Текст книги "Глубинная почта"

Периферия

περιφέρεια – окружность.

Варварский греко-русский словарь

 
Периферия не знает пощады:
Жжение с треском от центра вдали,
В плиты сбиваются снеги и грады
На полумёртвой округе земли.
 
 
Периферия не сто – однолица.
Жёстко ли стелет? Не стелет вапще!
Смачно плюет, незаметно глумится,
Топит своих в общепитском борще.
 
 
Периферия – унылое членство,
Угол и ветер… И всё-таки – но!
Каждый оставшийся тут – совершенство,
Горная пика тут – каждое дно.
 
 
«Периферия» – волшебное слово:
Пери и феи порхают о нём,
Рифы, кораллы, разгон – и готово:
Всё ещё в мире, но в мире ином.
 
 
Переживи её лето и стужу,
Приотвори перепрятанный взгляд…
С периферии уже лишь наружу
Чистые стёкла и души летят.
 

Город

 
Вену себе отворив
вялотекущей рекой,
видимо – всё-таки жив,
но ни ногой, ни рукой.
Бело-зелёный, рябой,
и не петух уж, а гусь,
не наглядеться тобой,
не наиметься боюсь.
Что, не видав, не поймёшь
юркой дороги твоей —
видимо, всё-таки ложь,
картоплетенье путей.
В памяти сонной висишь
на предрассветных парах;
женского рода – Парижь,
вольная втайне Серах.
Ярости не удержать,
бл..и прохожей грубя:
– Я не хочу умирать,
Я ненавижу тебя.
 

Лара в чирчике

 
С невидимкой на виске,
Скрыта летом, точно мелом,
Платья с бантами пробелом
Моя Лара в Чирчике.
 
 
А вокруг – цветенье роз,
Чёрно-сахарные сливы
И, отдать плоды счастливый,
Ярче солнца абрикос.
 
 
Дети, небо, свет, вода,
Жаром-жар живородящий…
Я ж – ещё не настоящий,
Мне пока нельзя туда.
 
 
Самолёт с моей руки
Улетел в одно касанье.
Что мне чаянье и тщанье?
Неделимо далеки!
 
 
О единственном глотке
По незнанию мечтаю
И над атласом гадаю:
Кто там? Где там? В Чирчике?..
 

Срединная пора…

 
Срединная пора
Взлетающего лета,
Когда царит жара,
Сухой грозы примета,
Когда не крест, а плюс
В заглавии у чисел,
Цветенья пышен юз
И липок пота бисер,
Меня свести с ума
Способна постепенно…
 
 
Мне ж по сердцу зима,
Где всё тепло застенно
И даже серый дым,
Взмывающий на небо,
Легко исповедим
От бани или хлеба.
Мне осень подавай,
Чьи сны в златых заслонах
Уводят в снежный рай,
Невидимый на склонах.
 

Иосиф в Египте

 
Ещё один взошёл Иосиф,
Обиду в сидоре неся
И землю на небо подбросив,
И голося, и голося…
 
 
Меж тем, окуклился Египет —
Опять во тьме, опять рабы…
Иосиф срифмовал бы «выпит».
И я бы мог, кабы не бы.
 
 
Как на ладонной тёмной складке,
Лежит вся Африка во мне,
В войне, в огне играя в прятки,
И вроде есть, и как бы не…
 
 
И кто сказал, что беспрестанна
Лелеющая сытых львов
Трава, Танзания, саванна?
Не плод ли северных грибов?
 
 
И кто сказал про эти нити,
На острых крыльях ноября,
Где снег из ласточкиной прыти
Молчит до смерти говоря?
 
 
Ни мифом вырезанный Лосев,
Очками рухнувший в цветы,
Никто не говорил, Иосиф,
Ни даже ты, ни даже ты!
 
 
Ни свет июльский, угасая,
Нам точных не диктует глаз,
Ни землю на небо бросая,
Иосиф, ты не сдвинешь нас.
 
 
И на штыре воложном Нила
В зрачок с орбиты введено:
Вот вам и золото, и сила,
И тьмы горчичное зерно.
 

