскопана – парит.

Еще голубовата на стволах известь,

Солнечное пятно на предплечье,

Несколько

капель влажного света

на ресницах прямых.

«Любовь моя», ты так близка.

Гордая девочка с темной мальчишеской

головой,

Стоящая

между двух яблонь весной,

В мире,

залитом великим однообразьем

любви,

В

мире благосклонного солнца и вечности.

Каждое наше мгновенье оттуда течет.

Каждый раз мы оба появляемся там.

5

«Возлюбленная моя».

Когда

десять лет тому я тебя встретил,

Мне показалось, что встретил брата. Я

удивлялся ночами, вытянувшись в постели:

Окно. Дерево дождя –

Твои руки

Были такими же, как у меня,

Такими же были плечи.

Говорили мы на одном языке,

А утром, когда еще в доме все спали,

Стараясь не заскрипеть половицей

(так и не сменили, а потом снесли дом),

Выскальзывали на улицу.

И шли рядом, удивляя прохожих своим сходством.

Как прекрасно было твое дыхание,

продолжавшее мое дыхание!

Как чудесно в своем согласии

стремились утренние тени за нами!

Как легко прикасались наши руки друг к другу!

«Любовь моя», сколь легки были наши тела.

6

Как знать, в какие часы, в какие годы

Обретаешь себя, остывая беспечно

в вереницах смутных вещей.

Восхищенный

множество раз прелестью вод и земли,

бываешь изумленьем застигнут.

Вот так же под окнами кроны густые шумят

по-ночному,

Листок щавелевый воздуха прилепился к стеклу,

Тополя облетают, объятые ропотом.

Тишина исходит от лампы, огибает углы

и множится снова в своем средоточье…

Цепь туманных свобод!

мнимое превращение! –

Из одной переходим в другую, воспевая покровы

на хрупких пустотах,

покуда не прольется вино изумления.

Тут бы руки подставить.

Но дети, до белизны на суставах маки ночные

зажав в кулаках,

Подходят и с любопытством взирают

На собственное появление.

Странно, однако,

Как странно опять удаляться.

Кто по возвращении узнает меня?

Будто ни года не жил.

Настороженность.

Внимание.

Пристальность.

Изо всех состояний, будь я женщиной,

избрал бы себе

ожиданье,

Но изумление Богом от речи отдаляет меня.

Так, не сказавши ни слова…

7

Но что одиночество!

Благоволит к нам небо сегодня –

Красоты редкой камнем поставлено

во главу всего дня.

Что губительное теченье времен! –

Когда по улицам можем идти беспрепятственно,

Словно далеко впереди Диониса зрим,

увенчанного сырыми листьями винограда.

Будто танцующий Иисус перед нами далеко

впереди,

Поющий Иисус с голубем сизого оперенья

на росистом плече,

Апостолом воздуха.

Набирает силу северный ветер,

Лейте вино, проливайте вино на землю,

за ворот, на камни, на мох, чернеющий в сухой

палой

листве.

В папоротник проливайте,

Ибо глаза давным-давно пьяны изумлением.

Кончается и вино.

Иссякают и губы.

Но вовсе не знание лежит в этих словах.

Праха в горсти не увидишь,

Руки, как поющие трости на устах глубоко

врезанных в землю теней, –

Как легки были наши тела.

Благоволит к земле небо сегодня,

Благосклонны к путешествию нашему луна и

другие светила,

Из

осени в лето

мы переходим,

Из

лета мы переходим в зиму,

Из свободы в свободу – ликующие,

точно до дна исчерпана сквозящая чаша утрат.

8

– Веянье ночи, ты слышишь? Шаги.

Дуновение звезд приближено темнотой,

Плодом заветным, сладчайшим мнится голос,

отягощенный предчувствием слова,

И очертания его нежно ранят тебя и меня.

Чей он?

Зачем возникает в сумраке властном

Стволов, искажая понимание времени

и пространства,

воспоминаньем паденья, вложенных в разум?

Паренье?

Голос как голос. Не для губ и не горлу.

Вглядываясь в темноту нерожденного облика,

Ты произносишь, что можно голос измыслить.

Придумать рот, преображенный дыханьем,

Что к утру побледнеет ручей шорохов, трелей,

скрипа коры, луной ниспосланных

наваждений,

Проседь легчайшая ляжет туда – дыханье,

продолженное дыханьем, –

где тьма

клубилась, подобно цветам, полощущим

корни в мерцающем небе.

– «Но сестра моя».

«Возлюбленная из немногих» – простерты мы

в этих цветах,

И твой голос слушаю я,

Твой изменчивый облик.

Я слушаю, как он входит в меня.

Кристалл,

опущенный в воду.

Свет,

в день погруженный.

Разве боль суждена нам была?

И даже не боль растит каплю в зрачке.

Преломленье во влаге. Я не знаю… Веянье ночи.

Ты слышишь? Дуновение тьмы. Час наступает, когда

неотвратима с душою разлука.

Как она выглядит, я с трудом себе представляю –

(Разговоры об отпуске?

Отретушированные фотографии?

Строение камня? Смех позади?

Раскаленный полдень?) –

Но боюсь, что она не вернется назад.

Смущенье не покидает меня!

Тысячелистье шагов обтекает наш сон,

Мы не спим, ибо предчувствие слова касается нас,

Темнокрылых камней в безмерное сцепление стен

ввергнутых верой…

Как много по весне небес нам дано,

«Любовь моя», как трудна радость ночи.

9

Одно из ряда возможных высказываний.

Равновесье избыточности и рассеянья.

1974

…Да так, ничего любопытного, просто картинки, картинки. Разбитое колено – и вдруг (откуда только?) благоухающие сливами ирисы, густые сине-лиловые омуты на жестких, мясистых, как бы пыльцой присыпанных стеблях, от которых отделяются незаметно, отходят узкие и такие же, в сухой пыльце, листья.

Или пробуждение ночью – царь-жрец, бредущий в лилиях пурпурных, – оттого что во сне понял: не только дождь в саду, в вишнях одичавших шуршит, как несколько часов назад, когда засыпал, и целый день (а за обедом, как из ведра, хлестал по тополям, кленам за забором), а что-то еще есть, что-то появилось еще, чего не было, и надо поскорей перебрать все в уме, коснуться всего: и дождя, полившего вскоре после того, как пробило на часах в столовой одиннадцать, затем обед и первое дуновение – что-то будет, что-то произойдет, казалось, случится.

Или не казалось, а теперь кажется, хочется, чтобы казалось тогда, хочется, чтобы во всем была стройность, порядок и каждое событие предваряло бы следующее, не кончаясь, а то в свою очередь было бы лишь залогом будущего, только будущего, только залогом.