Текст книги "Кочубей"

Глава XVIII

Объезжая фронт, военрук Старцев задержался у ковыльного кургана, облюбованного комиссаром конной бригады. С месяц не видались друзья и, крепко расцеловавшись, прилегли на комиссаровой бурке с подветренной стороны.

Старцев был неспокоен и откровенно делился своими сомнениями с Кандыбиным.

– Нет ясности сейчас, Василий, какая была у нас прежде, – говорил Старцев. – Помнишь, когда пришел в станицу гвардейский хорунжий Старцев? Помнишь, как закрутились возле такой приманки атаманцы? Золотые горы сулили, а экономщик Шиянов обещал двух кобылиц и жеребца хороших кровей. Могла бы закружиться голова? Могла, Василий. Ведь коммуны тогда и на пятак не видно было. А не закружилась потому, что была ясность в сердце. Не глядя на их подарки, пошел к Говорову и сказал прямо: «Я большевик, и возьми с меня все, что надо для партии». Он глянул и будто насквозь пронзил меня. Хоть и одноглазый Говоров, а видел на три сажени в землю. Сразу сказал: «Если наш, выступи, расскажи свою программу людям». Высказался я тогда в школе, на митинге. «Ну, теперь видим – свой», – сказал Говоров… И было все гладко, Василий. Помнишь, как восстания усмиряли, как рос наш отряд и как его боялись кадеты? Почему же сейчас Шкуро набирает двадцать полков, а тогда один мотался по аулам?

Широкое смуглое лицо Старцева было напряженно, он кусал концы своих пышных усов и, глядя куда-то далеко пустыми глазами, продолжал:

– …Сейчас-то куда больше войска стало. Говорят, сто пятьдесят тысяч, а порядку нет. Каждый сам по себе. Кочергин пока без войска, а только с чином. Матвеев никак не прорвется с Тамани, а может, его уже съели кадеты! Да, кто ждет таманцев, а кто боится: «Черная хмара, мол, ползет от моря». Кондрашев, Кочубей неплохо дерутся, но все на месте. Слухи есть, святокрестовские партизаны здорово колотят Бичерахова да Барагунова. К ним Сорокин решил Озерова послать, большую сволочь, скажу тебе по совести, Вася. Кажется, даже эсер. Вообще не мешало бы связаться с Прикумьем. На совещании командного состава решили послать делегатов в Царицын. На броневиках прорываются делегаты к Царицыну. В Царицыне самого Ленина товарищи Красной армией командуют. За советом подался к ним, к Сталину да Ворошилову. Все дело, Василий, в Сорокине, – решительно заявил в конце разговора Старцев. – Был когда-то Сорокин наш, а сейчас свихнулся. Пьянка, пятьдесят адъютантов, девки, музыка. А республике – все меньше и меньше.

Суматошный Володька, вынырнув, как из-под земли, прокричал приказ Кочубея и снова сгинул. Комбриг звал комиссара.

Встали. Кандыбин, отряхнув бурку, набросил ее на плечи.

– Кочубей не верит Сорокину, – идя к лошади, раздумчиво проговорил Кандыбин, – слышать про него не может. Но тут, возможно, старые боевые счеты.

Они заметили приближающегося к ним сильным аллюром всадника.

– Кажется, Батышев. Подождем, – предложил Кандыбин.

Батышев круто осадил коня. Поздоровался со Старцевым. Стегнул коня так, что тот взвился на дыбы.

– Сорвался из части. Бригаду стягивают к Семибратскому кургану. Слышно, Шкуро подходит с Крутогорки.

Старцев разглядывал Батышева. На Батышева не мог нарадоваться обычно скупой на похвалу Кочубей. Может, он видел в нем повторение своей доблести. Батышев, подражая Кочубею, часто хмурился. Случайно улыбнувшись, снова старался стать суровым. Он был тоже белокур, но крупней Кочубея. Храбрость Батышева была прославлена далеко по фронту.

Они тронулись в рысь, ветер доносил певучие звуки сбора. Батышев сдерживал коня. С мундштучного железа срывалась розовая пена.

Он, обернув обожженное солнцем подвижное лицо к комиссару, зло кричал:

– Партейных групповодов не мог назначить! Выборами прошли, как и командиры.

