Текст книги "Над Курской дугой"

На Калининском фронте

1

Прошел год. И вот я уже прощаюсь с Оренбургом. С высокого берега Урала в последний раз взглянул на рощу, на степные просторы, уходившие в небесную даль. Доведется ли еще побывать в этих краях?

Впереди фронт.

Вспомнил, каким птенцом начинал войну на Халхин-Голе. Тогда у меня был мизерный налет на истребителях – меньше ста часов, теперь – шестьсот! Год в академии тоже не прошел даром: освоил новый тип самолета, пополнил свои теоретические знания. Есть все шансы бить врага наверняка.

Много размышлял об этом в пути к новому месту службы на Калининский фронт, с твердой верой в свою «счастливую звезду».

Стоял сентябрь 1942 года. День выдался пасмурный, дождливый. Проселочные дороги раскисли. Грязный, в насквозь промокшем поношенном реглане с большим трудом на попутных машинах добрался от станции до деревни, где размещалось управление 3-й воздушной армии. Прежде чем войти в домик отдела кадров, тут же, в большой дождевой луже, смыл с себя дорожную грязь.

Начальника отдела кадров на месте не оказалось. Принял меня важный на вид уже немолодой капитан.

– Старший политрук Ворожейкин после окончания ускоренного курса академии ВВС явился в ваше распоряжение, – доложил я по всем правилам, держа в руке необходимые документы.

Капитан, хмурясь, не вставая со стула, выслушал и недовольно буркнул:

– Вы Ошиблись адресом. Идите в политотдел.

Я положил перед ним командировочное предписание, удостоверение личности и большой опечатанный пакет.

– А почему у вас звание политработника? – удивился он.

На его сердитом лице промелькнуло выражение недоверчивости.

Капитан углубился в чтение моих бумаг, сверяя один документ с другим. Потом, не приподнимая головы, стал внимательно осматривать сургучные печати на пакете. Найдя их в порядке, вскрыл пакет и начал листать личное дело.

– О, вы, оказывается, в академии за грубость со старшим начальником заработали двадцать суток ареста и привлекались к партийной ответственности.

Да, был такой печальный случай в моей жизни. Произошел он осенью 1941 года, когда немецко-фашистские войска вплотную подошли к Москве. Мне не хотелось в то трудное время оставаться в глубоком тылу. Я подал рапорт о посылке на фронт. Не разрешили. Чтобы развеяться от тяжких дум, я пошел в театр слушать оперу «Царская невеста». Слева от меня сидел лейтенант-танкист с девушкой. Во время действия они довольно громко разговаривали. Впереди оказался генерал-лейтенант. Он обернулся к ним:

– Замолчите! Мешаете слушать.

А в перерыве, когда включили свет, генерал, как видно по ошибке, сделал мне замечание за «неуменье вести себя в театре» и приказал доложить об этом моему непосредственному начальнику.

Позже на меня наложили взыскание по строевой линии, а заодно привлекли к партийной ответственности. На заседании партийного бюро к этому присоединили еще и мой рапорт о посылке на фронт, как доказательство того, что я «не желаю учиться». Один из членов бюро все это квалифицировал как опасную недисциплинированность и потребовал самого строгого наказания.

Партийное бюро вынесло строгий выговор с предупреждением. Однако коммунисты не согласились с таким решением, на собрании ограничились разбором. Я хотел было рассказать капитану обо всем этом.

– Не надо, – снисходительно улыбнулся он. – Чепуха какая-то. Учиться не хотел, а в свидетельстве об окончании почти одни пятерки! И уже летали на новых «яках»? Доложу начальству. До завтра.

На другой день с утра я снова предстал перед капитаном.

В мирные дни получение нового назначения всегда вызывало у военных людей большое душевное волнение. Другая должность, неизвестное место службы, новые люди… Ко всему этому нельзя было оставаться равнодушным. Иное дело в военное время. Теперь вся процедура назначения ничуть не волновала меня. Я рассуждал так: где бы летчик со своей частью ни находился, место работы уже определено – фронт, он един для всех. Должность тоже особого значения не имеет. Воздушный бой всех уравнивает. Там права на жизнь, на смерть и на победу определяются только умением воевать да товарищеской спайкой… Поэтому я спокойно ждал приказа о назначении. Мне было известно, что в армии один полк все еще летает на старых истребителях И-16. Однако я был уверен, что меня пошлют на «яки», как уже освоившего новый самолет.

