Текст книги "Среди убийц и грабителей"

– О чем вы, голубушка, надрываетесь?

– Как же, – говорю, – не надрываться, когда я в эдакий, можно сказать, переплет попала?

– А что такое?

Я коротко рассказала ему. Старичок покачал головой да и молвил:

– Да это, можно сказать, не поездка, а светопреставление.

– Что же, господин, вы посоветуете мне?

– Да что тут советовать, – поезжайте вы на угол Большого и Малого Гнездиковского переулка в сыскную полицию, обратитесь к начальнику, расскажите ему во всех подробностях дело, может, и будет толк.

Поблагодарила я его и пошла, а он еще крикнул мне вдогонку: «Гнездиковский переулок. Помните слово „Гнездо“.

Села я на извозчика и поехала. Еду, а сама думаю:

– Может, и этот набрехал. Вон ведь в Москве народ-то какой.

Еду в полицию, а того и гляди привезут к архиерею или в родильный приют. Вот, господин начальник, все рассказала по совести.

Помогите моему горю, не оставьте без внимания, – и, встав, она поклонилась мне в пояс.

– Вот что, – сказал я ей, – зайдите в мою канцелярию, оставьте точную опись украденного имущества и ваш вышневолоцкий адрес. Если хотите оставаться в Москве, то я могу выдать вам временное свидетельство на жительство. Конечно, вас кругом обмошенничали, но радуйтесь тому, что часы оказались медными.

– Какая же мне от этого радость, господин начальник?

– А та, что будь они золотыми, и вы могли бы угодить в тюрьму за скупку заведомо краденого.

– Господи Ты Боже мой, мать честная. С часами надули, лишили имущества, паспорт украли и меня же в тюрьму. Нет, ваше превосходительство, не нужно мне вашего свидетельства, уже я лучше по добру по здорову махну на вокзал, да айда в Волочек.

Ну уж и Москва, ну уж и столица. Сто лет буду жить – не забуду. Если будет вашей милости угодно, то прикажите вашим людям меня известить в Волочек, если разыщется мое добро.

Я обещал, и она, раскланявшись, вышла.

Так как трюк с часами не являлся случайным эпизодом и за последнее время до чинов полиции не раз доходили частные слухи об аналогичных проделках, то я решил усилить наблюдение перед всеми вокзалами, обычным местом такой своеобразной коммерции.

Особое внимание я приказал обратить на Николаевский вокзал. На следующее же утро с последнего было доставлено три оборванца, застигнутые на месте преступления. Им поочередно предъявлены были часы вышневолоцкой невесты. Первые двое их не признали, третий же, взглянув, довольно неожиданно заявил:

– Что тут запираться. Осень на дворе, куда мне деваться, на зиму глядя, пора на казенные харчи садиться. Да, господин начальник, действительно я продал эти часы вчерашний день какой то дамочке.

– Ну, молодец, – поощрил я его, – раз виноват, так и нечего запираться. Начал рассказывать, так и рассказывай до конца.

Поможешь мне, так я прикажу накормить и напоить тебя, переодену в казенное чистое платье и табачку велю отсыпать. Говори, кто был тот мужчина, что помог тебе вчера сплавить часы приезжей женщине.

Оборванец помялся немного, подумал и, решительно тряхнув головой, произнес:

– Да и вправду, чего же жмота щадить. Этот выжига проклятый никогда в беде не поможет. Вот и вчерась утром: дамочку на покупку подвел, а вечером с меня половину потребовал, заграбастал 12 с полтиной, а того не подсчитал, что товар мне самому в пять целковых обошелся. Одно слово – собака.

– Как же его зовут и где он живет?

– Зовут его Василий Ефимович Чернов, а проживает он на Мясницкой, дом № 5, кв. 6.

По этому адресу мною были немедленно отправлены чиновники с агентами, и вскоре же мошенники с чемоданом и паспортом были доставлены в сыскную полицию.

