Текст книги "Кочубей"

«Надо себе тоже потяжелей шашку выменять, – решил он, – чтоб была похожа на кубинский палаш – мачете, а то не шашка, а хворостина».

Он вынул из ножен клинок, рассмотрел. Рукоятка была сделана из черной кости горного тура, на клинке были вырезаны непонятные арабские буквы. Вышел клинок из-под ловких рук знаменитого дагестанского оружейника. Не знал этого Володька, и хотелось ему оружия, равного сказочному мачете восставших кубинских рабов.

Непрерывно верещали кузнечики, и казалось, плотный влажный ковер зелени сплошь был выткан из этих стрекочущих звуков.

Вдруг кто-то опустил руку на его стриженую черную голову. Володька вздрогнул, быстро обернулся.

– Настя! – обрадовался он.

– Испугался? – пошутила Настя.

– Чуть-чуть, Настя, вот на столько, – согласился Володька, отделяя на мизинце не больше сантиметра.

Настя присела.

– Иду на фронт, до Вани, – сообщила она, – несу поесть ему, что бог послал. Кто с тобой? Наливайки нет, случаем?

– А зачем тебе Наливайко, Настя?

– Да боюсь я его, Володя, – просто сказала женщина, – все надо мной насмехается; что я ему, чи поперек дороги стала?

– Удержишь на заставе Наливайку! Тут Гробовой.

– Свирид?

– Ну да.

– Подходящий казак, – сказала Настя, подтягивая концы платка и разглядывая себя в зеркальце. – Вареники будешь, Володя?

– Нет, мы уже поснедали, полудновать рановато, – отказался Володька и стал обуваться, ловко обернув ногу портянкой.

– Натуральный мужчина, – похвалила Настя. – Вот мой с чулков не вылазит. Спарился. К портянке не приучен.

– По тревоге – чулок удобней, Настя, потому, стало быть, батько портянку отверг… А вон и подходящий казак, – подмигнул Володька и покраснел.

От глинища, гремя ведром и шашкой, сполз человек, опутанный пулеметными лентами. Голенища у него были подвернуты почти наполовину, вероятно, чтобы показать красную сафьяновую подклейку.

– А, Настасья батьковна, в гости пожаловали? – издали приветствовал Гробовой. – Садитесь, ложитесь. Володька, ставь самовар, бежи за конфетами.

– Все шуткуешь, Свирид? – улыбнулась Настя.

– А что нам, холостым, неженатым! – ответил Гробовой.

– Гашка-то где твоя?

– На кадетской земле Гашка моя осталась, в Джегуте. Сердце горит, душа болит. Скоро в воду сигать придется. Послал ей о себе известие, зову, – может, и проскочит до нашего красного лагеря… Ну, пойду коней поить. Дичинкой бы тебя угостили, да, ты сама знаешь, два дня у Медянки бой шел, всех утей разогнали, одни лягуны остались.

Гробовой ушел, лихо выворачивая пятки.

– Хороший мужик, – глядя вслед ему, сказала будто про себя Настя, – языком мелет много, а, передавали бабы с баженского обоза, дуже по жинке да по сынку скучает Свирид. Боится, кадеты израсходуют. Ну, пока, Володька. Дай поцелую!

– Иди-иди, не маленький! – сердито нахмурился Володька, глядя исподлобья и подтягивая повыше пряжку портупеи.

Кочубей вглядывался вначале невооруженным глазом, потом – в бинокль.

– Ой, Вася, – раздумчиво произнес он, – шось не по моему сердцу вон та дубрава.

Комиссар долго шарил биноклем, но ничего не видел.

– Маскировка, Ваня.

– Вот где эта маскировка у меня сидит, – сказал Кочубей, указывая себе на затылок. – Подходит к дубраве балка, и видел я, кто-сь выскочил из той балки верхи. Надо сделать разведку, а то беда хлопцам моим будет.

Кочубей освободился от своего оружия, снял черкеску, остался в бешмете, ладно обтягивающем его упругое тело. Засунул маузер за пояс и, немного подумав, заложил за пояс и полы бешмета.

