Текст книги "Оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции"

И.В-Г. Расскажите о нем поподробнее. Я знаю, вы общались много лет, вплоть до его кончины. Пятигорский на слуху, особенно после учреждения премии с его именем, однако не все представляют, чем он действительно занимался?

А.Н. Он был родом из Тарту, интеллектуально, разумеется. Там и в Москве, в основном, в шестидесятые создавалась российская гуманитарная наука. Я не перечисляю имена, их все знают. Пятигорский начинал как буддолог (не уверен, был ли он буддистом), писал статьи о буддийской психологии и в какой-то момент занялся тамилами, составил первый и пока единственный тамильско-русский словарь. В Союзе все это было не исследованным полем, за исключением чисто лингвистических работ М.С. Андронова, написавшего первую в мире современную грамматику литературного тамильского языка. Они, кстати, общались, пока Пятигорский не уехал в Англию. Занятия тамильской литературой и особенно буддологией стали для него билетом в SOAS (Институт Востоковедения в Лондоне), где он и проработал три с лишним десятка лет. Тогда, когда одним из людей, определявших политику этого учреждения, был фон Фюрер-Хаймендорф, крупный австрийский антрополог и человек живого ума, там царил дух поиска (увы для сегодняшних студентов). Когда не так давно я предложил им прочитать курс про малаялам – язык и литературу, которые ни в Европе, ни в Англии нигде не изучают, они сказали, что у них нет на это бюджета. Теперь представьте, начало семидесятых… Пятигорский проходит собеседование на должность лектора SOAS, кто-то из приемочной комиссии спрашивает: «Вы занимались буддизмом, это значит, Вы не знаете историю Индии (английский юмор). А у нас здесь индологическое отделение.» Тут Фюрер-Хаймендорф обращается к Пятигорскому: «Что для Вас реальность?» Ответ: «Энергия сознания». Тот: «Берем его! А историю Индии выучит за пару ночей».

И.В-Г. Звучит как сказка…

А.Н. Нет, это энергия сознания (смеется).

И.В-Г. Он же известен еще и как писатель и даже политический мыслитель. Если не ошибаюсь, он написал книгу о масонах.

А.Н. Написал, но, к стыду своему, я ее не читал. Для меня он философ-востоковед, проживший счастливую жизнь и покинувший этот мир в возрасте Будды. Что касается его литературы, политологии и т. п., мне они нравятся меньше, чем его философия. Пятигорский, как и многие одаренные люди, был асимметричен, что и делало его живым до самого последнего момента (он ушел в воскресенье, а в пятницу мы говорили по телефону, часа два или около того, кажется, о греках). Философия была его делом, он умел философствовать, в изначальном, греческом смысле слова. Он видел мыслью, как Гольдштейн, который видел словом. Поэтому и судить о нем нужно, на мой взгляд, только как о философе. Думаю, ничего другого он бы для себя не желал.

И.В-Г. Мы вспомнили всех или кого-то забыли?

А.Н. Конечно, забыли. Нельзя вспомнить бесконечность, имя которой философский поиск.

10.11. 2014

Узкий мир
С Ириной Врубель-Голубкиной

И.В-Г. Сегодня только самые ленивые не говорят о глобализации, очередном кризисе капитализма, а вместе с ним литературы, искусства, философии – всего на свете. Сам разговор об этом давно стал банальностью, – это с одной стороны. С другой – мы сталкиваемся с очевидностью, которая так или иначе требует осмысления. Мой первый вопрос: можно ли говорить об этом и не впадать в банальность?