Суд присяжных, перед которым они вскоре предстали, однако, оправдал жену с братом. Что же касается мнимого Ивана Ивановича, то он был приговорен к году тюрьмы по совокупности преступлений.

Я исполнил свое обещание и приказал даже выслать чемодан багажной посылкой в Волочек. Вскоре я получил оттуда ответ, написанный в весьма чувствительных выражениях и чуть ли не с приглашением на предстоящую свадьбу.

ЖЕСТОКИЕ УБИЙЦЫ

Спускались вечерние сумерки. Была страстная суббота. В квартире моей царило то волнение, что присуще обычно в этот день всякой русской семье. Поспешно накрывали стол и в художественном порядке расставляли на нем снедь и пития. Незабываемая минута!

Особенно в эмигрантской жизни. Где найдешь теперь такую совокупность и разнообразие кулинарных шедевров.

Перебрасываясь словами с прибывшими на разговенья родными и друзьями, я, изголодавшийся за неделю поста, мысленно прикидывал, с чего начать – с куска ли малосольной ветчины или с маринованного груздочка под рюмку водки, как вдруг раздался телефон, и… померкли мечты. Звонил начальник Петроградской сыскной полиции В. Г. Филиппов и просил меня, как своего помощника, немедленно отправиться на 10 линию Васильевского острова в дом № 16, для производства осмотра квартиры № 4, где несколько часов тому назад произошло убийство некоей генеральши Максимовой.

Я немедленно по телефону вызвал двух агентов, невольно оторвав их также от пасхальных столов, и мы все трое, «обиженные судьбой», принялись за исполнение нашего сурового служебного долга.

Подъехав к дому на десятой линии, я прежде всего направился под ворота в дворницкую, так как старший дворник Михаил Ефимов Захарихин первый обнаружил убийство и известил о нем полицию.

Спустясь несколько ступенек, мы раскрыли двери и очутились в дворницкой. Это была довольно большая комната, с огромной русской печью, весьма опрятно убранная: большой чистый стол, несколько табуреток, в углу икона Божьей Матери, перед ней горящая лампада. Часть комнаты была огорожена ситцевым пологом, из-за которого несся детский плач. В несколько спертом воздухе пахло какой-то кислятиной, не то печеным хлебом, не то пеленками. Нас встретил старший дворник Захарихин с женой, они сразу произвели на меня приятное впечатление.

Он – высокого роста, лет 45, черный с проседью, с величаво степенным лицом; она, баба лет под 40, раздобревшая, в повойнике. Оба поклонились, приветливо приглашая сесть.

– Расскажите, как вы обнаружили убийство? – спросил я его.

– Дело было так, – взволнованно заговорил он – В 4-м номере пятый год проживает генеральша Максимова. Царство ей небесное… Хорошая была барыня, – проговорил с чувством он. – Квартирку они занимали небольшую, в три комнаты с кухней. Барыня, видимо, не очень богатая, существование имели больше на пенсию, а положена им была пенсия в 150 рублей.

Жила генеральша одиноко, прислуги не держала, а за пять рублей в месяц нанимала мою жену для уборки и стряпни. Любили они вообще деток, и можно сказать, привязались к нашему сынишке: то ему игрушку, то платьице подарят, да и нам, старикам, перепадало от них немало. Вчерась жена моя помогла ей – напечь разных куличей да посох, сегодня поутру отправилась моя супруга как всегда к ним, стучит – никто не отпирает. Странным нам это показалось, да решили обождать – вышли, мол, куда-нибудь, скоро вернется. Часика в четыре опять пошла жена, стучит, и опять молчание. Тут нас взяла тревога. Подождал я еще часок-другой да взял швейцара в свидетели, и решили взломать двери. Конечно, в иной день я бы и подумал еще, а тут канун Пасхи, генеральша и вообще редко выходят, и сегодня к вечеру поджидала гостей разговляться и еще вчерашний день наказывала моей жене придти помочь ей с утра пораньше. Взломали мы двери, вошли, глядим: в кухне беспорядок, одна пасха даже на полу валяется; прошли коридорчиком в столовую, а там все буфетные ящики выворочены, а как взглянули в спальню, так ажио не поверили.

