Текст книги "Трудно быть богом"

Глава одиннадцатая

21. «…Ты все-таки принес, – сказал Вечеровский.

– Бобка, – сказал я и положил свою папку на край стола.

Он кивнул и грязной рукой размазал сажу на грязной щеке.

– Я этого ждал, – сказал он. – Правда, не так быстро.

– Кто у тебя? – спросил я, понизив голос.

– Никого, – ответил он. – Нас двое. Мы и Вселенная. – Он посмотрел на свои грязные ладони и поморщился. – Извини, я все-таки умоюсь…

Он ушел, а я присел на ручку кресла и огляделся. У комнаты был такой вид, словно здесь взорвался картуз черного пороха. Пятна черной копоти на стенах. Тоненькие ниточки копоти, плавающие в воздухе. И какой-то желтый неприятный налет на потолке. И неприятный химический запах, кислый и едкий. Паркет изуродован обугленными вдавлинами странной округлой формы. И огромная обугленная вдавлина на подоконнике, словно на нем разводили костер. Да, здорово Вечеровскому досталось.

Я посмотрел на стол. Стол был завален. Посередине была раскрыта одна из огромных редакторских папок Вайнгартена, а другая лежала сбоку с завязанными тесемками. И еще лежала старомодная, сильно потертая папка с крышкой под мрамор, с ярлыком, на котором было напечатано на машинке: «США – ЯПОНИЯ. Культурное воздействие. Материалы». И были разбросаны листки, изрисованные какими-то, как я понял, электронными схемами, и на одном было написано корявым старушечьим почерком: «Губарь З.З.», а ниже – печатными буквами: «Феддинги». А с краю лежала моя новенькая белая папка. Я взял ее и положил себе на колени.

Вода в ванной перестала шуметь, и немного погодя Вечеровский позвал:

– Дима, иди сюда. Кофе будем пить.

Однако, когда я пришел на кухню, никакого кофе там не было, а стояли посередине стола бутылка коньяка и два бокала уникальной формы. Вечеровский успел не только умыться, но и переодеться. Изящный пиджак свой с огромной прожженной дырой под нагрудным карманом и кремовые брюки, измазанные копотью, он сменил на мягкий замшевый домашний костюм. Без галстука. Отмытое лицо его было необычайно бледным, отчего четче обычного проступали многочисленные веснушки, прядь мокрых рыжих волос свисала на огромный шишковатый лоб. И было в его лице еще что-то непривычное, кроме этой бледности. И только приглядевшись, я понял, что брови и ресницы у него сильны опалены. Да, Вечеровскому досталось основательно.

– Для успокоения нервов, – сказал он, разливая коньяк. – Прозит!

Это был «Ахтамар», очень редкий в наших широтах армянский коньяк с легендой. Я отпил глоток и просмаковал. Прекрасный коньяк. Я отпил еще глоток.

– Спасибо, Дима, – сказал Вечеровский.

– За что? – спросил я.

– Ты не задаешь вопросов, – сказал Вечеровский, глядя на меня сквозь бокал. – Это, наверное, трудно. Или нет?

– Нет, – сказал я. – У меня нет никаких вопросов. Ни к кому. – Я поставил локоть на свою белую папку. – Ответ – есть. Да и то один-единственный… Слушай, ведь они тебя убьют.

Привычно задрав опаленные брови, он отпил из бокала.

– Не думаю. Промахнутся.

– Торопиться им некуда. В конце концов попадут.

– А ля гер ком а ля гер, – возразил он и поднялся. – Ну вот. Теперь, когда нервы успокоены, мы можем выпить кофе и все обсудить.

Я смотрел ему в сутулую спину, как он, шевеля лопатками, ловко орудует своими кофейными причиндалами.

– Мне нечего обсуждать, – сказал я. – У меня – Бобка.

