Текст книги "Под нами Берлин"

Затишье

1

Строй полка застыл перед стоянкой самолетов. Хотя над нами висят тяжелые тучи и порошит мокрый снег, лица у всех светлые и торжественные. Начальник штаба майор Матвеев с правого фланга еще раз пристально оглядывает шеренги. Убедившись в безукоризненности равнения, он протяжно, как делал раньше, когда служил в кавалерии, подает команду:

– Во-о-ль-но-о! – и, опасаясь, чтобы снова не пришлось выравнивать полк, предупреждает: – С мест не сходить!

Ряды людей, словно от дуновения ветерка, волнисто заколебались. Послышался легкий, веселый говорок. Кто-то спросил:

– Курить можно? Федор Прокофьевич посмотрел на дорогу, ведущую от ворот аэродрома, и не разрешил.

– Смир-но. Равнение на знамя!

Приближался знаменный взвод. Впереди него развевалось красное полотнище. Четко отбивая шаг по только что укатанному, как асфальт, снегу, проходят перед строем знаменосцы. Тишина. Напряженная торжественная тишина. Перед глазами алое, как кровь, боевое знамя. Под ним мы сражались в Подмосковье и на Калининском фронте, в курской небе и над Днепром, принимали участие в освобождении Киева и теперь ведем битву за Правобережье Украины. Под ним мы уничтожили 330 самолетов врага. Оно обагрено кровью и стоящих в строю и погибших наших товарищей. Под ним я четыреста раз поднимался в небо войны, участвовал в пятидесяти воздушных боях и сбил 33 фашистских самолета.

Часто трудно приходилось нам, но мы побеждали. Сорок один летчик погиб из нашего полка, пять стали инвалидами. Вспоминается Иван Емельянович Моря из села Рябухино Харьковской области. Он недавно из госпиталя по пути домой заехал в полк. Инвалид. Трудно сказать, жил бы сейчас я, если бы под Томаровкой в прошлое лето он своим самолетом не преградил путь «мессершмиттам», которые целились в меня. В том бою Моря потерял ногу. Мы, стоящие в строю, все в долгу перед павшими и инвалидами. Поэтому-то в такой торжественный момент невольно в памяти встали товарищи, которые погибли, приняв на себя первые удары врага.

Знаменный взвод встает на правый фланг. Начальник штаба отдает рапорт заместителю командующего 2-й воздушной армией генерал-майору авиации С. Н. Ромазанову, прибывшему в сопровождении командира полка. Зачитывается Указ Президиума Верховного Совета СССР.

Генерал, прихрамывая, подходит ко мне и, вручив две красные коробочки, крепко обнимает. Он отходит к центру строя полка, чтобы произнести речь.

Я думаю: сейчас повесить на грудь Золотую Звезду и орден Ленина или после? А почему после?

Герой – это человек не порыва. Это характер. Скромность? А разве скромность заключается в том, чтобы скрывать свои чувства и мысли?

Когда тебе вручают Звезду Героя, нельзя не улыбаться, нельзя не радоваться. Ложная, манерная скромность – это ханжество.

С превеликим удовольствием расстегиваю свою летную меховую куртку, и Виталий Марков под громкое ура и аплодисменты прикатывает к моей гимнастерке награды.

Начинается митинг. Произносятся яркие речи. А память перескакивает еще дальше, в 1934 год, когда летчики А. Ляпидевский, С. Леваневский, С. Молоков, Н. Каманин, М. Слепнев, М. Водопьянов, И. Доронин, спасшие челюскинцев, стали Героями Советского Союза. Вся страна восхищалась и гордилась отвагой, мужеством славной семерки. Грожо звучали имена Чкалова, Байдукова и Белякова. Многим эти люди казались необыкновенными. Про них ходили легенды. Утверждали, что они с раннего детства сличались от простых смертных храбростью, обладали необыкновенной силой и не знали страха. А иногда пригодилось слышать и такое: рожденный ползать летать не может. И таким образом совсем в тени оставался труд героев, их знания, умение, воля.

