Текст книги "Украина и политика Антанты. Записки еврея и гражданина"

Мы спешили выехать засветло, а потому вскоре распрощались и сели в воинский поезд, который шел в Боярку. В тот же вечер наши попутчики выехали специальным поездом в Волочиск и благополучно добрались затем в Яссы.

Вагон, в котором мы ехали, был переполнен повстанцами, ехавшими на фронт. Среди них были преимущественно крестьяне и несколько молодых интеллигентов. Чувствовался большой подъем настроения, вера в правоту восстания… Интеллигенты ругали тех, кто уклонился от участия в восстании. Мелькнули имена Ефремова и Никовского… Но мы только слушали и считали бесполезным и небезопасным вступать в споры.

Когда мы подъехали к Василькову, уже начинали сгущаться сумерки короткого и пасмурного ноябрьского дня. У вокзала не оказалось ни одного извозчика, а идти пешком с чемоданами по пустынному полю до города, отстоящего на расстоянии 10 верст от вокзала, было и тяжело, и рискованно. Маленькое же здание вокзала было так переполнено и так загажено, что негде было не только переночевать, но даже присесть.

Мы едва успели вскочить обратно в тот же поезд и проследовали в Боярку.

Вскоре мы очутились в столь нам знакомом, но на сей раз неузнаваемом «зале I–II класса» боярского вокзала. Надо было либо простоять всю ночь на ногах, либо идти с чемоданами в поселок и стучаться из хаты в хату, пока не сжалятся и не впустят. Чоповский сначала решительно настаивал на первом… И мы довольно долго простояли у прилавка, бывшего в нормальное время буфетною стойкой.

Здесь впервые мелькнули в толпе, наводнившей вокзал, подозрительные лица… Я часто бывал в свое время в тюрьмах, на свиданиях с моими подзащитными, мне знакомы были такие лица… Лезли в голову нехорошие мысли, становилось очевидно, что к восстанию начинают присоединяться преступные элементы, почуявшие близость взятия Киева и возможностей там поживиться на счет добра ближнего…

Но это были в то время еще только единичные случаи, которые тонули в общем могучем порыве, поднявшем и охватившем несметные массы крестьянства и городской молодежи. Эти массы смело и бодро шли на защиту завоеваний революции и независимости Украины, которым угрожала, по их убеждению, опасность.

Наконец усталость взяла свое и Чоповский согласился со мною, что надо пуститься в поиски места для ночлега. Мы нашли сердобольного солдата, который взялся помочь нам, и отправились с ним по направлению к базарной площади. Сколько мы ни стучались в несколько домов, нигде нам не отверзлось… Жители боялись, очевидно, ночных посетителей и забаррикадировались засовами, ставнями и т. д…

Печально возвращались мы к вокзалу. Вдруг, уже у самого вокзала, мелькнул в глубине усадьбы в оконце дачного домика огонек. Мы пошли на этот огонек, и на сей раз на наш стук откликнулись. Молодой студент-техник приютил нас в своей комнате. Его имя улетучилось из моей неблагодарной памяти… А ведь мы ему были обязаны кровом и теплым гостеприимством.

Сопровождавший нас солдат, который тащил, по очереди с нами, наши чемоданы, наотрез отказался взять у нас деньги в вознаграждение за его услуги. Такое бескорыстное стремление к оказанию нам помощи наблюдалось потом в пути среди повстанцев не раз и свидетельствовало о приподнято-восторженном состоянии умов и чувств в эти первые недели восстания.

«Утро вечера мудренее»… И мы надумали поутру оставить чемоданы в Боярке и сделать попытку пробиться налегке в Киев через Демиевку, держась вправо от линии боев. Оказалось, что это было уже слишком мудрено – и вся эта затея чуть было не закончилась для нас весьма трагически.

Мы набрели на крестьянина, возвращавшегося из Боярки в своей телеге домой, в деревню (забыл, как она называется), расположенную недалеко от Демиевки. Он согласился взять нас с собою, но потребовал за 7–8 верст сто рублей. Мы согласились на эту непомерную в то время плату, что показалось ему, вероятно, подозрительным. Доехали мы до деревни благополучно. Все время со стороны Жулян слышалась канонада.

Наш возница пригласил нас к себе в хату, нам приготовили чай и еду, и мы стали обдумывать дальнейший план продвижения к Демиевке.

