Текст книги "Траектория чуда"

Добровольческая армия в этот период уже перевалила пик своих военных удач, и в стычках с красными в основном терпела поражения, отходя к югу. В этом же направлении двигался и обоз, в котором ехали Ольга с мальчиком. В конце ноября они прибыли в Ростов. В деникинской столице их обустроили с максимальным комфортом. Несмотря на жуткую усталость после месячного вояжа в тряская армейская телеге с ночевками под открытым небом, да степью в качестве удобств, они пробыли в городе всего неделю. Даже несведущей в вопросах войны Ольге было очевидно, что долго белым здесь не продержаться. Следуя своему плану продвигаться на запад, с огромным трудом они сели на поезд, идущий в Киев.

Поезда тогда ходили медленно, зачастую по несколько суток простаивая на каком-нибудь полустанке на запасном пути, и к концу декабря Ольга была еще достаточно далеко от Киева. А под самый новый 1919 год в бескрайних приднепровских степях их поезд неожиданно остановился. Вооруженные люди заставили всех выйти из вагонов. У всех все отобрали, а кого и просто шлепнули. Во время обыска высокий и усатый, опоясанный патронными лентами поверх полушубка, казак минуту внимательно разглядывал Ольгу, державшую спящего Сеюшку на руках, и сказал, что женщина и малец пойдут с ним. Возражать, стоя рядом с трупами только что расстрелянных попутчиков, Ольга не решилась.

Высокий казак, которого все звали просто Щур, оказалось, командовал бандой, напавшей на поезд. Правда, себя степные грабители звали революционным отрядом анархистов, и входили в «крестьянскую армию» Нестора Ивановича Махно. В резиденцию и «столицу» батьки – большое село Гуляй-Поле и привез своих пленников Щур, разместив их на дальнем хуторе в хате своего отца – инвалида Японской войны. Скоро стало очевидно, что Щур захватил пленников с собой по простой причине, что тридцатилетнему Щуру давно была по местным понятиям пора жениться, и он прямо предложил красавице Ольге выходить за него, сказав, что сразу «положил на нее глаз». Даже после такого своеобразного объяснения в любви Ольга, разумеется, отказала. Тогда, недолго думая, Щур овладел предметом своей страсти насильно. Изнуренная всеми тяготами пути, уже не верящая в возможность им с ребенком пробиться в далекую сказочную Америку, поруганная Ольга слегла.

Испанка страшно свирепствовала тогда. Ольга пролежала с жаром две недели. А, только вроде чуть оправившись, опять свалилась чуть не замертво. Никто не знал, что с ней – она лежала без сознания, только редко-редко приходя в себя и никого в этом состоянии не узнавая. Вероятно, это был менингит, но этой болезни тогда еще не знали. Тем более в крестьянской хате не могли понять, что происходит с девушкой. Ни жива, ни мертва, – ясно было только, что не жилец она на этом свете.

Вскоре Щур погиб в Екатеринославе в стычке с войсками гетмана Петлюры. Одноногий отец его не знал, как прокормить себя и бабку свою, не говоря уж об Ольге и Алексеюшке. Хоть и один – совсем малец еще, а вторая вообще святым духом жива, а все – лишние рты на шее. Не зная уж, что и делать, старик наконец по-крестьянски расчетливо рассудил, что нечего мальцу сидеть без дела. Под Пасху он свез мальчика в Екатеринослав и сдал в аренду местным нищим, побирающимся на порогах церквей. Те с удовольствием взяли того «на работу», зная, что сердобольный люд будет щедро подавать такому ангелочку. Старшина нищих обязался ребенка кормить, и время от времени отпускать того «с работы» домой с частью собранного подаяния. До лета так и продолжалось – старик примерно раз в две недели приезжал за мальчиком и забирал его на хутор, где мыл того в бане, подкармливал, а через пару дней отвозил обратно в город к нищим. Старика все устраивало, да ребенок против такой жизни не возражал, благо сыт был, а прежнего своего явно небедного бытия уж и не вспоминал вовсе. Ольга, так и находясь практически все время в беспамятстве, ничего обо всем не знала и возразить не могла. Все так могло длиться и дальше, но один из разов, приехав за ребенком в город, старик не обнаружил на привычном месте ни нищих, ни мальчонку. Кто-то рассказал ему, что на прошлой неделе налетела на нищих толпа беспризорной шантрапы, конкурентов по побирушному делу избила и разогнала, а мальчишку забрала с собой. Дед поискал – поискал, да никого не сыскал. Да и искал больше для виду – ну, пропал малец, так и кобыле легче, а девка все равно не выживет, так что и ответ не перед кем держать. Но Ольга выжила. Сознание вернулась к ней осенью, и первый вопрос ее был, где Алексеюшка. Смысл того, что рассказал ей старик, долго не мог дойти до нее. Когда же действительность стала очевидной, Ольга опять чуть не отдала Богу душу. В общем, окончательно встала на ноги она только к весне 1920-го, пролежав в постели в общем больше года. Ее еще ветром шатало, а она уже отправилась в Екатеринослав. Назад в Гуляй-Поле Ольга уже не вернулась.