Они были скрыты от противника небольшим взгорьем. Впереди желтоватое, выбитое конницей поле. По взгорью и влево по полю – примитивные окопы и пулеметные ямки кочубеевцев. Западней еле-еле виднелись кресты георгиевской церкви.

Кочубей, передавая оружие Ахмету, приговаривал, стараясь найти в голосе наиболее ехидные и язвительные оттенки:

– Деникин за мою голову два чувала1212
  Чувал – мешок.


[Закрыть] грошей сулит. Во, зараз я им выкину кренделя. Хай половят Кочубея! Айса, подай второго заводного, Урагана, – Зайчик не такой страшный.

Ураган – табунный жеребец, пугливый и нервный. Глаза жеребца были налиты кровью, он рыл землю копытами, приседал на зад и, изловчившись, мгновенно поднимался «свечкой». Черкесы, сдерживая его, повисли с двух сторон на поводьях. Кочубей подошел, перекинул повод и моментально прыгнул на жеребца.

– Расступись!

Комбриг вынесся из-за взгорья, вскочил на седло и, стоя, помчался к подозрительной дубраве. За Кочубеем поднялась вихревая полоса пыли. Кандыбин схватил бинокль. Везде из окопов поднялись люди, жестикулируя и наперебой выкрикивая слова восторга. Полоса бурой пыли сделала поворот. Теперь ясно был виден комбриг, скачущий у самой дубравы. Выстрелы. Кочубей упал. Ловить одинокую лошадь пустилось не меньше полусотни казаков, вырвавшихся из дубравы. Расчет Кочубея оправдался. В леске накапливалась конница! Но какой дорогой ценой добыты эти сведения! Лишенный всадника, мчался Ураган, за ним казаки. Комиссар выхватил клинок и подал команду атаки. На его руке внезапно повис Ахмет.

– Нельзя, комиссар, нельзя, нельзя ломать обедня. Смотри в оба глаза! О!

Ахмет орал и плясал, Айса подкидывал вверх шапку. Комиссар понял причину веселья адыгейцев. Кочубей был жив, он пронесся мимо, соскользнул с седла, свистя, хохоча и ныряя головой в волнистой гриве… Направил Урагана в гущу погони, стоя врезался в преследователей, гоня их обратно, паля из маузера. По полю заметались осиротевшие кони.

Только беспокойные поколения всадников могли дать такого потомка. Недаром в бригаду Кочубея приходили отважные джигиты из горной Осетии, Черкесии и Кабарды. Шли потомки знаменитых абреков, клали к ногам красного командира Кочубея обнаженные шашки – знак преданности – и клялись быть верными бойцами революции.

* * *

Выбивать белых из леска подался Наливайко. Кочубей умывался, фыркая в ладони, словно кот. Ему из фляжки сливал теплую воду Ахмет.

– Полей за шиворот, – попросил комбриг.

Адыгеец охотно опорожнил фляжку за шиворот комбрига.

– Вот зараз поснедаем! Как думаешь, комиссар? – сказал комбриг, утирая лицо и шею чистым носовым платочком, который накануне ему подарила Настя.

Умывшись, Кочубей сел за галушки.

– Вот забота! – толкая в бок Кандыбина, похвалился Кочубей, делая это незаметно от Насти, сидевшей поодаль. – Гляди, яких вареников нагарбузовала. Только малы. Для фронта надо вареник с конскую голову, шоб сразу сыт с одного заглота. Настя! – позвал он. – Подойди.

Настя приблизилась, сияющая и веселая.

– Вы чего звали, Антонович? – скромно спросила она. По обычаю всех казачек, она называла мужа при людях на «вы» и по отчеству.

– Сидай, а то убьют, – пригласил Кочубей. – Где была, шо видела?

– Видела Володьку.

– Где? – оживился комбриг. – У Медянки?

– У Медянки, – подтвердила Настя, – книжечку читает.

– Ишь, грамотюка! – с гордостью воскликнул комбриг. – Сызмальству в книжках да в науке корень ищет, не то шо мы, чабаны. Счастье ему. С молодого возрасту в такое доброе время попал. Кончим кадета, сядет Ваня Кочубей за грамоту. Як ты думаешь, Васька?

