Текст книги "Берись за оружие!"

Аркадий Гайдар
Берись за оружие!

Разработка серии и дизайн В. А. Воронина

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Homo Militaris. О поэтике Гайдара

Нет у него ни одной повести, ни одного рассказа, в которых не появились бы командир, красноармеец. Те, что ещё в строю или которые уже своё отслужили, отвоевали. И всегда, хотя бы эхом грома дальних батарей, военным эшелоном, промчавшимся мимо окон пассажирского поезда, или часовым на посту, но всегда и непременно присутствует в его книгах Красная Армия. И нет для него ничего святей знамён Красной Армии, и поэтому всё, что ни есть на свете хорошего, это у него – солдатское…

Тимур Гайдар

Не беллетризированная автобиография. Не про революцию или Гражданскую войну. И не про детство в Гражданскую. Да вообще, по большому счёту, не про детей, даже если они куда-то там пробираются, чтобы помочь, едут на поезде к отцу встречать Новый год, разоблачают шпионов и диверсантов, тайно оказывают «добрые услуги» советскому населению. И заодно не про голубую чашку и взрослые житейские разлады в семье. Это всё фабулы, но не Смыслы.

Да и не «стилист» – если понимать под этим не умение «пересмешничать» (что Гайдар, впрочем, делает превосходно), а оригинальную работу с тропами. У Гайдара тропы скупы, единичны и скорее исключение, чем норма: «…села у окна, в которое мягко бились пересыпанные снежными цветами чёрные волосы зимней ночи».

Основной «приём» Гайдара – клишированные ритмы и ритмизированные клише, которые в зависимости от задачи и сюжета работают как на героико-романтическую патетику («И я попросил пленного осетина: – Тебе всё равно умирать. Вложи патрон в пулемёт, наведи его на меня и выстрели мне в голову»), так и на пародийное понижение, травестирование («И это наша молодёжь! Наше светлое будущее! За это ли (не говорю о себе, а спрашиваю тебя, старик Яков!) боролся ты и страдал? Звенел кандалами и взвивал чапаевскую саблю! А когда было нужно, то шёл, не содрогаясь, на эшафот…»).

Нелепо приписывать Гайдару как военные преступления, так и магическую работу «лиса-оборотня», который при помощи «медийного хвоста» долгие годы наводил на страну «коллективный советский морок». Гайдар не занимался придумыванием СССР или советского детства. Скорее наоборот, страна «придумывала» Гайдара.

Идея о литературном герое как модели Мироздания была высказана ещё Бахтиным. Из поэтики героя складывается поэтика сюжета и художественный универсум. Ноу-хау Гайдара, его уникальность и мастерство – герой, рефлексирующий Homo Militaris, человек армейский.

Опальному маршалу Тухачевскому приписывают две фразы, якобы произнесённые им перед расстрелом: «Да здравствует Красная Армия!» и «Мне кажется, что я сплю». Предсмертные эти фразы максимально полно охватывают природу гайдаровской поэтики (его Мифоса и Логоса), возникающей из синтеза диурна и ноктюрна – в терминологии Жильбера Дюрана и его теории «имажинер», описывающей структуру человеческого воображения.

В нашем понимании речь идёт о «метафизическом зазоре» между первопонятием и ноэмой, между «творением» и «воспроизведением», который может проявляться в двух «режимах»: дневном (диурне) и ночном (ноктюрне). Основное отличие режимов лежит в подсознательной реакции индивида на смерть. Режиму диурна соответствует героический солярный миф, гигантизм, высшее «бодрствование», а режиму ноктюрна – мистический и драматический мифы, карликовость (она же детскость), ночь, лунность, сон. Представители диурна – герои, воины, все те, кто вступают в активную схватку со смертью. Люди ноктюрна растворяются, засыпают в смерти либо прилепляются к ней, как дитя к матери.

Именно из дуализма диурна – ноктюрна и возникает самобытный гайдаровский мир урождённого воина, которому из текста в текст снится, что он всё ещё ребёнок. И в этом (предельно милитаризованном) сне о детстве, конечно же, находится место рефлексии и страху.

 
«Приснился Геку странный сон!
Как будто страшный Турворон
Плюёт слюной, как кипятком,
Грозит железным кулаком.
Кругом пожар! В снегу следы!
Идут солдатские ряды.
И волокут из дальних мест
Кривой фашистский флаг и крест.
 