В юности я тоже считал: герой – особый дар природы. Потом, под впечатлением внешней, праздничной стороны героизма и таких песен, как «Когда страна быть прикажет героем, нас героем становится любой», я стал думать, что герой – это человек риска и случая. Прошли годы. Многое испытал и пережил, познал суть храбрости и трусости, и необыкновенное приобрело реальные краски. Я осознал истину, что в жизни все добывается трудом, волей и вдохновением. Да, именно великим душевным вдохновением. Ведь жизнь – это борьба, в борьбе нужна ала, а силу придает только вдохновение.

Теперь-то я знаю, как длинен и тернист путь к герою. Это – труд, труд и труд, бои, бои и бои. Только они дают человеку знании, необходимые для борьбы, опыт и непреклонную волю к победе.

Храбрость сама по себе не бывает без сомнения и страха. В бою каждый раз приходится быть заново храбрым. В небе все пути к победе лежат только через победы над своими слабостями.

Я безмерно рад. На свете нет ничего тяжелее и почетнее, чем труд солдата в (оях за Родину. И получить за это высшее отличие… Да разве к такой награде боец может быть равнодушным Ч Я разглядываю блестящую Золотую Звезду и, перевернув ее, читаю на обратной стороне: 2043 Герой СССР.

«Значит, от звезды номер один Ляпидевского пошла, уже третья тысяча», – подумал я и услышал свою фамилию. Нужно сказать ответное слово.

Мне жарко. Хотя я стою в снегу и кругом снег, но мне очень жарко. И словно бы от этой жары у меня испарились все мысли и слова, приготовленные и заученные еще вчера. С дрожью в поджилках выхожу из строя и, обернувшись лицом к полку, смотрю на товарищей. От их одобрительных улыбок сразу становится легко, скованность отступает. А слова, идущие от души, всегда ясны и кратки.

В ответ я услышал аплодисменты и подумал, как хорошо, что забыл заготовленную речь и говорил одним сердцем. В таких случаях сердце не ошибается.

2

Вечерело. Небо зашторено низкими мокрыми облаками. Оттепель местами оголила землю от снега. В воздухе стояла белесая испарина, похожая на туман. О полетах нечего и думать: ни высоты, ни видимости. Война пощадила авиационный гарнизон Скоморохи, оставив в целости почти все жилые дома, сохранила клуб, столовую и штаб. Здесь у нас были прекрасные условия для отдыха. Мы жили по два-три человека в комнате с паровым отоплением, поэтому, когда стояла нелетная погода, мы предпочитали коротать время в городке, а не в сырой аэродромной землянке.

И сегодня летчики, кроме входящих в дежурное звено, находились у себя в общежитии. Одни, готовясь к праздничному ужину в честь 26-й годовщины Советской Армии и Флота, пришивали к гимнастеркам чистые подворотнички, наглаживали обмундирование, брились, другие, гремя костяшками, играли в домино, третьи, раздобыв где-то книги и уединившись, погрузились в чтение. Таких счастливчиков было мало. В полку имелось всего е десяток книг, и все они были зачитаны до дыр.

Я закончил составлять план полетов и взглянул в окно. Погода без изменений. Жалко, если завтра не будем летать. Однако нужно сходить к командиру полка и утвердить плановую таблицу полетов.

В коридоре задержался у группы людей, стоявших перед картиной, добротно написанной неизвестным художником прямо на стене. Краски масляные, яркие.

Почти от пола возвышается выпуклость планеты, покрытой снегом. Пустыня. По ней с востока на запад к пограничному столбу, увязая в снегу и оставляя глубокий след, идет человек с тяжелым мешком на спине. Одет он в овчинную шубу. На ногах валенки с загибом чуть пониже колен. На голове малахай. Широкое усталое лицо чисто выбрито. С него стекают крупные капли пота.

Особое внимание привлекает мешок с заплатами. Одна из них наполовину оторвалась, и из дыры на снег струятся золотые монеты. Легко догадаться, что, прежде чем человек дойдет до пограничного столба, все золото вытечет из мешка.

Что хотел сказать этой картиной художник, обсуждали столпившиеся летчики. Одни полагали что на картине изображена ваша Земля, а человек – человечество, не умеющее использовать свое богатство, растрачивая его в войнах; другие в безбрежной снежной пустыне видели Россию, которую иностранцы грабили-грабили, но так и не ограбить ограбить.

