Текст книги "Огненная земля"

У мостика флагманского корабля стояли Баштовой и Манжула. Баштовой напряженно всматривался в быстро уходящие высоты Толстого мыса. Над обрывом мелькнул, погас и снова вспыхнул огонек. Звенягин наклонился к Букрееву.

– Ольга морзит своему, – сказал он. – Тяжело ей сейчас одной оставаться… Все же лучше, когда семья подальше…

На выходе из бухты посвежело. И как это обычно бывает при свежей погоде, море сильнее запахло солью и рыбой, водорослями, прелой древесиной и травами. Корабли проходили фарватер при бортовой качке.

Волны били в один борт, и холодная водяная пыль прилетала на палубу.

У берегов еще была заметна белая кайма прибоя. Но вот она исчезла. Над скалами мыса Дооб засигналил небольшой прожектор. Это был прощальный привет уходившим кораблям от гвардейцев береговых батарей севастопольца Матушенко.

Справа лежала пустынная Цемесская бухта, а в глубине ее, у обветренных, неласковых гор, угадывались развалины Новороссийска.

Звенягин круто повернул, и корабли легли на курс к Таманскому полуострову.

Часть вторая

Глава четырнадцатая

Обогнув скалистые обрывы Мысхако, Звенягин вытянул дивизион в строгую кильватерную колонну. Светосигнальный «люкас» флагмана бросил последние узкие и прерывистые пучки разноцветных лучей и погас. Корабли подтянулись и теперь неслись вперед, как бы связанные пенной грядой бурунов.

Возле орудия стояла Таня, прислушиваясь к однообразному мрачному шуму моря. Ветер забрасывал на корму соленые брызги, посвистывал в мачте и стволах зенитных пулеметов. Таня видела Курасова, стоявшего позади коренастого штурвального.

Чуть накренившись на правый борт, шел корабль Звенягина, по положению в строю названный передним мателотом. Необычное слово – мателот – казалось Тане сейчас каким-то таинственным прозвищем и очень подходило к этому темному и как будто крылатому кораблю.

И Курасов и Звенягин представлялись теперь Тане не хорошими друзьями, а людьми недосягаемыми. Курасов не оборачивался, хотя и знал – Таня стоит позади и наблюдает за ним. Она догадывалась, что даже и сейчас Анатолий думает о ней.

С мягким утомительным рокотом работали моторы. Корабль, то окунаясь носом, то припадая на корму, догонял белые гребни волн и подминал их под себя. Раздавленные волны уходили в темноту ночи.

Лежащие на палубе краснофлотцы взвода связи пошептались. Один из них приподнялся.

– Таня, устраивались бы с нами. Мы бы потеснились.

– Спасибо, ребята, – дружески ответила она. – Я спущусь вниз.

– Внизу битком, Таня.

– Нам капитан-лейтенант уступил свою каюту.

– В каюте затишней, – согласился моряк. – А то мы бы и здесь пристроили вас знаменито…

– Спасибо, ребята.

Таня прислонилась спиной к орудию и смотрела на неясные очертания гористых берегов. Вспомнилось недавнее прошлое, связанное с этими местами… Они плыли на теплоходе «Аджаристан» из Ялты в Новороссийск. Эти же, сейчас темные, берега от Анапы до Абрау-Дюрсо стояли голубой искристой стенкой, и даже скучные известняковые осыпи и срезы радужно играли под солнцем. Каждое деревцо, резко очерченное от комля до верхушки, сверкало блестками листьев и туго натянутой на стволы тонкой корой. С берегов доходили запахи нагретой жарким солнцем виноградной лозы, опьяняющие ароматы зреющего хмеля, пшеничных и кукурузных полей, щедро брошенных золотыми квадратами в долинах и на взгорьях.

Влюбленный в Таню паренек, комсомольский работник, с которым она познакомилась на курорте в Мисхоре, был рядом с ней. Дельфины, алчно ожидавшие подачки, кружились возле теплохода, один выплыл совсем близко. Таня непроизвольно прижалась к спутнику. И тогда, впервые за время их знакомства, застенчивый белобрысый паренек Матвей (так звали его) вдруг обнял Таню сильными руками и горячо поцеловал ее. Ей было приятно, ново и страшно… Вырвавшись от него, она побежала. Коротко остриженные волосы взлетали над ее головой, в ушах звенело.