И эти мои собственные слова вдруг словно включили во мне что-то. С того момента, как я прочитал телеграмму, все мысли и чувства были у меня как бы анестезированы, а сейчас вдруг разом разморозились, заработали вовсю – вернулись ужас, стыд, отчаяние, ощущение бессилия, и я с невыносимой ясностью осознал, что вот именно с этого мгновения между мною и Вечеровским навсегда пролегла дымно-огненная непереходимая черта, у которой я остановился на всю жизнь, а Вечеровский пошел дальше, и теперь он пойдет сквозь разрывы, пыль и грязь неведомых мне боев, скроется в ядовито-алом зареве, и мы с ним будем едва здороваться, встретившись случайно на лестнице… А я останусь по сю сторону черты вместе с Вайнгартеном, с Захаром, с Глуховым – попивать чаек, или пивко, или водочку, закусывая пивком, толковать об интригах и перемещениях, копить деньжата на «Запорожец» и тоскливо и скучно корпеть над чем-то там плановым… Да и Вайнгартена с Захаром я никогда больше не увижу. Нам нечего будет сказать друг другу, неловко будет встречаться, тошно будет глядеть друг на друга и придется покупать водку или портвейн, чтобы скрыть неловкость, чтобы не так тошнило… Конечно, останется у меня Ирка, и Бобка будет жив-здоров, но он уже никогда не вырастет таким, каким я хотел бы его вырастить. Потому что теперь у меня не будет права хотеть. Потому что он больше никогда не сможет мной гордиться. Потому что я буду тем самым папой, который «тоже когда-то мог сделать большое открытие, но ради тебя…». Да будь она проклята, та минута, когда всплыли в моей дурацкой башке эти проклятые М-полости!

Вечеровский поставил передо мной чашечку с кофе, а сам уселся напротив и точным изящным движением опрокинул в свой кофе остаток коньяка из бокала.

– Я собираюсь уехать отсюда, – сказал он. – Из института, скорее всего, уйду. Заберусь куда-нибудь подальше, на Памир. Я знаю, там нужны метеорологи на осенне-зимний период.

– А что ты понимаешь в метеорологии? – спросил я тупо, а сам подумал: от ЭТОГО ты ни на каком Памире не укроешься, тебя и на Памире отыщут.

– Дурацкое дело не хитрое, – возразил Вечеровский. – Там никакой особой квалификации не требуется.

– Ну и глупо, – сказал я.

– Что именно? – осведомился Вечеровский.

– Глупая затея, – сказал я. Я не глядел на него. – Кому какая будет польза, если ты из большого математика превратишься в обыкновенного дежурного? Думаешь, они тебя там не найдут? Найдут как миленького!

– А что ты предлагаешь? – спросил Вечеровский.

– Выброси все это в мусоропровод, – тяжело ворочая языком, сказал я. – И вайнгартеновскую ревертазу, и весь этот «культурный обмен», и это… – Я толкнул к нему свою папку по гладкой поверхности стола. – Все выброси и занимайся своим делом!

Вечеровский молча смотрел на меня сквозь мощные окуляры, помаргивая опаленными ресницами, затем надвинул на глаза остатки бровей – уставился в свою чашечку.

– Ты же уникальный специалист, – сказал я. – Ты же первый в Европе.

Вечеровский молчал.

– У тебя есть твоя работа! – заорал я, чувствуя, что у меня что-то сжимается в горле. – Работай! Работай, черт тебя подери! Зачем тебе понадобилось связываться с нами?

Вечеровский длинно и громко вздохнул, повернулся ко мне боком и оперся спиной и затылком о стену.

– Значит, ты так и не понял… – проговорил он медленно, и в голосе его звучало необычайное и совершенно неуместное самодовольство и удовлетворение. – Моя работа… – Он, не поворачивая головы, покосился в мою сторону рыжим глазом. – За мою работу они меня лупят почем зря уже вторую неделю. Вы здесь совсем ни при чем, бедные мои барашки, котики-песики. Все-таки я умею владеть собой, а?

– Провались ты, – сказал я и поднялся, чтобы уйти.

– Сядь! – сказал он строго, и я сел.

– Налей в кофе коньяк, – сказал он, и я налил.

– Пей, – сказал он, и я осушил чашечку, не чувствуя никакого вкуса.