– Не важно!

– Важно, комиссар: выбрали беспартейных. Я прикрыл такую лавочку, а хлопцы меня было в шашки…

– За что? – удивился комиссар.

– Старое зашло, – кинул Батышев и рванулся вперед.

– Давай шагом! – крикнул комиссар догоняя. – Толком расскажи и не ори.

– Говорят так: покидали семьи свои, как кутят в прорубь. Деремся, аж спины мокрые, с коней не слезаем. Слухаем командиров. Замечаниев не имеем. Шкоды за собой не числим: барахольства или насчет жителей… Завсегда себя большевиками партейными считали, а сейчас в поле обсевки.

Батышев рассказывал, не глядя на Кандыбина. Конь качался под ним, готовый к карьеру, и трепетно поводил ушами, ловя трубный зов.

– Дальше, не тяни, – торопил живо заинтересованный Старцев.

– Досталось мне, – враждебно кинул Батышев, – за чужие приказы. Отвод я дал беспартейным. Они за клинки. «Это мы-то не большевики? Может, дождетесь, пока добела вылиняем да с кадетом с одного казана кулеш начнем хлебать…» Рубахи рвали, ранами выхвалялись… А я при чем? Я сам им сочувствую…

– Так зачем ты отвод давал? – возмутился Кандыбин. – Что ж тут страшного? Эх ты, коммунист!

Батышев схватился за эфес, лицо его исковеркала злоба. Но потом, чуть не сбив комиссара, рванулся в сторону и пропал за тернами.

– Вот тебе и кочубеевцы! Да у тебя совсем не плохи дела, Василий. А не хвалишься.

– Хвалиться нечем, – отнекивался комиссар. – Батышева жаль. Теперь мучиться будет. Злой будет в рубке. Молодой еще коммунист, шашкой в партию вписался, на лету.

На Семибратском отлогом кургане всадники разглядели группу командиров.

– Послушаешь сорокинские диспозиции, – предупредил Старцев, поднимаясь с комиссаром на холм, – длинные, «умные».

Кандыбин улыбнулся.

– Особенно Кочубею понравится. Он вместо подписи крест рисует: палец в чернила и на бумагу прикладывает. После любуется: «Это Ваня Кочубей».

– Не скромничай, Васька, ты ж его, говорят, грамоте обучил.

– Где там обучил! – отмахнулся Кандыбин. – Стесняется он. Тогда букварь из сумы вытащит, когда никого нет. А когда возле Кочубея нет людей?!

Бригада ожидала приказа в резервной колонне. На голубой линии горизонта передвигались темные точки – боевая разведка и боевые дозоры.

Выдвинувшись вперед сотни, на карачаевском скакуне скучал Михайлов. Он похлопывал себя по голенищу плетью и лениво обирал колючки с полы черкески.

На холме были Кочубей, Рой, Кондрашев, Гайченец, адъютанты и поодаль Ахмет и ординарцы начдива – горцы из аулов Дудураковского и Кубины, бывшие табунщики черкесских князей Аджиева и Лова.

Кочубей, мучительно морща лоб и зевая, слушал длиннейший приказ о наступлении. Старцев, толкнув в бок Кандыбина, подморгнул и подошел к группе. Приказу предшествовала утомительная диспозиция с характеристикой всех фронтов и боевых колонн войск Северокавказской республики,

Кочубей явно был недоволен. Адъютант читал медленно, нараспев, сочно выделяя названия частей и знаменитых командиров.

Долго перечислял адъютант станицы, занятые Деникиным, которые надо было вернуть Кондрашеву, Стальной дивизии, Морозову, Федько… Когда адъютант окончил чтение, с минуту длилось молчание. Кочубей облегченно вздохнул и подошел к Кондрашеву.

– Все? – спросил Кочубей.

– Все, – ответил адъютант.

– Бумагу зря переводят, а хлопцам на цигарки нема, – сказал Кочубей, презрительно улыбнувшись.

Вдали голубела линия курганов. За ними, судя по диспозиции, расположились шкуринцы. Взмахнув широким рукавом черкески, Кочубей указал на курганы:

– Вот крайний курган, Митя. Куда мне бить? Вправо аль влево?