В тот же день в ресторане они пили шампанское «Абрау-Дюрсо», чокаясь длинными бокалами. На столике стояла ваза с персиками и бархатными гроздьями муската. Тане, скромной студентке медицинского института, было неловко оттого, что два официанта, пожилых и солидных, с седыми усами, ловили и предупреждали каждое ее желание. Уходя, она не знала, как их отблагодарить, и, покраснев, на прощание пожала им руки. При подъеме на трапе Матвей полуобнял ее и шепнул: «Ты мило обошлась с ними. Я тебя за это еще больше люблю». Все это ясно припомнилось сейчас Тане.

В Новороссийске Матвей задержался у них в семье на неделю на правах жениха. Мать присматривалась к нему и наконец утвердила Танин выбор. Неделя прошла очень быстро. Мать пекла пироги, Матвей приносил к обеду вино. Вечерами ходили пить бузу, есть восточные сладости и играть на нардах в кофейне.

Таня перевелась в Москву. Матвей оказался хорошим человеком. Почти ежедневно молодожены встречались у манежа, там, где скрещивается много трамвайных и троллейбусных путей, и вместе возвращались в свою квартиру на Красную Пресню. Счастливые, безмятежные дни!

Потом пришла война. Матвей однажды возвратился домой в скрипучих сапогах и гимнастерке. На рукавах были нашиты красные звезды по тогдашней форме политработников.

Матвей приник к спавшему ребенку. Таня запомнила вид Матвея, сразу возмужавшего, сосредоточенного и решительного, как и его товарищи, комсомольцы, призванные на войну. Все мирное было сразу отброшено и на время забыто. Тогда еще Таня поняла, что немцам придется встретиться с сильным народом, принявшим вызов и идущим на любые испытания во имя победы.

– Езжай к маме, в Новороссийск, – сказал Матвей, – там спокойнее и лучше будет для ребенка…

В Новороссийске она узнала о гибели мужа в боях под Москвой. В зимнюю штормовую ночь она вышла на улицу, завернувшись в платок. Лысая гора гудела от норд-оста. Железный ветер срывал крыши, уносил заборы, переворачивал вагоны. В бухте тревожно ревели корабли. Скрипели и гнулись стволы обледенелых деревьев. В ту ночь Таня увидела бойцов морской пехоты. Они прошли мимо нее, скрипя подошвами сапог. Брови, ресницы – все было бело от мороза, сурово и грозно. Не сознавая, что делает, Таня пристроилась к колонне. Моряки шли спасать от норд-оста корабли, которые должны были уйти в осажденный Севастополь.

Она работала рядом с моряками. Когда ее разглядели, удивились. Командир батальона уставился на нее тяжелым и непонимающим взглядом. «Ты откуда, деваха? – спросил он. – Норд-остом с Лысой горы принесло?» Она не могла сразу ответить на грубый вопрос, заданный хриплым голосом простуженного человека. Ее поддержал Горленко: «Товарищ майор! Она поработала с нами. Севастопольцы и ей должны сказать спасибо!» – «Так ты-то чего страдала вместе с нами, деваха?» – более ласково спросил командир батальона. «У меня немцы убили мужа… мужа убили». Майор присмотрелся к ней внимательно: «Где убили?» – «Под Москвой…» – «Под Москвой, – протянул с уважением майор. – Под Москвой не зря гибли наши люди».

Горленко напоил ее чаем из алюминиевой фляжки, дал хлеба и овечьего сыра. Потом приписали по ее просьбе к батальону медицинской сестрой. Уходя из дому, она видела, как мальчишка тянулся к ней пухленькими «перевязанными» ручонками. Мальчишка был похож на Матвея.

Все в ее воспоминаниях было светло до страшной черты, проведенной по жизни беспощадной рукой войны. Радость жизни возвратилась к Тане вместе с Курасовым. Что было на войне до встречи с ним? На ее плечи как будто взвален был непосильный груз, который вот-вот раздавит ее. Она была нервна, грубила начальству, ее перевели в госпиталь. Ее назвали холодным словом «недисциплинированная». Правда, люди внимательно пытались разгадать причину ее проступков, заглянуть в ее душу, но она не открывалась никому. Она не могла быть ровна и спокойна. Ее мысли были там, в городке, отделенном от нее только невысокой лесистой грядой. Потом город освободили. Но он был пуст и зловещ. Куда-то угнали ее добрую мать и ребенка. Может быть, по кремнистым дорогам, под кнутом и прикладом пошла она с внуком на руках…

Курасов тоже поздно узнал об ее горе. В домике Баштового она призналась во всем. Да, у нее был ребенок. Анатолий понял ее, утешил и не упрекнул.