– Постойте! – закричал им Гек. – Вы не туда идёте! Здесь нельзя!

Но никто не постоял, и его, Гека, не слушали. В гневе тогда выхватил Гек жестяную сигнальную дуду, ту, что лежала у Чука в картонке из-под ботинок, и загудел так громко, что быстро поднял голову задумчивый командир железного бронепоезда, властно махнул рукой – и разом ударили залпом его тяжёлые и грозные орудия».

Вселенная Гайдара строго дуалистична, и основная дихотомическая пара её «солдатское – несолдатское» (военный аналог «сакрального – профанного») исправно воспроизводится в каждом гайдаровском тексте, вне зависимости от фабулы.

«– Папа! – сказал я, когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой. – Это хорошая песня, но ведь это же не солдатская.

Он нахмурился:

– Как не солдатская? Ну, вот: это горы. Сумерки. Идёт отряд. Он устал, идти трудно. За плечами выкладка шестьдесят фунтов… винтовка, патроны. А на перевале белые. „Погодите, – говорит командир, – ещё немного, дойдём, собьём… тогда и отдохнём… Кто до утра, а кто и навеки…“ Как не солдатская? Очень даже солдатская!»

„Отец был хороший, – подумал я. – Он носил высокие сапоги, серую рубашку, он сам колол дрова, ел за обедом гречневую кашу и даже зимой распахивал окно, когда мимо нашего дома с песнями проходила Красная Армия“».

Отрицательный персонаж «Судьбы барабанщика» – лжедядя и шпион – тоже бывший солдат, и Гайдар, отдавая должное врагу, всё ж рисует его и остроумным, и по-своему симпатичным.

«Он [Славка] посмотрел на дядю, улыбнулся и спросил:

– Это вы вчера стреляли в тире и поправили меня, чтобы я не сваливал набок мушку? Ой, вы хорошо стреляете!

– Старый стрелок-пехотинец, – скромно ответил дядя. – Стрелял в германскую, стрелял и в гражданскую».

В «Школе», «Судьбе барабанщика», «Военной тайне» нам предстают два главных протагониста творчества Гайдара: Заснувший (впавший) в Детство Солдат (а детство для Гайдара – это испытание, наказание «карликовостью», что-то вроде злых чар из сказки «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями», когда гном в назидание уменьшает Нильса) и Мифологизированная Материя (она же Красная Армия), метаэмпирическая сущность, которая представляет полюс Добра и Правды. Неслучайно во многих текстах Гайдара Красная Армия неизменно выполняет роль «Deus ex machina» – высшей силы, что приходит на помощь и восстанавливает справедливость.

«Узнала Красная Армия про нашу беду. Затрубили трубачи во все сигнальные трубы. Забили барабанщики во все громкие барабаны. Развернули знаменосцы все боевые знамёна. Мчится и скачет на помощь вся Красная Армия».

В земном, «материальном» воплощении Красная Армия выполняет роль эзотерического рыцарского Ордена, с которым у героя однажды была установлена связь. «Армейское» для Гайдара носит сакральное происхождение, поэтому и связь не может быть прервана – она навеки. Отсюда один из частых мотивов у Гайдара: временно отлучённый от Армии воин, тоскующий о боевом братстве.

 
Всё прошло. Но дымят пожарища,
Слышны рокоты бурь вдали.
Все ушли от Гайдара товарищи.
Дальше, дальше вперёд ушли…
 

В этом контексте становится понятной «невыдаваемая» Военная Тайна, которую так настойчиво выбивают из Мальчиша-Кибальчиша буржуины:

«Вы спросите, буржуины:

– Нет ли, Мальчиш, у Красной Армии военного секрета? Пусть он расскажет секрет».

«Военная тайна» – не «вересковый мёд» Стивенсона, о котором можно проболтаться под пыткой. Поскольку Красная Армия – преемственный Хранитель боевого духовного влияния, то и тайна носит «нечеловеческий» характер.

Природа инициатической тайны невыразима, «несказуема» – слова её не выражают. Кибальчиш даже при желании не смог бы раскрыть её и передать другому.