Старики

 
Не так уж часто умирают
В жилом массиве старики —
По вечерам они играют,
И реют в небе колпачки,
 
 
А на рассвете, став по зову
На ширину понурых плеч,
Внимают бережному слову,
Хоть там и нечего беречь.
 
 
Их память ничего не стоит,
И до невидимости бел
Тот свет, который звёзды строит
На кончиках чертёжных стрел.
 
 
Их время нынче на исходе,
Их немощь силы не сулит,
Они подвержены погоде
И связаны движеньем плит.
 
 
Иные слепы, немы, глухи,
Скрипят в тумане костыли,
При стариках живут старухи
Под притяжением земли.
 
 
Спроси у них – тебе расскажут
Про бегство, голод и войну,
О том, что шьют они и вяжут
И смерть во всём подобна сну,
 
 
А сон подобен юной жизни,
Где солнце, брызги, взор и стать,
И даже дремлющий на тризне
Умеет голубем летать.
 

Пинап-2012

 
Это чья во тьме пилотка
Поплыла-затрепетала,
Точно атомная лодка
Без ветрила и штурвала?
 
 
Чьё молчанье – фора рыбам
В полном смерти медсанбате?
Чей алеет мягким сгибом?
Чьи в жару прохладны стати?
 
 
Это что за нарушенье
Трёх ньютоновых законов?
Чьей невинности крушенье
Сходит в хоре горних звонов?
 
 
Это храброй санитарки,
Чьи в палате неуступки —
Полумёртвому припарки
Под огнём небесной крупки,
 
 
Чья ладонь теплей июля
До того, что рады боли,
Стонут, кличут: «Аля, Гуля,
Уля, Мила, Юля, Оля!»
 

Парады, сирень, физкультура…

 
Парады, сирень, физкультура,
Ждёшь утра всю ночь до утра…
– Куда ты торопишься, дура?
Пять-тридцать, ещё не пора.
И что тебе это движенье,
В горе керосиновый гул
И в улицу строя вторженье,
Чуть ветер – и солнце задул?
Зачем тебе равенство, девка?
Всех краше ты и веселей.
К чему тебе с прочими спевка?
Ангиной с утра заболей!
– Ах, матушка, матушка, что вы!
Я верю, что нынче мы все
К разбегу по взлётной готовы
Бетонной во сне полосе.
Не зря в волосах, белоснежны,
Взрываются банты легко,
Недаром, чисты и прилежны,
Натянуты туго трико
И руки умеют волнами
Помалу ходить от плеча,
И флаг пламенеет над нами
По холоду шёлк волоча!
 

Глаза профессора

 
Третий глаз? Не смешите меня.
У профессора всяко их шесть.
Для воды, для земли, для огня,
Чтоб дышать, чтобы пить, чтобы есть.
 
 
И, конечное, шесть – не предел,
Открываются за полночь к ним
Живописецкий глаз-новодел,
Стихотворческий глаз-невредим.
 
 
А когда, наглядевшись, уснут,
Замережась ресницами в тишь, —
Отворяются глаз-первопут
И помощник его – карамыш.
 
 
Ну и, чуть приступает рассвет,
Что ни шесть, к своему волшебству, —
Разгуляется глаз-небовед,
Непокорный телес естеству.
 
 
Он уносит профессора ввысь,
Через радуги струнный разбор,
Так что без толку звать – оглянись!
И впустую кричать – мутабор!
 

Спящий в снегу

 
Спящий в снегу забывает о боли,
То есть, не просто не чувствует, а
Вдруг отрывается воздухом воли
И улетает, как моль от винта.
 
 
То есть, не пьянь в забытьи, а трезвея,
С каждой секундой над морем и тьмой
Веруя крепче, и рея, и вея,
Спящий, казалось бы, прошлой зимой…
 
 
И не покорный изгибам простора,
Ибо закону летит вопреки,
Не баритон или тенор из хора,
Не продолжение Божьей руки,
 
 
Но на любом языке говорящий —
Это не снег на морозе скрипит —
Временно всё ещё медленно спящий,
Даже – не важно – и мёртвый на вид.
 

