Текст книги "Кочубей"

– Пушки все вытянул? – спросил Кочубей, поравнявшись с Кротовым.

– Чуть-чуть, да не все, – бойко ответил Кротов, – одна осталась в заслоне. Еще подпустим кадету шлею под хвост, товарищ Кочубей, будьте уверены!

– Добре, Крот, добре, – похвалил комбриг.

Кочубей кутался. Тихо приказал Володьке:

– Володька, смотайся в хвост, узнай, как там дело. Кликни до меня Батыша.

Оборачиваясь к Ахмету, добавил:

– Шо-сь все стыну и стыну. Как льду наглотался. А ну, поколоти ще меня в спину кулаками.

– Шо-сь скучный батько, – говорили в сотнях. – Может, занедужил? Может, тиф?

От хвоста колонны в голову скакал Батышев. Немного поотстал Володька. Бурка не по росту надувалась и мешала ему. Володька ухарски гикал, и радовались бойцы, глядя на неутомимого партизанского сына.

От острого взгляда Батышева ничто не ускользнуло. Видел он подморенных и прихрамывающих коней, раненых, не покинувших строя, слишком легко одетых людей, обмороженные и почерневшие лица. Обо всем надо доложить беспокойному командиру бригады. Знал Батышев: ломает сыпняк Кочубея, и вторые сутки сгорает в седле комбриг от страшного жара и озноба. Доложить ли о семнадцати убитых в сотне Пелипенко? Не утаишь такой беды. Везут, перекинув в седлах, ломкие трупы сраженных. Не миновать хоронить их наспех в Куршаве.

– Гляди, у Батышева новая шашка! – удивлялся боец – хумаринский шахтер с невеселым выражением глаз.

– То шашка Михайлова, клинок Шемахинского хана, – поправил соседа по стремени седой Редкодуб.

– Передал батько шашку Михайлова Батышеву, и вырезали в Пятигорском ювелиры на клинке Кочубеево слово, – добавил третий, повернувшись к ним.

Ветер мел от Куршавы снег. Дома еле угадывались. Громоздился молочный силуэт колокольни.

– Какое слово вырезали в Пятигорском городе? – любопытствовал шахтер.

– «Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай», – отвечал гордо Редкодуб.

– Знал батько, кому такое сказать. Не будет ошибки. Остался Батышев и за комиссара и за Михайлова.

Батышева давно не видно. Бригада втягивалась в Куршаву для короткого привала. Доносились привычные звуки артиллерийской стрельбы.

* * *

В Куршаве Батышев собрал коммунистов. В прохладной горнице обширного дома, на ходу, не раздеваясь и не присаживаясь, приняла партийная часть арьергарда тяжелое решение: оставить беженские обозы, семьи в Куршаве. Тысячи подвод стесняли маневренность и гибкость. Бойцы зачастую отрывались в обоз. Добывали фураж для скотины. Беспокоились за скарб. Обозы беженцев сковывали бригаду.

– Приказ Реввоенсовета задержать противника должен быть выполнен, – сказал Батышев. – Разойдитесь по взводам и сотням и донесите решение наше до бойцов. Пустить на распыл армию или семьи?.. Знаю, будут шуметь хлопцы. Пример покажите.

Батышев нахмурился:

– Мои, жена и прочие, тоже дальше Куршавы – ни шагу. Кочубей всю семью на кадетов доверил. Чучупиных, слухи были, уже порют в Ивановском селе. Поняли?

Молча расходились коммунисты. Много говорить – время терять. Отвязал коня от забора Свирид Гробовой и пропал в серой улочке. Играли горнисты поход, торопился Свирид к своей сотне. Близко грохотали орудия; казалось, в стальное кольцо заковывалось горло арьергардной бригады.

– Передать по колонне: семьи оставить в Куршаве!

– Семьи оставить в Куршаве…

Перекатывался по выступившей колонне приказ командира части. Кое у кого колотилось сердце, вспоминались давно оставленные семьи, очень далеко от этой метельной Куршавы. Что с ними? Перекидывалось по колонне слово, возвращенное из обозов:

– Передать в голову: в обозе семья комиссара.

– В обозе семья Кандыбина, передать в голову колонны.