«– Нет, Главный Буржуин, не открыл нам Мальчиш-Кибальчиш Военной Тайны. Рассмеялся он нам в лицо».

В ноктюрнической «ночной» реальности преобладает зыбкая логика сна. К примеру, Серёжа Щербачов из «Судьбы барабанщика» записывает на «шпионской» бумаге стихи, и они исчезают:

«Я потянулся к листку со стихами и, просто говоря, обалдел. Первых четырёх только что написанных мною строк на бумаге уже не было. А пятая, та, где говорилось о стоящих на берегу девицах, быстро таяла на моих глазах, как сухой белый лёд, не оставляя на этой колдовской бумаге ни следа, ни пятнышка».

Слова и поступки героев порывисты, иррациональны (и безнаказанны), как бывает только во сне. Но при этом в сновидческом ноктюрне неизменно разыгрывается (в сути ретроспективно) инициатический сценарий, пробуждающий героя в диурническую реальность воина. Возвращение» происходит через смерть (либо символические её заменители – ранение, асфиксия).

В повести «Дым в лесу» переход-пробуждение происходит в реке Кальве (воды – символ инобытия): «…тут в рот и в нос мне ударила волна. Я захлебнулся, бестолково замахал руками и опять услышал голоса, шум и лай. Тут налетела опять волна, опрокинула меня с живота на спину, и что я последнее помню – это тонкий луч солнца сквозь тучи и чью-то страшную морду, которая, широко открыв зубастую пасть, кинулась мне на грудь».

В повести «Школа» Борис Гориков «пробуждается» пулевым ранением: «В тот момент, когда передовые части уже врывались в предместье, пуля ударила меня в правый бок. Я пошатнулся и сел на мягкий истоптанный снег. „Это ничего, – подумал я, – это ничего. Раз я в сознании – значит, не убит… Раз не убит – значит, выживу“. Пехотинцы чёрными точками мелькали где-то далеко впереди. „Это ничего, – подумал я, придерживаясь рукой за куст и прислоняя к ветвям голову. – Скоро придут санитары и заберут меня“. Поле стихло, но где-то на соседнем участке ещё шёл бой. Там глухо гудели тучи, там взвилась одинокая ракета и повисла в небе огненно-жёлтой кометой. Струйки тёплой крови просачивались через гимнастёрку. „А что, если санитары не придут, и я умру?“ – подумал я, закрывая глаза».

Такое же «ранение-в-смерть» пробуждает героя «Судьбы барабанщика». Момент перехода сопровождает «звук», потому что пуля попадает Серёже в горло – источник речи, голоса.

«…И раздался звук, ясный, ровный, как будто бы кто-то задел большую певучую струну и она, обрадованная, давно никем не тронутая, задрожала, зазвенела, поражая весь мир удивительной чистотой своего тона. Звук всё нарастал и креп, а вместе с ним вырастал и креп я. „Выпрямляйся, барабанщик! – уже тепло и ласково подсказал мне всё тот же голос. – Встань и не гнись! Пришла пора!“ И я сжал браунинг. Встал и выпрямился… И в следующее же мгновение пуля, выпущенная тем, кого я ещё так недавно звал дядей, крепко заткнула мне горло. Но, даже падая, я не переставал слышать всё тот же звук, чистый и ясный, который не смогли заглушить ни внезапно загремевшие по саду выстрелы, ни тяжёлый удар разорвавшейся неподалёку бомбы».

Специфика гайдаровского универсума такова, что ноктюрн диалектически всегда подчинён диурну, хотя главный герой (заснувший в детство солдат) ещё не знает об этом и, преодолевая себя, совершает во сне подвиг. Когда он проснётся, то сразу вспомнит себя, сольётся с красноармейским Абсолютом и будет тем, кем являлся всегда, – воином, победившим страх смерти и саму смерть.

Михаил Елизаров

Берись за оружие, комсомольское племя!

Война!

Ты говоришь: я ненавижу врага. Я презираю смерть. Дайте винтовку, и я пулей и штыком пойду защищать Родину.

Всё тебе кажется простым и ясным.

Приклад к плечу, нажал спуск – загремел выстрел.

Лицом к лицу, с глазу на глаз – сверкнул яростно выброшенный вперёд клинок, и с пропоротой грудью враг рухнул.