А.Н. Отвечу так: банален всегда язык, способ описания, а не тема. Банальных тем не бывает. Казалось бы, нет ничего банальнее любви. Еврипид, Шекспир, Пушкин писали на эту тему и, вроде бы, сказать больше нечего. Все ощущения описаны, все коллизии решены, все возможные ситуации обыграны, но где-то на периферии Европы появляется случайный писатель Захер-Мазох со своим романом «Венера в Мехах» и предлагает новый язык описания этой самой банальной в мире темы. И вы начинаете все ощущать по-новому, словно никогда не было ни Шекспира, ни Пушкина. Или, когда вы смотрите фильм Масумуры «Слепой зверь» (1969) о скульпторе, вместе со свой матерью укравшем молодую женщину, которая должна послужить ему моделью для очередного творения, ваш мозг рвется на части от странной, невозможной любви слепца к своей пленнице. Ваше сознание испытывает то, что никогда не испытывало ваше тело. В обоих случаях вам дан новый язык для описания старой темы. И все для вас открывается впервые.

«Глобализация, кризис» и проч. – слова, лишенные смысла, вернее они передают совсем другой смысл, который в них вкладывает современное сообщество. Пользоваться этими этикетками, чтобы понять сегодняшний мир – то же самое, что исследовать тайны любви по диалогам из «Кубанских казаков» (1949) Пырьева или по поздним стихам Леонидзе. Эти слова не предназначены для описания положения вещей, еще в меньшей степени для его понимания, а для избежания катастрофических изменений внутри системы. Сегодня, пожалуй, как никогда идет борьба именно за язык. Сегодняшняя «политическая корректность», вполне сопоставимая со статьей «антисоветская агитация и пропаганда» из бывшего советского Уголовного кодекса, требует от вас самоцензуры практически на бессознательном уровне. Сейчас на Западе публичное и частное высказывание уже почти неразличимы, что говорит о суживании публичной сферы до минимума, то есть гражданские достижения, за которые боролись Савонарола в Италии, Жорес и Золя во Франции, Кони в России, не говоря о многих других, повернуты вспять. Банальность, о которой вы говорили, результат не тематического повторения, и даже не назойливой очевидности, она происходит от отсутствия различия между публичным и частным.

И.В-Г. Вы могли бы пояснить?

А.Н. На одном примере, вернее имени: Мишель Клускар, к сожалению, почти не известный в России. Ровесник Мишеля Фуко, чье медийное присутствие не позволило ему стать «одним из…», он предложил социальный анализ феодального общества, заслуживающий самого внимательного чтения. В 1972 году Клускар защищает диссертацию под названием «Бытие и код», которую, кстати, он смог издать только в Бельгии. Основная идея его работы заключалась в следующем: социальное бытие, производимое определенным способом труда и средствами производства, обязательно содержит в себе кодификацию субъективности. Эти коды, которыми в разное время по-разному определяется человек, всегда находятся в руках правящего класса. Понятие индивидуального, субъективного, взятое в самом широком смысле (литературном, религиозном и т. д.) есть не что иное, как установленный код отношений между отдельным субъектом и тем, что Клускар называет «социальным бытием», в первую очередь производством. Это была прямая атака не только на психоанализ Лакана, но и на весь тогдашний французский идеализм, что спровоцировало резкую, едва ли заслуженную критику Сартра. Если Клускар прав, и кодами субъективности распоряжается правящий класс, то сегодняшняя субъективность закодирована как публичность. Человеку кажется, что он что-то говорит от себя, выражает свое мнение, однако на самом деле он только повторяет код, как в фильмах про шпионов.

И.В-Г. Вы упомянули Фуко. Он имел репутацию «опасного мыслителя». В нынешней Франции, насколько я осведомлена, такая фигура отсутствует. Отчасти эту роль среди интеллектуалов играет Жижек. Опасен ли он? И если да, в чем?

А.Н. В детстве вы, наверное, ходили в лунапарк. Среди прочих, там были аттракционы со всякими чертями, ведьмами и кощеями. Вы въезжали на машинке в темный извилистый корридор, где на вас набрасывались все эти персонажи. Вы визжали от страха и восторга, но в глубине души вы понимали, что все это понарошку. Интеллектуальная опасность Жижека приблизительно та же, что у этих персонажей из лунапарка. Читая его книги или статьи, вам становится весело от страха, который создает его, без сомнения, живой ум, но потом начинает хотеться чего-то большего, что этот автор дать не может. Мысль Жижека аттракционна по сути, он предлагает вам забыться на время (чтения), затеряться в достаточно несложно сконструированном пространстве его повторяющихся референций, и не более. Неужели вы думаете, что по-настоящему опасного автора назвали бы «опасным»? Не надейтесь.