– Пижон, – сказал я. – Есть в тебе что-то от Вайнгартена.

– Есть, – согласился он. – И не только от Вайнгартена. От тебя, от Захара, от Глухова… Больше всего – от Глухова. – Он осторожно налил себе еще кофе. – Больше всего – от Глухова, – повторил он. – Жажда спокойной жизни, жажда безответственности… Станем травой и кустами, станем водой и цветами… Я тебя, вероятно, раздражаю?

– Да, – сказал я.

Он кивнул.

– Это естественно. Но тут ничего не поделаешь. Я хочу все-таки объяснить тебе, что происходит. Ты, кажется, вообразил, что я собираюсь с голыми руками идти против танка. Ничего подобного. Мы имеем дело с законом природы. Воевать против законов природы – глупо. А капитулировать перед законом природы – стыдно. В конечном счете – тоже глупо. Законы природы надо изучать, а изучив, использовать. Вот единственно возможный подход. Этим я и собираюсь заняться.

– Не понимаю, – сказал я.

– Сейчас поймешь. До нас этот закон не проявлялся никак. Точнее, мы ничего об этом не слыхали. Хотя, может быть, не случайно Ньютон впал в толкование Апокалипсиса, а Архимеда зарубил пьяный солдат… Но это, разумеется, домыслы… Беда в том, что этот закон проявляется единственным образом – через невыносимое давление. Через давление, опасное для психики и даже для самой жизни. Но тут уж, к сожалению, ничего не поделаешь. В конце концов, это не так уж уникально в истории науки. Примерно то же самое было с изучением радиоактивности, грозовых разрядов, с учением о множественности обитаемых миров… Может быть, со временем мы научимся отводить это давление в безопасные области, а может быть, даже использовать в своих целях… Но сейчас ничего не поделаешь, приходится рисковать – опять же не в первый и не в последний раз в истории науки. Я хотел бы, чтобы ты это понял: что, по сути, ничего принципиально нового и необычайного в этой ситуации нет.

– Зачем мне это понимать? – спросил я угрюмо.

– Не знаю. Может быть, тебе станет легче. И потом, я еще хотел бы, чтобы ты понял: это не на один день и даже не на один год. Я думаю, даже не на одно столетие. Торопиться некуда. – Он усмехнулся. – Впереди еще миллиард лет. Но начинать можно и нужно уже сейчас. А тебе… ну что ж, что ж, тебе придется подождать. Пока Бобка перестанет быть ребенком. Пока ты привыкнешь к этой идее. Десять лет, двадцать лет – роли не играет.

– Еще как играет, – сказал я, чувствуя на лице своем отвратительную кривую усмешку. – Через десять лет я стану ни на что не годен. А через двадцать лет мне будет на все наплевать.

Он ничего не сказал, пожал плечами и принялся набивать трубку. Мы молчали. Да, конечно, он хотел мне помочь. Нарисовать какую-то перспективу, доказать, что я не такой уж трус, а он – никакой не герой. Что мы просто два ученых и нам предложена тема, только по объективным обстоятельствам он может сейчас заняться этой темой, а я – нет. Но легче мне не стало. Потому что он уедет на Памир и будет там возиться с вайнгартеновской ревертазой, с Захаровыми феддингами, со своей заумной математикой и со всем прочим, а в него будут лупить шаровыми молниями, насылать на него привидения, приводить к нему обмороженных альпинистов, в особенности альпинисток, обрушивать на него лавины, коверкать вокруг него пространство и время, и в конце концов они-таки ухайдакают его там. Или не ухайдакают. И может быть, он установит закономерности появления шаровых молний и нашествий обмороженных альпинисток… А может быть, вообще ничего этого не будет, а будет он тихо корпеть над нашими каракулями и искать, где, в какой точке пересекаются выводы из теории М-полостей и выводы из количественного анализа культурного влияния США на Японию, и это, наверное, будет очень странная точка пересечения, и вполне возможно, что в этой точке он обнаружит ключик к пониманию всей этой зловещей механики, а может быть, и ключик к управлению ею… А я останусь дома, встречу завтра Бобку с тещей, и мы все вместе пойдем покупать книжные полки.