– Вправо, – вглядываясь, сказал Кондрашев.

– Ну и все.

Махнул повелительно рукой. Бригадные фанфары, полоща крыльями алых полотнищ, зарокотали уставной сигнал гвардейского похода:

 
Трубит труба, сзывает, торопит всех бойцов на коня,
Дружнее ударим и грудью спасем от врага
Край нам родной, нам дорогой.
Чур, сплеча поразить врага, все, вперед да ура.
Сразимся, погибнем, позора не имеет, кто пал.
 

Тихим аллюром, кичась спокойствием и пренебрежением к смерти, двигались сотни. Размахнулось правое крыло бригады рыжими мастями донских скакунов, подчиняясь трубным звукам:

 
Радуйтесь, други, снова в бой с врагом…
 

Это Кочубей вытягивал клин атаки по переднему уступу. Любовался Кондрашев яркой картиной, и на его лице играла довольная улыбка. Спокойный, на лучшем коне, галопировал Кочубей.

Над простой лукой седла переливался радугой дедовский булатный клинок, выкованный прославленным Османом.

Глава XIX

Суркули остались позади. «Мерседес» проскочил по утлому мосту речки Суркули, миновал хутора и тяжело пошел на крутой подъем к селу Султанскому. Рядом с Роем примостились Володька и боец-пулеметчик.

Машина, хрипя, пересекала восточную оконечность Ставропольского плоскогорья. В долине реки Томузловки было неспокойно, об этом сообщили Кандыбину дружинники Александровского села. Кочубеевцы переменили маршрут, думая вырваться правобережьем Кумы к Святому Кресту.

Прикумье было насыщено зноем. Чувствовалась близость ногайских степей. Горячий суховей захватывал дыхание. Растительность была обожжена, листья кукурузы жухли, сворачивались в трубки. На горизонте, подгоняемое ветром, быстро увеличивалось какое-то облако. Бурые столбы свивались, падали. Пыльные проселки дымились и, казалось, текли.

Рой плотней уселся и закутался в бурку. Володька лег в кузов и накрылся. Пулеметчик, обвязав пулемет, начал свертывать папироску. Машина мчалась навстречу циклону. Испуганные тушканчики вырывались из-под колес и моментально пропадали. Высоко над головами неподвижно парил коршун. Рой позавидовал спокойствию хищника.

«Мерседес» врезался в облако черной пыли. В ушах сильнее засвистел ветер, сразу же потерялась видимость, точно машина нырнула в водоворот.

В глаза швырнуло мелко истолченным песком.

– Астраханский дождь! – оборачиваясь, крикнул шофер.

– Мотор не заглохнет? – беспокойно спросил Рой.

– Мой мотор, как верблюд! – прокричал шофер и согнулся над рулем.

* * *

Неизвестные села Правобережья проносились мимо. В одном месте вслед их машине постреляли. Кандыбин обернулся:

– Свои, наверное. Не узнали. Не будем объясняться.

Они влетели в село Архангельское. Село, казалось, горело. Вокруг разрушенных артиллерией домов дымились коричневые вихри циклона, ожесточенного встречей с неожиданным препятствием. Кое-где из песчаного дыма вырывалась черная обгорелая труба или белая саманная стенка.

– Как здесь люди живут! – удивился пулеметчик и плюнул в мутные волны Кумы, гонимые ветром против течения.

Государственный тракт на Святой Крест поражал необычайным оживлением. По тракту двигались груженные хлебом подводы, и сколько ни мчался «мерседес» обочиной дороги, пытаясь обогнать обоз, подводам не было конца. Лошади, волы, иногда верблюды тащили десятки тысяч пудов хлеба. На мешках, повернувшись по ветру, сидели подводчики, изредка торчали штыки. По бокам двигались одиночки-всадники охраны на толстопузых крестьянских лошаденках. Вместо седел были приспособлены подушки с веревочными путлищами стремян. Вооружение было самое разнообразное. Володька узнавал и японские винтовки с закрытым стальной накладкой затвором, и винтовки Манлихера, и русские однозарядные берданки, да и просто охотничьи ружья, вплоть до шомполок. Шомполки обычно попадались у стариков, и тогда у пояса висели запыленные роговые пороховицы…

Автомобиль остановился в затишной лощине, у степного колодца, где раскинулось на привал сотни полторы повозок. Поили лошадей и быков мутной жидкой грязью. Ведро доставали связанными вдвое вожжами, оно появлялось вымазанное в глине, наполненное только наполовину. Колодец был выпит до дна.