Нынешний академический и медийный дарвинизм работает иначе: выбирается автор, который будет играть роль «опасного парня», «радикального мыслителя», Маркса из лунапарка, которому противостоят защитники доброго старого порядка. Опасный парень вам расскажет, что, например, у европейского коммунизма есть будущее, а Ленин и Лакан, взятые как «Ленинакан», то есть сплетенные удачной метафорой, еще много нам откроют по части современной идеологии, терроризма и супермаркетов. Защитники добра скажут: «ну что ж, наследие социализма даром не проходит. Рожденный в рабстве остается рабом». И т. п.

Сегодня опасность, то есть истинно радикальная мысль, даже если она где-то и возникает, не называется «опасностью», она попросту игнорируется. При отсутствии подлинного публичного пространства, при языковой нищете и узости современного мира, у такой опасности нет места. У микропубличных сфер или, как я это называю, у микросоциальных тел не хватает мощностей, чтобы выносить и транслировать интеллектуальный радикализм.

И.В-Г. А когда и как вообще возникает публичность?

А.Н. Как это ни странно может показаться, публичность напрямую связана с трансцендентным. Скажем так: там, где установлен мир богов, появляется и публичное пространство, которое служит для поддержания связи с этим миром. Публичное – обратная сторона трансцендентного, его alter ego. Если допустить существование архаической публичности, то, наверное, к ней можно было отнести и цереброфагию – поедание мозга умерших, замеченную пока у неандертальцев и имевшую по всей видимости ритуальный (религиозный) смысл. Делалось это коллективно. Участники ритуала расширяли затылочное отверстие, через которое доставали содержимое мозговой полости. Считается, что после этого черепа складывались особым образом, и они приобретали священный характер. Если гипотеза верна, то это можно назвать ранними формами окультуривания смерти, созданием публичного места, с которого «видно» трансцендентное. Находки такого рода были сделаны в гроте Гуаттари в Италии. Нельзя исключать, что с постепенным переходом в неолит могли иметь место архаические фиесты, общие праздники с целью продемонстрировать мощь той или иной группы, что было распространено в римские времена.

Обычно, когда говорят о публичности, сразу же вспоминают агору, место открытых дебатов в греческом полисе. Но давайте перенесемся в более далекие времена. В шумерской поэме «Проклятие Аккаде» описываются события XXIII века до нашей эры (то есть за девятнадцать столетий до Сократа!), когда аккадская империя, достигшая своего апогея при сыне Маништушу, внуке Саргона великого Нарамсине, была им же поставлена под удар. Трудно с точностью сказать, что именно явилось причиной решения Нарамсина напасть и осквернить Экур[13]13
  é. kur (шум. город – [это] гора, горный дом). У слова kur богатая семантика, здесь: «земля, страна, гора», что соответствует аккадским erşetu, mātu, šadû. Энлиль, первый сын бога неба Ана, по своему статусу и функции сопоставимый с египетским Хором или с Тупа (Tupã) у индейцев гуарани (Прим. – А. Н. ). Далее все примечания, кроме специально помеченных, редакции.


[Закрыть], храм верховного бога Энлиля в Ниппуре, но это его решение оказалось в известном смысле фатальным и повлияло на ход мировой истории, при этом надо помнить, что в это время история происходила по большей части именно на территории Месопотамии. Говорили, что Нарамсин совершил это бохохульство, чтобы заставить жителей Ниппура поклоняться себе. Также можно предположить, что это был политический акт правителя, желавшего подчинить себе важный духовный центр вместе с его жречеством. Так или иначе, Энлиль не простил такого вероломства и наслал проклятие на царя. Вместе с проклятием он наслал на Аккаде гутиев, пришедших с гор со своим вождем Эрридупизиром, которые должны были защитить Ниппур. После этих событий шумерам понадобилось сто двадцать пять лет, пока не возникла III династия Ура, чтобы снова и в последний раз обрести свою целостность.