Всё это верно. Но если ты не сумеешь поставить правильно прицел, то твоя пуля бесцельно, совсем не пугая и даже ободряя врага, пролетит мимо.

Ты бестолково бросишь гранату, она не разорвётся.

В гневе, стиснув зубы, ты ринешься на врага в атаку. Прорвёшься через огонь, занесёшь штык. Но если ты не привык бегать, твой удар будет слаб и бессилен.

И тебе правильно говорят: учись, пока не поздно. Когда тебя призовут под боевые знамена, командиры будут учить тебя, но твой долг знать военное дело, быть всегда готовым к боям.

Тебе дадут винтовку, автомат, ручной пулемёт, разных образцов гранаты. В умелых руках, при горячем, преданном Родине сердце это сила грозная и страшная. Без умения, без сноровки твоё горячее сердце вспыхнет на поле боя, как яркая сигнальная ракета, выпущенная без цели и смысла, и тотчас же погаснет, ничего не показав, истраченная зря…

Комсомолец, школьник, пионер, юный патриот, война ещё только начинается, и знай, что ты ещё нужен будешь в бою.

Приходи к нам на помощь не только смелым, но и умелым. Приходи к нам таким, чтобы ты сразу, вот тут же рядом, быстро отрыл себе надежный окоп, хлопнул по рыхлой груде земли лопатой, обмял ладонью ямку для патронов, закрыл от песка лопухом гранату, метнул глазом – поставил прицел. Потом закурил и сказал: «Здравствуйте все, кто есть слева и справа».

Поняв, что ты начал не с того, чтобы сразу просить помощи, что тебе не нужно ни военных нянек, ни мамок, тебя полюбят и слева и справа.

И знай, что даже где-то на далёком фланге подносчик патронов, связной или перевязывающий раны санитар кому-то непременно скажет:

– Прислали пополнение. Видел одного. Молодой и, наверное, комсомолец.

– Ну! Прыгает?

– Ничего не прыгает. Сел на место, окопался, молчит и работает.

Двадцать два года тому назад, в эти же августовские дни, я, тогда ещё мальчишка, комсомолец, был с комсомольцами на фронтах Украины в этих же местах.

Какие были среди нас политики! Какие стратеги! Как свободно и просто разрешали мы проблемы европейского и мирового масштаба.

Но, увы! Учились мы военному делу тогда мало. Дисциплина хромала. Стреляли неважно и искренне думали, что обрезать напильником стволы у винтовки нам не разрешают только из-за косности военспецов главного штаба.

Но нас в армии было тогда ещё немного. За молодость бородатые дяди нас любили. Многое нам прощали и относились к нам покровительственно, благодушно.

Теперь время совсем не то. Сейчас комсомол – большая сила в Армии.

В грозные для одного большого города дни встали недавно у сложных орудийных расчётов студенты-математики, комсомольцы.

За баррикадами из мешков песка, возле тяжёлых противотанковых пулемётов стояли запасными номерами наводчики-комсомольцы.

На окраинах города уже шёл бой, а они всё ещё спешно и жадно, как перед самым важным в жизни экзаменом, заглядывали в стрелковые таблицы.

Вот и ты приходишь с учебы, с работы. Ты знаешь, что тебе ночью ещё нужно дежурить на чердаке, на крыше. И всё-таки, наверное, ты берёшь боевой устав. Ты идёшь в военный кружок. Ты становишься в строй.

Жжёт ли солнце, льёт ли дождь, покрыты ли суровой тьмой улицы твоего родного города, люди слышат твои твёрдые шаги, слова команды и стук винтовочного приклада, опущенного на гулкую мостовую.

А ночью за чёрной маскировочной шторой ты, наверное, сидишь, изучая тяжёлую ручную гранату, огонь которой вместе с огнём твоих глаз и твоего сердца взорвёт и испепелит тех, кого мы все так клятвенно и непримиримо ненавидим.

Берись за оружие, комсомольское племя!

Москва, 1941 г., август

В дни поражений и побед[1]1
  Орфография и пунктуация автора сохранены.