– А зачем тогда вся Земля показана пустыней? – слышится вопрос. – Если люди не прекратят между собой раздоры и войны, Земля станет пустыней.

– А по-моему, в картине отображена очень глубокая идея, – говорит Лазарев. – На Земле главное – Человек. Все остальное – золото, пограничные столбы… – пустяк. Смотрите, как под золотом бедняга исходит потом. А если бы он по Земле шел без этого мешка…

Вдруг весь гарнизон встряхнул мощный взрыв, за ним раздался второй, третий… Взрывы, один перекрывая другой, слились в сплошной оглушительный гул, вой и треск. Земля, небо, дома – все судорожно забилось, затряслось, засверкали зарницы, огонь, точно где-то совсем рядом началось извержение вулкана.

Первое, что мне пришло в голову: диверсанты взорвали склад авиабомб. Противник, отступая, оставляет специальные группы для шпионажа и диверсий. Недавно в городе Бердичеве ими было убито 15 человек военных и сожжен склад горючего. Кто-то в окно увидел промелькнувший силуэт самолета и крикнул:

– Бомбят!

Все выскочили на улицу. Погода за несколько минут, словно по заказу врага изменилась. Похолодало.

На западе багрянцем озарилось небо. Видимость улучшилась. Правда, не настолько, чтобы могли свободно, взлететь наши дежурные истребители, но хорошо подготовленные экипажи бомбардировщиков могли действовать с бреющего полета. И противник ловко этим воспользовался.

Зловещая тень вражеского бомбардировщика Хейнкеля-111 маячила над аэродромом. Он уже сбросил свой груз и теперь, уходя к кровавому закату, поливал из пушек и пулеметов аэродром. Вдогонку ему робко, словно только для обозначения, что здесь еще не забыли про войну, тянулись две-три огненные нити трассирующих пуль. А ведь у нас имеется более трех десятков зенитных пулеметов и пушек. Этого вполне достаточно, чтобы «хейнкеля» – эту неуклюжую громадину – снять, как только он показался у аэродрома.

Бомбардировщик с длинными крыльями и пузатой тушей казался каким-то страшным, дышащим огнем драконом. На наших глазах он плавно, неторопливо поднял свой толстый нос и скрылся в редеющих облаках.

Над аэродромом выросли столбы из земли и копоти. Расползаясь, они принимали грибовидную форму. Из одного ангара, словно под напором, треща и развеваясь, вылетали с клубами черного дыма красные лоскутья. Вскоре внутренний взрыв развалил ангар, и он запылал костром. Там, где стояли наши самолеты, развевалось несколько ярких факелов.

Нечего сказать, враг «поздравил» нас с наступающим праздником. Из-за беспечности расчетов зенитных пушек и пулеметов мы потеряли три самолета и пять автомашин с бензином, четырнадцать истребителей и штурмовиков повреждено. Есть убитые и раненые.

В начавшейся суматохе командиру полка было не до утверждения плана полетов.

3

На другой день погода была хорошей. Воронки от бомб – следы «хейнкеля» – часам к десяти заделали и начали летать. Правда, на фронт ходили мало, зато молодые летчики, точно оперившиеся птенцы, непрерывно резвились над аэродромом, укрепляя свои отросшие крылья.

Сейчас очередь летать Максиму Лихолату. Парню двадцать два года. Невысокий, застенчивый, мечтательный и чуточку, как это иногда бывает с мечтательными людьми, замкнут. К нам прибыл уже давно, в начале боев за Днепр. Родом из-под Киева, комсомолец, он в душе давно рвался в бой за родной город. При первом проверочном полете поволновался и сплоховал, допустив много ошибок, а время было горячее. Оно не позволило поверяющему понять психологию летчика и правильно оценить его ошибки. Он заключил: Лихолат по сравнению с другими подготовлен слабо. Нуждается в дополнительной тренировке. Но командирам было не до отстающих, и летчик был вынужден тоскливо и с завистью только смотреть на уходящих в бой товарищей.