Между тем сам возница куда-то исчез. Вскоре он возвратился в сопровождении конного разъезда повстанцев. Я забыл упомянуть, что плату за проезд он поспешил взять с нас раньше… Мы предъявили наш пропуск, но это не произвело никакого впечатления… С нами обошлись весьма грубо, объявили нас арестованными и повели через всю деревню «в штаб». Там, мол, разберут…

Нас привели в довольно просторный дом, в котором расположился штаб. Пришлось ожидать несколько часов, пока дошла до нас очередь. К счастью, в штабе оказались люди, хорошо знавшие Чоповского по его выступлениям на крестьянских съездах. Нас предупредили, что по дороге к Демиевке повстанцы не верят никаким пропускам и по первому подозрению расстреливают.

Между тем снова надвигалася тьма. Мы побрели пешком обратно в Боярку, к нашему гостеприимному технику и к нашим чемоданам.

По дороге нас дважды останавливали разъезды. Мы предъявляли наш пропуск с тревогою… Но на сей раз мы не вызвали подозрении, быть может потому, что направлялись в сторону, противоположную Киеву.

Едва рассвело, как я разбудил Чоповского, и мы решили на сей раз вернуться к первоначальному плану, то есть добраться до Триполья. Во избежание повторения истории с доносчиком-возницею, мы предпочли на сей раз проделать путь до города Василькова (около 15 верст) пешком. Шли лесом, полями. Через три часа мы были в Василькове, пообедали и стали договариваться с извозчиками о поездке в Триполье. Но никто из них не соглашался ехать дальше местечка Обухова (25 верст от Василькова), куда можно было добраться до вечера.

Снова конные разъезды и остановки в пути, однажды даже с наведением револьвера… Но имя Фещенко-Чоповского, министра при Центральной раде, каждый раз выручало.

В Обухове мы застали на площади несметную толпу народа. Опять куда-то повели, опять расспросы и объяснения. На сей раз оказались среди офицеров-повстанцев хорошие знакомые Чоповского и нам даже дали «казенных» лошадей, телегу и надежного возницу для путешествия в Триполье.

В Обухове же я успел повидаться и переговорить с местным раввином и представителями местного еврейского населения. Раввин снабдил нас деньгами, так как наши средства были на исходе, а опыт предыдущих дней не внушал уверенности в том, что мы скоро доберемся в Киев. Еврейское население в это время еще не имело оснований опасаться погромов. На многих зданиях и столбах в Обухове (и вообще по пути, по которому мы ехали) были расклеены воззвания Директории. Я сам читал несколько таких воззваний и могу засвидетельствовать, что в них население призывалось к соблюдению порядка и уважению к чужой жизни и собственности. «Евреи – наши братья», гласили эти воззвания.

Далее указывалось на всю позорность погромов царского времени и на то презрение к России, которые они вызывали у других народов, и объявлялось равенство и братство всех народов, населяющих Украину.

Тон воззваний был убедительный, а главное – они были написаны простым, понятным для народа языком и дышали теплотой и искренностью. Безусловно, у Директории были самые благие намерения не только предотвратить гибельные для восстания и его целей анархию и погромы, но всячески обеспечить мирное и дружное сожительство всех народов на началах полного равенства.

Местечко Триполье расположено весьма живописно на берегу Днепра, в гористой местности. Часть построек разбросана на вершине гор, часть – на относах, сбегающих к реке. По реке от Киева до Триполья около 50 верст, а по прямой линии – немногим больше сорока.

В 7–8 верстах от Триполья, вверх по течению, ближе к Киеву, находится дачный поселок Плюты, одно из излюбленных мест летнего пребывания киевлян.

Мы подъехали к Триполью около 10 часов вечера. В местечко ведут из Обухова две или три дороги. Конечно, ни возница, ни мы не могли знать о том, что повстанцы распорядились, чтобы ночью въезжали в Триполье лишь по одной из этих дорог. И мы попали как раз на запретный путь… Лошади неслись вовсю, они как бы чувствовали близость конца путешествия, а может быть, подгонял холодный ветер…

Вдруг вдогонку нам послышались выстрелы и крики. Мы остановились, и нас быстро нагнал казачий разъезд. Стали объясняться. Сошли с телеги и пешком, снова под конвоем, направились в трипольский штаб. Наконец на сей раз в помещении штаба оказались уже и мои знакомые из числа родственников крестьян, которых я защищал в свое время по делам о самосудах, убийствах в драке и т. д…

Нас встретили очень приветливо. Решено было поместить нас в одном из лучших домов местечка, у зажиточного купца Половинчика. Тут же нам гордо сообщили о том, что все пароходы задержаны и отведены в Плюты, где находятся под охраною разъезда казаков.