У Роя дернулся левый ус и насупились густые седые от инея брови. Он медлил, окинул взглядом непроглядное небо, угадывая обильный лишениями путь, и, сгибаясь, сказал Кочубею:

– Комбриг, речь идет о семье комиссара. В обозе его мать, сестра, брат… Батышев сказал, всех оставить…

– Батько комиссара с ними? – искал выхода комбриг. – Может, старик вытянет семью в мужичьи села и там перебудет, пока мы вернемся?

– Отец комиссара – командир приданного нам батальона, он коммунист, он не останется, – сообщил начальник штаба.

– Ну и семья! – будто недовольным голосом проворчал комбриг, и с минуту длилось тягостное молчание.

Левая рука Кочубея – без перчатки, посиневшие пальцы порывисто теребят повод. Рою была понятна борьба в душе комбрига, он сочувствовал ему, и горячее чувство любви к Кочубею заливало сердце Роя. Комбриг скрипнул зубами, выкрикнул быстро и раздраженно:

– Оставить все семьи в Куршаве!

– Передать по колонне: все семьи оставить в Куршаве.

Двенадцатилетний Кандыбин, шлепая по худой спине лошади вожжами, по-мужски грубо покрикивая на усталую коняку, выехал на обочину. Спрыгнул с узкого рундука, перегруженного домашним скарбом.

– Мама, ты не спишь?

– Нет, сыну, мне так затишней.

Мимо постукивали тавричанские брички со снарядами, провиантом, схватывалась поземка, и согбенную спину матери обвевали пушистые струйки снега.

– Все семьи остались в Куршаве, – передавалось исполнение приказания.

Может, и билась где безутешная мать или жена, заливая стремя слезами, но в партизанской сотне не так.

Поднял к седлу Свирид Гробовой пятилетнего Федора, закутанного в овчинную шубу, поцеловал в губы. Федька вырвался, недовольный и драчливый:

– Батя, пусти, задушишь.

Опустил сына на землю взводный Свирид Гробовой, прикоснулся губами к пухленькой щеке.

– Прощай, Федька. Батько помнить будешь?

– Буду, – махнул тот непомерно тяжелым рукавом. Рядом – жена взводного Агафья, серьезная, только кусает губы.

– Будет тебе, Свирид, не расстраивай Федьку, – сказала она.

– Федька, парасюк, дай другую щеку, – нагнулся Свирид.

– Она такая же, батя… – отмахнулся мальчонка. – Прощай, батя, привези гостинцы.

– Привезу… Прощай, Гашка!

Последний скромный и стыдливый взгляд жены. Последний поцелуй. Мимо проходили сотни.

 
Заплакала Марусенька
Свои ясны очи…
 

Свирид Гробовой догнал головную сотню, пристроился впереди своего взвода. Заметив, что все заняты своими думками, оглянулся… но разве увидишь оставшихся за метелью?

* * *

Командарм выводил армию из пределов Кубани на Терек. Кочубей, выделив часть конницы, охранял идущие на Георгиевск – Моздок поезда, загруженные ранеными, больными и армейским имуществом. Мелкие отряды Шкуро прорывались к магистрали, но напарывались на клинки кочубеевской конницы. Голова Кочубея повышалась в цене с каждыми сутками, пока сумма, обещанная белыми за его голову, не достигла настолько внушительной цифры, что, по всей вероятности, не хватило бы и тех «двух чувалов грошей», о которых любил говорить Кочубей…

Глава XXXIII

Как ни крепился Кочубей, его окончательно сломила болезнь. Бригаду в Георгиевске принял Батышев.

Кочубея, черного от тифа, донесли на руках бойцы до поезда. Это был последний эшелон, уходивший из города. Приняли комбрига на залепленный снегом тендер. Мест больше не было. С комбригом взяли только Ахмета.

Поезд пополз к станции Прохладной.

– Где мои хлопцы? – метался Кочубей. – Где бригада?

– Бригада бьется с кадетом, – отвечали ему.

– Где комиссар?

– Комиссара повезли в Моздок, – успокаивал Кочубея Ахмет, укутывая его.

Ахмет согревал его своим телом, и Кочубей засыпал.

Согласно приказу Кочубея бригада отступала вслед за поездом. В дороге Кочубея перевели в вагон; туда влезали оборванные, исхудалые друзья, сохранившие от прежнего блеска только оружие.

– Подымайся, батько, – хмуро просили они.

– Проклятая хвороба! – рычал Кочубей, силясь вскочить.

У изголовья больного оставался один Ахмет, и нельзя было установить, когда спал этот преданный телохранитель Кочубея.