Полк перелетел в Киев, а Максим так и не получил боевого крещения. Потом начались осенние дожди, капризная зима. Его опасались посылать в полет в неустойчивую погоду. Все это угнетало человека, он потерял уверенность в своих: силах и пал духом. От комсорга полка Нади Парыгиной не ускользнула его подавленность. Она н] долгу службы частенько беседовала с ним, и парень поднял голову. v Надя – девушка крупная, с пышными русыми волосами. В больших светлых глазах дружелюбно соседствовали и грустинка и: озорной огонек. Общительная и веселая. Ее любили з полку, но она никому не отдавала предпочтения.

Очевидно, в дружбе Максима с Надей все решило поведение девушки. Она проявила к нему чуткость, как к товарищу, нуждающемуся в поддержке, сумела заглянуть в душу, и он потянулся к ней.

Надя не могла быть холодной к людям и, опасаясь какой-нибудь резкостью или неосторожным словом обидеть Максима, стала с нему еще более внимательной. Максим это понял по-своему. Оживился, настойчиво стал добиваться, чтобы ему разрешали больше летать. Но нашлись и такие, что начали подсмеиваться: брось, мол, петушиться, она тебе не пара. Летай лучше, а ее забудь. Это встревожило Максима, Встревожило и командира полка.

Почему летчики, четкие люди, бывало, так непочтительно относились к самым сокровенным чувствам товарища? Не потому ни, что у нас даже слово любовь являлось запретным еще в детстве, со школы, а потом и на производстве? Почему мы, как правило, официально говорим только о последствиях неудачной любви, а о настоящей, красивой и большой – молчим? Дружбе и любви как пониманию прекрасного тоже нужно учиться.

Командир полка Василяка хорошо понимал, что значит для молодого летчика любимая девушка, и на взаимоотношения Максима с Надей взглянул по-своему. Он сказал мне:

– Лихолат еще не освоил самолет. А такого летчика, когда у него неспокойно на душе, опасно выпускать в воздух: может натворить глупостей. Пока не поздно, напиши рапорт о переводе его в другой полк, а я поставлю вопрос перед командиром дивизии.

У меня была свежа в памяти катастрофа Игоря Кустова. Его гибель отчасти была связана с тем, что его насильно оторвали от Люси. Это было сделано по предложению Василяки. Я согласился. И теперь каялся, поэтому решительно отказался от рапорта. Василяка сам обратился к командиру дивизии. Но Герасимов не стал спешить с решением. Он прибыл к нам, внимательно выслушал меня, Василяку и перед командиром полка поставил вопрос:

– Допустим, я переводу его в 32-й полк, к Петрунину. Ты уверен, что над причиной перевода там не посмеются? Злые языки везде есть. Ты уверен, что перевод не обидит летчика, не подорвет его уверенности в себе и не повредит делу?

Василяка задумался, а комдив, как бы между прочим, сказал мне:

– А ведь вы оба виноваты, что до сих пор Лихолат не введен в строй и не воюет. И если сейчас его перевести, то получится, что я ваши обязанности переложу на плечи других. А так коммунисты не поступают.

Да, в чем-то была наша вина, что Лихолат так долго ходит в учениках. Да не только он. В полку ученики не переводятся. Они мешают боевой работе, и мы все делаем, чтобы ученики скорее становились бойцами. Комдив, как и мы, хорошо понимал это и никогда зря не делал замечаний.

И вообще он не любил поучать. Поучение – не его стиль работы. Он умел учить. Сейчас же он сам нуждался в нашем совете, поэтому не торопил Василяку с ответом. Он был убежден: раз мы обратились к нему за помощью, значит, нуждаемся в ней, и терпеливо ждал ответа. Василяка видел единственный выход:

– Может, лучше Парыгину перевести в другой полк?