Это был тяжелый удар… Мы снова были отрезаны от Киева.

Но нельзя было даже показать и тени неудовольствия. А между тем повстанцы переоценивали значение для них захвата пароходов. Было морозно – река должна была остановиться со дня на день и налет на Киев с Днепра, на пароходах, уже все равно не мог осуществиться…

Но разве в дни стихийного восстания есть время логически размышлять, взвешивать?

Нас отвели к Половинчикам. Старики хозяева оказались на редкость милыми и гостеприимными людьми. У них уже поселили несколько человек из пассажиров, снятых с пароходов и застрявших поневоле в Триполье, а также эконома или управляющего имением соседнего с Трипольем помещика, Орлова, оставшегося нам потом весьма памятным.

Нас заботливо накормили и уложили спать.

На следующее утро меня навестил капитан одного из пароходов, находившихся под стражей в Плютах. Он пришел с утра в местечко и узнал от жителей, что я нахожусь в Триполье, у Половинчика. Капитан предложил Фещенко-Чоповскому и мне перебраться к нему на пароход. Но Фещенко-Чоповский считал неблагоразумным удаляться так далеко от трипольского штаба, где нас знали и где, казалось, мы были в безопасности. Пришлось с ним согласиться, о чем мы оба на другой день очень пожалели…

Кажется, был воскресный или праздничный день. На площади, на горе собралась многотысячная толпа. Священники вышли с хоругвями, иконами…

Народ приносил присягу Директории. На другой день около 12 часов дня поднялась тревога. Все население местечка стремглав бежало на самую высокую гору, откуда открывался вид на Днепр и на далекие просторы. Взобрались на гору и мы.

Словно белые лебеди, плавно неслись один за другим по реке, уже значительно выше Плютов, пароходы… Вспомнились дивные, трогательные описания норвежских писателей о последних пароходах, покидающих перед наступлением зимы маленькие норвежские города с замерзающими фиордами.

Скоро все объяснилось. Из Киева, оказывается, пришел «бронированный», как говорили в толпе, пароход. С парохода дали залп по берегу, после чего казаки, охранявшие пароходы, разбежались. А так как, по недосмотру повстанцев, все пароходы все время не тушили огня и стояли на парах, то все случившееся представлялось ясным.

Позже, в Киеве, я узнал, что пароходные общества и частные пароходовладельцы, желая спасти свое имущество, пригласили безработных в то время немецких солдат помочь им, и те, за хорошее вознаграждение, выполнили всю эту операцию.

По реке уже шел лед, и для судеб восстания было безразлично, где зазимуют эти пароходы – в Плютах или в Киеве. Но было нечто отнюдь не безразличное во всей этой истории.

Разнесся слух, что выпущенным с парохода залпом ранен один казак. Так и не знаю, соответствовало ли это действительности. Но слух о пролитой крови пьянил и возбуждал повстанцев.

Тут же вдруг показался аэроплан, прилетевший из Киева, и стал кружиться над местечком… Толпа разбежалась. Но тревога оказалась напрасной. Аэроплан вскоре улетел, не бросивши ни одной бомбы.

В пятом часу дня мы решили пойти в штаб посовещаться о нашей дальнейшей судьбе. Когда же Орлов обратился ко мне за советом, не пойти ли и ему вместе с нами, я, к сожалению, ответил утвердительно.

На большой площади, у здания штаба, кишела огромная толпа. Снова в рядах повстанцев мелькнули подозрительные лица. То были, несомненно, представители той накипи, которая стала облипать в эти дни первоначальное, здоровое ядро, первые кадры восстания.

Вдруг от толпы отделилось несколько человек, которые окружили Орлова и с криками «кровопийца», «довольно сосал мужицкую кровь» и т. д. куда-то его потащили.