Свистела метель. Поезда тоскливо кричали. По сторонам магистрали двигались широкой лентой разутые полки, спутав знамена. Ползли обозы. Путь устилался трупами людей и лошадей.

* * *

В Моздоке в вагоне больного появилась Наталья. Она ввела Настю.

Настя не могла держаться на ногах. Покачнувшись, она свалилась. Наталья прикрикнула на Ахмета, и он помог перенести жену комбрига на кучу тряпья, сваленного в углу.

– Сестра милосердная, – тихо позвал Кочубей, – як там бригада?

– Батышев же в бригаде.

– Знаю, шо не Бабиев. Дерутся як?

– Дерутся, – ответила Наталья, – кремни ребята, высекают искру.

Наталья провела холодной от мороза ладонью по его отросшим за время болезни волосам.

– Поправляйся, комбриг. Сотни ждут.

– Не позабыли? – оживился Кочубей.

– Беспокойный ты, – будто журя, сказала Наталья и поглядела на Кочубея ласково.

Что-то материнское было во взгляде Натальи. Может, почуял это и Кочубей. Закрыл глаза, улыбнулся.

– Ну, не задерживаю, давай до фронта, – сказал он мягко.

– Прощай, комбриг. Прощай, Настя. Поправляйтесь.

Наталья прикоснулась губами ко лбу Кочубея, а Настю крепко поцеловала. Пошла к выходу. Из тамбура в распахнутую ею дверь ворвался холод, заклубившийся паром по вагону.

– Закрывай двери, – ругались бойцы, лежавшие на полу.

– Наталья! – окликнул вдогонку Кочубей. – Як Ураган?

– Хорош Ураган, – обернулась Наталья. – Если все с благополучием, то доскачу на твоем Урагане до самой Астрахани.

Вышла. Двери за ней захлопнулись.

– Я дурным конем не наградю, – вполголоса прошептал комбриг. – Ахмет!

– Я тут, – отозвался Ахмет.

– Надо спытать, Ахмет, у коменданта, як там шукают комиссара. Может, затолкли уже Ваську.

* * *

Кочубей медленно выздоравливал. Он рвался в бой. Бригада отошла от железнодорожной линии, борясь с врагом, и Кочубей тосковал по бригаде.

И тут пришла неожиданная радость. На носилках внесли в вагон Кандыбина в сопровождении этапного коменданта. Комиссар был худ, оброс бородой, ввалились глаза. Пошатываясь, подошел к носилкам Кочубей и начал разворачивать комиссара.

– Василь, як же тебя скарежило!.. Неужто это ты, мой комиссар?

– Я, Ваня, тиф у меня. Рана гниет что-то, – шептал беззвучно Кандыбин.

– Обмыть, одягнуть в чистую одежду, приготовить перины, – распоряжался Кочубей, сам еще еле держась на ногах.

Вечером подсел к комиссару. Обвел рукой обмерзшие, заиндевевшие стены вагона.

– Вот, видать, в этой хате поедем до Астрахани. А там полдела до товарища Ленина. Выведем ему начистоту все: як дрались, за шо дрались и до чего дошли.

Поезд тащился к Кизляру. Долгими ночами беседовали два друга.

– Вася, где ж тот сурьезный человек, шо выведет голоту на добрую дорогу? Где? – вопрошал Кочубей.

– Вон Батышев же выводит. Ты выводил.

– Ты больной, Васька, – досадовал Кочубей. – Батышевых да Кочубеев, як голышей в Кубани. Где сурьезный человек?

– Пойми, Ваня, – убеждал комиссар, – меня подвалило под Алексеевкой, Батышев стал на мое место. Ты слег – тоже не осталась бригада без присмотра, всех нас трех не станет – выйдут вперед другие. Выведут народ, не сомневайся, Ваня.

– Не то, не то! – отмахивался Кочубей. – Помню, як ты рассказывал за подковы да за рабочего. Там было понятно, а тут туман, вроде я пеший блуждаю по Воровсколесской. А якие там туманы! Ой, и туманы в воровсколесских ярах!

Кандыбин понял, что Кочубей все же задумывался над его словами. Значит, не пропали даром давние беседы.

– Помнишь, Ваня, речь Ахмета над могилой Айсы? Я тебе переводил.

– Эге, – тянул Кочубей и морщил лоб, пытаясь догадаться, к чему клонит комиссар.