Вот только что подъехала подвода. Лошади, почуяв влагу, раздували ноздри, ржали и отфыркивались. Подводчик поднес ведро, поддерживая на колене. К воде жадно потянулись две лошадиные морды. Ткнулись в ведро и тихо заржали.

– Ишь, барыни! – выругался подводчик и начал подсвистывать. Заметив подошедшего Кандыбина, как бы извиняясь за поведение своих животных, объяснил: – Горькая вода. Мои кони еще не привыкшие. С Карачая привел. Вот в калмыцком степу худоба к соленым водам привыкшая – рассол будут пить.

Снова посвистел. Кобылица нагнула сухощавую голову, долго обнюхивала ведро и потом, точно решившись, брезгливо стала цедить воду сквозь зубы.

Шофер наполнил радиатор через тряпку. Своеобразный фильтр поддерживали пулеметчик и Володька.

Кандыбин и Рой приблизились к кучке закусывавших подводчиков. Люди сидели на земле и поочередно макали куски хлеба в глиняную миску, наполненную до краев темным горчичным маслом. Обмакнув хлеб, густо солили его, выбирая соль из заскорузлых ладоней. Рядом примостился боец. Напитав этим же маслом тряпку, протирал по верху неуклюжую японскую винтовку. Его флегматично поругивали, уверяя, что пыль пристанет еще больше к маслу и что вообще оружию горчичное масло вредит. Владелец винтовки, паренек лет семнадцати, не обращая внимания на разговоры, продолжал наводить лоск на блестящую, точно коралловую, ложу.

– Откуда хлеб? – спросил Рой, ощупывая мешок.

Крестьяне оглядели черкеску Кандыбина, подозрительно остановились на красной повязке его шапки, недоверчиво кинули взор на серебро казачьих шашек, и один из них нехотя бросил:

– Издалека. Отсюда не видно.

– А все же? – переспросил Кандыбин. – Язык-то у тебя не отсохнет.

– Вы чи нездешние?

– Мы из-под Невинки, – ответил комиссар.

– Сорокинцы? – насмешливо спросил один из подводчиков.

– Кочубеевцы.

– А! – многозначительно протянул крестьянин. – Ну, этого хвалят. Говорят, нашему Степке Чугую не уступит.

– Так откуда хлеб, чей? – снова спросил Кандыбин, заметив поворот в лучшую сторону.

– Был чей, а теперь наш. Покидали скирды экономщики да кулаки, подались к Барагунову. Вот теперь и намолачиваем пшеницу. Считай, уже неделю день и ночь идут чумаки на Лагань, а оттуда на баржах до самой Москвы.

– Три полка хлеб молотят, – добавил парень, окончивший наводить лоск на оружие. – Барагунова далеко отогнали, вот от нечего делать и занялись пыльным делом.

– Што пыльное, то пыльное, – подтвердил один из подводчиков, покачивая головой.

– И пыльное и не без выгоды, – заметил первый собеседник. – Мы туда хлеб, а оттуда ситец тюками, спички ящиками, подошву, гвозди.

– Гвозди хоть бы и не везли, кой черт будет в такую югу строиться, – хмуро сказал крестьянин в рваном зипуне. – Кутерьме конца нет и краю.

– С пылу горячее завсегда вкусней, – пошутил кто-то.

– Ну, давай трогать, – распорядился, очевидно, старший. – Скоро дотянем до Святого Крестика, а там холодком на Арзгир. Пылюка к ночи уляжется.

И снова гонцы Кочубея наблюдали точно великое переселение народов – скрип мажар, одинокие крики верблюдов; то там, то здесь появлялись всадники, торопливые и деловитые.

Степняки-прикумчане поделили заботу. Одни опоясались патронташами, отбивая край от нового половецкого набега. Другие превратились в бездомных скитальцев-чумаков. Над древними чумацкими шляхами свились пухлые жгуты бурой пыли. У заброшенных колодцев снова запылали костры…

Советская Россия готовилась к осаде.