Раскаяние, что я дал Орлову такой неудачный совет, а может быть, и профессионально создавшаяся привычка правозаступничества толкнули меня на весьма опрометчивый шаг – я бросился вдогонку за Орловым, вступился за него. Начались угрозы по моему адресу. Но тут подоспели знакомые из штаба. Из толпы раздались возгласы – «да это из тех, что ехали к французам, это свои, они за нас». Очевидно, весть о делегации, поехавшей в Яссы, стала известной и широко распространилась в Триполье, в связи с нашим пребыванием.

Меня и Фещенко оставили в покое, Орлова же повели в здание штаба. Это уже было гарантией, что над ним не учинят, по крайней мере, самосуда. И я уже не жалел о том, что вмешался в это дело.

Штаб должен был считаться с толпою и продержал Орлова довольно долго в заточении. О его освобождении я узнал значительно позже, в Киеве, от него самого.

Наступившая ночь оказалась самой тяжелой, самой страшной частью нашего злополучного путешествия. Около 10 часов вечера в квартиру Половинчиков ввалились три пьяных солдата и потребовали от нас всех предъявления документов. Особенно долго они рассматривали почему-то мой паспорт. В конце концов они заявили, что заберут его. Тогда Фещенко-Чоповский прикрикнул на них и потребовал в свою очередь от них предъявления ордера от штаба на предмет проверки документов. Солдаты несколько смутились, паспорта моего не взяли, но, уходя, заявили, что еще возвратятся… У меня мелькнула мысль о том, не пало ли на меня подозрение в прикосновенности к истории с пароходами. Имя моего отца было в течение 50 лет связано с днепровским пароходством, как бывшего пароходовладельца и засим бессменного директора пароходных обществ. Я также состоял одно время юрисконсультом пароходных обществ… Час от часу становилось не легче…

Наше положение было безвыходное. Усадьба Половинчика находилась довольно далеко от штаба. Мирное население уже спало, выйти из дому было весьма опасно, так как можно было попасть в руки таких же самочинствующих буянов и грабителей.

Вдруг послышалось, что к нашей усадьбе подъехал экипаж или телега. Оказалось, что приехал из Обухова наш знакомый офицер, которого направили на ночлег к Половинчику. Это спасло нас от большой, уже нависавшей опасности. Не успели мы раздеться и лечь, как раздался сильный стук в двери. Пьяные солдаты, согласно своим угрозам, вернулись для продолжения «допроса».

Но офицер знал, как их выпроводить. В эти дни престиж офицера еще сдерживал солдата. Пронеслось…

Конечно, все это пустяки в сравнении с тем, что переживало еврейство в дни погромов. Но я подробно остановился на всех этих происшествиях для характеристики того перелома, который на наших глазах уже начинался в рядах восстания. Назревало разложение, анархия, начинались самочинные действия, власть ускользала из рук тех, кто стояли во главе, были руководителями и вдохновителями восстания.

Часто я вспоминал впоследствии этот наглядный пример полного бессилия трипольского штаба в деле наблюдения за ночными буянами-повстанцами, а также и беспомощности пред этими буянами Фещенко-Чоповского, столь видного украинского деятеля, бывшего еще так недавно министром демократического правительства.

На другой день мы твердо решили покинуть Триполье. С раннего утра на площади шел митинг. Это нам дало возможность уехать незаметным образом. Лошадей нам дали знакомые из штаба.

Поехали опять на Обухов… Повстанцев в этот день уже не встречали. Очевидно, произошли какие-то передвижения в этом районе. В Обухове переночевали. На следующий день перебрались в Васильков, оттуда – прямо на вокзал, а к вечеру мы были снова в Боярке, в нашей штаб-квартире, у того же разбитого корыта…

Но зато можно было наконец переоблачиться в свежее белье, так как мы снова вернулись к нашим чемоданам.

Удаляясь от Триполья, мы долго думали о том, сколь ужасно положение мирных жителей маленьких городов и местечек в дни восстаний и революции. Жутко было вспомнить о стариках Половинчиках, которые столько из-за нас всех, постояльцев, выстрадали – и в результате остались в Триполье…

На следующий день старая канитель, обсуждение новых проектов продвижения на Киев. В этот же вечер мы узнали, что в Боярке находится немецкий отряд, с майором во главе. На следующее утро мы впервые за все это время расстались с Фещенко-Чоповским. Он не хотел пойти со мною к немецкому майору, отчаявшись в возможности попасть в Киев до взятия его повстанцами. Между тем я возлагал большие надежды на немцев и не сомневался в том, что они дадут нам во всяком случае хороший совет и указания. Мы условились, что Фещенко никуда не выйдет до моего возвращения, и я отправился с нашим общим пропуском к майору.