Ни нищих, ни беспризорничьей ватаги, ни вообще никаких следов Алексеюшки Ольга, разумеется, не нашла. Из ее жизни пропал весь смысл. Она была совершенно одна, все вещи, кое-какие драгоценности, бумаги – все пошло прахом. От безысходности она чуть не наложила на себя руки. Только мысль о том, что Алексеюшка, возможно, жив, и в этом случае его теоретически можно все-таки найти, спасла в последний момент ее от петли. Надо было все-таки несмотря ни на что попасть в Америку, и уже оттуда начинать поиски. Но сделать это было гораздо труднее, чем задумать. Украина была уже полностью во власти красных, и на запад дороги не было. Оставалось только любым способом попасть в Крым, к Врангелю. Ольга предприняла блестящий ход – она отправилась прямо в пасть тигру, в местную ЧК. Там она рассказала про себя почти все, как есть, представившись только Катей Ивановой, младшей сестрой того самого воронежского комиссара Иванова, который домогался ее осенью 18-го. Историю сестры геройски погибшего красного комиссара, захваченную в плен, изнасилованную деникинцами и брошенную умирать в степи, откуда она попала к махновцам, быстро проверить было невозможно. Да и не думали проверять, потому что еле живая девушка с упрямо сжатыми губами просила только одного – отправить ее на фронт, где бы она могла сражаться и отомстить белякам за себя и за брата. Потрясенные ее рассказом, чекисты выдали Екатерине Ивановой кожанку, красную косынку, выписали мандат, и отправили на юг. Она прибыла в части Красной армии, где на основании мандата Екатеринославской ЧК ее определили в одну из частей. В мае 1920 года под Армянском она перешла к врангелевцам. В контрразведке ее истории никто не поверил. Ольгу чуть не расстреляли, как красную шпионку. Совершенно случайно она увидела одного офицера, участника воронежского рейда. Офицер долго не мог признать «княжну» Ольгу, так она изменилась за время болезни, но в конце концов все благополучно разъяснилось. Ольгу по ее просьбе отправили в Севастополь. Кое-как перебившись там до осени, вместе с остатками убегавших белых частей с одним из последних пароходов Ольга Апостолова отплыла к берегам Турции.