– Угробят они тебя там, – сказал я безнадежно.

– Не обязательно, – сказал он. – И потом, ведь я там буду не один… и не только там… и не только я…

Мы смотрели друг другу в глаза, и за толстыми стеклами очков его не было ни напряжения, ни натужного бесстрашия, ни пылающего самоотречения – одно только рыжее спокойствие и рыжая уверенность в том, что все должно быть именно так и только так.

И он ничего не говорил больше, но мне казалось, что он говорит. Торопиться некуда, говорит он. До конца света еще миллиард лет, говорит он. Можно много, очень много успеть за миллиард лет, если не сдаваться и понимать, понимать и не сдаваться. И еще мне казалось, что он говорит: «Он умел бумагу марать под треск свечки! Ему было за что умирать у Черной речки…» И раздавалось у меня в мозгу его удовлетворенное уханье, словно уханье уэллсовского марсианина.

И я опустил глаза. Я сидел скорчившись, прижимая к животу обеими руками свою белую папку, и повторял про себя – в десятый раз, в двадцатый раз повторял про себя: «…с тех пор все тянутся передо мной глухие кривые окольные тропы…».

Леонид Филиппов
БЛАГА БОГОВ, или ЧЕТЫРЕ УРОКА АТЕИЗМА

I. Рыцарь

II. Маг

III. Одиночка

IV. Ученый

Из неверной посылки – все что угодно.

Произведения, включенные в сборник, появились на свет в течение одного десятилетия – с 1963 по 1973 год. Правда, десятилетие это было не вполне обычным: за короткий срок в мире изменилось многое. В частности – писатель по имени «братья Стругацкие». Оттого столь различны эти четыре повести.

И все же писал их один и тот же автор. Что и позволяет – при вдумчивом чтении – проследить эволюцию (а то и революцию) в его взглядах. Тем более, что каждая из четырех повестей, оставаясь литературным произведением высшего класса, представляет собой еще и честное описание эксперимента, поставленного Стругацкими над своим героем. Поставленного для проверки на жизненность очередной социально-фантастической посылки.

I. В роли бога отказать

Итак, посылка первая: человек и человеческие ценности объективно выше холодных законов Истории. А значит, можно надеяться не только прожить в доставшемся тебе мире «соглядатаем» при Истории, но и воздействовать на нее. В литературном новоязе братьев Стругацких эта надежда выражается переходным глаголом «прогрессировать»: герои пытаются прогрессировать человечество. (Заметим: реальное человечество, более того, средневековое – а не идеальное сообщество коммунаров «мира Полудня».)

Опыт, поставленный в повести «Трудно быть богом», жестко показал: формула посылки не просто неверна – на самом деле все в точности наоборот. К тому же субъект и объект Эксперимента в какой-то момент меняются местами: «Уедем отсюда… Это Эксперимент надо мной, а не над ними…» Перенос из идеального мира земного «Полудня» в живую среду оказывается столь сильным воздействием, что в коммунаре просыпается вовсе не бог (да и откуда ему взяться в человеке из плоти и крови), а благородный подонок: «…Вот так бог! Озверел…»

Вообще-то, ничего удивительного в новой расстановке фигур нет. Это ведь только сам благородный дон Румата наивно полагал, будто направлен в Арканар, чтобы кого-то прогрессировать. В действительности же эксперимент авторы ставили именно над ним. А точнее – над неким идеализированным интеллигентом начала шестидесятых, которому «в порядке фантастики» предлагаются народнические идеи, возрожденные к жизни короткой оттепелью, опробовать, так сказать, в полевых условиях. Результат – дважды отрицательный. Прогрессорское воздействие на средневековый мир не состоялось. Зато более чем удался обратный процесс: Арканар заставил дона Румату регрессировать. Это – обратное – всегда дается в сто раз проще: под тонким слоем коммунарского воспитания можно пробудить даже зверя. А вот на каких таких глубинах в душе серого обывателя искать коммунара?.. Да и вообще, весь ход времен, все базовые законы истории, все примитивные рефлексы толпы – за серых. А за коммунара – только его разум, да и то не весь, а лишь видимая, не так давно появившаяся часть айсберга…