Разговор происходил на аэродроме. Мы стояли у самолета. Герасимов, когда сразу не мог решить какой-нибудь вопрос, уходил в себя, в раздумье. Его руки в такие моменты всегда выдавали напряженную работу мысли. И сейчас пальцы беспорядочно забарабанили по крылу «яка» и, как бы подыскав нужный мотив, начали выбивать дробь чечетки. Потом, резко взмахнув правой рукой, комдив решительно заявил:

– Нет! Убирать из полка девушку, комсорга, только потому, что в нее влюбился летчик, – наивно и смешно. Да и оскорбительно для них обоих. Мне кажется, сейчас самое надежное лекарство – дать хорошую нагрузку Лихолату. А то он у вас почти полгода не летал, бездельничал. А для молодого летчика нет ничего обиднее. Он кис от безделья. И тут рядом с ним оказалась такая хорошенькая, чуткая дивчина. Что ему оставалось делать, как не влюбиться? – И комдив приказал : есть погода – летать с Лихолатом каждый день. Чтобы человека научить летать, есть одно средство – нужно ему летать. И когда вы парня подготовите, а вы обязаны это сделать, тогда можно будет говорить о переводе его в другую часть.

И Лихолат начал летать, успешно осваивая новый истребитель.

– Как самочувствие? – спрашивал я его, прежде чем дать последние указания перед посадкой в самолет.

– Прекрасное! – бодро отвечал он. В голосе, во всей фигуре чувствовалась повышенная радостная возбужденность, но не было той деловой собранности, которая необходима перед вылетом. Максим доволен, чрезмерно доволен, что он начинает много летать. У него есть успехи. Они-то и будоражат его нервы. Нужно настроить его на деловой тон.

– Значит, к полету готов? – желая отвлечь от всего земного, как можно официальнее задал я вопрос. Максим напружинился, подтянулся.

– Готов! – четко заявил он.

Я придирчиво расспрашиваю о задании и напоминаю о прошлых недостатках. У летчика восторженность спадает. Он сконфуженно кусает губы и начинает объяснять, почему они получились.

– А пора летать уже чисто, – и, поддерживая его уверенность, обещаю: – Еще сделаешь парочку полетов строем – и будешь воевать.

Лихолат в паре слетал хорошо. Получив разрешение на посадку, резво отошел от ведущего. Низко пройдя над стартом, с заметной лихостью взмыл кверху и круто развернулся. Так в учебных полетах не полагается.

Командир полка внимательно следит за полетом. От взгляда старого инструктора ничего не ускользнуло:

– Зачем это красование? Неужели хотел удивить кого-то? – Василяка окинул взглядом всех, кто находился на старте. Очевидно, искал Парыгину, но ее не было, и приказал мне крепко поругать летчика за этот шик. – А то чего доброго начнет показывать высший пикотаж. Никакой поблажки: дисциплина – главное.

Молодой летчик, стараясь лучше выполнить задание, всегда напрягается. И если у него хорошо идет полет, он, как и все в таких случаях, доволен собой, радуется. Так было сейчас и с Максимом. Свою радость он выразил в лихом развороте. И скорее всего это у него получилось непроизвольно: от избытка чувств, что он так удачно ходил строем. Но полет его на этом не закончился. Предстояло самое ответственное, на чем обычно молодые летчики спотыкаются, – посадка.

Именно сейчас он должен свое умение сосредоточить на посадке. Лихость же или просто вспышка радости сняла с него собранность. Он ослабил внимание и при расчете на посадку допустил большой перелет. Приземлиться теперь он мог только на границе аэродрома, а это значит при пробеге обязательно выкатиться с летной полосы и на большой скорости наскочить на окопы, оставшиеся еще от фашистов.

Такая ошибка, как ее просто называют промаз, легко исправляется, если дать мотору полную мощность. Летчик не садится, а делает повторный заход. Сейчас же Лихолат упорно снижался.

Мы с Василякой побежали к руководителю полетов, чтобы тот приказал Лихолату не приземляться, а уйти на второй круг.

Руководитель полетов, видя аварийное положение, без нашего вмешательства уже во все горло кричал в микрофон:

– Уходи на второй круг! Уходи! – Максим то ли не слышал, то ли у него отказал приемник, упорно снижался. – Газ давай! Газ! – непрерывно неслись тревожные команды по радио.