По прибытии в Константинополь она сразу же написала письмо Майклу Эдамсу. В ожидании ответа ей пришлось вести жизнь многих таких же русских девушек из хороших семей. Практически все они, пытаясь сначала хоть как-то выжить в городе, где они не были никому нужны, в результате оказывались в квартале красных фонарей Пера. Не избежала этой участи и Ольга. Ответа из Америки не было, нужно было ехать самой – в Париж, оттуда за океан. Заниматься этим было ужасно, но, продавая свое тело, Ольга заработала денег на отъезд. Весной 21-го она добралась до Парижа. Там все ее страдания были, наконец, вознаграждены. На почте ее ждало письмо от Майкла Эдамса, не заставшее Ольгу в Константинополе, и опередившее ее по дороге во Францию. В нем он извещал, что ждет младшую сестру своего друга князя Георгия в Чикаго, а для оплаты издержек по переезду в Америку посылает ей чек. Денег по чеку было так мало, что недоверие мистера Эдамса истории Ольги, изложенной ею в письме, было очевидным. Однако в августе Ольга высадилась-таки в Бостоне на американскую землю, где ее ждал Майкл Эдамс. Почти безупречный английский, большое количество фактов и подробностей, которые не мог знать посторонний человек, и очень кстати пришедшаяся татуировка помогли Ольге сломать лед недоверия к ее фантастической истории. Но главную роль сыграло, похоже то, что пожилой бизнесмен, как раз год назад овдовевший, сразу же и по уши влюбился в русскую. Ольга уже знала, что, как правило, при первом же знакомстве нравится большинству мужчин. Майкл Эдамс не стал исключением. Аристократическая красота Ольги, подчеркнутая модной тогда бледностью от перенесенных страданий, произвели на него неотразимое впечатление. Через месяц Ольга стала миссис Апостоловой-Эдамс.

С этой поры Ольга начала поиски Алексеюшки, которые не оставляла всю жизнь. Из-за границы это делать было непросто и малоэффективно, и Ольга убедила мужа, чтобы он отпустил ее с молодым, подающим большие надежды бизнесменом Армандом Хаммером, сопровождая последнего в его частной поездке в СССР в качестве личного секретаря. Ольга вернулась на родину всего через три года после того, как покинула ее. В стране был НЭП, ничего, по крайней мере в Москве, не напоминало о войне и разрухе. По просьбе Ольги Хаммер на встрече с Председателем Совнаркома Лениным испросил разрешения на обратном пути проехать через Украину. С замиранием сердца Ольга смотрела, как мимо окон их комфортабельного вагона проплывают до боли знакомые хаты Гуляй-Поля. Почти на сутки удалось задержаться в Екатеринославе. Ольга побывала в местном приемнике-распределителе для беспризорных, справедливо полагая, что Алексеюшка в результате мог оказаться в одном из таких учреждений. По указанию из Москвы на месте подняли все бумаги и навели справки, но поиски мальчика по имени Алексей были тщетны. Не дала результатов и работа в центральном архиве в Киеве. Никаких следов племянника не было. Ольга покинула родину с тяжелым сердцем. На обратном пути в Париже она много встречалась с тамошними русскими эмигрантами. Среди них был и известный уже тогда писатель Алексей Толстой. Он много расспрашивал Ольгу о теперешней России. В результате они проговорили несколько часов. Рассказ об Ольгиной одиссее настолько потряс Толстого, что он испросил ее разрешения включить целиком или часть ее в книгу, которую он тогда писал. Ольга не возражала. В результате прообразом мытарств Екатерины Телегиной в плену у махновцев, только в очень смягченной форме, стал реальный эпизод из жизни Ольги Апостоловой.

Шли годы, но Ольга ни на секунду не оставляла надежды найти племянника. В мыслях она продолжала называть его Алексеюшкой, хотя тот, если, конечно, он был жив, давно стал уже взрослым человеком. Но время – вещь страшная в своей неумолимости. Постепенно с тем, как угасала надежда, снижалась и активность Ольгиных поисков. У них с Майклом родился сын. Материнство – вещь серьезная, и она надолго отвлекла Ольгу от конкретных поисков. Чтобы хоть как-то заглушить голос совести, Ольга создала специальный фонд, все назначение которого состояло в поисках племянника. В этот фонд миссис Ольга вложила практически все свои имевшиеся на тот момент личные деньги. Потом в уставе фонда появились слова «…или его наследников». Управлять делами фонда поручено было швейцарскому адвокату Полю Бернштейну, ведшему в Европе кое-какие дела Эдамсов. Родом сам Поль, то есть Павел, а до крещения – Пилдес Бернштейн был из Жмеринки, из местных евреев, принявший в свое время православие ради возможности учиться в университете. Тамошние места он знал не понаслышке, что по мнению Ольги, могло быть небесполезным в поисках.