Капитан с тем же важным видом, как и накануне, зачем-то молча порылся в моем личном деле и сухо, официально начал:

– Докладывал о вас командующему. Принять вас у него нет времени, поэтому поручил мне передать следующее: боевого опыта на фронтах Великой Отечественной войны вы не имеете. То, что было на Халхин-Голе и на финской войне, уже устарело…

Служба в армии, и особенно академия, научили меня шире смотреть на то, что называется боевым опытом. Я был убежден, что этот опыт никогда не устаревает, а только перерабатывается, совершенствуется в зависимости от новых событий. Мне трудно было согласиться с капитаном, так бездумно оценивавшим историю прошлых войн, особенно Халхин-Гол.

– Вы не правы…

Капитан, видимо, не терпел, чтобы его перебивали, раздраженно сверкнул глазами и предупредительно поднял руку:

– Вот вы опять свою недисциплинированность показываете. Это нехорошо. Командир должен иметь выдержку и такт.

– Виноват, – извинился я.

– Так вот. Чтобы командовать эскадрильей, вам нужно еще поучиться у наших фронтовиков и к тому же подтянуться в дисциплине. Ввиду вышеизложенного командующий принял решение назначить вас с понижением – заместителем командира эскадрильи в семьсот двадцать восьмой истребительный авиационный полк.

Очевидно желая узнать, как я буду реагировать на такое сообщение, капитан сделал паузу.

Должность меня мало волновала. Я спросил лишь об одном: – Этот полк на «яках»?

– Нет, на И-шестнадцатых.

У меня непроизвольно вырвалось:

– Но я переучился на «яках», а на И-шестнадцатых уже три года не летал, надо снова учиться. Зачем?

– Так решил командующий.

Я встал:

– Разрешите идти?

Кадровик тоже приподнялся и, вручая командировочное предписание, пояснил:

– Понижение – временное явление. Вот покажете себя в деле – назначим снова на должность командира эскадрильи. А теперь, сами понимаете, академия вам ни боевого опыта, ни практических навыков не дала, а летчику нужно…

– Спасибо за заботу. Постараюсь оправдать ваше доверие…

Когда вышел из домика на свежий воздух, погода уже резко изменилась. Сквозь тонкую пелену облаков проглядывало полуденное солнце. Солнечные блики, искрясь, играли в гладких, как зеркало, лужах.

С голубеньким чемоданчиком, в котором находилось все мое имущество, я направился на перекресток дорог, чтобы на попутных машинах добраться до полевого аэродрома.

2

728-й полк был сформирован в Чугуевской военно-авиационной школе из летчиков-инструкторов. Через два месяца он прибыл на Калининский фронт и сразу включился в боевую жизнь. Летчики уже сбили в воздушных боях более сотни самолетов противника, а сами потеряли двадцать одну машину.

– Здорово! – не удержался я от восхищения. Капитан Купин, исполнявший обязанности командира полка, уехавшего за новым пополнением, заметил:

– Так и должно быть. Из школы отбирали лучших… Летчики только что прилетели с боевого задания, и машины заправлялись горючим. На одном из истребителей мне предстояло потренироваться в технике пилотирования и ознакомиться с районом аэродрома.

– Завтра – за боевую работу, – просто, по-товарищески сказал Купин.

Пока техники готовили И-16 к полету, мы с капитаном прохаживались по опушке леса. Дмитрий Иванович охотно, но со свойственной ему степенностью и немногословием знакомил меня с боевыми делами полка. В его скупом рассказе звучала большая любовь к полку, к людям, в подготовке которых к боям, конечно, немалая заслуга принадлежала и ему.

– У нас дерутся все как львы. Взять Сашу Новикова – настоящий ас! На героя посмертно представили. А Игорь Кустов! Два раза шел на таран. В последнем бою снаряд раздробил ему ключицу, разворотил грудь, а он, истекая кровью, дрался.