– Не сядешь, Ваня, – усомнился Кандыбин, – что-то тебя на науку не тянет.

Сомнения комиссара имели под собой некоторую почву. Согласившись учиться грамоте, Кочубей очень уж старательно избегал занятий с комиссаром, стыдясь этой запоздалой страсти, хотя букварь бережно хранил в сумах вместе с запасными подковами, тренчиками и пачками маузерных патронов.

Кочубей, испугавшись, что комиссар разоткровенничается при жене о занятиях, быстро повернул разговор в другую сторону.

– На войне грамота не нужна. Зараз расскажу, як здорово я грамотного полковника подвалил. Ахмет не даст сбрехать. Ахмет! – позвал он.

Когда Ахмет подошел, комбриг продолжал рассказ:

– То дело было ще до твоего прихода, комиссар. Вот так было, як сегодня с жеребцом, так тогда с полковником. Выкинул я белую портянку из окопа заместо флага и сам вылез. Кадеты высунулись. Погукал я, як мог, во всю глотку: «Кто хочет один на один против Вани Кочубея?» Молчат. Спрятались. Я снова гукаю: «Нету, знать, храброго середь исусова войска?» Застеснялись. Вылез самый их главный полковник, красивый, высокий, – может, сам великий князь, – кричит, як резаный, тоже мне не уважит: «Держись за землю, рыжий хвастун, когда будешь падать». А мне – як вареником по губам: «Вот это на дело схоже». Порешили мы стреляться на маузерах. Он меня пулею в самый вершок шапки, в голову, мабудь, целил. А я его в грудь, просек, видать, насквозь. Упал, як чувал с половой. Дернули его в окоп, только подошвы сверкнули. А мабуть, грамотюка был, не хуже моего Володьки! – заключил комбриг и начал одеваться. – И выходит, комиссар, пока суд да дело, як-нибудь без грамоты, – подмигнул комбриг, – а на всякий дурной случай для письменных делов есть у меня Володька, Левшаков… Так, што ль, Левшаков?

– В натуре так, товарищ комбриг, – бодро согласился адъютант.

– Шо ты там кончил? Якую заведению? – игриво спросил Кочубей, подмаргивая комиссару.

– Церковноприходской ниверситет, товарищ командир бригады.

– Видишь, який у меня штат, – гордо приосанился комбриг. – А Рой все удивляется, почему да отчего я генералов луплю.

* * *

Горбачев, возвращаясь с фронта, завернул в караул поболтать с другом своим, Свиридом Гробовым. Там он увидел Володьку, наводящего песочком и суконкой игру на клинок. Взял в руки Горбачев Володькину шашку, и запело в нем сердце менялы.

– Давай не глядя, навкидок, – предложил он.

– Не глядя не выйдет, а погляжу – может, с додачей покумуемся, – согласился Володька, поставив вопрос, как ему думалось, на довольно солидную почву.

Сабля Горбачева отвечала всем требованиям кубинского инсургента, была длинна, широка, а главное – неимоверной тяжести.

Обмен состоялся, и Горбачев, довольный проведенной сделкой, торопливо убыл, не сообщив даже как следует фронтовые новости.

Глава XIII

В полдень следующего дня конский топот резко оборвался у главного подъезда отеля «Бристоль» в городе Пятигорске. С коней спрыгнули всадники. Восхищенный шепот пополз по бульвару. Сгрудилась любопытная толпа. Как же – с Курсавки, с фронта прибыл известный Кочубей.

– Вот это и есть он?! Тю, какой маленький!

– Маленький, да колючий. Не человек, а шило.

В «Бристоле» заседал ЦИК Северокавказской републики.

Кочубей, бросив поводья коноводу, вприпрыжку пошел к подъезду. За ним шли Кандыбин и Ахмет.

В дверях столкнулся с председателем ЦИКа Рубиным.

– Это ты главный будешь? – спросил Кочубей.

– Да я, – ответил Рубин, поглаживая бритую остроконечную голову.