[Закрыть]

Часть первая

I

Сергей получил от приятеля такое письмо:

«Ты, по всей вероятности, думаешь, что я спокойно сижу на агиткурсах, куда послал меня Комсомол, но в таком случае ты глубоко ошибаешься. Не в моём характере работать словом тогда, когда можно агитировать руками, а потому с агитационных я ушёл на Командные Курсы Красной Армии, где нахожусь уже 2-ю неделю. Через 10 дней мы в полном составе уезжаем в только что очищенную от петлюровцев Украину – в Киев. Ты себе представить не можешь, как рады этому все наши ребята. Ещё бы! Работа в этой стороне должна быть живой и интересной. Мой горячий совет тебе: бери немедленно документы и аттестации из Горкома и валяй тоже вместе с нами. Будем работать и учиться вдвоём. Только решай скорей – времени осталось мало. Жду тебя. А пока крепко жму твою лапу. Прощай.

Твой Колька».

Внизу подле набросанной чернилами пятиконечной звёзды, совсем не отличавшейся пропорциональностью линий, следовала приписка:

«Да здравствует Красная Армия и её надежный пролетарский Комсостав».

Получив это письмо, Сергей думал не больше пяти минут, подошёл к матери и сказал:

– Завтра я уезжаю.

– Куда? – несколько побледнев, спросила она.

– В Москву, а затем на Украину. В армию, – добавил он.

Спорить было бесполезно, да мать и не спорила. С грустью посмотрела она на него, вспомнила об убитом на войне муже и только тяжело вздохнула.

Документы Сергей получил хорошие.

II

Москва.

Пятницкая, 48.

Пониже прибитой красной звезды надпись: «9-е Советские Командные Курсы Рабоче-Крестьянской Красной Армии».

Во дворе Сергея сразу же удивили толкотня и разговоры. Бегали курсанты, таскали на грузовики доски и столы. Куда-то волокли набитые соломой тюфяки, а у стены наваливали в огромную груду деревянные топчаны.

– Товарищ, – обратился Сергей к стоявшему у ворот курсанту (судя по штыку – дневальному). – Как мне в канцелярию пройти?

– В канцелярию? – переспросил тот. – Вот уж, право, не знаю. Была раньше вон там, – показал он рукою, – но ещё утром сегодня оттуда уже всё повыволокли. А вам зачем туда?

– Документы сдать. Я на курсы приехал.

– А! – улыбнулся тот. – Так вы жарьте к комиссару. Егоров! – окликнул он одного из проходивших. – Проводи товарища к комиссару.

Сергей пошёл со своим проводником через длинный ряд комнат, носивших на себе следы всё того же разгрома.

– Завтра уезжаем, – весело пояснил его проводник. – А вы что? К нам, что ли, приехали?

– К вам.

– Ну вот и хорошо, что вовремя ещё захватили, а то пришлось бы вам оставаться где-нибудь в Москве.

Сергей согласился, что точно хорошо.

Вот и комиссар. Сергей отворил дверь и вошёл. Напротив, за столом, заваленным бумагами, сидел человек лет 40–45.

– Поздновато, – окинул он взглядом Сергея, вручившего ему бумаги, – поздновато. Канцелярия уже упакована.

Сердце Сергея дрогнуло. Комиссар о чём-то думал.

– Строй проходили?

– Проходил.

– Где?

– В боевой дружине коммунистов.

– Так вы – член партии? – уже более мягко спросил он.

– Да.

– Знаете ли вы, что служба курсанта трудна и что с вас много будет спрашиваться?

– Знаю, – твёрдо ответил Сергей. – Но тем не менее решил пройти её и последующую за ней службу красного командира до конца.

Комиссар взглянул на него, улыбнулся и, написав что-то на клочке бумаги, подал написанное Сергею.

– Оставьте ваши документы, а это передайте командиру первой роты.

Среди суматохи, царившей на дворе, Сергей не без труда нашёл командира первой роты. У того в это время шла горячая работа – погрузка цейхгауза. Едва взглянув на записку, он окрикнул выглядывавшего из-за груды шинелей курсанта.

– Эй, старшина!.. Лебедев! Передай-ка товарища в первый взвод.

Старшина, невысокий, крепкий, с солдатской походкой, выдававшей в нём старого унтера, повёл Сергея на самый верх.

– Вот, – сказал он, обращаясь к взводному курсанту, – возьми его, брат, к себе на попечение.