Атака на Экур радикально поменяла всю публичную сферу. Царь лишился власти, а затем и жизни; политическая власть, столкнувшись с духовной, потеряла свою легитимность; была нарушена гармония между мирским и трансцендентным. Цивилизация, как говорил Ленин, сделала два шага назад, литература сообщает об этих событиях как о большой культурной травме. Но почему это стало такой трагедией? Мы ведь знаем, что разрушения священного происходили и до Нарамсина и будут происходить после него. На мой взгляд, дело еще и в том, что своими действиями царь внес хаос именно в публичную сферу, в шумерский мезокосм.

Возводя дворцы и храмы, власть конструировала такой мезокосм, модулируя тем самым социальное в согласии с трансцендентным. Как бы ни был высок статус царского дворца, из каких бы дорогостоящих материалов его ни строили, а строили его, кстати, из самых разных материалов, он так или иначе играл роль публичного места – мезокосмического пространства, где склеивалось человеческое и божественное. Храм – мезокосм per se, по-шумерски é. dur-an-ki (дом земли и неба), таково одно из названий Экура. Или вспомнить хотя бы историю о том, как на небе решался вопрос о помощи городу Лагашу, страдавшему от недостатка воды, которым правил наместник гутиев Гудеа. Энлиль, напомнив о благочестии, посоветовал богу Нингирсу, небесному патрону Лагаша, построить храм в свою честь. Эту захватывающую тему мы обсуждали с немецким шумерологом Ульрикой Штайнерт, которая в целом подтвердила мои предположения, приведя кое-какие филологические доказательства. Ульрика – автор пионерского исследования о человеческом в Древнем Шумере[14]14
  Steinert U. Aspekte des Menschseins im Alten Mesopotamien. Eine Studie zu Person und Identität im 2. und 1. Jt. v. Chr. Cuneiform Monographs 44, Leiden-Boston: Brill, 2012.


[Закрыть], которое несомненно было бы интересно российским читателям, неравнодушным к древнему миру.

Но если дворцы и храмы представляли собой мезокосмическую публичность, принадлежав одновременно обоим мирам: земному и небесному (эта модель в основных своих чертах повторится в средневековой Европе), в шумерских городах существовали при этом самые обычные loci publici, или sila-daĝal (что соответствует аккадскому rebītu). Слово sila-daĝal, например, встречается в начале «Проклятия Аккаде», где описывается величие и процветание города, когда по его улицам и площадям вместе с людьми вальяжно бродят быки, слоны и обезьяны.

Шумерский мир и его люди обычно представляется слишком далекими от нас, слишком нереальными, легендарными, мифологичными. Удивит ли Вас тот факт, что женщины в древней Месопотамии, особенно из состоятельных семей, старались не выходить на улицу без макияжа и что они регулярно ходили к парикхмахеру, занимались депиляцией, красили губы помадой, подводили брови, клали румяна, делали маникюр и имели при себе дамские сумочки. У них были практически равные права с мужчинами, многие имели личную печать, и они носили чулки, о которых в свое время мечтали советские женщины. Понятно, что такой интерес к гигиене, внешности и моде никогда бы не мог возникнуть, если бы в шумерском обществе не существовало высокой степени публичности.

И.В-Г. Мне кажется, учить мертвый язык или реконструировать исчезнувшую цивилизацию – это как рисовать портрет человека со слов людей, которые видели его только со спины.

А.Н. Почти так.

И.В-Г. Скажите что-нибудь одно, удивительное, о шумерском языке.

А.Н. Хм… Попробуйте запомнить слово «рыба»: bizazagubalaĝdikargirzana.