Кочубей небрежно сунул ему руку и, взяв за локоть, отвел в сторону.

– А я – Ваня Кочубей. У меня до тебя есть дело. Мы с комиссаром надумали сгарбузовать пеший полк моего имени, во!..

– Ну и организуйте, а я при чем? – удивился Рубин, пытливым взором изучая Кочубея, известного ему до этого только понаслышке.

Кочубей подбоченился, язвительно скривил губы.

– Во! Правильно! Кабы я смог без твоей помощи это сделать, то на кой черт я бы сюда ехал?

Рубин, недоуменно пожав плечами, улыбнулся.

– Вы, может, ясней выскажетесь? Чем я вам могу быть полезен? – спросил он.

Кочубей, установив неподдельную искренность Рубина, снова взял его за локоть и, нагибаясь, вкрадчиво шепнул:

– Слышал я, шо ты буржуев намобилизовал окопы рыть?

– Да… Но какое это войско?

– Это моя забота, а не твоя, – произнес Кочубей, великодушно похлопывая Рубина по плечу. – Ты мне отпусти пятьсот або шестьсот человек. Только шоб были обуты и одягнуты. Понял?

Получив согласие и почувствовав доверие к этому человеку, Кочубей, подозвав Кандыбина, отвел Рубина в угол вестибюля, к широкому окну, наполовину заколоченному фанерой.

– Слухай, Рубин, да и ты, комиссар, – насупившись, сказал Кочубей. – Я одного не могу нияк понять. Якой судьбой Сорокин командует армией всей? Дать ему полк, во!

Рубин насторожился.

– Вы что знаете о главкоме?

Кочубей грубо оборвал его:

– Сволочь он! Я с ним ще под Эйнемом поцарапался… за товарища Ленина.

– Как за Ленина? – живо переспросил Рубин.

– Сорокин говорил, шо Ленин не казак, шо он не умеет рубаться и верхи не может… – нервничая, рассказывал Кочубей. – А я ему на такие речи: «Брешешь ты! Я да ты як рубаемся, аж кости хрустят, а нияк кадетов только на Кубани не перерубаем, а товарищ Ленин по всей Расее им юшку с носу пустил».

Рубин и Кандыбин переглянулись. Рубина поразили искренность и непосредственность Кочубея, и он, ближе подойдя к нему, взял его за руку.

Кочубей вырвал раздраженно руку.

– Сорокин зря кинул Кубань, – выкрикнул он, – зря кинул Катеринодар, зря кинул Майкоп! Прятался от кадета, як червивый кобель в холодок, то в Петропавловку, то в Дундуковку, и зараз прячется. Кто зараз на фронте видел Сорокина? А шо он, сопливый рубака? Нет. Сорокин, может, и уважит кому, так только не Ване Кочубею…

Махнул рукой и направился к двери, не обращая внимания на Рубина, спешившего за ним, прыгнул на коня, оправил оружие.

– Сидай, комиссар, треба до фронта. – И, взвив жеребца на дыбы, потряс нагайкой. – А ты, кубанский председатель республики, помяни слово Вани Кочубея: принесет вам Сорока на хвосте лиха!

Томимый неукротимыми думками, скакал Кочубей. Отстали от него путники. Уже далеко от города, у Лермонтовского разъезда, догнал комбрига Кандыбин, и долго, до самых Минеральных Вод, говорили они по душам. Затягивалось голубое небо облаками, и острый пик Кинжал-горы стачивался на глазах. Покрывался туманом, будто бараньей шапкой, скалистый Бештау. Кони в предчувствии грозы тихо ржали и пугливо шарахались от безобидных кустов шиповника и орешника, шумевших и принимавших к ночи уродливые формы.

Глава XIV

По приказанию Рубина в Суркули в распоряжение Кочубея были отправлены мобилизованные социально чуждые элементы в количестве трехсот человек. Не совсем понимая, чего от них хотят, напуганные и жалкие, выстроились на улице Суркулей пригнанные буржуи. Переглядывались, перешептывались.