Подробно не разглядели, увидели только, что лежит генеральша на коврике у кровати в одной рубашке и вся в крови. Прикрыли мы тут с швейцаром двери да и побежали в полицию.

– Ну-ка проводите нас к убитой.

Квартира покойной и беспорядок, в ней царящий, были дворником довольно точно описаны. Войдя в кухню, дворник широко перекрестился на икону, провел нас в столовую, небольшую гостиную и, наконец, в спальню. Дворник, озираясь по сторонам, часто охал, покачивал головой и то и дело смахивал с глаз набегавшую слезу. Он робко вошел с нами в спальню и не без колебаний помог перевернуть труп по требованию полицейского врача, тут же подъехавшего для осмотра тела. Но затем, несколько поуспокоившись и, видимо, искренно соболезнуя убитой, он попытался даже помочь чем мог, с ужасом и возмущением указывая на нанесенные раны.

– Взгляните, ваше высокородие, вот здесь у шеи ранища-то какая, ишь, изверги окаянные, как искромсали Божью старушку, ну подождите, кровопийцы, отольются вам ейные слезы.

После осмотра я спросил его:

– Кто из родных и знакомых чаще бывал у покойной?

– Да родных, говорила она, у них не было ни души, да и знакомых, можно сказать, никого, если не считать одной старой подруги с сыном, живущих на 1-й Линии. Она и разговляться их нонче поджидала.

– Вы знаете адрес и фамилию этой подруги?

– Как же-с. Фамилия им будет Сметанина, а проживают в доме № 45-й.

– А кто такой ее сын?

– Да Господь его знает, мужчина лет двадцати.

– Служит где-нибудь или учится?

– Нет, он какой-то непутевый и просто при мамаше проживает.

– Чем же он непутевый?

– Пьет, говорят, больно шибко. Впрочем, откуда нам знать, люди сказывают, а я повторяю.

Я принялся за детальный осмотр у покойной. По внешнему впечатлению квартирка была типичным гнездом одинокой интеллигентной женщины, не очень богатой, но привыкшей к известному, хотя и скромному, комфорту. Буфет в столовой, туалет в спальне и ряд шкафов и шкафиков во всем помещении были перерыты с очевидной целью грабежа. Что похищено, установить было трудно, так как никто не знал точно имущества покойной. Хотя ценностей никаких не нашлось, но в записной книжке покойной, найденной в ящике комода, был записан номер двадцатипятитысячной ренты, а сбоку от него приписка «декабрьские купоны мною разменяны». Однако этой ренты при обыске мы не нашли. Оставалось предположить, что Максимова хранила ее где-либо в банке.

Допрошенный швейцар ничего нового сообщить не мог. На следующее утро я командировал чиновников на 1-ю Линию к Сметаниным, как для наведения справок об убитой, так и для расспроса молодого Сметанина, столь невыгодно охарактеризованного дворником Захарихиным. Я был удивлен, когда через несколько часов явился мой чиновник, привезя с собой арестованного Сметанина.

– За что вы его арестовали? – спросил я его.

– Видите ли, господин помощник, его поведение внушало мне самое серьезное опасение: он как-то мало удивился известию о смерти г-жи Максимовой, на расспросы отвечал неохотно. Когда же я его спросил о том, как он проводил предыдущую ночь, он ответил, что дома, между тем дворник их дома показал, что барин Сметанин вернулись в восьмом часу утра. Когда я напомнил ему об этом обстоятельстве и попросил объяснений, он отказался сначала, а затем, под угрозой ареста, рассказал мне, видимо, сказку о похищении какой-то девицы на Невском и о ночевке с ней в гостинице на Караванной. Перед тем как арестовать и привести его сюда, я съездил с ним на Караванную, но там он никем не был узнан. Конечно, это еще не решающее доказательство, но в общей совокупности поведение Сметанина мне показалось очень подозрительным, и я счел за лучшее его арестовать.