– Говорил тогда Ахмет: плохо человеку, если он один, даже пусть он будет орел.

– Эге, верно, – подтверждал Кочубей.

– Так и сейчас, Ваня. Худо одному, а когда много людей и все к одному стремятся, никто силу эту не поборет. Но когда много людей, Ваня, это еще не все. Поразбредаются в разные стороны и будут блуждать вроде в тумане, как ты говорил. Потому нужен штаб этим людям, армии. Без штаба, сам знаешь, какая война, – пойдут все кто куда… И штабом этим является партия большевиков-коммунистов… революционная партия рабочего класса. Без партии, Ваня, даже и рабочий класс – как армия без штаба…

Кандыбина утомлял разговор. Усиливался жар. Ноги были точно выскоблены, и в пустоту влит тяжелый горячий металл.

– Партия – всё… Держись партии, Ваня. Сам же говорил, что весь отряд у тебя большевики.

– Верно! – радовался Кочубей. – Это моя думка.

– А большевики – это коммунисты, Ваня…

– А товарищ Ленин?

– Ленин тоже коммунист-большевик.

– Ты жаркий, Вася. Я сгорел возле тебя, – говорил, отодвигаясь, Кочубей.

Потом опускал ноги с кровати, искал дрожащей ногой неуклюжие коты, сделанные из старых валенок.

– Ты тоже коммунист, Вася?

– Да.

– Батыш?

– Тоже.

– Пелипенко?

– Тоже.

Кочубей опустил голову и, закусывая губы, бормотал вполголоса:

– Ты меня ушиб, Васька. Выходит, я один на меже, як бурьян. Обошли вы меня. Все коммунисты-большевики, все с Лениным. А я? Может, не примет меня Ленин? Не допустит до себя… Так я скину оружие и подойду до него босой, без маузера, без шапки. Расскажу ему все о себе…

Кочубей приник лбом к заиндевевшему окну, потом отстранился; на стекле осталось мокрое пятно. Снаружи к свисту ветра прибавлялись посторонние шумы – выстрелы, гул.

Кочубей порывисто, с хрипом дул в стекло, пытаясь разглядеть, что делалось снаружи. Отвернулся от окна со страдальческой гримасой.

– Яка беда, Вася! Бредут голые и босые други-товарищи… тучей… Як же так? А в Моздоке шинеля, снаряды, сапоги под кручу пустили. Грошей нема? Так два вагона грошей в Минеральных Водах пожгли. Вася! Дорогой мой Вася, да где же товарищ Ленин? Почему Ленина нема с нами, га?

Кочубей, шатаясь, вышел из вагона, орал, похудевший и страшный:

– Хлопцы, узнаете вы меня? Кто узнает Ваню Кочубея?

Опустив головы, проходили молчаливые, сосредоточенные тысячи. Никто не узнавал Кочубея. Да что за толк в одном человеке, размахивающем клинком у обочины этого страшного потока!

* * *

Когда поезд дотащился до станции Наурской, Кандыбина разыскал дружок Старцев – полевой комиссар армии.

Тяготы великого отхода легли в известной мере и на его могучие плечи. Несмотря на это, Старцев был кипуч и энергичен. Он внес в тифозную обстановку вагона струю бодрости, силы, здоровья. Кочубей завистливо разглядывал этого здоровяка в меховой кавказской шубе, вооруженного маузером и карабином.

– Мне твое бы здоровье, Старцев, – мучительно сжал кулаки Кочубей. – Якое слово от тифа знаешь?

– Ничего, товарищ Кочубей, у тебя тоже, кажется, дела идут на поправку, – утешил Старцев.

– Яка там поправка! Больной я, – с трудом ответил комбриг и подозрительно спросил: – Что тебе надо, комиссар полевой?

– Думаю забрать Василия, – ответил Старцев. – Ты видишь, еле душа в теле, и сейчас даже меня не узнает.

– Иди, Старцев, – освирепел комбриг, приподымаясь. – Я хоть и больной, да еще в силах дать тебе тюху. Не отдам я комиссара. Сам довезу его до Астрахани.

Никакие уговоры не помогли. Старцев вынул полевую книжку, что-то размашисто написал, вырвал листок и передал Кочубею.

– Вот что, Ваня. Это адрес моей кизлярской квартиры. Как доберетесь до Кизляра, прямо ко мне. А там будет видно…

Кочубей зажал бумажку и опустил к полу бледную, исхудавшую руку.