Но воспоминания о Матвее и своем поступке перед памятью о нем наполняло сердце Тани ноющей тоской.

Чужим и очень далеким показался вдруг Курасов. Не тот, ласковый и влюбленный, а этот, видневшийся впереди черной тенью.

– Как тяжело! – простонала Таня. – Как нехорошо.

Слова, произнесенные вслух, заставили обернуться к ней стоявшего рядом комендора.

– Шли бы спать, сестра, – сказал он. – Тут зябко. – И, помолчав, добавил: – Кабы не вахта, я давно бы похрапывал в кубрике…

Таня слышала комендора, но что он говорит, не поняла. Она жила сейчас в своем собственном мире и не хотелось уходить из охватившего ее полузабытья.

Низкий по тону гул чужих моторов, нараставший со стороны Крыма, словно разбудил Таню. Теперь она слышала и басовый гул хорошо работавших авиационных моторов, и шум моря… Ей показалось, что в разрыве облаков появилась и исчезла большая, крестообразная тень.

Боевая тревога разбудила всех. Повернули пулеметы, матово блеснули спущенные из приемников ленты. Связные перебрались поближе к штурманской рубке. Таня инстинктивно, как бы ища поддержки, очутилась возле Курасова.

– Иди вниз, Татьяна, – резко бросил он.

– Я останусь здесь.

Курасов, не обращая на нее внимания, наклонился к штурвальному, правая его рука легла на коробку машинного телеграфа. Самолеты сбросили осветительные ракеты. Волны, освещенные мертвенным светом, как будто сразу застыли литыми золотистыми гребнями.

На парашютах спускались «лампы», тучи летели теперь растрепанные, дымчатые. Осветились берега, овальные спады высоток, покрытых кудряшками кустов, промоины овражин, выброшенный на песчаную отмель баркас.

– Триста тысяч свечей каждая бомбочка, – сказал Шалунов, вышедший из рубки, – любой семье на всю жизнь освещения хватило бы.

Корабли пока не открывали огня, чтобы не обнаружить себя.

Парашюты опустились на воду, точно большие белокрылые птицы. Вот они взмахнули крыльями, исчезло последнее белое пятно, и снова стало темно. Гул самолетов постепенно затих к весту.

Курасов тихо, но тоном приказания сказал Тане:

– Спокойной ночи.

Таня быстро окинула взором его неулыбчивое лицо, и оно показалось ей очень далеким, чужим. Так, наверное, не поступил бы Матвей на его месте. Прошлое упрямо и требовательно как бы звало ее к себе. Таня опустила голову и произнесла тихо и недружелюбно:

– Я уйду.

И пошла от него, скользя по мокрой палубе.

– Таня! – тихо позвал ее Курасов, почувствовав недоброе в ее голосе.

Она слышала его, но сейчас почувствовала себя обиженной. Поэтому она не откликнулась на зов Курасова, подумала: «Это мне в наказание за все, за все». Ноги подламывались, когда она опускалась по отвесному трапу. В коридорчике сидели люди, на брезентовых мешках стояли переносные походные рации.

В каюте, на койке, прислонившись, сидел доктор. Надя Котлярова устроилась у столика, поставив локти на раскрытую книгу со страницами, очерченными кое-где зеленым карандашом. Прямые волосы девушки свесились, и на них болтался дешевый гребень. Надя спала, подперев кулаками полные свои щеки, покрытые веснушками.

Таня села рядом с подругой и машинально вытащила из-под ее локтей книжку. Надя не проснулась. Доктор скосил глаза, исподволь наблюдал за Таней.

– Да… – вымолвила она, смотря перед собой затуманенными от слез глазами.

– Таня, – позвал доктор.

Таня встрепенулась.

– Вы не спите, Андрей Андреевич?

– Дремлю… Таня, вы, по-моему, напрасно раньше времени ослабляете свою нервную систему.

– Не понимаю, доктор…

– Что вы там делали наверху?