И.В-Г. Можно не с первого раза (смеется). Значит, по-Вашему, о публичности в обществе можно судить по женской косметике?

А.Н. Нужно! Косметика, как и архитектура, не может обмануть. Это безошибочные определители состояния общества.

И.В-Г. Есть другие?

А.Н. Да. Литература. Но она менее заметна на первый взгляд. Ее нужно читать, в то время, как на косметику и архитетуру достаточно взглянуть.

И.В-Г. Что из литературы Вы читали последнее время?

А.Н. Мне понравилась «Покорность» Мишеля Уэльбека. Не буду рассказывать его содержание, упомяну только об одном примечательном совпадении. Роман, в котором во Франции к власти приходит исламская партия, появляется в магазинах на следующий день после нападения на редакцию журнала «Шарли Эбдо», известного своими карикатурами и шутками на тему шариата.

И.В-Г. И как на это отреагировала официальная критика?

А.Н. По-разному. Но интересна реакция власти на эти события с журналом. За официальными заплачками и раздачей значков «Я – Шарли» выяснилось, что на самом деле виновато общество, где «мало внимания уделяется исламу».

И.В-Г. Хорошо, а если взять такое современное средство, как фейсбук. При желании всех пользователей фейсбука можно связать в единое макро-сиберпространство, сиберпубличность, не имеющую границ, которую, между прочим, можно использовать для развертывания новых радикальных идей.

А.Н. Фейсбук – великолепный контрпример. Вы правы, потенциально бесконечная сеть с потенциально бесконечным числом пользователей, но, как ни парадоксально, никакого макротела или макропубличности фейсбук не создает. Почему? Потому что дело не в потенциальной бесконечности некоего пространства – физического или виртуального, – а в качестве высказывания. Публичная сфера создается не количеством территории, не величиной Lebensraum-a, а именно частными высказываниями, колебающими конкретный социальный порядок. Нетривиальное частное высказывание в публичной сфере несоизмеримо важнее семантической пены, из которой состоит любой политический дискурс (само слово «дискурс» – тоже элемент этой пены). Другими словами, истинная публичность не есть нахождение вне индивидуального, она не означет над-личную сферу действий, это не пресловутое «служение обществу», а, скажем так, она – та степень языковой, литературной катастрофы, которую вы способны внести в систему. Под словом «катастрофа» я имею в виду этимологическое прочтение греческого καταστροφή (от глагола καταστρέφω «поворачивать, опрокидывать»), где κατά означает «против» и στρέφω «вращать, поворачивать», то есть вращение против, что в латинском языке передается словом revolūtiō. Публичность создается из таких индивидуальных вращений против, частных катастроф, а не из условных (по Павлову) политических рефлексов. И в этом смысле у фейсбука почти нулевая публичность. Происходит это еще и потому, что сегодня это наиболее удачное уравнивание публичного и частного, то есть создания области банального.

Когда, например, социолог Игорь Эйдман видит альтернативу современному капитализму в Интернете, который, как он считает, по самой своей природе демократичен и отвергает любой монополизм, то это прямая отсылка к концепции анархо-коллективизма Бакунина, сформулированная им в 1871 году в книге «Государственность и анархия», где человеческая справедливость противопоставлена юридической. Социальная сеть без частной собственности и наемного труда, эксплуатации и манипуляции – такая же иллюзия, как и бакунинская «человеческая справедливость»; тот же фейсбук – капиталистическая корпорация с своими работниками, их зарплатами и страхом быть уволенным. Кроме того, это еще и виртуальное оружие, которое может быть использовано в самой обычной физической войне, как недавно в Египте и Ливии.

И.В-Г. И тем не менее трудно отрицать полезность этого изобретения. Сотни миллионов могут связываться друг с другом, и что важно – без всякого посредничества государства. Я бы сравнила фейсбук с гигантским виртуальным греческим полисом, еще десять лет назад такое было непредставимо.