Как только я назвал ему моих знакомых из состава немецкого командования, он принял живейшее участие в нашей судьбе. В этот день, с согласия обеих сторон, на линии Боярка – Святошинъ – Киев было назначено перемирие, вызванное передвижением немецких отрядов, в связи с эвакуацией ими Украины. Майор предложил нам отправиться с четырьмя немецкими солдатами, идущими в это же утро через Святошин в Киев. Я с радостью принял это предложение и просил познакомить меня с этими солдатами. Они оказались весьма любезными и сговорчивыми людьми. Через четверть часа мы уже двинулись в путь и, согласно условию, зашли сначала за Фещенко-Чоповским.

Можно себе представить, как изумился Фещенко-Чоповский, когда увидел меня в сопровождении немцев. Наш хозяин-техник острил, что мы снова к нему возвратимся… Но на сей раз он ошибся. По дороге нас остановил, и то один только раз, повстанческий отряд, но, осмотрев документы, пропустил дальше.

Уже подходя к Святошину, мы наткнулись на первый сторожевой пост гетманских войск, все еще оборонявших Киев.

В составе отряда, охранявшего этот пост, оказался сын одного из профессоров Киевского политехникума, лично знавший Фещенко-Чоповского. У нас даже не спросили документов, и мы проследовали с нашими попутчиками-немцами прямо к святошинскому трамваю, который доставил нас в Киев.

За чемоданами мы послали в Боярку нарочного уже после того, как Директория вступила в Киев.

Глава 9. Ожидания в Киеве представителей Антанты. Вступление Директории в Киев. Правительство и политика Директории. Министерство по еврейским делам

Еще в ноябре все население Киева ожидало со дня на день прибытия в Киев представителей Антанты. Имя Эно не сходило с газетных столбцов. Телеграммы из Одессы часто приводили всякие его заявления о ходе событий. Получалось впечатление, что Эно представляет собою лицо с неограниченными полномочиями от французского правительства. И только позже выяснилось, что значение Эно было весьма небольшое и что настоящие полномочия были в руках французского военного командования, высадившегося в Одессе в декабре 1918 года.

Слухи по Киеву ходили самые нелепые, вплоть до утверждения, что в Одессу прибыл дипломатический представитель Америки с большим штабом и что эти граждане Соединенных Штатов направляются в Киев. А французов и англичан многие даже «видели собственными глазами» на киевском вокзале.

Так и остается по сей день непонятным, почему в этих ожиданиях были забыты итальянцы, ближайшие из великих держав соседи Украины со стороны Черного моря. Но факт таков, что обывательская фантазия облюбовала французов, англичан и американцев. Готовились даже депутации к их встрече, писались приветственные адреса…

Большинство киевского населения сознавало все опасности гражданской и междоусобной войны в эти дни разбушевавшихся страстей. И вполне понятно, что мирный обыватель, который больше думает о себе и своем благе, нежели о судьбах грядущих поколений, с уходом немцев стал побаиваться за себя и за свою судьбу. Справедливость требует признания, что в течение всей немецкой оккупации Украины в городах и местечках наблюдался образцовый порядок, жизнь и имущество находились в полной безопасности. Правда, нелегко приходилось зато деревне, у которой немцы реквизировали хлеб, скот и т. д. Но и для деревенского населения это был еще рай в сравнении с тем, что уже происходило в то время в Великороссии.

Боязнь большевистского нашествия с севера, растерянность гетманских войск в обложенном со всех сторон повстанческими войсками Киеве, неизвестность окончательного исхода борьбы – такова была сгущенная атмосфера, которая нависла в ноябре и в первой половине декабря над Киевом.

Неудивительно, если все взоры мирного городского населения обращались к Одессе, если так пламенно ждали из-за моря варягов…

Но варяги не являлись…

Между тем в Киеве начиналось разложение среди войск, оборонявших город. На окраинах по ночам уже нельзя было показываться, особенно евреям. Стал безудержно выявляться антисемитизм добровольческих частей, к защите коих прибегло гетманское правительство, все учащались случаи избиения евреев в глухих и малонаселенных местах города, ограбление квартир.