Беженцы из центральных губерний, спекулянты, фруктовщики, мануфактуристы. В пальто, пиджаках, ватниках, в шляпах, котелках, фуражках. Сближала их ненависть, пугала неуверенность. Заставлял трепетать слух о том, что они прибыли в ставку наиболее кровожадного и безрассудного большевика – Кочубея.

Вытянувшись безрадостными линиями соломенных крыш, насколько глаз хватал, лежали две улицы села Суркули от станции Курсавки вдоль линии железной дороги. Повис над степными хуторами прохладный день. Постукивали в отдалении пушки, так сходные по звуку с раскатами весеннего бодрого грома. Стояли буржуи, усталые от длинной дороги, переминались с ноги на ногу, ожидая решения своей судьбы.

Когда Рой подал отрывистую команду «Смирно!», собравшиеся замерли, повернув головы вправо.

Размахивая плетью, быстро приближался человек в белой папахе и серой черкеске, сопровождаемый живописной группой партизан. Сподвижники Кочубея – виртуозы бранных подвигов: лобовой атаки мостов, ночных переправ через бурные реки, внезапных налетов, сабельных ударов грудь с грудью. Лучшие из кубанской вольницы с алыми лентами на курпейчатых1313
  Курпей – шкура молодого барашка, идущая на казачьи шапки.


[Закрыть] шапках. Широко гуляла их слава, множилась, пленяла воображение… Дрожали буржуи.

Кочубей остановился. Начал речь тихо, с убеждающим голубиным воркованием.

– Так во, граждане неимущие горожане пятигорчане… Надумали мы с политичным комиссаром сгарбузовать пеший партизанский полк имени Кочубея, то есть меня, бо Кочубей – оце я… – Он приосанился и, обведя глазами выстроенных людей, заключил свою короткую речь вопросом: – Так вот, будете ли вы, неимущие горожане, служить у меня?..

Буржуи молчали. Кочубей, насупившись, прошел вдоль фронта. Позади, с горящими глазами, цепкой походкой хищника следовал Ахмет. Проходя, Кочубей остро глядел в испуганные лица. Решив, что достаточное моральное воздействие произведено, он повторил вопрос, но ответа не получил. Положение становилось неудобным. Рушились его планы – набрать добровольцев. Сознание Кочубея не могло допустить мысли, что есть на свете люди, которые могут отказаться от чести драться под его знаменем. Бурел лицом, на щеки выскочили коричневые пятна – признак нарастающего гневного припадка. Заметив, что толстяк в передней шеренге, одетый в драповое пальто, что-то шепнул верзиле в пенсне и судейской фуражке и тот усмехнулся, Кочубей вскипел. Подскочив к толстяку, ударил его в живот кулаком, взвизгнул:

– Будешь, сука, служить у Кочубея, га?

Испуганный толстяк подогнул колени. Кочубей заподозрил в этом подвох.

– Будешь служить Кочубею?

Толстяк заметно серел в лице и быстро мигал. Нервное подергивание производило впечатление, что буржуй хитро подмаргивал собеседнику. Тут уже был предел всякому терпению. Кочубей огляделся, кинулся к плетню, вырвал кол, замахнулся… Толстяк диким голосом заорал:

– Буду служить, ей-богу, буду!.. – И повалился на колени, пытаясь поцеловать полу кочубеевской черкески. Вокруг – будто полая вода прорвала плотину. Все наперебой захотели быть пешими бойцами великого партизана.

Кочубей радостно заулыбался, облизнул губы. Подошел к толстяку. Похлопав его по плечу, весело сказал:

– Во, дурной! Так бы и давно. Я спрашивал, а ты сразу ничего не сказал… ишь, який застенчивый…

* * *

Кочубей был поглощен формированием.

– С добрыми чеботами на одну сторону. В жакетах и польтах – вот сюда. А вы, як больно хилы, раздягайтесь и разбувайтесь, никого не стесняйтесь и передавайте обмундирование дезертирам.

Подведенные во взводных колоннах двести дезертиров голодными глазами глядели на снимаемую одежду. Быстро примеряли сапоги, пиджаки. Курилась пыль, густо висли ругань и смех. Через два часа был окончательно сформирован пехотный полк имени товарища Кочубея.