Наконец летчик понял, что садиться нельзя, и дал газ. На старте все видели, как из мотора выскочили черные язычки копоти и спасительный звук стал нарастать. Уже послышались вздохи облегчения и ядовитые реплики в адрес Лихолата, но тут же голоса начали гаснуть и обрываться на полуслове. Все замолчали. На старте стало тихо. Мотор у Лихолата не набирал сил и не тянул. Самолет на высоте пяти-шести метров как будто застыл над землей и, казалось, вот-вот потеряет равновесие и упадет.

Несколько секунд напряженного молчания. Каждый ломает голову, что же с мотором. Переохладился? Тогда он, выбрасывая несгоревший бензин, словно захлебнувшийся пловец, чихал бы и отфыркивался. Однако он работал ровно, только приглушенно, словно тратил всю свою мощность на что-то свое, внутреннее, упорно не желая передавать силу самолету.

Быстрее всех догадался, почему не тянет мотор, руководитель полетов и скомандовал:

– Лихолат, дай полностью вперед Р-7!

Р-7 – это регулятор оборотов винта. Управляется он летчиком при помощи такого же рычага, каким происходит управление и газом (мощностью мотора). Оба эти рычага находятся в кабине летчика вместе и должны двигаться одновременно. Сейчас же Лихолат дал только рычаг газа. Зная летчика, нетрудно догадаться, почему он позабыл о рычаге винта.

Много ли надо ученику, чтобы при сложной работе допустить ошибку? Один взгляд не в ту сторону, одна некстати пришедшая мысль или вспышка радости – и уже внимание к делу ослаблено. А самолет летит. Он требует от летчика на посадке непрерывных решений и действий. Лихолат на какую-то секунду отвлекся. Ритм чередований работ нарушен. Человек засуетился, и действия его стали беспорядочными. И вот результат – он никак не вспомнит про рычаг управления винтом. Теперь мотор отдает всю свою мощность, но винт не развернут на нужный угол, и его три лопасти, точно лопатки, бьют по воздуху, а не ввинчиваются в него. Тяга совсем малая. Самолет теряет скорость.

– Р-7 вперед, от себя! – продолжает кричать по радио руководитель полетов. А самолет уже не летит, а словно черепаха, ползет. Он кое-как перетянул границу аэродрома, и летчик, очевидно совсем растерявшись и не понимая никаких команд, уже по привычке, механически, как делал над этим местом и раньше, начал разворот вправо. И этого было достаточно, чтобы «як», потеряв всякую опору о воздух, точно обессилевшая птица, свалился на землю. Пыль, клубы метнувшегося кверху снега обозначили место падения.

– Все… – вырвалось у кого-то со стоном.

– И кто виноват? – Маленькие глаза Василяки: в упор смотрели на меня. В них – укор. Он крикнул руководителю полетов: – Машину мне!

В тот же день Надя Парыгина была переведена в другой полк.

4

Новый аэродром – новое место старта для боев, новые надежды.

Мы не знаем замыслов Верховного Главнокомандования, но мы имеем свои замыслы – наступать, и они не могли не выразить общего плана освобождения Родины. В этом был смысл всех наших дел и надежд. И все же, когда впереди появилось Ровно, грусть и гордость охватили нас. Новое всегда вызывает волнение своей неизвестностью.

Город уже под крылом. Небольшой, компактный и сверху почти весь от черепичных крыш кажется темно-рыжим. На вокзале заметно оживление – видны люди и машины, дымки от паровозов, цепочки вагонов. А вот западнее города, среди снега, узкой дорожкой чернеет рабочая полоска аэродрома.

Внимательно запоминая очертания Ровно, делаем круг над ним, как бы приветствуя жителей, и летим по железной дороге на Луцк; Ковель. Здесь нам по-хозяйски нужно изучить землю с воздуха: отсюда мы начнем наступление. Вспоминается тяжкое лето 1941 года. Ведь по этому маршруту (Житомир, Новоград-Волынский, Ровно, Луцк) наступали тогда на Киев фашистские колонны танков Клейста. Здесь произошло самое крупное танковое сражение начального периода войны с участием с обеих сторон около двух тысяч танков.