– А як с подмогой, Старцев? – спросил он тихо и нерешительно. – Знает о наших делах Ленин?

– Слышишь, Ваня, – обратил внимание Кочубея Старцев на звуки марша, влетавшие вместе с ветром через вентилятор, – на воле играют оркестры. Подходит Ленинский пехотный полк.

Кочубей оживился, сбросил одеяло, покачиваясь, поднялся.

– Погляжу, надо поглядеть, – бормотал он и, поддерживаемый Ахметом, вышел вслед за Старцевым из купе.

На станцию, ошеломленную и точно придавленную лавиной людей, поездов и обозов, вступали батальоны Ленинского полка. Они шли в колоннах по четыре, мерцая штыками, откованными пролетариями Ижевска. Воротники и рукава шинелей были обшиты черным сукном. Ботинки, обмотки. Серые высокие шапки из запасов царских интендантских складов. В этих шапках искусственного смушка сидели солдаты в пинских болотах, укреплениях Икскюля под Ригой, их видели Карпаты, Румыния, Эрзерум, Урмия, пустыни далекой Персии. Люди в таких шапках появлялись на грузовиках и бронированных машинах на улицах восставших Петрограда и Москвы. Они врывались в Зимний, спали на лестницах истоптанного ботинками мрамора, от них бежал Керенский…

Над шапками солдат теперь мерцали штыки красноармейцев. Яркие звезды, огромные и немного неуклюжие, точно вырезанные на левых рукавах шинелей, ритмично двигались, поднимаясь и опускаясь в такт твердому шагу большевистской пехоты…

Кочубей был поражен. Своей непосредственной душой решил он, что Ленин услышал его тревоги и послал войско на помощь. Вырываясь от Ахмета, он распахнул дверку вагона, схватился за липкие от мороза поручни, загорланил:

– Хлопцы, я Кочубей! Завтра я сяду на коня и поведу вас в бой. Товарищи дорогие, ленинские солдаты!

Голос его сорвался. Кочубей согнулся в коленях, покачнулся. Его подхватил Ахмет:

– Никарашо. Давай в хату. Малако пить, калбасу кушать, силу брать. Все кричишь, ум теряешь… ай-ай-ай!

Полк шел мимо.

Кочубей кое-как доковылял до Кандыбина, неловко переступая через лежавших на полу больных. Навалился на комиссара, затряс его горячее тело.

– Василь! Великая радость! Узнал Ленин про нас. Прислал Ленин свою пехоту. – Кочубей сиял. – Вот бы мне эту пехоту, да мою кавалерию, да здоровья…

* * *

Потемневший от бессонных ночей, выносящий на своих плечах всю тяжесть отхода, чрезвычайный уполномоченный ЦК РКП(б) Серго Орджоникидзе передал через лучшую радиостанцию фронта:

«Москва, Кремль, Ленину

…Ночью вопрос стоял покинуть всю Терскую область и уйти на Астрахань… Нет снарядов и патронов. Нет денег… Шесть месяцев ведем войну, покупая патроны по пяти рублей. Владимир Ильич, сообщая Вам об этом, будьте уверены, что мы все погибнем в неравном бою, но честь своей партии не опозорим бегством…

Орджоникидзе

Владикавказ. 24 января 1919 года»

Рация морского типа, монтированная на двуколках, подала в эфир шифровку. Начальник рации, коренастый человек с давно не бритой бородой и впалыми глазами, пошатываясь, вручил подлинник радиограммы Серго.

Орджоникидзе поглядел на калоши начальника рации, подвязанные веревками, взял радиограмму, благодарно кивнул и, задумавшись, прикрыл глаза…

– «Чести своей партии не опозорим бегством», – прошептал он, как клятву партии, последние слова шифровки.

К Орджоникидзе приходили командиры частей. Владикавказ готовился к обороне. Орджоникидзе готовил отпор. Отпор у Владикавказа задержит продвижение белых, отвлечет их от преследования Одиннадцатой армии.