– И хорошо сделали. После я его сам допрошу.

Начались усиленные розыски. Несколько раз допрашивались и сыскивались Сметанины. Была установлена слежка и за ними, и за швейцаром, и за Захарихиным. На третий день состоялись похороны убитой, причем следящий за Захарихиным агент видел, как последние возложили на гроб скромный венок с трогательной надписью: «Нашей благодетельнице от супругов Захарихиных». Это обстоятельство показалось мне настолько красноречивым и трогательным, что я немедленно отменил слежку за ними, тем более что и попервоначалу они произвели на меня впечатление вполне честных людей.

Недели через две была прекращена слежка и за швейцаром, как явно бесцельная. Сметанина, упорно повторяющего свою версию, пришлось вскоре отпустить, так как улик против него, в сущности, никаких не имелось.

Запрошенные банки и банкирские конторы ответили, что вклада г-жи Максимовой, в виде 25-тысячной ренты, не хранят и вообще означенное лицо клиенткой у них не состоит. Прошло месяцев шесть в бесплодных исканиях, и я с грустью махнул рукой на это дело.

Между тем жизнь не ждала. Злоба, хитрость и алчность людские не дремали, и приходилось рассеивать внимание и напрягать силы к раскрытию новых и новых убийств, грабежей, краж и мошенничеств.

Помню, в эту пору я был особенно занят громким убийством на станции «Дно». Не только я, но чуть ли не весь штат полиции был поглощен этим вопиющим преступлением. И вот, как-то в самый разгар его, полицеймейстер, кажется Галле, доставляет в сыскную полицию анонимное письмо со своеобразным адресом на конверте: «Господину петербургскому полицеймейстеру». Текст его был таков:

«Господин полицеймейстер города Петербурга, Вам следовает знать, что Настасье Бобровой, крестьянке деревни Волково, Петерб. уезда доставлено из столицы разного добра – шубы, шелка, золото – и прислал их ей ейный зятек Михаил Ефимов, что проживал дворником в Петербурге. Боброва – баба нестоящая и счастья такова не заслужила. Вообче имущество нажито нечисто и даже, как понимаем, ворованное. Проявите закон и Ваше полное право».

Доносов, подобных этому, мы всегда получали немало. Вот почему я и не придал ему большого значения и принял лишь меры, обычные в таких случаях: был запрошен адресный стол и полицейские участки, кто из петербургских дворников значится под именем Михаила Ефимова. Таких дворников нашлось 5 человек: три старика – вдовца бессемейных, да два молодых холостых, причем ни один из них не был Петербургской губ. Вместе с тем я отправил одного из агентов переодетым коробейником в деревню Волково, благо последняя была под самой столицей. Ему было поручено незаметно порасспросить старуху Боброву и ее односельчан.

Боброва оказалась очень скрытной. Мой агент пробыл в Волкове два дня, а на третий, когда Боброва собралась пешком в город, он незаметно последовал за ней и проследил ее. Агент, ничего не знавший об убийстве Максимовой, спокойно доложил мне, что Боброва направилась на 10-ю Линию Васильевского острова, д. № 16, где, войдя в ворота, постучала в дворницкую и была радостно принята дворником и его женой. Агенту удалось узнать фамилию дворника, и он назвал мне Захарихина. Услышав это имя, я вздрогнул: сразу вспыхнуло воспоминание о нераскрытом убийстве Максимовой, и я судорожно принялся разыскивать протокол этого дела.

В нем я прочел имя дворника – Михаила Ефимова Захарихина.

Разыскав анонимное письмо, я увидел в нем имя зятя – дворника Михаила Ефимова. Очевидно, речь шла об одном и том же лице, но в письме, по просторечию, фамилия дворника была заменена отчеством (явление совершенно обычное для нашей деревни).