К северу от линии нашего полета темнеют сплошные леса. Местами, как лысины, сереют пятна. Это болота Полесья. Над ними в солнечном воздухе косматыми гривами, переливаясь разными оттенками цветов, стелется испарина глубинного дыхания земли. Особое внимание привлекло небольшое болотце, круглое, точно диск. В середине его темнеет проталина. Над ней шапкой стоит пар. Проталина к краям постепенно белеет и уже у опушки леса, как венец, сверкает яркой белизной снега. Сверху этот сверкающий венец кажется стенками вазы, а шапка испарения, окрашенная лучами солнца, – – сказочным букетом цветов с бесконечным множеством красок.

Великолепная игра природы!

Километрах в пятнадцати от села Киверцы, откуда отходит железнодорожная ветка на город Луцк, меня удивила потянувшаяся к нам из леса огненная струя. Стреляли из пулемета. Это мог делать только враг. Смотрю туда, откуда строчил пулемет. Струя огня исчезла. В лесу никаких признаков жизни. Но ведь стреляли зке? Странно. Эта местность и города Луцк и Ровно уже три недели как были освобождены нашими войсками.

Ознакомившись с новым районом, мы сели на аэродром. К нашему удивлению, здесь никаких признаков разрушений. Целы все небогатые сооружения: узкая взлетно-посадочная асфальтированная полоса, деревянный ангар, щитовые бараки, домики. Похоже, что все делалось на скорую руку и временно. Фашисты чувствовали, что долго жить им здесь не придется.

У колеса моего самолета в ноздристом талом снегу валяется посеревшая от времени бумажка с каким-то рисунком. Осторожно, чтобы не разорвать, извлекаю ее из мокрого снега. Гитлеровская «художественная» листовка. Изображен дремучий лес, из которого украдкой выглядывает человек с большой клочкастой бородой. На голове растрепанная ушанка, низко нахлобученная на лоб. В распахнутом полушубке, в волосатых длинных руках – советский автомат. Сильный оскал зубов и горящие злобой глаза. Все это придавало человеку дикий, свирепый вид. Под рисунком подпись: «Матери, не пускайте детей в лес! Там партизаны!»

Мы с механиком самолета Дмитрием Пушкиным и начальником оперативного отдела полка капитаном Плясуном, прилетевшим сюда еще вчера, с любопытством рассматриваем гитлеровское «искусство». К нам подходят летчики и местные жители, приводившие в порядок аэродром.

– Видать, партизаны немцам здесь здорово насолили, раз пришлось выпускать такие картинки, – говорит Хохлов.

Тут же от местных жителей мы услышали многие подробности героической работы ровенских партизан, впервые услышали о легендарном разведчике Николае Кузнецове.

Ровно считался столицей оккупированной фашистами Украины. В Киеве они не могли себя чувствовать свободно. А в Ровно, небольшом городке, ставшем советским незадолго до войны, они думали найти себе спокойное пристанище и, истребив почти половину населения, всюду расставили своих чиновников. Каждого оставшегося в живых жителя они взяли под свой надзор. И все же в Ровно, в этом «тихом пристанище», то и дело убивали оккупантов, взрывались склады. Сам рейхскомиссар Украины Эрих Кох в своей резиденции не мог найти покоя. Вся гитлеровская свора под натиском нашей армии и местных партизан так поспешно бежала из города, что не только не успела ничего взорвать, но даже оставила нетронутыми приготовленные гс обеду столы.

Капитан Плясун приглашает нас в землянку на КП.

Занимая целую стену, там висят две карты с последними данными фронтовой обстановки, нанесенными заботливой рукой капитана Плясуна. Одна карта стратегическая, а вторая местная – нашего фронта. Местные дела нам были хорошо известны, поэтому все потянулись к стратегической карте. На ней была нанесена линия фронта от Финского залива до Черного моря. В тусклом свете бензиновой коптилки оцениваем обстановку.

За зиму противник был отброшен от Ленинграда далеко на запад. Там фронт проходит от Нарвы по Чудскому озеру и далее на юг с небольшими изгибами до Мозыря. От Мозыря круто поворачивается на запад к Луцку. От Луцка идет на юго-восток, на Кривой Рог и снова на юг, на Каховку.