– Ставь свою сумку сюда, – проговорил тот, переходя сразу на ты. – А спим мы сами вторые сутки на голых досках. Обойдётся до завтра-то.

– Обойдётся, – засмеялся Сергей.

Он примостил свои вещи в угол к пустой койке, умылся под водопроводным краном, потом решил сходить поискать Николая.

– Вы его не найдёте, – сказал ему первый, кого он спросил, – он в карауле на вокзале. Завтра в десять им смена будет, тогда и придёт.

«Жаль, – подумал Сергей. – И сходить нельзя, очень уж далеко».

От нечего делать он отправился во двор. Сначала глядел, а потом и сам стал грузить цейхгауз, мебель из клуба, библиотеку, огневые припасы. Проработав наравне со всеми до самого вечера, он, усталый, но возбуждённый работой и новыми впечатлениями, наконец добрался до своего жёсткого ложа. Подложил под голову шапку, патронташ, укрылся шинелью и почти тотчас крепко заснул.

Утром он снова работал на дворе. Погрузка уже близилась к концу. Он нёс вместе с тремя курсантами последний ящик с книгами, когда вдруг увидел возвращающийся с вокзала караул. Присмотревшись, он сразу узнал Николая и окликнул его. Тот удивлённо взглянул и подбежал к нему с оживлёнными и радостными расспросами:

– Как? И ты здесь?

– Как видишь.

– Давно?

– Со вчерашнего дня.

Николай помог взвалить ящик на грузовик, и они отправились в помещение.

– Втроём-то мы ух как загуляем на Украине, – сказал Николай, усаживаясь рядом с другом на голом топчане.

– Как втроём? – переспросил несколько удивлённый Сергей.

– А! ты ещё не знаешь! – спохватился тот и завопил: – Володька! Володька!.. Егоров! Вот! – продолжал он, указывая на подходившего к ним курсанта. Сергей узнал в нём своего вчерашнего провожатого. – Это и есть третий.

– Мы уж знакомы, – перебил его тот. И три новых друга уселись вместе и начали оживлённо болтать.

Случай свёл новых товарищей в один взвод первой роты. Ростом они были разные. Николай стоял вторым от правого фланга, Сергей – посредине, а Владимир – на левом.

III

Напоследок все особенно много бегали и суетились. А вот и сигнал: «повестка» или «сбор». С подсумками и винтовками выбегают курсанты. Запыхавшийся завхоз торопит какую-то отставшую подводу.

Раздаётся команда:

– …Станови-и-ись…

– Командир батальона, – шепчет Сергею, убегая на своё место, Владимир.

Длинная, длинная серая лента – шестьсот человек. Роты рассчитаны. Музыканты на местах.

– Батальон, смирно. Под знамя. Слуш-а-ай. На-караул. Раз… два!.. – Ровная щетина стальных штыков.

Потом вновь раскатывается протяжная команда:

– Батальон направо. Отделениями правые плечи вперёд. Ша-агом марш.

Затем – коротко и резко:

– Прямо.

И батальон двинулся под раскаты боевого марша.

* * *

На вокзале быстро погрузились в вагоны.

Двадцать теплушек с курсантами, классный вагон со штабом, а дальше – платформы с кухнями и двуколками.

Отправление было назначено через час.

Николай пошёл за кипятком на станцию, Владимир – в цейхгауз – получать на троих хлеб и сахар.

В вагоне было тепло от топившейся железной печки, шумно и весело. Через полуоткрытую дверь мелькнула голова пробегающего мимо дежурного по эшелону комроты. Вздрогнул состав от толчка прицепившегося паровоза. Прозвучал последний сигнал, и поезд тронулся. Несмотря на вечерний холод, курсанты разом распахнули двери и окна.

– Прощай, Москва!

– До свидания!

– Счастливо оставаться!

Запели:

 
Прощайте, матери, отцы,
прощайте, жёны, дети,
мы победим, – народ за нас!
Да здравствуют Советы!
 

Стало уже совсем темно. Тысячи огненных искр летали и кружились за окнами. Мерно постукивали колёса и мощно ревел, ускоряя свой ход, паровоз.