За Виктором недавно Зинаида…

 
За Виктором недавно Зинаида,
И вот уже затеяли ремонт —
Для чистого и радостного вида,
Комбинезон, графин, косынка, зонт…
 
 
Заварен в самый раз и даже лишку
Крахмальный клейстер в розовом тазу.
И не на вечер, на ночь – передышку,
Торопятся – как путники в грозу.
 
 
Как все бывают, молоды и гладки,
Ни облачка на высветленном лбу,
Обои клеят в правильном порядке,
Не озираясь: что там на горбу?
 
 
За Виктором недавно Зинаида:
И года нет, как счастье началось.
Во власти новобрачного рапида
Так хорошо! Не до смерти небось…
 
 
И в сером этом выгоревшем тоне,
В прекрасных лиц мерцающем наклоне
Из прошлого сквозь фотоаппарат
Небесные глаза и не глядят.
 

Сюзанна без старцев

 
Исполнена пены морской венерической ванна,
По мокрым плечам, золотясь, утекает рассвет,
И груди водой не теплее рассвета Сюзанна
Невинно ласкает… А старцев-то,
старцев-то – нет.
 
 
В белёсых глазах не метнётся тяжёлое пламя,
Артритные пальцы не станут от пульса трястись…
Сюзанна чиста, как империи белое знамя,
Чиста и прекрасна, как ты за неё ни возьмись.
 
 
Она погружается телом в прозрачную воду,
И на пол течёт, как воде и велел Архимед…
А старцы замешкались: трудно им стало по ходу,
Их плоть не восстанет купаниям тайным в ответ.
 
 
Они умирают – их похоть, увы, опоздала;
Старейшины рода и града усталые львы
Нисходят навеки с привольных страстей пьедестала…
И некому трогать Сюзанну и мучить, увы.
 
 
Безгрешность железна, стыдливость её неустанна,
Но старцев-то нету – кому ж это всё испытать?
Ни старца, ни мужа, ни мальчика… Плачет Сюзанна
И прячет от зеркала в мыле бессмысленном стать.
 

Мой брат погиб в Афганистане…

 
Мой брат погиб в Афганистане…
Где он и не был никогда.
С аванса в водочном дурмане
Он вновь и вновь летал туда
 
 
На оглушительной вертушке,
Сжимая жаркий автомат,
И спирту был из мятой кружки,
Из алюминиевой, рад.
 
 
Мой брат погиб в Афганистане…
В жару и гибельный мороз
Он явь в отчаянном обмане
Сшивал струями мутных слёз
 
 
И врал о небе Кандагара
И тайной миссии своей,
О вкусе горького угара
На веках раненых друзей.
 
 
От света выцветшею бровью
Он боль к закату прижимал
И рисовал текущей кровью
На горизонте контур скал.
 
 
Мой брат погиб в Афганистане…
Я не сумел его спасти —
Ни на такси к жене Татьяне
Кривого насмерть увезти,
 
 
Ни в Пасху на богослуженье,
Ни в воскресенья летний лес,
Какое, на фиг, тут спасенье,
Ведь он в такую даль залез!
 

Сквозит по дому…

 
Сквозит по дому дмухановский
И шепчет в правое плечо
По-русски, польски и литовски:
«Ничё-ничё, ничё-ничё…»
 
 
А мы себе простого просим —
Жилья, одежды и еды,
И чтоб зима сменила осень
Огнём небесной череды,
 
 
И чтобы мама не болела,
И чтобы папа – в Небесах…
А то на что дано нам тело,
Душе внушающее страх?
 
 
И вся затея, вся природа?
Зачем так трудно сведены
Частицы в атом водорода,
Часы в годину старины?
 
 
Что станет ужасу затвором
И смыслу нижнею плитой,
Когда не Бог за разговором
И не твердыня под пятой?
 