А.Н. Опять же, полезность не означает публичность. Я бы с радостью поддержал Ваше сравнение с полисом, но между ним и фейсбуком существуют различия: главное – полисная публичность требовала именно частного высказывания, вращения против, не столь важно насколько оно было диссидентским де факто. У Сократа, скажем, это высказывание приняло наиболее экстремальные формы, но он их вполне сознательно искал сам, что и делает Сократа, наверное, наиболее публичной фигурой эпохи греческой классики. В отличие от этого простолюдина, аристократ Перикл, имя которого, кстати, означает «окруженный славой» (περί и κλέος), выступивший против Кимона (фактически против своего класса), чей экстрадиции он добился в 461 г. до н. э., был, конечно, не менее публичным, но эту публичность он сделал, что называется, собственными руками, когда трансформировал власть аристократии во власть живых голосов, во «вращения против» (что позже и начали называть демократией и что сегодня приняло столь уродливые формы). Напомню, что Парфенон, храм богини Афины, сравнимый по величию только что с заупокойным храмом Хатшепсут в Дейр-эль-Бахри, построили при Перикле. Его знаменитые курватура и энтазис, выполняя свою оптическую функцию, выполняли одновременно и социальную: восприятие иллюзии прямых линий храма открывало кратчайший путь к трансцендентному. Но вообще говоря, дорическая колонна была не столько архитектурным объектом, сколько способом связи одного мира с другим. Живший в то же время Еврипид придал полисной публичности чувственность, о которой до него греческий мир не мог и мечтать. Строго говоря, Еврипид научил нас видеть, воспринимать то, что находится по ту сторону нашего тела. Он так сумел описать отчаяние, любовь, одиночество, зависть, жертвенность, что их всеобщность, универсальность стали индивидуальными, личными. Герои Гомера еще чувствуют как боги, Еврипида – уже как люди. Этот поворот от божественой к человеческой чувственности был дорого оплачен. Ничего подобного в фейсбуке не происходит, и дело тут не в различии между физическим и виртуальным, а в том, что последнем никакой чувственности просто нет.

И.В-Г. И что же сегодня…

А.Н. Мир сегодня отличается одним печальным свойством: человеку в нем нельзя – да практически нечем – защищаться. У него нет для этого ни средств, ни прав. Начну с очедвидного. Против вашего желания вы постоянно находитесь под обстрелом рекламы, и в этом смысле вы вполне можете почувствовать себя в Северной Корее, где, как я читал, люди не могут выключать в домах радио. Реклама атакует вас из ТВ, со всех интернет сайтов, она лезет к вам в дом, в компьютер, в ваш мозг, который она все более и более размягчает. Превратившись в ваше сознание, она становится вашим бессознательным, точнее – сверх-сознательным. За вас все решили еще до того, как вы успеваете о чем-то подумать. Результат этой атаки таков: у вас отнимают желание и при этом вас заставляют желать. Ситуация, однако, осложняется, когда вас начинают рассматривать не как покупателя, а как гражданина с совестью. Это более сложный уровень антропологической игры, на котором заставить вас что-то купить уже недостаточно. Вы должны убедиться в том, что все происходящее: ваш образ жизни, ваши стрессы, унижения, невозможность найти работу (а в той же Франции это мегапроблема), творческая несостоятельность и т. п., все это совершенно нормально и законно. Вам, грубо говоря, не везет. Ваш ум пытается этому сопротивляться, но ваша совесть принимает этот аргумент. Вопрос: почему?