IV

Мелькали грязные серые деревушки; с покрытых снегом полей бежали мутные ручьи, леса стояли чёрные и голые. Но чем дальше уходил эшелон к югу, тем зеленее и приветнее становились рощи и поля, а там, где впервые начали попадаться белые мазанки хуторков, было уже совсем по-весеннему сухо и тепло.

На одной из небольших станций Сергей в первый раз увидел начальника курсов.

Он шёл рядом с комбатом и говорил ему коротко и сухо:

– Вы останетесь за меня. На станции Конотоп мы со вторым эшелоном вас нагоним.

– Слушаю, – ответил комбат. И они прошли мимо.

«Так вот он какой», – подумал Сергей, входя в вагон.

На следующей станции испортилось что-то в паровозе. Пользуясь вынужденной остановкой, дежурный по эшелону распорядился выдать обед раньше времени. Паровоз чинили долго – курсанты уже успели отобедать, уже какой-то товарный поезд проскочил мимо скучающего эшелона, – а они всё ещё стояли.

Наконец раздались три жиденьких свистка. Застучали колёса. Обрадованный Владимир принялся мастерить что-то своим крепким перочинным ножом.

– Ты что это делаешь? – спросил у него Сергей.

– Пропеллер! – шутя ответил тот. – Сейчас приделаю к вагону, и эшелон полетит как аэроплан.

Через полчаса он действительно смастерил пропеллер, и тот с веселым жужжанием завертелся на ходу.

Однако хитрая штука не помогла поезду. Даже наоборот, паровоз тревожно загудел и вдруг круто затормозил, останавливаясь на небольшом разъезде, перед человеком с красным флагом на путях.

– В чём дело? – кричал, подбегая, дежурный по эшелону.

Маленький железнодорожник, путаясь, скороговоркой ответил:

– Впереди, в пяти вёрстах, крушение – товарный разбился!

– С встречным, что ли, столкнулся?

– С рельс сошёл? – посыпались вопросы.

– Нет! – испуганно ответил тот. – Была банда… разобрала путь.

Взводные командиры роздали из раскупоренных ящиков боевые патроны. Громыхая щитом, забирается пулемёт на паровоз. Двери и окна открыты, и без гудков, без свистков бесшумно эшелон продвигался вперёд. Сергей лежал на верхних нарах рядом с Владимиром и зорко всматривался в медленно двигающуюся чащу леса.

– Смотрите! смотрите! – вдруг заговорили кругом. – Вон… видно…

Впереди, в пятидесяти саженях, чернели разбитые вагоны товарного поезда, недавно обогнавшего эшелон. Рядом стояли два человека и больше никого.

Поезд остановился… Первый взвод быстро выскочил из вагона. Вот и место крушения, около которого стоит путевой сторож.

– Нету, – кричит он подбегающим, – нету, ушли бандиты.

Сергей прошёл мимо разбитых вагонов и, вздрогнув, остановился невольно. На лужайке подле сваленного расщеплённого вагона лежали три изуродованных трупа.

Напрасно вторая рота до поздней ночи обыскивала кругом окрестность – шайка пропала бесследно, ничего не тронув и не разграбив.

Старик-сторож из соседней будки рассказывал: обходя линию, он заметил до двадцати вооруженных людей, развинчивавших гайки и накладывавших рельсы поперёк пути. Он быстро повернул и побежал домой к телефону, чтобы предупредить несчастье. Но дома у аппарата он застал двух человек с винтовками, спокойно справлявшихся у разъезда о времени выхода поезда.

Не успел он опомниться, как получил прикладом по спине и очутился запертым в небольшом чулане. Через несколько минут бандиты вышли. С большим трудом он выбрался через узенькое окошко. В это время мимо промчался товарный, и через несколько минут послышался страшный грохот. Прибежав на место крушения, он нашёл только одного уцелевшего кондуктора, с которым и вытащили они из-под обломков четыре трупа – машиниста, кочегара и двоих из бригады.

– А знаете, что я вам скажу, – обратился к товарищам Николай. Ведь крушение-то, должно быть, предназначалось нам.

– Как?.. Почему? – послышались удивлённые голоса.

– А вот почему. Если бы наш паровоз не попортился на последней станции, где мы обедали, и если бы его не чинили так долго, то раньше прошёл бы наш эшелон. Странно и то, что ничего не тронуто и не разграблено. Очевидно, рельсы выворачивались не для этой цели.