14 декабря гетман подписал отречение и скрылся из Киева.

Вскоре в Киев вошли победоносные войска Директории, а вслед за тем состоялся торжественный въезд и восторженная встреча населением самой Директории.

Горячую, задушевную речь от имени еврейской общины произнес при этой встрече Н. С. Сыркин. Энтузиаст возрождения еврейского народа, он понимал тождественные стремления Украины к свободному национально-государственному существованию. Увы, этот праздничный день мирного ликования, к которому так искренно приобщился Сыркин и его единомышленники, оказался для него роковым. Он простудился, слег, и вскоре его не стало.

Правительство Директории составилось из представителей трех партий, принимавших участие в восстании. Премьер-министром был назначен В. М. Чеховский. Он же взял на себя портфель министра иностранных дел. Вообще, главными руководителями судеб Украины оказались на сей раз украинские социал-демократы. Глава Директории и глава армии, Винниченко и Петлюра, принадлежали к составу этой партии.

Вскоре стал определяться основной тон политики Директории. Винниченко шел быстрыми, безудержными шагами влево. В этом его усиленно поддерживал Чеховский, который со времени выборов в I Государственную думу сохранил еще всю свежесть молодой веры в возможность немедленного переустройства мира на социалистических началах.

О Петлюре, напротив, утверждали, что он представляет собою правое крыло партии и склоняется к совместной работе и соглашению с буржуазиею. Но он был в то время всецело поглощен работой по армии и, видимо, не играл руководящей роли в политике Директории и правительства.

Появились воззвания Директории с выпадами против буржуазии. Этот открытый поход против буржуазного строя привел к самым тяжелым последствиям. Стали печататься и распространяться, от имени штаба какой-то военной организации, прокламации, в которых общее понятие буржуазии уже дополнялось пояснениями, что в ее состав входят главным образом национальные меньшинства – великороссы, евреи и поляки. Это уже было прямым разжиганием не только классовой, но и национальной вражды.

Затем началось насильственное перекрашивание вывесок. Ефремов в «Новой раде» и другие трезвые украинские политики тщетно протестовали против этих крайних, недопустимых выявлений шовинизма. Вскоре последовали обыски сейфов, выемки золота и драгоценностей, эти первые финансовые опыты молодого социалистического правительства.

Весь этот максимализм, быстрота и натиск отшатнули от Директории буржуазные слои населения, а таковые составляли большинство населения Киева. Между тем при более умеренной и спокойной политике Директория могла найти поддержку всего городского населения. Крестьянство же очень мало интересовалось походом министра финансов на киевских ювелиров и ждало разрешения земельного вопроса.

Итак, Директория и правительство решили резко отмежеваться от буржуазии и строить государство лишь силами социалистических партий и пролетариата. Но это было уже почти той же программой-максимум, как и программа большевиков. Впрочем, Винниченко к этому и стремился, но он хотел провести грань между московским большевизмом и своей программой на почве вопроса о самостоятельном и независимом существовании Украины. Кроме того, он верил еще в то время, что Директории удастся сохранить всю полноту власти и не допустить тех безобразий и того ужаса, в которые уже вылился тогда советский режим.

То был заколдованный круг. Нельзя было в одно и то же время и противопоставлять себя большевизму, и воспринимать почти целиком его программу. Винниченко переоценил и свои собственные силы, и силу движения. Надо было остановиться на одном из двух: либо строить Украину по образу и подобию уже существующих в Западной Европе и Америке демократических государств, либо объявить себя сторонником советской системы, отказаться от общения с буржуазной Западной Европой и договориться с Москвой о разделении сфер власти.

Но Винниченко был не только горячий украинский патриот. Он унаследовал от общерусской культуры самую характерную черту российской интеллигенции – ее веру в мессианское назначение России. Винниченко перенес эту веру на свою родную почву. Он ждал, что украинский народ явит всему человечеству чудо и вынесет на своих плечах бремя устроения своего государства на социалистических началах. В возможность такого чуда искренно верил и Чеховский, в котором причудливо сочеталось богословско-мистическое миросозерцание с его преданностью социал-демократической догме.