* * *

– Ахмет, коня!

Черкесы подвели всхрапывающего белоногого дончака. Кочубей в седле.

– Троих в заводу, Ахмет! – приказал он, выбирая из-под себя черкеску и откидывая полы, хвастливо обнажив пунцовые шаровары с есаульским позументом.

– Комиссар, пока суд да дело, я подучу полк чуток. Ты, Володька, со мной, для… – Кочубей запнулся, – як то комиссар выражается, прокламации? Нет? Да, вспомнил… хитрое слово, натощак трудно… для провокации. Пускай толстопузые поглядят, шо детишки им сопли утирают.

Заметив, что Володька обиделся сравнением его с детишками, комбриг полуобнял его.

– Ну-ну, не серчай. Пошутил. Я ж по тебе за трое суток соскучился.

Комбриг вел новоиспеченный полк к железной дороге. Здесь, у разъезда Суркуль, была удобная площадка для строевых занятий, а тактические он решил провести вдоль линии железной дороги, атаковав в учебных целях северо-западную окраину Курсавки. Пехотинцы подняли жуткую пыль.

– Як на похоронах, – оглядываясь назад, недовольно заметил комбриг, – волочат ноги, пылюку гребут… И як такие неудахи нами управляли? – Скомандовал: – Полк, бегом, марш!

Буржуи побежали рысцой, испуганно взирая на грозного всадника, пропускающего их мимо себя.

– Бегут и то як не люди, – бурчал требовательный военачальник.

Ехали молча. Кочубей оглядывал седло и, заметив, что козловая подушка распоролась, покачал головой. Перевел взгляд на спутника, остановил взор на Володькиной шашке и округлил глаза.

– Шо это за саблюка у тебя, Володька! Ну-ка, вытяни.

Володька охотно извлек шашку. Кочубей удивленно разглядывал драгунский клинок, поворачивая его во все стороны. Клинок был покрыт крупными пятнами ржавчины. Кочубей ковырнул ржавое пятно ногтем.

– Кровь! Кровяная ржа. И як таким дышлом рубать? Шо это за фокус, Володька?

– Это мачете, – гордо заявил Володька.

– Шо?

– Мачете.

Комбриг рассмеялся.

– А я думал – шашка. Видишь, який с меня казак. А где ж твоя шашка?

– Променял Горбачеву.

Комбриг неодобрительно хмыкнул.

– Наделил Горбач дрючок для хлопца. Этот негож для тебя.

– Зато тяжелый, как на Кубе, – защищался Володька.

– Шо за Куба? – поразился комбриг.

Когда Володька, захлебываясь, рассказывал о пылающем острове, комбриг молчал, стараясь вникнуть в смысл Володькиного восторженного повествования. Когда Володька кончил, Кочубей твердо сказал:

– То Куба, а тут Кубань. Нам они не указ, Володька. Шашка свист должна иметь. Без свисту шашка – як свадьба без гармониста. Поезжай зараз же и отдай Горбачу, да передай ему мой приказ, шоб с саблюки ржу свел. Нельзя же так, можно кадету сделать заражение… в крови.

Володька возвращался смущенный. На горизонте бегали буржуи, пропадали, вероятно, ложась по команде, снова появлялись. Среди обучаемой пехоты бешено носился всадник. То был Кочубей.

* * *

– Что ты, Володька, – говорил Горбачев невинным голосом. – Добрая сабля. Я ей сколько подсолнухов перерубал, когда в работниках был. Беру жменю штук десять грызового подсолнуха, да как секану под шляпки!.. Ни одного не пропущу.

– Батько приказ отдал, – стыдясь своего зависимого положения, отговаривался Володька, – давай уже мой обратно. Твой без свисту, а клинок без свисту – как свадьба без гармониста.

– Как без свисту! – вспылил Горбачев, до глубины души оскорбленный за свою шашку. – Слухай, подсвинок!