Как известно, отрицательный результат – тоже результат. Однако где же во всем этом источник хоть малой доли авторского оптимизма? Во всяком случае, не в народнических иллюзиях теоретиков, направивших Антона-Румату в серое болото – сеять разумное. Нет, этот источник – в мизерных искорках истинно человеческого, которые обнаруживаются даже в этом болоте. Несмотря на то, что их, как известно, затаптывали сапогами.

Иначе говоря, оптимизм этого писателя – не в красивых общегуманистических формулах самовнушения, но лишь в конкретных людях. И именно на них, на те тысячные доли процента, которые составляют в нашем Арканаре такие, как Кира и Будах, и работают действующие Прогрессоры – Аркадий и Борис Стругацкие.

Поэтому у интеллектуала, не читавшего в юности «Трудно быть богом», – прореха в образовании, более того – в воспитании. Притом невосполнимая.

И еще. Тот, кто прочел эту книгу один раз и «все понял», – столь же наивен, как пресловутые слепцы, на ощупь составлявшие представление о слоне…

* * *

В заключение – и вне рассматриваемой темы – один фрагмент. Не упомянуть его никак невозможно.

«– Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными… или, еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой.

– Сердце мое полно жалости, – медленно сказал Румата. Я не могу этого сделать.

И тут он увидел глаза Киры. Кира глядела на него с ужасом и надеждой».

С ужасом и надеждой. В этих словах – определение взгляда на мир думающего, видящего и слышащего, но и не теряющего последней веры интеллигента. Будь то Мастер, с ужасом и надеждой приоткрывающий окно в Будущее, или его читатель, вглядывающийся из-за плеча автора в неведомые миры, порой апокалиптически мрачные, порой утопически прекрасные, но всякий раз завораживающие непонятностью и новизной. (Все это, разумеется, при условии, что Мастер – настоящий.)

Каждый, кто хоть раз в жизни обращал свой взор чуть выше обыденности, знает, сколько горького пессимизма и вместе с тем возвышающей дух веры в светлое будущее таится в этом словосочетании – с ужасом и надеждой.

В окончании диалога Руматы с Будахом заключена и иная аллегория. Перед нами – художник, Мастер, Учитель, наконец, сердце которого полно жалости, и потому он не в силах оставить паству и позволить ей идти своей дорогой, ибо есть те немногие – из слышащих, – кто верит и чьи глаза, полные ужаса и надежды, не позволяют ему умыть руки, отказаться от такой трудной миссии – быть для них богом.

II. Грустная наука веселых богов

Посылка номер два: интеллектуал-профессионал, используя силу знаний и ума, способен – во всяком случае в пределах научной инфраструктуры – противостоять и мимикрирующему обывателю, и руководящему бюрократу. Отсюда – надежда на построение разумного, эффективно действующего сообщества единомышленников на одном отдельно взятом научном островке, даже если он окружен отнюдь не «полуденной» человеческой стихией. Реальная экспериментальная база на Земле XX века – Пулковская астрономическая обсерватория (где в молодости трудился Борис Стругацкий). В литературе же ее фантастическая экстраполяция – нечто вроде первичного Янтарь-града у Р.Желязны – НИИ Чародейства и Волшебства.

Каковы же итоги второго, куда более скромного, эксперимента авторов над героем (тоже, впрочем, поставленного честно, без мешающих делу сантиментов)? Быть может, на этот раз мы найдем больше поводов для исторического оптимизма – ведь вместо противостояния горстки Прогрессоров-коммунаров неумолимой машине исторического развития мы видим всего лишь борьбу ученых против бюрократии и очковтирательства. Это самое «всего лишь» привело к увеличению числа степеней свободы, что и позволило авторам сделать повествование таким веселым и скрыть от поверхностного читателя его грустную подоплеку. Но, как ни всматривайся, говорить о каких-либо «достижениях» Саши Привалова – даже промежуточных – не приходится. Расстановка сил в конце «Понедельника» в точности та же, что и в начале[27]27
  Более того, даже в «Сказке о Тройке», книге с куда более острым конфликтом, никаких качественных сдвигов не произойдет.