– Ничего… Приходили немцы и сбрасывали САБы.

– Установим, что САБы – это светящиеся авиационные бомбы, – сказал доктор. – Но зачем вам лишний раз наблюдать подвеску этих небесных ламп. От их света мне всегда становится не по себе.

– Почему?

– Кажется, это тот самый свет, которым освещена дорога туда, к большинству, как выражался Лев Николаевич Толстой.

Таня сняла мокрую куртку, повесила ее на стул.

– Картина была изумительная, Андрей Андреевич.

– Я знаю изумительные картины Иванова, Репина, Сурикова. Но САБы! Собачья кличка. Они недостойны, чтобы их называли культурным словом: картина.

За тонкой обшивкой колотилось море. Поскрипывал корпус корабля. С задраек иллюминаторов капало. Казалось, что море уже просачивается в каюту. На крючке покачивалась фуражка Курасова, в подражание фуражке Звенягина – с узкими полями и прямым козырьком. На стене висела фотографическая карточка Тани. Таня была снята в берете, из-под ворота морской шинели виднелся китель, окаймленный белым подворотничком, через плечо перекинута лямка санитарной сумки. Таню снимал военный фотокорреспондент после возвращения батальона с перевала. Курасову карточка сопутствовала в походах и, как он уверял, приносила ему счастье. Таня решила снять карточку… Пусть он подумает, почему она так сделала… Она покачнулась к ней, и в это время продолжительно зазвонили колокола громкого боя. Надя приподняла голову, провела сонными мутными глазами.

– Боевая, Таня?

– Да, – опускаясь на свое место, беззвучно произнесла Таня.

– Когда только дойдем до Тамани? Ночи краю нет.

Надя прикрыла уши ладонями и опять задремала.

– У нее великолепная нервная система, – сказал доктор. – А там, кажется, начинается еще одна «изумительная картина».

От орудийных выстрелов задрожал корпус корабля. Открыл огонь крупнокалиберный зенитный пулемет.

– Разбудите Котлярову.

Доктор непроизвольно вздрагивал, хотя он делал усилия, чтобы сдержаться. Таня растолкала подругу, и та проснулась, потерла кулаками глаза.

– Воздух, – спокойно установила она.

– Раненых придется перевязывать здесь, Котлярова.

– Есть, товарищ майор медицинской службы.

Надя деловито очистила столик, накрыла полотенцем и принялась извлекать из сумки шприцы, флаконы, коробку с хирургическим инструментарием.

Взрыв авиационной бомбы прошел ржавым скрежущим звуком по всей обшивке. Корабль тряхнуло. Доктор очутился у дверей каюты. Тонкая стальная обшивка корпуса корабля отделяла их сейчас от бездонных глубин моря. Небольшая пробоина – и вода ворвется сюда.

Скорострельные пушки продолжали бить. Корабль, трясясь и напрягая свои машины, мчался вперед…

Доктор понял, что корабль ведет бой и люди там, наверху, не потеряли присутствия духа. Стеснительно оглянувшись, доктор прикрыл глаза. На висках его пульсировали утолщенные, зигзагообразные жилки. Таня смотрела на доктора, не осуждала его и думала о Курасове. Сейчас, в минуту опасности, пришедшей к ним обоим, она сразу простила его. Но, простив, она сейчас же со стыдом призналась сама себе, что прощать-то нечего. Что он сделал ей плохого? И неужели теперь они оба из-за нее будут наказаны?

Стреляли соседние корабли. Звуки боя там, наверху, разлетались по огромным просторам моря и воздуха, а здесь… Их металлическая узкая коробка ныряла в волнах, стучала и гудела. Послышался характерный свист пикирующего бомбардировщика. Корабль круто развернулся, и в каюте всех бросило влево. Грохнуло далеко за кормой.

– Раненых пока нет, – сказал доктор, – но нас самих кажется доколотят…

Таня взяла в руки книгу, страница была подчеркнута Курасовым.

«Всякое живое существо в силу инстинкта боится смерти, – читала громко Таня, – но человеку дана воля, чтобы побороть этот инстинкт. Звери не только боятся смерти каждый для себя, но и боятся смерти других, себе подобных. Когда какое-нибудь животное впадает в предсмертную агонию, то все окружающее его стадо разбегается. Человек поборол в себе это чувство… более того, человек с древних времен стремится побороть в себе опасение за свою жизнь, и военная доблесть, в которой пренебрежение к смерти есть главное, давно уже была в наибольшем почете…»

– Чего замолкли? – спросил доктор. – Читайте.