В Москву, к великому вождю народа, летел план сохранения жизни осажденной страны, план борьбы с голодом и измором.

«Москва, Кремль, Ленину

На немедленную заготовку и отправку в Москву десяти миллионов пудов хлеба и тысяч десяти голов скота необходимо прислать в распоряжение Чокпрода 75 миллионов деньгами, по возможности мелкими купюрами, и разных товаров миллионов на 36: вилы, топоры, гвозди, болты, гайки, стекла оконные, чайная и столовая посуда, косилки и части к ним, заклепки, железо шинное круглое, лобогрейки, катки, спички, части конной упряжи, обувь, ситец, трико, коленкор, бязь, мадаполам, нансук, грисбон, ластик, сатин, шевьет, марин сукно, дамское и гвардейское, разные кожи, заготовки, чай, косы, сеялки, подойники, плуги, мешки, брезенты, галоши, краски, лаки, кузнечные, столярные инструменты, напильники, карболовая кислота, скипидар, сода. У Чокпрода всего денег миллионов 15 и товаров разных на 10 миллионов. Деньги и указанные товары должно выслать без промедления… Всем начальникам отрядов на фронте и штабу Снесарева не захватывать продовольственных грузов и мануфактуры, беспрепятственно пропускать наши маршрутные поезда, оказывать содействие нашим продовольственным комитетам. Копию Сталину. Пусть ЦИК немедленно телеграфно обяжет Кубанский, Терский, Ставропольский Советы не ломать твердых цен, не способствовать самостоятельным заготовкам и вывозу отдельными губерниями, уездами и волостями, а всемерно содействовать агентам Сталина и Чокпрода. Копию Сталину. Пусть Наркомпрод разошлет циркулярный приказ всем губпродкомам и Советам, особенно же Орехово-Зуеву и прочим промышленным городам, не присылать своих агентов на юг за хлебом, так как весь заготовленный хлеб будем посылать в Москву сухим путем, в Нижний – водой. Копию Сталину. Мы настаиваем на обезличении продовольственных грузов с юга, снимаем с себя функцию распределения, отдавая ее всецело волпроду, ограничиваемся заготовкой и транспортированием в два пункта: Москву и Нижний, где предлагаем Компроду создать базисные склады и распределительные конторы в общерусском масштабе. Исключены близкие к югу – Баку, Туркестан и Астраханская губерния, которые беремся удовлетворить непосредственно. Постройка Кизлярской линии началась.

Нарком Сталин».

* * *

В темной комнате уполномоченного Чокпрода Кандыбин сказал:

– Мы испытываем патронный голод. Кустарные заводы армии делают ничтожное количество патронов. Сабельные атаки вырывают лучших бойцов.

– Скоро база снабжения будет перенесена в Яшкуль, тогда мы поможем больше. Сейчас я могу уделить Кочубею сорок тысяч трехлинейных патронов и три тысячи маузерных, – сказал уполномоченный Чокпрода. – Сколько вы можете захватить с собой?

– Маузерные возьмем целиком, винтовочных – ящиков десять – пятнадцать, – подумав, ответил Кандыбин.

– Хорошо. За остальными пришлете. Сейчас вам выпишут наряд. Имейте в виду, на транспорты нападают. Чрезвычайная комиссия раскрыла в ряде сел кулацкие террористические гнезда. По степи бродят шайки.

– Что вы рекомендуете? – спросил Кандыбин.

– Железной дорогой на Георгиевск, а там гужом. Или по железной до Невинномысской, – посоветовал уполномоченный и, достав из стола бутерброд, начал жевать.

За ставнями завывал ветер. Ставни были закрыты. Чокпрод расположился на втором этаже углового кирпичного дома. Заметив, что Рой удивленно оглядывал плотно закупоренную комнату, уполномоченный рассеял его удивление:

– О климатических особенностях Прикумья меня предупредили еще при моем отъезде из Царицына. Святой Крест я называю столицей астраханских ветров. Ставни закрыты от пыли. Немного темновато.

Принесли наряд на патроны. Уполномоченный, внимательно прочитав, размашисто подписал и передал Кандыбину. Наряд был отпечатан на прозрачной конфетной бумаге и производил впечатление весьма легкомысленное.