Шестидесятые

 
Девчонок выносят со сцены,
А Леннон поёт и поёт.
На сцене же обыкновенный
В утробе столетия год,
 
 
Какой-нибудь, скажем, четвёртый,
Лет двадцать, как нету войны,
И воздух, зловонием спёртый,
Снесло в океан тишины.
 
 
Девчонок выносят со сцены,
И падают туфельки с ног
Мадрида, Парижа и Вены
В кочующий Лондонский смог,
 
 
Орут и визжат не от боли,
И слёзы текут по щекам
По собственной влюбчивой воле
И прочим таким пустякам…
 
 
Ни Сталина нет, ни нацистов,
Европа взошла из трущоб;
По-клоунски как-то неистов,
Не так уж и страшен Хрущёв.
 
 
Всё больше летит легковушек
По бархатным лентам шоссе,
Всё чаще красивых старушек
На взлётной видать полосе.
 
 
Грядут и грядут перемены,
Бикини, болонья вразлёт…
Девчонок выносят со сцены,
А Леннон поёт и поёт.
 

Предчувствие снега

 
Предчувствие снега и ночи другiя,
Дрожащая влага на чёрных ветвях…
Под утро зубами в плечо – невралгия.
Спасибо, не в сердце. Добро, хоть не в пах.
 
 
Предчувствием снега до ласковой дрожи,
До смертного страха в слабеющий стон
Сегодня, как пить дать, любой изнеможен
И за руку в варежке ватной сведён.
 
 
Предчувствию снега, которым состарен
До грязно-серебряной всяк седины,
Я даже наверно во сне благодарен
За лету конец и забвенье весны…
 
 
За холод сухой и разборчивый иней,
За изморозь в каждом изгибе листа,
За свет ослепительно краткий и линий
Железную твёрдость на вые моста.
 
 
За всё, что стремительно, всё, что преложно,
Сводимо, вращаясь, до тоненьких йот,
За всё, что вчера ещё было возможно,
И вот – неизбежно, и ясно вот-вот.
 

Красный, оранжевый, жёлтый

 
Мне нравится вид из окна —
Под снегом плетёные ветки,
И улица утром видна,
Как птица в нечищеной клетке.
 
 
Огонь заявила зима,
Собака согрелась – не лает,
И каждый охотник желает
В чужие проникнуть дома.
 
 
И кто не охотник вперять
За стёкла нескромные взоры?
Не все ли мы робкие воры?
Всё тащим, не в силах понять…
 
 
Иметь бы, вживить бы под дых
Без платы, без спросу и права!
Пускай нам и воздух – отрава,
И снег-то – смертелен и тих.
 
 
Вся наша страна – сторона,
Где брызги – поминки прибою…
И ладно! Пока я с тобою,
Мне нравится вид из окна.
 

Воды небесной
тихие осколки…

 
Воды небесной тихие осколки
В окне моей бессонницы кружат,
А за окном торжественные ёлки,
Раскачиваясь, воздух сторожат.
 
 
Зима идёт, и днём уже не тают
Земля в ногах и в градуснике нуль.
И всё быстрей недели свет листают,
И веры нет в какой-нибудь июль…
 
 
И веры нет. Хотя наверняка
Известно мне, что лето существует,
И пусть надолго – временно, пока,
Не навсегда безмолвно торжествует
 
 
Ближайший космос выевшая тьма,
И сказка-смерть кончается началом,
И величины, спрятанные в малом,
Не паче познающего ума.
 
 
Зима идёт, отбеливая путь,
Прямой, кривой – не надобно иного.
И кажется, что мне уж не уснуть
Отныне и – до Рождества Христова.
 

Город
с большой высоты

 
Иногда, пробудившись, откроешь:
За стеклом леденеет крыло,
И, снижаясь, ты мысленно строишь
Всё, что будет ещё и прошло.
 
 
Между тем, переводят пилоты
На ручное несмелый рассвет.
Не впервой им во тьме повороты,
Где ни звёздочки, в сущности, нет.
 