В 1945-м в почтенном возрасте скончался Майкл Эдамс, и Ольге пришлось полностью погрузиться в бизнес. Началась холодная война, возможность контактов с Россией опять свелась практически к нулю. В общем, заботы о поисках пропавшего в Гражданскую на бескрайних просторах Украины Алексея Нарышкина с этого времени целиком и полностью легла на плечи Поля Бернштейна, а позже – на его сына и компаньона Сержа. Но железный занавес был закрыт плотно, поэтому результаты этих поисков были практически нулевыми. А вдобавок, внезапно и резко начало ухудшаться здоровье Ольги. Болезнь, вроде бы без каких-либо серьезных последствий перенесенная тогда в Гуляй-Поле, настигла-таки ее. Спустя почти сорок лет у Ольги после легкой формы гриппа случилось осложнение. Начались страшные головные боли, во время которых Ольга зачастую теряла сознание, а, придя в себя, она никого не узнавала вокруг. Закончилось тем, что Ольга окончательно впала в полубессознательное состояние, и только временами все ее тело сотрясали страшные судороги. Врачи ничего не могли понять, потом вынесли все-таки вердикт – менингит, от которого в конце пятидесятых смертность была под пятьдесят процентов. В подтверждение этому Ольга в себя не приходила, и все, смирившись, были готовы к худшему. Но после почти месяца беспамятства и неподвижности она, как и тогда в 19-м, неожиданно для всех пришла в себя, а еще через несколько дней встала с постели и пошла. Казалось, худшее позади. Но организм все-таки не смог выдержать двух таких атак болезни. Стали резко падать зрение и ухудшаться память. Десять лет Ольга Эдамс еще как-то сопротивлялась, но рубеж семидесятых она пересекла уже практически ослепшей и с необратимыми изменениями в памяти. Она уже практически никого не узнавала вокруг, могла забыть человека, которого ей представили полчаса назад, прекрасно помня то, что было десять, двадцать и пятьдесят лет назад. При всем при этом, будучи активной и подвижной, впечатления выжившей из ума старухи она совершенно не производила, и номинально оставалась при делах. Однако время от времени болезнь давала о себе знать, и Ольга Эдамс совершала неожиданные, экстравагантные и необъяснимые поступки. Поскольку это могло сказаться на бизнесе, ее собственный сын Джордж был вынужден начать процедуру признания матери недееспособной. В общем, последние годы жизни Ольги Апостоловой-Эдамс были ознаменованы еще и семейными неурядицами.

Она умерла в 1979-м. В своем завещании она отписывала все деньги своего фонда племяннику, если он все-таки был бы в конце концов найден, или его прямому наследнику по мужской линии. В том, что такой наследник мог быть только один, зная о смертельном проклятье над матерями рода Нарышкиных, рождавших мальчиков, Ольга не сомневалась.

Поль Бернштейн пережил ее всего на два года. На смертном одре он завещал сыну сделать все возможное для завершения поисков племянника Ольги Эдамс, которое за долгие годы стало делом всей и его, Поля, жизни. Серж свято выполнил волю своего отца и завещание клиентки адвокатской конторы. С начала Горбачевской перестройки Мсье Серж десятки раз побывал в России и даже организовал там фирму, единственной задачей которой были поиски Алексея. Возглавил с годами выросшую в крупную юридическую контору фирму молодой честолюбивый юрист Вадим Шуляев.