Таня захлопнула книгу:

– Я больше не могу.

Орудия палубных установок стреляли реже. Взрывов не слышалось ни вблизи, ни в отдалении.

– У человека с достаточно сильной волей хватит самообладания, чтобы побороть в себе чувство страха, – сказал доктор, будто в чем-то оправдываясь. – Человек не может не слышать пальбы пушек, прикрепленных почти к его темени, но он должен приучить себя, чтобы шум этих пушек не мешал ему исполнять свое дело, хотя бы оно требовало сильного мозгового напряжения… Я лично любуюсь нашей Надей и прямо-таки искренно завидую ей.

Надя расчесала гребнем волосы.

– А вы знаете, отбой, – сказала она. – Слышите?

– Слышим. – Доктор погладил усики. – Ансамбль песни и пляски объявил небольшой антракт. Удивительно, ни одного раненого, а казалось…

– Подождите, доктор, – попросила Таня, прислушиваясь к шуму в коридоре и громким голосам.

В каюту вошел Курасов. Он был возбужден, глаза блестели, струи воды стекали с его кожаного пальто. Он снял зюйдвестку, стряхнул ее и рассмеялся.

– Тридцать шесть бомб сбросили на дивизион! И ни одной в цель!

– Поздравляю, – доктор шутливо отвесил поклон Курасову. – Только мне не по нутру вся наша статистика. Не попал – и хорошо. Чего вы над ними смеетесь?

– Ну а как же! Сколько селитры зря сгорело.

– А если бы не зря сгорело, пришлось бы по методу Садко путешествовать, – пробрюзжал доктор. – М-да… – Он прищурился, поманил пальцем Надю. – Мне все же хотелось познакомить вас, Надя, с правилами подъема и спуска тяжело раненных в узкие судовые люки.

– Товарищ майор медицинской службы, нам показывали…

– А вот я еще раз проинструктирую. Пойдемте-ка.

Курасов и Таня остались одни.

– Я думал о тебе там, – сказал он. – Я только сейчас понял, что значишь ты для меня…

Глава пятнадцатая

Шла крупная, так называемая спорная волна. Ветер дул теперь в лоб, как бы стараясь развернуть в обратную сторону курчавины барашков. Рассвет прояснил гористые берега, открыл море по всему горизонту, но окраска всего окружающего была по-осеннему серая и хмурая.

После боя с немецкими бомбардировщиками корабли шли снова в кильватерном строю. Букреев, не покидавший мостика с начала перехода, удовлетворенно пересчитал суда. Их по-прежнему было двенадцать. Караван не потерял не только ни одного корабля, но ни одного человека. Никто даже не был ранен. Букреев смотрел на Звенягина с чувством товарищеского одобрения.

Звенягин засунул руки в карманы кожаного пальто. На нем была фуражка, надвинутая на лоб, высокие сапоги на толстой подошве. Его перчатки-краги лежали на ящике с сигнальными флагами. Командир корабля изредка обменивался фразами со Звенягиным и внимательно просматривал море. Шумопеленгаторы улавливали в море присутствие подводной лодки, но она была где-то далеко.

Десантники спали, накрывшись плащ-палатками. Вахтенные краснофлотцы стояли на своих местах. На вороненом стволе крупнокалиберного пулемета, на зубьях патронов тускло поблескивали, словно литые, капли воды. Корабль нырял, то зарываясь в волну, то выбрасывая нос, и тогда по засаленным скулам резво слетали водяные струи.

Звенягин старался не встречаться глазами с Букреевым. Ночью, во время боя, когда корабль должен был быстро уклониться от пикирующего на него «юнкерса», растерялся штурвальный. Так как было темно и маневр вначале ограничивался небольшим пространством, они чуть не врезались в корабль Курасова. Звенягин, раньше всех понявший опасность, отстранил рулевого и, быстро переложив руль, спас положение. Никто, кроме него самого, не знал, что он пережил в этот короткий миг. Может быть, их корабль и не налетел бы на Курасова, так как тот тоже успел отвернуть. По всей вероятности, и не нужно было самому бросаться к рулю. Но, припоминая подробности, Звенягин понимал, что иначе он поступить не мог. Это был его сорок шестой бой! Сорок шестой бой! И хотя он сделал все, что положено, и сделал это хорошо, он почувствовал какую-то гнетущую слабость и душевную тревогу.