– Так мы же здесь, на севере Украины, оказывается, вбили в противника кжин, – удивляется Лазарев, рассматривая карту.

– И клин порядочный, глубиной километров до трехсот, – уточняет Коваленко. – А мы в самом ост-рже клина.

– Отсюда, из района Ровно и Луцка, наши русские армии в четырнадцатом году начали Галицкую операцию и овладели Львовом, – поясняет Плясун.

– Может, и мы сейчас

будем наступать на Львов? – невольно вырвался у кото-то вопрос.

Плясун, видимо нанося данные военной обстановки на карту, уже думал об этом. А кто на фронте не задумывается о своих ближайших делах? Война всех научила мыслить масштабно. Поэтому он сразу нам ответил:

– Вряд ли. Мы и так, в особенности наш 1-й Украинский, вон как вырвались вперед. – Черные, как уголь, глаза Тихона Семеновича скользят по карте на юг. Его палец обводит Херсон, Кривой Рог, освобожденный только два дня назад, 22 февраля, 3-м Украинским фронтом, и, потянувшись на северо-запад, чуть задерживается на Ровно, отсюда опускается на юг – на Карпаты и Черное море. – Смотри, какой здесь у немцев образовался длинный нос. Он, как на наковальне, лежит ла горах и нюхает Черное море. Ударить по нему с севера и – отрубить. – Тихон Семенович улыбнулся. – Идея? – И тут же замечает: – Только весной, в распутицу, еще никто не проводил крупных операций. По крайней мере, история не знает такого случая. – И Тихон Семенович глядит на меня:

– Вспомни-ка хорошенько, мы с тобой в академии, кажется, весенних операций не изучали?

До самой темноты продолжалась непринужденная беседа о стратегии. Когда на фронте затишье, летчики любят поговорить, помечтать о том, что их ждет впереди. Обсудить свои мысли, убедиться в правильности своих наблюдений, догадок стало нашей потребностью. И что характерно, такие коллективные обсуждения редко бывают ошибочными.

– А теперь пора и на ужин, – прервал нашу беседу Тихон Семенович, увидев, что в маленькое окно землянки уже заглядывает ночь.

– А спать где будем? – спросил Лазарев. Лицо Плясуна расплылось в улыбке:

– В городе, на пуховых перинах. И по-моему, в особняке самого наместника Украины.

5

Роскошный двухэтажный особняк. В спальнях зеркальные шкафы, туалетные столики, массивные деревянные кровати с пуховыми перинами, ванная под рукой… Все это как-то не вязалось с войной, словно мы отгородились от нее, чтобы забыть человеческие страдания и охладить ненависть к врагу.

Однако недолго пришлось нам отдыхать в хороших спальнях. В первую же ночь наши мягкие перины запрыгали от «музыки» разрывов. В Ровно, в окрестных селах и лесах, гнездились украинские буржуазные националисты, оставленные фашистской агентурой. Они не только мешали восстанавливать разрушенное войной хозяйство, убивали партийных и советских работников, но и наводили ночью вражескую авиацию на важные объекты. Во вторую же ночь две бомбы упали недалеко от нашего особняка. Мы вынуждены были ночевать на аэродроме. Здесь, на солдатских койках и нарах, все было свое, знакомое, привычное. И спалось крепче. А предрассветный гул наших моторов воспринимался как сигнал горниста – «подъем». Это сразу прогоняло сон и придавало бодрость.

Обычно в период наземного затишья, когда фронт готовится к новому наступлению, истребители не знают покоя. С воздуха они зорко прикрывают перегруппировку войск, чтобы противник не пронюхал о замыслах и не помешал подготовить операцию. Но у нас, на правом крыле 1-го Украинского фронта, днем вражеские самолеты почему-то не показывались. Мы часто летали на разведку, фотографировала оборону противника. На моем «яке» вот уже несколько дней не снимался фотоаппарат. А погода на редкость хорошая, солнечная, какая-то мирная, словно она, уговорив противника, предоставила нам отгул. И солнечные дни стали нам казаться затяжными. Без вражеской авиации стало просто скучновато. Это даже немного нас расхолаживало.