 
Если спросишь их, – «Это нетрудно! —
Уверяют они невпопад. —
Над Атлантикой небо безлюдно
Да и брызги в лицо не летят…»
 
 
Объявлений заученной мессой
С нами за полночь явь говорит,
Притворяется, тварь, стюардессой
И в небесной воде не горит.
 
 
И попутчик на выгнутом ложе
Под неострым снотворным углом —
Это морок явления тоже,
Но уже не колом – соколом.
 
 
И огни, беспощадно и немо
Вдруг рассеявшись из пустоты,
Это – будь она проклята! – тема,
Это город с большой высоты.
 
 
Это слово, а якобы дело
Приключается, граждане, в том,
Что у города нету предела
И взрывное рыдает о нём.
 
 
И огни его – дикое поле,
Выезжают навстречу – ложись! —
Тем, кто ночью по собственной воле
Дал поднять себя в жуткую высь,
 
 
Кто из фантика вынет облатку
С подловатым лицом храбреца,
Но всегда, заходя на посадку,
Умоляет о чём-то Отца.
 
 
Вертикальным отдав километрам
Дань отчаянья – страх от души, —
Переменным уносится ветром
На простор атмосферной глуши
 
 
И хватает, как рыба, дыханье
Округленным младенчески ртом…
«Пристегните ремни на прощанье! —
Слышит он. – Дили-дон, тили-бом!»
 
 
И земного продления просит,
Мокрым веком завесив глаза,
И твердит «Не могу», – и выносит
Высоту в полосы тормоза.
 

Когда настанет день…

 
– Когда настанет день? – Когда растает ночь.
– Когда растает ночь? – Когда на чёт и нечет
Протяжные часы устанет мрак толочь
И утренний туман расщелины залечит.
 
 
– Когда растает ночь? – Когда настанет день.
– Когда настанет день? – Когда нам всё приснится,
За солнечным снопом взойдёт прохлады тень
И лучшее в душе на счастье повторится.
 
 
Не бойся и не плачь, мы вовсе не умрём,
Ведь нету ничего за пазухой у ночи,
Ни пазухи самой, ни множества в одном,
Ни веса, ни тропы, длинней или короче.
 
 
– Но разве не страшней жить без конца и сна,
Чем в чёрное ничто упасть и раствориться?
Пусть, лопнув, прозвенит последняя струна
И тишина во тьме без боли утвердится!
 
 
– Но кто тебе сказал, откуда, из чего
Ссучил ты эту нить о вечности и скуке?
Где вырасти тоске, когда нам естество
Дано уже теперь чудней любой науки?
 
 
И с нами вровень Бог стоял и говорил,
И крепко обещал посмертную работу,
И чудо новых тел, и воздух новых сил,
И векторов и сфер сияющих – без счёту.
 
 
И с нами Бог всегда, и звёздный свет горит
На тысячи ладов, мелодий и созвучий!
Не слушай мудрецов, души умом не мучай.
Бог знает, что ещё Он с нами сотворит.
 

Посвящение

 
Идущим по высшему крыш
В антеннах и трубах разбору,
Как лодка в сушёный камыш
И постник за хворостом в гору,
 
 
Сквозь морось и чистую пыль,
Не глядя на юг полумрачный,
Под перистых белый ковыль,
На воздух, живой и прозрачный;
 
 
Давно миновавшим чердак
И всё, чем нас поверху кроет, —
Кривой черепицы наждак
И звёздный, как ночь, рубероид,
 
 
И ворох ворон-голубей,
Летящих по небу от страха
На три километра левей
Воскресного нашего взмаха;
 
 
Невидимо, тихо, вот так —
Всё смертное время над нами
Держащим уверенный шаг
В рассвета прохладное пламя.
 
 
Неведомым, скрытым от глаз,
Поверивших смраду и тлену,
Оплакавшим загодя нас,
Поверхности преданных плену;
 
 
Все разом и все за одно
Перечащим горькому дыму,
Когда, растопырив окно,
Вдыхаю с опаскою зиму.
 