Мсье Серж щедро финансировал из денег фонда все необходимые затраты. Но только примерно год назад Шуляеву, когда он в сотый в сотый раз изучал все бумаги по делу, пришла в голову счастливая мысль, что попробовать искать надо мальчика не по имени Алексей, а… Всеволод. Одному Богу известно, почему никто до того не обратил внимание, что в результате чисто русских языковых особенностей могла произойти подмена одного имени другим. Алексей – Алексеюшка – Сеюшка – Сева – Всеволод, – вот как могла выглядеть эта замена. В просторечивом общении подобное происходит часто – Леониды через Леню становятся Лехами, то есть Алексеями; трудно понять, кто такой на самом деле, например, Жека – это может быть и Женя – Евгений, и Жора – Георгий. В результате версия Шуляева и оказалась верной. В чудом сохранившемся архиве одного из Киевских детских домов была найдена запись о мальчике Всеволоде, которому была присвоена фамилия Неказуев. Дата и место, где был «потерян» в свое время Алексаша, примерно совпадали. Нашли его дочь – тетку Эльмиру, которая через Шуляева обменялась письмами с «Бернштейн и Сын». В письме она написала историю мальчика Севы, как рассказал ей отец той ночью. Она оказалась четким логическим продолжением истории Ольги Апостоловой. Кроме разных справок и прочего она переправила в Швейцарию фотографию отца, который оказался как две капли воды с князем Георгиемм. Похоже, поиски можно было считать законченными. После того, как сегодня тетка Эльмира продемонстрировала татуировку, отпали последние сомнения.

– Так что вам остается прибыть в Женеву, и вступить в права наследования. Деньги лежат в одном из банков там же, и вы сможете получить их в тот же день в любом виде, – закончил рассказ мсье Серж, и добавил с легким наклоном головы: – Ваша светлость.

Я вздрогнул, не поняв на секунду, к кому он обратился. Но взгляды всех присутствующих были устремлены на меня. Я совершенно не знал, как реагировать на столь неожиданное для меня проявление протокольного пиетета. Видимо, мой вид полностью выдавал охватившее меня замешательство, и мсье Серж пришел мне на выручку. Глядя на меня поверх своего пенсне, он с покровительственной улыбкой пояснил:

– Да, да, я не оговорился. То, что вы являетесь внуком, и, соответственно, прямым наследником княжеского титула, лично мне совершенно очевидно. Что же касается формальной стороны вопроса, то, я уверен, документ от «Бернштейн и Сын» будет вполне достаточным основанием для вынесения соответствующего решения Российским дворянским собранием. Ну, а в нашей чопорной Европе к князьям принято обращаться «ваша светлость», или же по титулу перед именем.

– Князь Глеб! – с аффектом подхватила тетушка Эльмира, и театрально зааплодировала.

Хлопнул несколько раз в ладоши и мсье Серж, слегка наклонив при этом голову, а Шуляев с выражением восторга на лице вскочил на ноги и, перегибаясь через стол, кинулся своими пухлыми ладошками пожимать мне обе руки сразу. Искренне или неискренне, не знаю, но после такого просто необходимо было сказать хоть что-то в ответ. Я взял в руки бокал и прокашлялся.

– Я чрезвычайно признателен вам, мсье Серж, вам, Вадим Львович, и, конечно, тебе, дорогая тетушка, – раздал всем по наклону головы я, – за, как раньше говорили, проявленное выражение. Нет, правда – спасибо огромное. Если бы не вы все, я так бы никогда и не узнал бы… своих корней, что ли. Я уж не говорю о свалившихся, как с неба, деньгах. Да и иметь право именоваться князем и вашей светлостью – тоже, наверное, здорово. Но только я вот о чем подумал. Узнай дед мой Всеволод Владимирович Неказуев о своем происхождении, что он – княжеский сын и потомок рода, – стал бы он переписывать свою жизнь заново, менять фамилию, да и имя, кстати? Вряд ли. И отец мой, Аркадий Всеволодович, тоже вряд ли захотел бы из Неказуева становиться кем бы то ни было другим. Даже Нарышкиным. И бабушка моя Катя, жена деда, и мама моя Наталья Андреевна, и жена моя Галина – все они выходили замуж за Неказуевых, и хочется верить, что им не приходилось жалеть о том, что они носили эту фамилию. Или ты, тетушка, что, будешь менять фамилию на Нарышкина?

Тетка Эльмира сидела и слушала мою речь с отрешенным взглядом, и в уголках ее глаз блестели слезы.

– Нет, Глеб, – ответила она. – Я не буду менять фамилию. Когда я вышла замуж, я стала Чайковская, мне эта фамилия дорога, с нею я и хочу умереть.