Из горной Дигории шли на боевые участки конники-керменисты. К городу приближались волчьи сотни Шкуро, многочисленная конница Султан-Гирея и Бабиева. Владикавказский район готовился к отражению штурмов. Укреплялись ворота города – село Христианское. Горцы знали Орджоникидзе – это был родной им и понятный человек. С запада шел Деникин, и все знали, что Деникин друг князей – баделятов. Приходили женщины-горянки, рыли окопы, выносили в больших широкогорлых кумгалах сыпучую мерзловатую землю. От Немецкой Колонки до Лысой горы город опоясывался траншеями. На фронт молча направлялись вооруженные рабочие города, шахтеры Алагирских рудников. Под ружье стала авиационная рота, после геройски погибшая на баррикадах. На подмогу Владикавказу подходил Ленинский полк, встреченный Кочубеем в низовьях Терека.

Глава XXXIV

Между Кизляром и Червленной-узловой раскалывался, потрясенный небывалыми взрывами, воздух. Рвали фугасами составы с флотилией, перевозимой в Каспийское море, снаряды, тяжелые орудия, которые не могли стать на конную тягу.

Это было только начало. Еще не было приказа об оставлении Кизляра, но в прикаспийскую степь, отрываясь от железной дороги, уходило больше двухсот тысяч людей; из них половина – кубанские казаки.

Шпионы, агентурная разведка белых пускали панические слухи, раскидывали прокламации. Генералы звали казаков к себе. Листовки были тонко составлены, с расчетом воздействия на психологию измученных и истощенных людей.

Почти никто не оставался. Редкие одиночки трусовато убредали или пережидали поток. Уходили к Советской России лучшие, смелые, с сознанием правоты своего дела.

Увязав в мешки скудную пищу, упорно двигались бойцы. Вот прошел отряд казаков-пластунов и шахтеров, сбитый в регулярную часть. Люди пытались идти в ногу. С подветренной стороны колонны шагала женщина в шинели, с винтовкой. Она опустила голову и почти ничем не отличалась от своих соратников-мужчин. Она вместе с ними дралась под Кизляром с гребенским богатым казачьем. Под сердцем у нее все настойчивей и напористей ворочался ребенок, зачатый в столь бурное время. Их отряд поредел. Сто двадцать человек погибло, отражая первые попытки захвата Кизляра. Тогда же был убит Ураган – табунный жеребец Кочубея. Рядом с Натальей шел бородатый солдат, увязав в мешок лепешки, замешанные на чихире. Патронные подсумки были пусты. Солдат освободил от дополнительного груза женщину и нес кроме провизии деревянную баклагу с вином. Впереди не было воды. Кизлярское вино заменит воду: вода превратилась бы в лед. У Натальи у пояса колотился узелок с приданым, которое добыл Рой будущему сыну. Никто не знал, да и не интересовался, с чем уходит в прикаспийскую степь их товарка.

Люди ехали, шли, уползали. Еще не знали они, что прозвенят о них славные песни, что пройдут по базарам и ярмаркам Кубани и Терека слепцы-бандуристы, воспевая доблесть казачью. Пронесут они из станицы в станицу, от аула к селу, по берегам горных рек Лабы, Урупа, Белой, Зеленчуков, к самому безбрежному Черному морю и далее певучее, за сердце хватающее и гордое слово о лучших из буйной казачьей вольницы.

Кочубеевцы, отшвырнув белых в районы хребтовой гряды Сулу-Чубутля, подходили к Кизляру вдоль линии железной дороги. Бригада, оставив Святой Крест, Прикумье и Моздокскую низменность, смыкалась на основном кизлярском направлении. Широкий фронт угрожал поражениями. Батышев собрал части в кулак.

Бригада отходила долиной Терека, обезопасив правый фланг естественной преградой – песчано-бугристой полупустыней Западного Дагестана.

Трескучий «фарман» белых появился над частями, пользуясь установившейся ясной и даже солнечной погодой.

Кто-то прямо с седла начал стрелять по осторожному, высоко парящему аэроплану.

– Чего пугаешь завхоза? – останавливали его.

– Он еще бумажки притащит на цигарки! – пошутил Пелипенко.

– В калмыцком степу навозу много, а бумажки черт-ма. Эх ты, несуразный! – укорил стрелявшего усатый казак, покачиваясь на низкорослой бодрой лошаденке, навьюченной саквами2222
  Саквы – кавалерийские сумы для зерна. Часть боевого походного вьюка.


[Закрыть] с зерном и пухлыми сетками с сеном.

Блеснув крылом, аэроплан повернул в сторону Моздока. Над бригадой забелели прокламации.