Дни мои

 
Залиты солнечным светом
До календарных краёв,
Щедрым на нежности летом,
Лепетом ласковых слов,
 
 
Неторопливым походом,
Полем, а в поле – страда,
Пажитью, сеном и мёдом,
Звоном съедобного льда,
 
 
Названы загодя раем —
Ясно же всё наперёд:
Горя мы не выбираем,
Чей бы там ни был черёд.
 
 
Будучи духом и телом,
Явью и ясельным сном,
Дни мои, сделавшись мелом,
В русло улягутся дном,
 
 
Втянутся бархатным илом,
Стёрты и смыты на треть,
Вверены истинным силам…
Где уж теперь умереть!
 

Проснулись

 
Звук разносится, гуляет —
И мерещится, что рядом,
В платяном шкафу кирками
Тишину молотят гномы,
Добывают изумруды,
Хризопразы и бериллы.
Даже, суки, не боятся
Разбудить хозяев шкафа!
Как бы внаглую колотят
Второпях и деловито
И лопатами сгребают
Всклянь порожнюю породу…
……………………………
Не пугайся – это дворник
Долбит лёд своим железом
Под окном январским утром
В небольшой реальной жизни.
 

Девушка в метро

 
Шарит утро на отлёте,
Взяв морозное перо…
С книжкой в тёмном переплёте
Кто ты, девушка в метро?
 
 
Зашнурованная туго
До того, что свет из глаз,
Незнакомая подруга,
Коротающая час,
 
 
Кто ты, кто на самом деле?
Где сокровище и страх?
Не ещё ли? Не уже ли?
Что за тайна на устах?
 
 
Что за пазухой горячей
И в прохладном рукаве?
Что во тьме живой и зрячей
Прорастающей траве?
 
 
Это будущее наше
Или тусклое вчера?
Не мучение ли в чаше
Что пролить-испить пора?
 
 
Может быть, в конечном счёте
Нам с тобою по пути?
Книжку в тёмном переплёте
На колени опусти,
 
 
Подыми глаза навстречу —
И наверно я тебя
Отражением привечу,
Мрак за стёклами клубя.
 

Русская эпитафия

 
– Слей талую воду, —
сказал ему ангел-хранитель. —
Твой путь завершается,
в небе погасла звезда.
Сверни – и под голову
верный военный свой китель.
Ты гол, как сокол,
проведённый враскачку сюда.
Оставь любованье,
убей тишиной вожделенье
И к выдоху будь
всей душой по-солдатски готов,
Не бойся, ведь сказано:
смерть – это лишь пробужденье,
А значит, свобода
от морока вязких оков.
………………………………………………
И он подчинился и в тихом бреду подвизался,
И вмиг очутился в прохладном осеннем лесу,
Где солнца не видел, но светом насквозь пропитался,
И ветви без веса держали его на весу.
И воды ключа по рябому подлеску шумели,
Ни счёта, ни меры ему не давая иных,
И славили Бога на елях своих свиристели,
И воздух качался в гряде парусов смоляных.
 

Путеводный блюз

 
Покинь это здание,
выйди из этого дома,
Где всякая тварь
тебе с детства интимно знакома.
Оставь сожаления, брат,
и тем паче обиды,
В окно погляди —
там такие откроются виды!
 
 
Такие, что глупо
в тени и пыли оставаться,
По кругу ходить,
не пытаясь по вектору мчаться,
И кушать на завтрак
овсяную кашу всё ту же
И чувствовать время как петлю —
всё туже и туже.
 
 
Покинь это здание,
улицу эту и город,
Где ветер сомнения
холодно лезет за ворот.
Оставь и страну,
попрощайся с отцом на могиле…
Не вечно же кланяться
глупости, спеси и силе!
 
 
А дальше и больше:
оставь заодно и планету
Свою голубую, родную,
проклятую эту!
В конце-то концов
одинаковы разные страны:
Над правдою ложь —
как над сушей царят океаны.
 
 
Потом осознав
моментально и в сущности тленной,
Сумей обойтись
безо всей этой нудной вселенной,
Где слишком велик
разрежённый запас водорода
И очень мала
для глубокого вдоха свобода.
 