А между тем всякое большое народное движение только тогда достигает намеченных целей, когда таковые являются вполне ясными и не очень сложными для восприятия. Лозунги должны быть краткими, сжатыми и по форме, и по содержанию. «Большевизм – это значит не воевать» – вспоминались мне лаконические изречения солдат на выборах в Черниговской губернии. А тут звали народ на одновременное осуществление и национальных, и социалистических идеалов в их сложном взаимном переплетении, надуманном кабинетными людьми, но весьма неясном и туманном для человека от плуга или станка, для огромной массы крестьянства, рабочих, мелких городских ремесленников – словом, для всех тех, кто не причислялся тогда к буржуазии.

Вскоре Директория и правительство почувствовали всю тяжесть взятого ими на себя бремени. Конкретная цель восстания была достигнута, гетман низложен, Киев взят. Лучшие элементы повстанческой армии стали расходиться по домам. Те же, кто шел ради наживы и грабежа, были весьма разочарованы… Впоследствии они нашли себе применение и запятнали доброе имя первоначального состава украинской армии зверскими погромами евреев, грабежом, убийствами и издевательствами.

В Одессе в это время наблюдалось мирное сожительство представителей Антанты с русской добровольческой армией. Антанта проявляла полное безразличие к идейной стороне украинского движения. Французы как бы окопались в Одессе и ее окружности и не проявляли признаков дальнейшего продвижения. А на севере накоплялись большевистские тучи, готовые разразиться над Украиной…

Тогда наконец призадумались. За бортом государственного корабля оказались почти все умственные силы Украины, Директория осталась в одиночестве с небольшой горсточкой людей, способных к государственной работе, из числа «трех партий, принимавших участие в восстании».

Начались переговоры Директории и правительства с партиями центра. В министерствах, в центральных учреждениях и на местах не хватало опытных людей. Надо было организовать представительство за границей, послать миссии во все государства.

Однако и в это время решено было искать сотрудничества «справа» лишь для чисто технических заданий. Общий же курс и направление должны были оставаться прежними. Речь шла в первую очередь о должностях товарищей министров, директоров департаментов и т. д…

С другой стороны, Директория понимала, что партии центра и не согласились бы взять на себя ответственность за продолжение той же политики и поставили бы, в качестве условия своего вхождения в кабинет, требование о самой коренной и радикальной перемене всей системы, всего режима.

«Оказание технической помощи» началось с назначения Фещенко-Чоповского в качестве товарища министра торговли и промышленности. Засим, в связи с предстоявшей посылкой за границу дипломатических миссий, возник вопрос о назначении меня товарищем министра иностранных дел и о моей поездке за границу.

Наша партия стала на ту точку зрения, что серьезность момента обязывает всех нас к оказанию Директории посильной помощи, хотя бы на первых порах и чисто технической. Но помимо сего было ясно, что фактически сдвиг в первоначальной позиции Директории уже наступил и что за первым шагом вправо последуют дальнейшие.

Лично мне деятельность в области внешней политики представлялась чрезвычайно важной в смысле возможности контакта с Западной Европой и ее влияния на ход событий. Я принадлежал в этом отношении к той среде мирных обывателей, которые одинаково боялись и опытов российских реставраторов, и опытов нашего кустарного социалистического движения. И если старые призраки царской России с ее погромами были еще столь свежими в моей памяти, то и те миражи, которые уже смутно вырисовывались тогда на горизонте прямого и безудержного устремления к социалистическому строю, заставляли крепко задуматься… А когда в Конотопе и Бахмаче солдаты произвели примерную экзекуцию несчастных пассажиров-евреев, имевших дерзость ехать в поездах по своим буржуазным делам, то стало еще яснее, какие результаты может дать «радикальная ломка буржуазного строя».

Быть может, я переоценивал в то время значение помощи, которую могла оказать Украине Западная Европа. Факт тот, что без вмешательства и влияния Европы я не представлял себе возможности избежания продолжительнейшей внутренней, гражданской войны. Но уже и для того только, чтобы отвратить нашествие большевиков с севера, помощь со стороны Антанты была крайне необходимой.

Я поставил вопрос о моей кандидатуре на обсуждение моих товарищей по Центральному комитету еврейской территориалистской организации. Речь, конечно, шла не о каком-либо мандате, ибо ЕТО никогда не была политической партией, да и не могла быть таковой по всему строю политического мышления ее родоначальников Зангвилля и Мандельштама. Но мне хотелось узнать мнение близких для меня людей в столь важном вопросе. Мои старые, испытанные друзья высказались в положительном смысле.