Манжула выглянул из люка. Его сосредоточенные невеселые глаза остановились на Букрееве. Потом Манжула, броско выпрыгнув на палубу, направился к мостику, умело балансируя на своих крепких коротких ногах. В его руках был термос и что-то завернутое в салфетку.

– Я принес чай, товарищ капитан, – сказал Манжула, останавливаясь у мостика.

– Чай? – удивленно переспросил Букреев. – Слышите, Павел Михайлович? А в узелке что?

– Гренки, товарищ капитан.

По лицу Звенягина пробежала улыбка, разгладившая складки у рта и междубровья. Звенягин поправил фуражку, сбив ее немного набок, подмигнул.

– Удивительный народ наши краснофлотцы, Букреев. Вскипятить чай и нажарить гренки на нашем тарантасе!

– Выпьете чаю, Павел Михайлович?

– Еще бы! И если можно с гренками.

Звенягин взял кружку. Отхлебнув несколько глотков чая, Звенягин передал кружку штурвальному, а сам стал на его месте.

– Мы люди морские, брюки костромские! – крикнул он.

Вахтенные комендоры, услыхав командира дивизиона, заулыбались, принялись расталкивать спящих десантников. Из-под мокрой парусины показались заспанные лица. На палубе становилось людней и веселей. Неожиданно, пробив узкие облака, скользнули лучи солнца, и водяная, бесцветная пыль заиграла всеми цветами радуги.

Дивизион догнали два гидросамолета-разведчика. Они пролетели совсем близко. Были видны летчики в черных шлемах, штурмана, стрелки-радисты под целлулоидными колпаками турельных хвостовых пулеметов. Экипажи самолетов были известны всем морякам дивизиона, они базировались рядом на Тонком мысу. Моряки читали номера машин, махали зюйдвестками.

– «Эмбээры» пошарят по проливу, – сказал Звенягин, провожая самолеты глазами, – узнают, что там подготовили для нас фрицы.

Потом появились желтопузые «кобры», быстрые, с острыми змеиными носами, с тонкими, скошенными крыльями.

Все знали летчиков воздушной дивизии Героя Советского Союза Любимова, летавших на «аэрокобрах». Может быть, во главе этой шестерки истребителей летел сам Любимов, асс Черного моря, продолжавший свою опасную и почетную службу, несмотря на потерю ноги в бою под Юшунью. «Аэрокобры» поднялись выше и скрылись за облаками.

Вскоре морская авиаразведка предупредила Звенягина о появлении групп из москитного флота противника, крейсировавших на входе в Керченский пролив, очевидно, с расчетом произвести атаку каравана. Звенягин, получивший приказ не подвергать перегруженные корабли риску морского сражения, держал курс к проливу. Казалось, этот герой морских сражений решил пренебречь указаниями командования и здесь сразиться с врагом. Но противник, очевидно, решил не выходить на оперативный черноморский простор, а устроить засаду в устье пролива. Звенягин кодировал: «Прошу немецких разведчиков не отгонять».

Южное побережье Таманского полуострова открылось пустынными, ровно срезанными берегами с белой каймой прибоя. В облачной дымке угадывались горы Крыма. Перемычка далекой вулканической гряды как бы связывала западное побережье с заклубленными облачностью высотами Предкавказья.

Тамань! Древняя таинственная земля лежала перед взором Букреева. Вспомнились давно прочитанные книги о коралловых океанских островах, о Саргассовом море. Волны кипели у побережья, и нигде нельзя было обнаружить признаков жизни. Как будто они были первыми мореплавателями, подходившими к этому полуострову.

На траверзе мыса Железный рог показались два «ягуара». Выполняя приказ флагмана, разведчиков не отогнали. Пройдя над кораблями, «ягуары» скрылись.

– Добро, – сказал Звенягин, – теперь пусть ждут…

Корабли круто повернули к земле, к тому пункту, где сосредоточивались десантные войска.