– Так я почему-то и думал, – продолжил я. – Вот и мне, наверное, негоже к концу четвертого десятка перекрещиваться. Так что, мсье Серж, давайте, я останусь просто Глебом, безо всяких там светлостей, а по фамилии – Неказуевым, о’кей?

Старый Серж Бернштейн сидел, и смотрел на меня удивительно теплым взглядом своих выцветших стариковских глаз. Потом он вздохнул, и сказал:

– Ну что ж, наверное, ничего другого и не следовало ожидать от потомка столь благородного рода. К счастью, свое наследство вы можете получить под любой фамилией, – пошутил он. – Хочу также сказать, что вы мне очень нравитесь, молодой человек, и ваша тетушка тоже. Если бы была жива миссис Ольга Эдамс, она была бы рада, что у ее любимых брата и племянника такие потомки. Предлагаю поднять бокалы!

Официанты опять появились мгновенно, как будто подслушивали под дверью, и всем налили. Мы все дружно выпили до дна, а тетушка Эльмира еще и жахнула дорогущий бокал об пол. «Вот уж у кого княжеско-барские замашки!» – подумал я, следя за реакцией официанта, но тот даже бровью не повел. Как по команде, все остатки официоза разом испарились, и дальше встреча зашумела на вполне дружеской ноте. Инициативу в определении сценария застолья взял в руки Шуляев.

– Так, что будем пить? – по-деловому осведомился он у всех присутствующих.

Тетка Эльмира без обиняков заявила, что любит красное вино, а мы с Шуляевым быстро выяснили, что оба предпочитаем коньяк. Мсье Серж взял в руки винную карту, и со словами: «Позвольте, вино для дамы выберу я», – принялся сосредоточенно листать ее. Через пару минут он справился у тетки, не возражает ли она против Шато Лафит-Ротшильд урожайного 1989 года. Тетушка Эльмира не возражала. Я нашел указанную позицию в своей винной карте, и только крякнул про себя, – за бутылку этой «франции» в заведении просили пятьсот долларов. «Однако, черт побери!» подумал я, испытывая облегчение от сознания того, что плачу за банкет не я.

– Предлагаю не выделываться, как наш швейцарский товарищ, – подмигнул, шепотом обращаясь ко мне, Шуляев, – и остановиться на чем-нибудь попроще. Как насчет «Хенесси»?

«Ни хрена себе попроще!» – подумал я, но возражать против замечательного коньяка не стал, и Шуляев повернулся к официанту, все это время совершенно незаметно стоявшему в углу, как апофеоз услужливого ожидания. Тот буквально подлетел, бесшумно, как перышко.

– Значит так, любезнейший. Нам – бутылочку вот этого коньячку, ну, и закусить, там – лимончик, икорку, все, что положено. Что поесть – это тогда еще попозже. Тот край стола сам себе закажет.

На «том» краю стола Серж Бернштейн что-то увлеченно рассказывал благосклонно улыбающейся тетке Эльмире, и официанту пришлось дважды осторожно кашлянуть, чтобы привлечь его внимание. Но в конце концов заказ все-таки был сделан, и официанты удалились. В ожидании исполнения заказа Шуляева потянуло на разговор.

– Да, Глеб, стоило же труда нам тебя разыскать, – фамильярно перейдя на «ты», обратился он ко мне. – Столько лет никто не мог допереть, что деда твоего просто переименовали, да и все! Представляешь, что было, если бы в эту голову не пришла та светлая мысль, а?

И он постучал пальцем по своему обширному лбу.

– Да, мысль на самом деле была просто счастливая, – напрягая все мышцы лица в вежливо – заинтересованную полуулыбку, ответил я.

На самом деле мне почему-то не очень хотелось общаться с Шуляевым именно на эту тему. И не только потому, что с первой минуты знакомства я испытывал неясную неприязнь к нему, – в конце концов это чисто физиономистическое. Жутко, знаете ли, не люблю пухлых прилизанных белолицых господ с маленькими глазками, когда надо, легко изображающих на лице воплощенное дружелюбие, когда надо же, презрительно вас совершенно не замечающих, как давеча у себя в кабинете в начале встречи.