– Да как же впереди могли знать, что следует наш эшелон?

– Уж не предупредил ли какой-нибудь телеграфист-петлюровец?

Все согласились, что предположение очень и очень правдоподобно.

Ночью пришёл вспомогательный поезд с рабочими, а утром эшелон с курсантами по очищенному пути двинулся снова вперёд.

На станции Конотоп их догнал второй эшелон.

Начальник курсов, выслушав доклад командира батальона, нахмурил брови и пошёл в вагон к комиссару.

Три звонка… сигнал, и опять дальше, дальше. Конец пути прошёл без приключений и, проснувшись рано утром на пятый день путешествия, через раскрытые окна и двери увидали курсанты столицу Украины – Киев.

V

Огромное трёхэтажное здание бывшего кадетского корпуса, способное вместить в себя чуть ли не дивизию. Впереди корпуса – красивый зелёный сад с фонтаном, справа – широкий, обсаженный тополями плац для строевых занятий, а позади, подле высокой каменной стены большого двора, – густая, зелёная роща.

Первую роту поместили наверху в просторных светлых комнатах с окнами, выходящими в рощу. В различных частях корпуса стали размещаться комсостав, его семьи, служащие, музкоманда, околоток, похожий по оборудованию на лазарет, всевозможные цейхгаузы, классы, кабинеты.

Весь день кипела работа. Часам к пяти, когда койки были расставлены, а матрацы набиты, курсантам объявили, что они свободны, и для первого дня желающие могут, даже без увольнительных, отправляться в город.

– Ты пойдёшь куда-нибудь? – спросил Николай у Сергея.

– Нет. Не хочется что-то.

– Ну а я пойду. По делам, – добавил он.

– Какие же у тебя могут тут быть дела? – удивился Сергей.

– В поиски, брат. У моей матери тут где-то сестра живёт, то есть, значит, моя собственная тётка. Но кроме того, что она живёт на какой-то Соломинке, я ничего не знаю.

Он ушёл, а Сергей и Владимир спустились вниз, повернули налево за угол и очутились в роще. Воздух был тёплый, пряный и немножко сыроватый.

Приятели прошли через небольшое болотце. Потом поднялись в гору и добрались до того места, где проходила линия железной дороги. Тут роща обрывалась, и дальше шли овраги и поля.

Лёжа под деревом, они разговорились.

– Ты добровольцем пошёл? – спросил Сергей.

– Ага, – ответил тот. – Когда отца убили, я убежал и поступил в первый попавшийся отряд.

– Кто убил?.. От кого убежал?

Владимир рассказал о том, как в Луганске к ним нагрянула банда Краснова, а у его отца скрывался раненый коммунист. После чьего-то доноса отца повесили, коммуниста замучили, а он сам, выпрыгнувши из окошка, разбил себе здорово голову, но всё же убежал.

– Сволочи какие! – заметил Сергей.

– Ничего не сволочи, – возразил Владимир. – Были бы наши на их месте – то же самое сделали бы.

– То есть как это?

– А так. Поживёшь вот, увидишь. Потому что враги-то мы уж очень непримиримые, – пояснил он. – Конечно, издеваться – вон как петлюровцы: шомполами, нагайками да четвертования шашками, – это мы не будем, но ведь я и сам не задумался бы уничтожить при удобном случае всякого врага.

– Но раненый?

– Раненый? – усмехнулся Владимир. – Посмотрел бы ты, как этот раненый всаживал пулю за пулей из нагана в дверь, когда к нему ломились. Офицер так и тюхнулся. Жаль только, что своя последняя осечку дала. Вот и попался. Нет, брат, – прибавил он, немного подумавши. – Коммунист может быть или у своих – живым, или у врагов – мёртвым. А… раненый? Слишком уж это дорого будет ему стоить…

Пока приятели разговаривали, Николай разыскивал тётку.

Соломинка оказалась совсем рядом, и он без труда узнал от первой же повстречавшейся хохлушки, где живёт Марья Сергеевна Агорская.

Подошёл к беленькому домику с небольшим садом, засаженным кустами сирени, и остановившись заглянул сначала в щёлку забора.

За небольшим столиком в саду сидели две женщины и пили чай. Внимательно приглядевшись, он узнал в одной из них свою тётку.