Букреев передал на все корабли команду приготовиться к высадке. Берег приближался. Теперь были хорошо различимы железные остовы полузатопленных самоходных немецких барж и незаметный издали, прилипший к воде, причал. Крутое прибрежье заканчивалось песчаным отмельным подбоем, по которому неслись длинные, пенные волны. Чайки, отяжелевшие от обильной пищи, уже без крика выхватывали глушеную рыбешку, засеребрившую море. Бакланы охотились в одиночку, подолгу прицеливаясь к добыче и спускаясь на нее с устремленными вперед клювами и хищно разжатыми лапами.

– Недавно бомбили, – равнодушно заметил Звенягин. – Имейте в виду, Букреев, нужно очень быстро произвести рейдовую разгрузку. К причалу нам не подойти, здесь очень мелко.

Корабли бросили якоря, но не глушили моторов. От причала сразу же отвалили многовесельные шлюпки и связанный из бревен плот, идущий на шестах, которыми упирались в мелкодонье. На веслах и на шестах работали моряки, радостно кричавшие еще издали.

Десантники умело подтянули к кораблям шлюпки, распределились, сами сели за весла и быстро пошли к берегу. Плот, нагруженный в первый рейд имуществом взвода связи, возглавлялся лейтенантом Плескачевым, ловко, по-рыбачьи, работавшим шестом. Плот легко подносило на волне, опускало, но не захлестывало.

– Не сломайся, Плескачев, – крикнул Рыбалко, устроившийся на корме шлюпки.

– Сломаюсь – починят! – отозвался Плескачев, налегая на шест.

Наспех сколоченный причал был оборудован деревянными настилами, разлохмаченными и потертыми при швартовке.

Рыбалко, выскочивший первым на помост, определил по этим признакам, что сооружение недавнее, хотя успело потрудиться. На причале поджидали краснофлотцы. На поясах у них висели кинжалы и трофейные пистолеты. Бескозырки были затянуты маскочехлами.

– Севастополь воевать, братки? – спросил пулеметчиков широкоплечий краснофлотец.

– Сусликов по степи гонять, – огрызнулся Шулик, не любивший загадывать ничего раньше времени.

– Тут сусликов нет. Тут самые слепыши. А крыс сколько, братки!

– Давай, помогай, – оборвал его Шулик, – любишь ты, вижу, парень, языком ножи точить.

– Как языком? – обидчиво спросил краснофлотец, пренебрежительно измеряя взглядом низкорослого Шулика. – Ты с какого корабля будешь?

– С крейсера святого лентяя… Тащи-ка лучше вот весь этот хабур-чабур подальше от водоплеска. Ишь какая волна играет…

Плот вторично возвращался со взводом ПТР. Люди сгрудились, удерживая на весу свои длинноствольные ружья и ящики с патронами. Яровой приспособил вместо правила доску, и плот двигался теперь спорее и не крутился.

Шлюпка с Букреевым, Баштовым и Кондратенко шла под ударами весел опытных моряков «тридцатки». Красиво ошвартовавшись, шлюпка снова полетела к кораблям, и на веслах остались моряки «тридцатки» с гвардейского крейсера «Красный Крым», очевидно, успевшие соскучиться по своей, моряцкой, работе.

Букреев огляделся. Крутой, метров в тридцать, глинистый обрыв тянулся к западу. В противоположной стороне белело резко отличное от морской синевы соленое озеро, вернее, лиман с солончаковым побережьем и низкими камышовыми порослями. Ветер гнал по озеру волну и со степи сносил в море бурьяны, которые снова прибивались к берегам, мокли и гнили, смешанные с водорослями.

Батальон быстро выгружался и располагался пока у берегов. Пулеметчики ставили на катки пулеметы, минометчики просматривали лямки. Все проверяли и подгоняли снаряжение, перебирали в ладонях запалы гранат, протирали автоматы и винтовки.

Причалила последняя шлюпка с автоматчиками.

Усиленный рокот моторов донесся с моря. Корабли снялись с якорей и, разделившись на две группы, разошлись в разные стороны. Одна группа направилась к Анапе, вторая под командованием Звенягина пошла к Таманскому порту, куда можно было прорваться даже в светлое время суток прорытым в войну каналом у основания Тузлинской косы. Три орудийных выстрела донеслись с флагманского корабля. Это был прощальный салют Звенягина. Чайки сбились в стаи, закричали. Моряки подняли на винтовки и автоматы бескозырки и долго приветственно махали уходившим кораблям.