Он расставил ноги, немного присел, и сабля с потрясающим свистом стала рассекать воздух. Горбачев рубил ею невидимого врага, пока гимнастерка его не стала мокрой от пота. Тогда Горбачев прекратил рубку, отерся рукавом, почти вырвал у Володьки ножны и, бросив ему к ногам его кубанскую шашку, презрительно сказал:

– Теперь и даром не возьму твою хворостину. – И удалился нарочито гордой и самоуверенной походкой.

– То Куба, а здесь Кубань, – повторил тихо слова Кочубея Володька и почему-то тяжело вздохнул.

Вечером комбриг возвращался в хутор. За ним вели трех взмыленных заводных лошадей.

Пехотинцы бодро двигались за своим командиром. Кочубей небрежно сидел в седле. Позади гремела солдатская песня, исполняемая по его заказу:

 
Чубарики-чубчики, калина,
Чубарики-чубчики, малина,
Ма-а-ли-на, ма-а-ли-на…
 

Над колонной поднимался пар, как над табуном после стоверстного гона.

* * *

Новый пехотный полк расположился бивуаком. Во дворах дымили кухни, и опытные скотобойцы разделывали говяжьи туши. Чтобы не смущались новые бойцы заманчивым видом железнодорожной магистрали, вдоль полосы отчуждения разъезжали кавалеристы-конвоиры – убежать было некуда.

Утром, когда спящие люди были покрыты влажной пеленой росы и солнце осторожно продиралось багряными лучами, прозвенели певучие фанфары комбрига.

Каждый четвертый получил берданку или винтовку. Остальных вооружили рогатинами. С фронта скакали ординарцы с тревожными вестями. Кочубей немедля решил двинуть в бой резервы. Он пропускал мимо части, бодро здороваясь со взводами. Бойцы проходили, положив на правое плечо рогатины и винтовки.

Проходя мимо, стараясь тверже ставить ногу, новые бойцы выкрикивали приветствия живописному всаднику, накрытому пурпурным кубанским башлыком…

Можно уверенно сказать – Кочубею было наплевать, что кричали проходящие люди. Ему было важно, что люди бодрились, несли на плечах «зброю» и отвечали, хотя вразнобой, на его поздравления.

– Добре, хлопцы, добре, – удовлетворенно приговаривал комбриг, горделиво поглядывая на комиссара.

В пути пехотинцы смущенно разглядывали нехитрое снаряжение, робко просили:

– Дайте хотя настоящее оружие.

– С оружием и дурак будет воевать, – подмаргивая, отвечал Кочубей. – Отнять надо. У кадета много винтовок, да и маузеры есть.

* * *

Бой шел между Привольными хуторами и Алексеевским селом. К передовой линии торопились повозки санитарного и патронного парков. На обывательских подводах, рысью, одолевая крутой подъем, спешили казинские крестьяне, вооруженные шанцевым инструментом.

Подводы сопровождал горластый всадник в гражданском платье, украсивший грудь огромным кумачовым бантом. Проносясь мимо пехоты и, очевидно, узнав Кочубея, всадник проорал вдруг несуразное и не подходящее к моменту: «Да здравствует красный комбриг!» – Кочубей отвернулся и сплюнул. Он был врагом всякой суматохи и шумихи, тем более в таком простом деле, как сражение.

Вновь сформированный полк должен был идти в бой. Кочубей перед атакой сказал новобранцам короткое напутственное слово:

– Хлопцы, пришло ваше время помочь революции. Вон там, – он указал в сторону фронта, – вы добудете себе оружия и славы.

Заметив, что на его горячий призыв кое-кто метнул неискренний взор, а некоторые воровато потупились, подбодрил их, зло сощурив глаза и играя желваками:

– Может, кто думает мне пулю в спину? Хай не думает. Позади мои любимые гуси-лебеди.

Невольно оглянулись пехотинцы. Небольшим галопом подходила, расчлененная в лаву, особая партизанская сотня. Впереди сотни гарцевал Николай Батышев, рядом с ним, перегнувшись, играя клинком, нагнетая руку для страшного удара, скакал Наливайко.

Может, чуял Наливайко, что на этой земле сегодня последний раз прозвенят подковы его вороного коня; может, недобрые вести пришли от покинутого богатого двора родной станицы, но скакал опальный казак Наливайко, заморозив на красивом лице какую-то страдальческую и одновременно зловещую улыбку.