Взяв трех агентов, я немедленно помчался на 10-ю Линию и, войдя к Захарихиным, объявил их и тут же находящуюся тещу арестованными. На их недоуменные вопросы я резко ответил, назвав его убийцей и указав ему на место сокрытия награбленного.

Этот наскок ошеломил их и, не принося еще сознания, они как-то сразу увяли, стали тревожно переглядываться, а старуха Боброва, не выдержав, заревела и заголосила. Мои люди принялись за тщательный обыск и после нескольких часов обнаружили, наконец, на задней стенке иконы аккуратно выпиленную, а затем подклеенную тонкую дощечку. Отняли ее и нашли под ней сложенный и примятый билет, оказавшийся рентой убитой Максимовой. При этой находке убийцы перестали отпираться, и Захарихин откровенно покаялся.

– Давно, – говорил он, – задумали мы это дело с женой. Надоело жить в дворниках да перебиваться с хлеба на квас. Мы знали, что у генеральши водились деньги, да и добра было немало. Выбрали мы канун Пасхи, надеясь, что в праздничные дни полиции не до нас будет – ведь и они, чай, люди. В пятницу на Страстной вечером вернулась от генеральши жена, и мы, уложив мальчонку, начали готовиться: вытащили припасенную пару ножей и начали их оттачивать. В комнате темно, одна лампада мерцает. Я и говорю жене:

– В такой великий день, а мы что задумали.

А она меня только подзадоривает:

– Не согрешишь – не покаешься.

Ну, одним словом, пробрались мы по лестнице к дверям генеральши, позвонили тихонько, подходят они, спрашивают:

– Кто там?

А жена моя эдаким сладким голоском:

– Барыня, это я. Давеча я у вас решето для протирки творога оставила, теперь самой надобно, дозвольте взять.

И только это генеральша открыла дверь, как я ее тюк по головке заранее припасенным камнем. Вскрикнула старушка, схватилась за голову, а промеж пальцев кровь так и хлещет. Однако памяти не потеряла и с эдаким укором ко мне: «Опомнитесь, Михаил Ефимыч, побойтесь Бога, ведь вы от меня одно добро видели», меня голос срывается, отвечаю:

– Это правильно вы говорите, барыня, и жаль мне вас от души; да только планида уже ваша такая. Говорю, чуть не плачу, а сам ее ножом раз, другой. Заголосили они и кинулись от нас в спальню. Тут с женой моей что-то приключилось. Кровь, что ли, одурманила ее, а только как завизжит, да как кинется вдогонку, она же ее и прикончила. Обшарили квартиру, отобрали что поценнее и в эту же ночь жена с вещами слетала к матери в Волково, а я ценную бумажку заклеил за икону. Наутро привели мы нашу квартиру в порядок, отмыли кровь с платья, ножи бросил я в Неву и под вечер известил полицию.

Это дело осталось мне памятным, так как лишний раз показало, с какой осторожностью следует относиться к собственным впечатлениям, к собственному первому восприятию. На моей стороне имелся и широкий жизненный опыт, и обширная служебная практика, тысячи преступников разнообразных колеров перевидал я до Захарихина, а в нем готов был признать честного человека, и если бы не случайность, то убийство это так бы и осталось нераскрытым.

Захарихины были приговорены к 12-ти годам каторги каждый.

ЖЕРТВА РАДИЯ

В России по давно заведенной практике в апреле месяце формировались отряды из агентов Петербургской и Московской сыскной полиции, возглавляемые чиновниками для поручений из Петербурга и Москвы, и направлялись на минеральные воды на Кавказ. Районами их действия были Пятигорск, Кисловодск, Ессентуки и Железноводск. Эта особая мера охраны была решительно необходима, так как ежегодно в лечащуюся праздношатающуюся толпу этих курортов внедрялись элементы, чающие легкой наживы.