Но была и еще одна причина, по которой слова в этот момент прямо-таки не лезли из меня. В течение всего долгого и проникновенного рассказа мсье Сержа о злоключениях Ольги Апостоловой и об истории ее поисков потерянного племянника – моего деда и, в результате, меня самого, в одном или двух местах что-то резануло мой слух. Резануло, и прошло, но неприятное ощущение какой-то нестыковочки осталось. Сейчас же, после слов Шуляева о том, как они меня искали-искали, расплывчатое до того ощущение опять вернулось. Правда, ни на чем конкретном сосредоточится оно не успело, так как вернулись официанты с выпивкой и закусками. Голод – не тетка и, дав слово разобраться со своими ощущениями позже, я с высоты исторических эмпиреев приземлил себя за стол.

Пока на том конце стола при помощи официанта открывали бутылку, нюхали пробку, дегустировали вино на донышке бокала и совершали прочие шаманские таинства, Шуляев отпустил нашего халдея, и сам разлил коньяк в пузатые рюмки. Мы чокнулись, и выпили. К тому времени же, когда мсье Серж, предварительно глазами испросив согласия тетки Эльмиры, одобрительно кивнул официанту, и тот принялся наливать в их бокалы по промышленной дозе густо-красного Шато, мы с Шуляевым хлопнули уже и по второй. Божественный напиток, заедаемый зернистой икоркой, окончательно примирил меня с не вполне симпатичным мне собутыльником. Все напряжение минувшего дня вступило в закономерную реакцию с алкогольным катализатором и вылилось на меня теплой волной полнейшей счастливой расслабухи. Я чувствовал на своем лице идиотическую слащавую улыбку, но ничего не мог и не хотел с собой поделать. Мне было хорошо. Шуляев продолжал что-то мне рассказывать; увлеченно беседовали, потягивая красненькое, мсье Серж и тетка Эльмирой. Но я никого их не слышал, а голоса воспринимал, как приятное жужжание какого-то большого пчелиного роя. В голове, как кассета, поставленная на воспроизведение одной и той же песни, по двадцатому уже кругу крутилась мысль: «Какие симпатичные люди, какие прекрасные люди…» Тетку Эльмиру в этот момент я просто обожал, лениво коря себя за то, что на самом-то деле считал все-таки ее старой сумасбродкой; Серж Бернштейн – просто классный старикан, и даже к Шуляеву никаких отрицательных эмоций я больше не испытывал. Мы выпили еще, после чего мои глаза стали сами собой закрываться. В голове все плыло и перетекало. Я, совершенно наплевав на этикет, переместился из-за стола в удобное кресло, стоявшее в углу кабинета, и комфортно развалился в нем. Никто не обратил на этот мой демарш никакого внимания, только Шуляев, не вставая со стула, с двумя бокалами в руках прямо на нем переехал тоже ко мне в угол, оставаясь моим визави.

– Глеб, Глеб, ты слышишь меня? – донесся до меня сквозь дрему его голос. – Послушай, проснись, это важно!

– Мальчик устал, – прогудел откуда-то совсем издалека теткин голос. – Да и времени уже двенадцатый час.

«Двенадцатый час, пора спать», – медленно подумал я, на самом деле засыпая, но тут Шуляев принялся так энергично трясти меня за плечо, что я мигом пришел в чувство.

– Глеб, скажи мне, у тебя все в порядке с загранпаспортом, он не прострочен, или срок его действия не истекает, к примеру, через неделю? – продолжая потряхивать меня за плечо, допытывал меня Шуляев.

Я напряг размякшие мозги, с трудом силясь сообразить, чего от меня хотят, пока, наконец, не въехал, что адвокат пытается обсудить со мной процедуру моего отъезда в Швейцарию. Я не без труда собрал глаза в кучку.