Вы с детства лишены возможности и права быть архаичным. Всякий раз, когда необходимо показать свою агрессивность – не обязательно бить кому-то морду, агрессивность может принимать формы особой индивидуации (литературной, художественной и т. п.), – вам это запрещают, создавая такие условия выживания, при которых любая индивидуация превращается в автонегацию. Антрополог Леон Тайгер, один из самых, пожалуй, значительных исследователей этой темы в постлоренцеву эпоху, определял агрессию, как более или менее сознательное вторжение индивида в порядок, установленый природой, системой или группой лиц. Агрессия – неотъемлемое свойство творческой индивидуации, как гравитация – пространства-времени. Но французская (возможно, западная в целом) система такого не допускает. И вы, налетев на эту стену раз, два, три…, начинаете винить самого себя. «Вы – проблема!» – это социальное априори. Не случайно в одном только Париже психоаналитиков больше, чем таксистов. Так вы приучаетесь к существованию в вырожденном позитиве, у которого нет ничего, кроме различных наименований: «гражданская совесть», «послушание закону», «смирение с объективностью», «встреча с реальным» и т. п. Посмотрите «Неуместного человека» (2006) норвежского режиссера Йенса Лиена, это фильм о вырожденном позитиве.

Французское общество продолжает жить по принципу fiat justitia, pereat mundus[15]15
  Пусть гибнет мир, но торжествует закон (лат.)


[Закрыть], и в этом весь драматизм ситуации. Какая разница, что происходит с людьми на самом деле, важно, чтобы они мерили себя – от рождения до смерти – по закону, находящемуся по ту сторону человеческого.

Аппарат чиновников, монструозный по своим размерам, имбецильный по своей эффективности, который обслуживает этот самый закон, сегодня практически полностью заменил собой социальное тело. Чиновник – ваш друг, враг, любовник и т. п., и единственный тип отношений, который выстраивается сегодня, – это отношения с чиновником. Началось это не вчера. Во времена Старого режима при помощи одного только налога, который назывался «Полет» (La Paulette), в честь его изобретателя Шарля Поле, принятого при Генрихе IV в 1602 году, образовался достаточно независимый и властолюбивый чиновничий класс, ставший затем основой буржуазного сословия. Налог взымался с чиновников, имевших свой кабинет и, благодаря этому налогу, получавших право переносить кабинет в любое другое место, как и оставлять его по наследству. Произошла чиновничья омнитерриоризация, возникла своего рода мобильная сеть из юристов и финансистов, которые покрыли собой чуть ли не всю страну.

Во Франции люди верят в закон как в Бога, но беда в том, что закон не слышит молитв.

И.В-Г. «Вырожденный позитив»? По-видимому, Ваш новый термин. Поясните.

А.Н. Совсем кратко: это альцгеймер на уровне чувств. Если эту болезнь иногда называют «мягким когнитивным снижением», что, среди прочих симптомов, означает постепенное обнищание словаря, деструкцию семантических структур, то вырожденный позитив – это прежде всего обнищание индивидуальной чувственности. Последняя у вас заменяется пушистыми абстракциями, вроде тех, что я только что перечислил. Они именно пушистые, потому как десятилетиями изо дня в день их расчесывает медиа, чтобы вам было с ними уютно и тепло.

Впрочем, довольно литературы. Мой тезис в следующем: вырожденный позитив – это modus vivendi оптимального социума, о котором у нас шла речь ранее. Это когда все хорошо настолько, что не может быть плохо, вернее – плохому нет места в официальном языке (вспомните поздний брежневизм, где могли существовать только «отдельные недостатки»), что означает высшую степень присутствия негативного. Проще говоря, официальная пропаганда вас заставляет чувствовать себя хоршо, то есть чувствовать не себя, а только ее. Вам хочется плохого, хочется зла, преступления, любой трансгрессии… Как удачно сказал Франсуа Флао «мы хотим делать зло при любом случае усилить наше чувство существования». Но все это под запретом вырожденного позитива, который и убивает в вас архаическое. Без чего человеческое существо оказывается в «Обществе разума»[16]16
  Теория искусственного интеллекта, разрабатывалась учеными из Массачусетского технологического института во главе с Марвином Ли Минским. Эта теория попыталась объяснить интеллект как продукт взаимодействия не обладающих интеллектом составляющих. Так, Минский отмечал, что он был вдохновлен попыткой создать машину с компьютерным управлением, использующую для игры в детские кубики манипулятор и видеокамеру. (Прим. ред.)