Крепко сжал губы казак коммунист Батышев, перехватив в воздухе белогвардейскую бумажку:

«Казаки, опомнитесь! Вы идете на верную смерть. Впереди вас встретят сыпучие пески, безводье, морозы, а позади вы найдете всепрощение. Вас встретят семьи ваши хлебом, лаской, и радостно будет ваше возвращение. Мы возвратим вам былую славу казаков, и на берегах многоводной Кубани и шумного Терека запоете старинные ваши песни. Мы простим вас и примем, как блудных сынов. Но если вы не послушаетесь, то пеняйте на себя. Ваши дома и имущество будут преданы огню, а семьи – позору. Вас заклеймят в веках как изменников и предателей казачества».

Так писали генералы.

Батышев подал сигнал построения в резервную колонну. Загудели, собираясь, выстраиваясь вокруг него, сотни кочубеевской бригады, чтобы послушать своего командира.

– Уходим мы ненадолго, – зажав в кулак прокламацию, погрозил Батышев. – Мы скажем подлому врагу: не упадем на колени перед вами. Мы вернемся победителями и заставим вас держать ответ за все, сделанное семьям нашим, за все, сделанное во вред республике нашей.

– Мы им еще покажем, как рубаются кубанские казаки, – бормотал Пелипенко, будто зная, что пройдет немного времени, и через ворота Ростова прорвется он на родную Кубань. Хлынут за ним буйно-пенной волной две тысячи всадников его бригады. Будто знал Пелипенко, как пройдет он во главе пяти тысяч острых клинков по Украине, Белоруссии, Уманщине, Польше, вломится в Крым и будет долго еще кружить быстрым соколом. Не мечтал даже сейчас Пелипенко, стоя в преддверии великой и страшной пустыни, что замерцают на его просторной крутой груди дорогие ордена за храбрость и беззаветное мужество во славу трудящихся великой и могучей страны.

– Не отгрызть кадету нашей головы, подавится! – весело выкрикнул Пелипенко. – Веди нас, Батыш, бо, говорят, заходила белая разведка уже до самого Черного Рынка. Не откусили б хвост у армии письменные генералы.

* * *

С Каспия вперегонку неслись бураны. Мелкая снежная пыль не успевала улечься на землю. Передвигались сыпучие пески по астраханской пустыне, и не было в воздухе и на земле в те дни покоя.

В восьми километрах от Кизляра, конечного пункта железной дороги, в вагон Кочубея вошел представитель Двенадцатой армии.

– Придется выходить, – предложил он. – Мы взрываем составы.

Кочубей подозвал его.

– Я Кочубей, командир бригады заслона, – раздельно произнес он, впервые поименовав себя по должности. – Як же так? Я везу в Астрахань больного своего комиссара. Он же на коня еще не сядет. Як же так? Ай-ай-ай!

Он облизнул сухим языком запекшиеся губы.

– Нельзя, товарищ Кочубей, – козырнул представитель. – Приказ Реввоенсовета.

– Слухай сюда, – зашептал Кочубей, еле сдерживая гнев. – Паровоз тянет полсотни вагонов по рельсам. Припряжи еще пять паровозов и тяни мой вагон до Астрахани по песку…

Представитель улыбнулся, пожал плечами, и по его лицу Кочубей понял, что этот план неудачен.

Кочубей вышел из вагона. Лично достал тачанку, лошадей, положил полтора пуда любимой колбасы, бочонок чихиря, сала, хлеба. Посадил на тачанку фельдшера и с ним Кандыбина, сгорающего от высокой температуры. Оправил комбриг подушки, сошел с тачанки, заколыхались рессоры.

– Так добре, – обойдя еще раз тачанку, сказал Кочубей. – Катай, комиссар. Передавай поклон товарищу Ленину. А я подамся смерти шукать.

Грустно улыбнулся.

– Скажи Ленину, шо сложил Ваня Кочубей, большевик-коммунист, голову за нашу общую партию.

Был Кочубей готов в поход. В бурке, вооруженный. Худой, с покусанными губами, растрескавшимися от ветра и мороза. Но горело в глазах у него неугасимое пламя. Рядом с комбригом – неразлучный в славе и поражениях Ахмет. Подседланные ждали их кони.

– Ну, пора…

Обнял и троекратно поцеловал комиссара. Надвинул на лоб коричневую шапку бухарского смушка, завязался своим пурпурным башлыком до самых глаз; то же сделал и Ахмет. Вскочили в седла и сгинули.