Проделки этих господ редко отличались свирепостью и обычно проявлялись в виде шантажа и вымогательств. Случай, о котором я хочу рассказать, хотя и представляет собою довольно обычную кражу, но не лишен специфических элементов, столь свойственных курортным мошенникам.

Дело происходило в Пятигорске в 1913 году. В этом сезоне наши соединенные отряды отправились на минеральные воды под начальством моего чиновника Михайлова. Героем настоящего грустного рассказа является все тот же Александров, о котором, быть может, помнят мои читатели. Его подвиг я в свое время описал в рассказе «Современный Хлестаков». Напомню читателю, что Александров был красивым, более чем предприимчивым мужчиной лет 25, прекрасно воспитанным, с безукоризненными манерами. Он не раз в административном порядке высылался из Москвы, но благодаря хлопотам старика отца, занимавшего в свое время довольно видный пост в Петербурге, Александрову было разрешено вернуться в Первопрестольную, где к описываемому мною времени он и проживал с родителями. Став более сдержанным, он по существу не изменил своего образа жизни и продолжал балансировать на грани уголовщины.

В мае 1913 года Александров, запасшись достаточною суммою денег, безукоризненно одетый, с элегантными дорожными принадлежностями сел в купе первого класса специального скорого кавказского поезда. По его собственным признаниям, он в ту минуту был полон радужных надежд. Никакого определенного плана у него не имелось.

В голове проносились смутные комбинации: поживиться за счет какой-либо скучающей женщины, обыграть в карты какого-либо «нарзанящегося» генерала, а то при удаче и жениться, пожалуй, на миллионе, другом рублей. В таком «приятном» настроении прибыл Александров в Пятигорск и остановился в лучшей местной гостинице – «Бристоле».

Случилось так, что группа русских профессоров и ученых, проводивших это лето в Пятигорске, уговорила немецкого профессора Р. приехать в Пятигорск полечиться серными ваннами. Профессор Р. приехал на курорт вместе со своей дочерью Эммой. Но кроме Эммы, профессор привез с собой некоторое количество драгоценного радия, купленного им по пути в Вене. Крупинки этого драгоценного металла были заключены в свинцовый капсюль с вделанной в верхнюю крышку слюдой, позволяющей видеть его содержимое. Весь этот капсюль помещался в небольшом свинцовом ларце, ключик от которого профессор всегда носил при себе. Самый же ларчик он прятал в своем чемодане.

Профессор с дочерью остановились в том же «Бристоле». Александров скоро с ними познакомился, и не раз Р. в его присутствии показывал своим русским коллегам чудодейственный радий.

Но все это стало мне известно лишь впоследствии. В те же майские дни картина развертывалась следующим образом: красавец Александров повел ярую атаку на сентиментальную Эмму.

Вечные пикники на Машуке, Бештау, на Провале, частые экскурсии по ущельям, долинам и бурным потокам ослепительно прекрасного, сурового Кавказа, и в результате немецкая «Тамара» была покорена.

Узнав об увлечении своей дочери, профессор решил ближе познакомиться с прошлым своего будущего зятя. Он обратился к Михайлову, прося навести справки и последить за Александровым.

Справка ему была дана тотчас же, так как Михайлов знал прекрасно о художественных проделках Александрова в Москве. Р. поделился с дочерью полученными сведениями, и после долгих уговоров влюбленной Эммы авантюрист получил от невесты отказ.

Несколько дней, симулируя отчаяние, Александров тенью слонялся по Пятигорску, после чего бесследно исчез.

Через месяц примерно после его отъезда профессору понадобилось показать кому-то радий, но его не оказалось. Р. поднял тревогу и обратился за помощью к тому же Михайлову. Начались розыски, причем одна из прислуг «Бристоля» показала, что уехавший Александров очень часто бывал в номерах, занимаемых Р. с его дочерью. Номера эти были смежны и нередко Александров сиживал подолгу в номере профессора, дожидаясь появления барышни из ее комнаты. Михайлов обратил внимание на это обстоятельство, но профессор, видимо, под влиянием дочери заявил, что считает Александрова вне подозрений. О всех этих подробностях я узнал значительно позднее, то есть по возвращении Михайлова в Москву в конце сентября. В июле же месяце, присылая мне свой очередной рапорт и перечисляя в нем наиболее выдающиеся преступления, происшедшие за это время на курортах, Михайлов лишь в общих чертах известил о краже радия. Отвечая на июльский рапорт, я предложил ему обратить сугубое внимание на это дело, так как похищенная ценность принадлежала видному иностранцу и русской сыскной полиции надлежит не ударить лицом в грязь.