– Все в порядке, мы совсем недавно все заменили загранпаспорта, – с минутной задержкой ответил я, под «мы» имея ввиду себя, Галину и Юльку. – А вот как обстоит дело у тети Эльмиры, я не знаю.

– Я никуда не поеду, если ты это имеешь ввиду, – включилась в нашу беседу тетка, как будто тут и была. – Наследник – ты, тебе и ехать. К тому же ты ведь знаешь, с моим сердцем перелеты противопоказаны.

Ничего такого про нее я, разумеется, не знал.

– Сердце у тебя большое и доброе, – умудрился в тему пошутить я, заслужив в ответ теткину улыбку.

– К сожалению, слишком большое, – театрально прижав руки к груди, ответила тетушка, и пояснила: – У меня расширена аорта.

– Ага! Так что, ты поедешь один? – допытывался Шуляев.

– Ну почему один? – ответила ему за меня тетушка. – Наверное, с женой, с Галей. Да, Глеб?

– У нее же первое сентября на носу, ты знаешь. И Юльку куда? – больше самого себя, чем тетку, спросил я.

– И Юленьку берите с собой, – с энтузиазмом заявила тетка.

– Так, хорошо, – прервал наш семейный диалог Шуляев. – Друзья, получить швейцарскую визу – дело небыстрое, а мы должны отправили тебя до конца следующей недели, потому, что потом мсье Сержа не будет в Женеве. Нужно быстро определиться, в каком составе ты едешь, и в понедельник до обеда забросить ко мне в офис паспорта и фотокарточки для виз, о’кей? Сможете завтра где-то все сфотографироваться?

– Конечно, – секунду поскрипев мозгами, ответил я.

Фотографироваться не придется, фотокарточек полно дома со времени последней эпопеи с загранпаспортами. Задача только в том, чтобы без Галины их найти.

– Отлично, – потер руки Шуляев. – Заодно подпишете все необходимые формы. Во сколько примерно вы будете?

Так, раз что-то подписывать, значит, Галина должна сама быть? Значит, завтра все-таки шлепать за ними на дачу?

– Прямо с утра, – пообещал я, хоть мне еще ничего самому не было ясно. – Кстати, во сколько у видных московских адвокатов начинается утро?

Шуляев весело рассмеялся:

– Поздно начинается, особенно по понедельникам. Но Яна будет, как всегда, к десяти. Она все сделает, я ее предупрежу. Вы с ней, кажется, уже знакомы.

«Ага, значит эту брюнетку ростом с Эйфелеву башню зовут Яна, – отметил про себя я. – Интересно, она у этого жука только как секретарша, или и для других целей тоже?» Словно в подтверждение моих подозрений, «этот жук» Шуляев мерзенько осклабился.

– У вас очень хорошая секретарша, Вадим Львович, – опять настолько же неожиданно, насколько и органично втекла в наш диалог тетка Эльмира, и сразу снова обратилась к своему собеседнику: – Так о какой, как вы сказали – клаузуле вы говорили, Серж?

Ого, она его называет уже просто по имени! Во тетка дает! «Кстати, о чем это они там?» – привлеченный незнакомым словом, заинтересовался я.

– Клаузула – в интересующем нас контексте – это юридический термин, означающий наличие в официальном документе какой-либо оговорки, – с энтузиазмом продолжил было свой прерванный рассказ мсье Серж, но тут произошло неожиданное.

Шуляев, видимо, полностью разочаровавшись во мне как в партнере по части выпить, в этот момент как раз делал из своего бокала добрый глоток. Но давно известно, что пьянство в одиночку – губительно. В подтверждение этой истины коньяк, видимо, попал Шуляеву не в то горло, и адвокат вдруг согнулся пополам и страшно закашлялся. Благородный напиток полился у него изо рта и из носа так, что я еле успел убрать ноги, чтобы не попало на брюки. Я кинулся на помощь и принялся хлопать Шуляева по спине. Подскочила с неожиданной резвостью тетка Эльмира, и даже мсье Серж участливо приподнялся на стуле. Но Шуляев уже был в норме и вытирал платком нос и налившиеся слезами глаза.