– Можно получить? – спросил Кандыбин.

– Конечно, – подтвердил уполномоченный. – Только не забывайте наш уговор в партийном комитете. Помогите хлебом. Так, между прочим, в передышке между двумя сражениями, как это делает комдив Степан Чугуев. По заданию Сталина началась постройка Кизлярской линии. Тогда значительно облегчится транспортирование хлеба и скота. Мы получим выход к морю. Ведь сейчас единственная связь с Царицыном, Астраханью – через пустыню. Постарайтесь хоть задержать белых подольше, если не сумеете их разбить.

Уполномоченный улыбнулся, и эта улыбка точно осветила его. Стали удивительно ясными высокий облысевший лоб, широкое, скуластое лицо и небольшая темная бородка, похожая на бородку Ленина.

– По всему Прикумью говорят о строительстве дороги отсюда на Астрахань. Это имеет какое-либо отношение к Кизляру? – спросил, уходя, Рой.

– Строят самостоятельно, – подтвердил уполномоченный, – советую посмотреть. Предприятие по идее блестящее, но невыполнимое. Но разве их убедишь? Зато какой энтузиазм! Вот так когда-то с верой в победу мы несли кандалы по Владимирке.

* * *

Кочубеевцы наблюдали картину строительства железнодорожной магистрали. Люди, лошади, подводы, вагонетки, пыхтящая «кукушка» – все копошилось под неуемный свист ветра. На высокой мачте у деревянных бараков напряженно колотилось знамя стройки. Мимо везли рельсы на разведенных ходах, балласт в рундуках и камни. Кони становились, с гиком им помогали крестьяне, подпирая плечами повозки, отворачиваясь от ветра и сплевывая песчаную слюну. Клубились вихревые облака раскаленного песка, визжали и проносились дальше, бессильные сломить эту упрямую коллективную волю…

В глазах комиссара горела гордость. Рой, нахмурившись, сосредоточенно покручивал ус. Володька давно облетал все и, захлебываясь, делился узнанным:

– Пять тысяч работает. Рельсы, костыли, шпалы сняли из запаса по всей линии. Вы знаете, сколько раньше рельсов зря лежало у железной дороги! Теперь все сюда свезли. Через Буйволу дамбу насыпят, а там прямо клади на песок шпалы, сверху рельсы – и пошла, поехала…

Комиссар опустил руку на плечо Володьки, подставил лицо душному ветру, и вставали перед глазами в этой коричневой мгле Прикумской полупустыни голубые кварталы многоэтажных домов, светлые корпуса заводов, гранитные берега каналов, бесконечные магистрали блестящих рельсов… Такими казались комиссару будущие пейзажи, и осуществление этой мечты было бы прекрасной наградой за эти годы борьбы и лишений.

Все доступно! Все могут сработать вот эти люди, которые сейчас, под гул орудий Бичерахова и Барагунова, осуществляют мечту человечества – творить для творцов. Был каждый из этих пяти тысяч и мечтатель, и работник, и хозяин. Вот туда, дальше по Куме, вырыт тысячами крестьян канал помещику Колонтарову. Народ окрестил канал Плаксиевкой, ибо много плача было на его берегах. А здесь?

Кандыбин взял Роя за руку:

– Пусть они ее не построят. Но ведь они все решили ее строить. Сюда прямо с митингов пошли они с кирками, заступами, лопатами и с песнями. Рой, может, это уже начало коммунизма! Вот сюда бы Кочубея. Я больше чем уверен, что Ваня сказал бы: «Добре, хлопцы, добре. Работяги! Гляди, як сгарбузовались. Ладно у их выходит», – и сам бы, скинув черкеску, подсучив рукава бешмета, схватил бы лопату и стал бы ею работать не хуже, чем сейчас своей шашкой Османа…

– Товарищ комиссар, – живо перебил Володька, указывая рукой вдоль новой магистрали, – Москва там? Ленин там?

– Да, в ту сторону Советская Россия, – ответил комиссар.

– Вот теперь я расскажу батьке, что к Ленину дорогу ведут, а то он все на жеребце к нему собирался ехать, – важно, заложив руки за спину, сказал Володька.