Михайлов, по просьбе профессора, не преследовал Александрова, за что и получил от меня «разнос» по возвращении. Беседуя об этом деле с Михайловым, я припомнил, что примерно в августе месяце в «Русском Слове» промелькнула глухая заметка о том, что харьковскому университету было сделано кем-то предложение о приобретении радия. Вспомнив об этом, я немедленно написал харьковскому начальнику сыскного отделения, предлагая ему подробно выяснить, кто и при каких обстоятельствах предлагал радий местному университету. Недели через три получился обстоятельный ответ. В нем указывалось, что в августе месяце некий молодой человек, назвавшийся фон Адлером из Вены, действительно предлагал университету радий за 80 000 руб. Ученая комиссия университета, осмотрев и обследовав предлагаемый радий, решила его приобрести, но потребовала от фон Адлера указания источника, из которого он его получил. Фон Адлер обещал на следующий же день доставить нужные документы, но обещания не сдержал и больше не являлся. Внешние приметы фон Адлера походили на Александрова.

Я срочно выслал карточку последнего в Харьков, и университетская комиссия признала в нем продавца радия. После этого я немедленно же отправил агентов по московскому адресу Александрова для его ареста. Оказалось, однако, что Александров находится в клинике, где ему недавно была произведена операция.

Дня через три я лично приехал в больницу, но Александрова уже не застал там. Профессор, делавший ему операцию, не мог точно определить характер его недуга, но выразил мнение, что больной может быть потревожен допросом без ущерба для его здоровья. Я отправился в квартиру Александрова. Александров лежал в кровати на кружевных подушках. В ногах на шелковом одеяле лежал какой то мех. У кровати висело не то кимоно, не то шелковый японский халат с вышитыми белыми ирисами. У стены чисто дамский туалет с множеством флаконов с духами, помадами, пудрой и проч.

Словом, ни дать ни взять кокотка, а не мужчина. Александров грустно на меня взглянул, узнал и, горько улыбнувшись, промолвил:

– А, Кошко! Вы, конечно, за мной по делу радия. Но, увы.

Вы опоздали. Правосудие небес опередило людей. Дни мои сочтены.

– Что же с вами произошло после Пятигорска и Харькова?

– А нечто совершенно невероятное и неожиданное. Получив от Эммы радий, я не расставался с ним и все время носил его в правом жилетном кармане. Месяца полтора тому назад я заметил на правой стороне живота красное пятно величиной с гривенник.

Я особого внимания на него не обратил, но вскоре пятно уже удвоилось, потом утроилось и появилось какое-то затвердение. Я обратился за врачебной помощью, и хирург вырезал эту опухоль.

Едва рана затянулась, как снова появилась краснота, снова опухоль, и на этот раз образовалась страшная язва. Две недели тому назад мне сделали вторичную операцию, и вот я третий день как дома. Из общего тона профессоров я понял, что дело мое плохо.

Да что профессора, я и без них чую конец, а если бы вы знали, как грустно умирать в двадцать семь лет. Ну, да впрочем, все это ни к чему. Вас интересует, конечно, где радий, – вот там в туалете, в правом ящике в серебряной пудренице. Видите, я облегчаю вам вашу задачу и прошу за это у вас одного: не трогайте меня – дайте мне спокойно умереть.

Через две недели Александров скончался от страшных изъязвлений в желудке.

Злополучный радий был вскоре возвращен его владельцу.