[Закрыть] Марвина Минского и компьютерной программе (что, в принципе, одно и то же), а не человеком. Живущему в оптимальном социуме не разрешено быть собой, то есть испытывать агрессию, яркие желания, куда-то стремиться, быть индивидуалистом, ошибаться… Скажем, в сегодняшней Франции вы поставлены перед выбором: либо быть изгоем (как правило, с психиатрическим диагнозом или большим файлом у психоаналитика), либо социализироваться в вырожденном позитиве, где уничтожены креативные акты, кроме тех, которые служат для создания ничто.

И.В-Г. Как это проявляется конкретно?

А.Н. Прежде всего, в неадекватной реакции системы на человеческие поступки. Простой пример. Если вас поймали в метро с неправильным билетом и вы отказались сразу заплатить штраф, то позже, вполне официально, взломают ваш счет в банке и снимут сумму примерно в четыреста раз превышающую стоимость билета (я не оговорился). То есть плата за преступление увеличивается в четыреста раз. Это если вы безбилетник в метро. Если же кто-то (лучше не один), скажем, напал на старика, который не дал ему закурить, избил его ногами и выкупал в грязной луже, и полиция его поймала в тот же вечер, то большие шансы, что к ночи он окажется на свободе за недостатком свидетелей или что-то в этом роде.

И.В-Г. И как Вы объясняете такую политику?

А.Н. Уэльбек ее объяснил покорностью, и в этом смысле он прямой и единственный сегодня наследник Флобера – самого непонятого французского писателя. Я бы прибавил – покорность садистскому сознанию. Одни считают, что роман направлен против мусульман, другие – против радикального ислама. Это не так. Роман пытается осмыслить, вернее прочувствовать ту фашизоидную колонию, в которую превратилась Франция сегодня. Способ управления людьми в ней тоже вполне колониальный. Новые идеи, особенно в гуманитарной сфере, практически не рассматриваются, интеллектуал превращен в лакея власти, сама власть – в сменяющихся колониальных губернаторов, как когда-то в Британской Индии. Но пока во Франции еще остается рудиментарной инстинкт сопротивления власти, чиновникам, давно потерявшим ощущение реальности из-за своей безнаказанности, пока жива мадам Бовари, есть и надежда на изменение ситуации. К слову, «Посторонний» Альбера Камю сегодня вернулся в «Покорности», причем оба автора, вне сомнений, продолжают флоберианскую социальную критику современности. Герой Камю, стреляющий в араба, – это герой Уэльбека, стреляющей спермой в арабок, причем для обоих это способ индивидуальной сотериологии.

Строго говоря, Уэльбек описал феномен, который имеет вполне научное объяснение, если слово «наука» здесь применимо. Расскажу об одном экперименте на собаках, проведенном американскими психологами Марком Селигманом и Стивом Майером. Состоял он в следующем: собак разделяли на три группы, а затем помещали в клетки. Контрольную группу вскоре отпускали, не причинив ей никакого вреда, вторую группу животных подвергали повторяемым ударам тока, которые можно было остановить нажатием рычага изнутри, а собакам третьей группы повезло меньше всех: их подвергали внезапным ударам тока, остановить которые было невозможно. В итоге у собак выработалась «приобретенная беспомощность» – реакция на неприятные раздражители. У животных появилась убежденность в беспомощности перед внешним миром, а затем у них начали возникать признаки клинической депрессии. Спустя время собак из третьей группы выпустили из клеток и разместили в открытых вольерах, из которых можно было легко убежать. Затем их вновь подвергли воздействию электрического тока, но ни одна собака не убежала. Животные просто пассивно реагировали на боль, воспринимая ее как нечто неизбежное. Из предыдущего опыта собаки твердо усвоили, что бегство для них невозможно, и поэтому попыток освободиться больше не предпринимали.