[Закрыть]. Да авторы, собственно, и не ставили такой задачи – решать, «кто кого». Напротив, они создавали именно зарисовку без начала и конца, картину равновесия, к тому же – многовекового. Рыцари знания (маги) делают свое дело. А дёмины, камноедовы и выбегаллы – свое.

Сказочный антураж не помешал честным сказочникам увидеть – и показать нам: очередная попытка подтолкнуть человечество в сторону разумного и доброго не удалась. Наши серые оказались ничуть не менее устойчивыми к позитивной реморализации, чем их арканарские братья. И даже вооруженный магией Прогрессор бессилен перед лицом пирамидальной стабильности обывательского миропорядка. Говоря языком дона Сэры, это очень все бла-ародно…

* * *

Современный читатель воспринимает «Понедельник» неоднозначно. Это неудивительно. С одной стороны, сам Борис Стругацкий настаивает на том, что вещь эта – предельно легкомысленная, писалась исключительно как капустник и никакой особой эзоповой нагрузки не несла, разве что местами и, в общем-то, случайно. С другой же – не заметить эзопового письма, причем едва ли не сплошного, внимательный читатель попросту не может.

Каждому предоставляется решать этот вопрос самостоятельно. Я же, со своей стороны, настоятельно рекомендую блестящее эссе Ал. Ал. Щербакова «Тридцать лет сплошного понедельника[28]28
  Статья опубликована в виде послесловия к книге: Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий. Понедельник начинается в субботу. Сказка о Тройке. Санкт-Петербург, Terra Fantastica. 1992 г.


[Закрыть]» – на предмет повышения КПД работы того самого эзопова юмора, которым буквально пропитана книга.

Ибо ценность данного произведения заключается отнюдь не в «обшивке». Как, впрочем, и ценность любого произведения Стругацких.

* * *

Несколько замечаний о трактовке текста.

Первое знакомство. «Как он в общежитие-то пройдет?» – «Д-да, черт, – сказал горбоносый. – Действительно, день не поработаешь – забываешь про все эти штуки». Само собой, у героя – а вместе с ним и у читателя – с самого начала складывается представление о закрытом предприятии: «Понятно. Что-нибудь с космосом?» А чуть позже, после знакомства с местным так называемым замдиректора по АХЧ («С Модестом Матвеевичем все старались поддерживать только хорошие отношения, поскольку человек он был могучий, непреклонный и фантастически невежественный»), а также с местными политическими ссыльными («славный серенький домовик из Рязанской области, сосланный Вием в Соловец за какую-то провинность: с кем-то он там не так поздоровался или отказался есть гадюку вареную…») – после этого впечатление о закрытом НИИ утверждается окончательно. Говоря же языком, принятым в те времена, действие происходит в обычной научной шарашке. Нет, настоящих ЗК там быть не может – уже не те времена. Но… Но шарашка – она шарашка и есть. А такие детали, как имя, мягко говоря, «товарища завкадрами» (боюсь, не так просто объяснить нынешнему молодому читателю, что такое «первый отдел» вообще и как выглядело сие явление природы в закрытом НИИ или КБ в частности), лишь закрепляют сложившееся впечатление. Правда, уже есть современные читатели, полагающие, будто в те времена сотрудник «обычного» закрытого учреждения (расположенного почему-то в глубинке) жил в обычной общаге, на обычную зарплату «эмэнэса». И что все это – примета времени… Что сказать? Были, конечно, и эмэнэсы, были и общаги – все так… Но были ведь и космические КБ, а в них трудились они – вольняшки из шарашек. Тоже ведь примета времени… Как и вот это, смешное и горько-правдивое одновременно: «Совершенно секретно. Перед прочтением сжечь»…