 
На этой черте
ты и сам распознаешь дорогу,
Сквозь сонмы и тучи
ведущую собственно к Богу,
И вдруг обнаружишь:
за маревом смертного пота
Ждёт душу другая,
не знаю какая, работа.
 

Р. Ж. Д.

 
Мы едем и едем,
уже и не помню куда,
В новейшем советском
железнодорожном вагоне,
И тает беда
в дорогой колбасе и лимоне,
И чертит по небу столбами
наш путь провода.
 
 
Мелькают цветы
на омытом дождями перроне,
Звенит в подстаканнике
ложечкой чайной вода,
И голос диспетчера
в этом нечаянном звоне
Всё глуше и глуше,
уходит назад навсегда.
 
 
Мы едем и едем,
уже и не помню откуда,
А помню зато
всемогущую силу отца
И мамину нежность,
и каждую мелочь как чудо,
Стекло и железо,
и песенный стук колеса.
 
 
Зовём проводницу по имени
Тома и Люда
(Среди проводниц
не встречал я красивей лица),
Она достаёт
из-под влажного тёплого спуда
И всё застилает
в каких-нибудь там полчаса.
 
 
И папа уснёт,
и на нижней – усталая мама,
Чуть станет за чаем
им в тягость ночной разговор.
А мне не до сна,
потому что вагонная рама
Открыла над мраком
засоленный светом простор.
 
 
Там ходит луна,
как под куполом нового храма,
Там тащит добро
расторопный и опытный вор,
А высунешь голову в ветер —
над теменем прямо
Большого Ковша
занесён неподвижный топор…
 

Поход

 
Вняв солнечным бликам на точном железном приборе
И слёзы размазав у бухты рябой по лицу,
Печальная шхуна уходит в пчелиное море,
И ветер по ходу с соцветий сдувает пыльцу.
 
 
Протесты ничтожны, сомнения слабых минутны:
Здесь в мареве жарком с полудня царит капитан,
И сущий пустяк – что матросы его сухопутны,
И сам-то ни сном он не гадан, ни духом не ждан.
 
 
Не светятся тускло в простуженных трюмах трофеи,
Не китель парадный, а клоунский жёлтый пиджак
Надел он, вдобавок и с шарфом зелёным на шее,
И буквами «Г-А-Л-Я» исколот моряцкий кулак…
 
 
И все-таки шхуна идёт – и валы луговые
За бортом встают и ложатся в почти тишину.
Там дрёма бытует и дива дают дармовые:
Пойдёшь за цветами – а сыщешь наверно жену.
 
 
У ней в волосах протекает атласная лента
И светом зелёным сигналят о скалах глаза…
С такою живи – не хочу в глубине континента,
Где изредка лишь убивают мороз и гроза.
 

Омбрий Филий Евбулей

нету боле вече

заковали, ась?

Данила Давыдов

 
Ну, типа, такая Даная,
Нечаянно за полночь: «Ась?»
И, как бы ответа не зная,
Златому дождю отдалась.
 
 
Златому и знойному Ому,
Потоку любви неземной,
Такому косому, слепому,
Сперва через окна стеной,
 
 
А после точней и детальней —
И в яблочко, и в молоко,
Как выстрел с дистанции дальней,
С оптическим – выдох, легко!
 
 
Пальнёт – и на чёрные лыжи
Поставит решительный шаг…
За бога в ответе не мы же,
А бог, он – известно, мастак:
 
 
Уж если кого вожделеет —
Так боком выходит тому,
И коли кто волю лелеет —
Неволей послужит ему.
 
 
Издревле растёт изумленье:
Ужели и правда Зевес
Придумал себе погруженье
В физический сей интерес?
 
 
В дожде ли, в быке ли ретивом,
Как лебедь на этом и том,
Срамным не гнушаясь порывом,
Готов он и в гайку болтом,
 
 
Готов он и трупом под землю
В горючем и пышном гробу…
Знай, шепчет: «Я всё это емлю!
Я всех вас вертел на лубу!»