Не было буржуям дела до того, что вносила в историю битв прославленная кочубеевская сотня. Всадники, рука которых не дрогнет, горнисты, готовые протрубить сигналы отваги, сотенный значок на блестящей пике нагнали на них дрожь, и их обуял животный страх, парализующий волю и не имеющий ничего общего с тем героическим, чего от них ожидал их неумолимый, бесшабашный начальник.

Кочубей задорно пропел команду, а подошедший с Латышевым оркестр спешился и заиграл вальс «На сопках Маньчжурии».

Полк довольно четко развернули кочубеевские командиры, и пехота, вначале медленно, потом набирая все большую и большую скорость, побежала с горы, навстречу винтовочному и пулеметному огню.

Толстяк держался соседа в судейской фуражке. Но вдруг он его потерял. Полк столкнулся с противником. Судейца подмяли, и в ямке мелькнули его блестящие подошвы. Толстяк почувствовал себя одиноким. Он хотел повернуть обратно, но сбоку его чуть не пропорол рогатиной верзила-дезертир, кинувшийся на щуплого офицерика, размахивавшего саперной лопаткой. Толстяк ринулся снова вперед, хотя изрытое поле было крайне неудобно для бега. Возле него кто-то свалился, широко раскинув руки. Толстяк споткнулся о труп, пригнулся к земле и охватил голову руками. Вверху свистело, жужжало. Над ним захрапел жеребец Кочубея, и по спине прогулялась нагайка. Буржуй вскочил, вскинул наперевес винтовку и ретиво побежал вперед, пытаясь даже подражать звериному крику Кочубея… Его толкали, сшибали, он падал, поднимался и стремился вперед, пока волна атаки не донесла его до широкой белогвардейской траншеи. Толстяк вспрыгнул на насыпь, и тут же перед его глазами мелькнул знакомый и когда-то такой приятный красный погон, обведенный плотным золотым басоном. Юнкер, почуяв опасность, обернулся, схватил толстяка за штанину, дернул и выхватил наган. Буржуй опрокинулся навзничь. Черное пятнышко дула заставило его в ужасе завопить, он схватил юнкера за ноги, повалил его и вцепился зубами в потное сукно френча.

– Так его, жми его! – проревел вездесущий Кочубей, перемахнув через окоп, показав брюхо своего жеребца, и с налету врезался в упрямую кучку пластунов, работающих штыками, словно вилами…

Кончился бой. Лилась над полями медная грусть осипших оркестров. На носилках, на санитарных двуколках везли раненых. Кто тащился просто самоходом. В полевые лазареты бригады поступали обещанные начальником штаба подкрепления. Лежал толстяк на бруствере неприятельского окопа вниз головой, проткнутый штыком пластуна. На него старались не глядеть пехотинцы. Возбужденные и словно помолодевшие возвращались к исходному месту. Многие сняли котелки и шляпы, натянув бараньи лохматые шапки. Почти у всех были винтовки. Попадались заткнутые за пояса наганы.

Кочубей сиял. Эксперимент удался. Он не пытался даже скрыть своей улыбки.

– Я же казал тебе, комиссар, шо надо нам свою пехоту, – торжествовал он и, переменяя тон, добавил: – Грамотные все, науки все превзошли, а дрались як кочеты. Нема настоящего удара: и кулаком, и зубом, и в обнимку. Прямо смех, а не война. Як подскочу я, начну выручать, рубать кадета, они и от меня прятаться. Я кричу: «Давай, давай, коршуны!» – снова дерутся. Умора!..

На галопе подскакал к полку.

– Орлята! Во як загинают кочубеевцы кадетам салазки!

Прокричав хриплым голосом «ура», долго еще наблюдали «орлята» алую спину удаляющегося комбрига.

Рядом с Кочубеем ехал Кандыбин, выпростав из стремян онемевшие ноги. Придорожная трава алмазно блестела. Солнце слепило. Комиссар жмурился и сосредоточенно протирал от загустевшей крови шашку.