Потом капитан показал на крепко сложенного смуглого парня.

– Вон видишь – Андрей Боровых.

И тут же стал рассказывать историю, о которой я уже читал в газете.

Над территорией, занятой оккупантами, завязался воздушный бой. Самолет штурмана полка капитана Петрунина загорелся. Летчик выпрыгнул на парашюте. Андрей Боровых, находясь рядом с товарищем, спускающимся прямо на окопы противника, мучительно размышлял, что же предпринять. Темно-серые фигурки вражеских солдат уже выскакивали из своих нор и приближались к вероятному месту приземления парашютиста. Всем казалось, что летчику ничем помочь нельзя. О посадке самолета, как это сделал в Маньчжурии Сергей Грицевец, нечего и думать: вся земля изрыта окопами.

Не зная сам зачем, Андрей Боровых приблизился вплотную к беспомощному Петрунину и сделал вокруг него вираж. К удивлению, парашютист метнулся за самолетом и немного приподнялся вверх. «Уж не задел ли?» – мелькнула неприятная мысль у Боровых. Но нет. Андреи Петрунин, повиснув под белым куполом, энергично жестикулировал руками и, не снижаясь, качнулся вслед за самолетом. И тут Боровых осенила догадка, родилась слабая надежда спасти товарища.

Он сделал вокруг белого купола еще один вираж с набором высоты, потом второй… Парашютист, не снижаясь, тянулся за самолетом, даже моментами подскакивая ввысь.

Бой кончился. На помощь пришли другие летчики. Все поняли, что парашютист, попадая в воздушные завихрения, образующиеся сзади самолета, некоторое время летит вслед за ним. И один за другим завиражили. Стало ясно, что таким способом можно перетянуть товарища через линию фронта. Немцы, очевидно, не верили, что парашютист может уплыть от них, и не открывали огня. Потом спохватились, да поздно.

Так перед благородным мужеством людей отступила сама смерть. Летчик был спасен!..

– Взаимовыручка у нас на высоте, – похвалился Дмитрий Иванович и тут же тяжело вздохнул. – Только вот «стариков» осталось мало, всего пять человек при шести исправных самолетах. Обещают перевооружить на «яки»… Но, видно, не скоро это будет. Все сейчас идет на юг, под Сталинград[1]1
  Ныне Волгоград.


[Закрыть].

Механик доложил о готовности самолета к вылету.

От высокой фигуры Купина сразу повеяло настороженностью. В черных глазах мелькнуло сомнение и тут же исчезло, уступив место доверию.

– Ну, все ясно? Ничего не забыл?

По положению требовалось провезти меня на учебном самолете, а его не было. Потому-то Дмитрий Иванович, старый инструктор, и волновался. Я тоже чувствовал себя не совсем уверенно: И-16, пожалуй, самый сложный из всех истребителей, которые знала наша авиация. Однако ничего не поделаешь: война диктует свои правила!

Прежде чем сесть мне в кабину, Купин спросил:

– Эрэсами пользоваться умеешь?

С реактивными снарядами я познакомился еще на Халхин-Голе, но стрелять не доводилось: уж очень они были засекречены.

– Ими очень хорошо отпугивать «мессов», – наставлял капитан. – И неплохие результаты получаются при штурмовке площадных целей. Попробуй парочку в воздухе выпусти!

* * *

Когда я закончил тренировочные полеты, солнце уже скрылось за горизонтом. В воздухе потянуло морозцем, – значит, утром будет хорошая погода.

3

Идем на построение. На чуть поседевшей от мороза траве с хрустом печатаются следы… В голубом небе полная тишина, на земле – никакого дуновения. Из-под макушек деревьев поднималось большое свеже-розовое, удивительно мягкое солнце. И сразу все заискрилось. Лес, что с трех сторон окружал аэродром, запылал осенним багрянцем. Кругом царило величавое, вечно праздничное пробуждение природы, но мне было не до того. Весь мир сейчас для меня сосредоточился на боевом задании: прикрыть штурмовики. «Илы» должны нанести удар восточнее Ржева по фашистским войскам, пытающимся улучшить свои позиции на северном берегу Волги.

Впятером стоим перед капитаном Купиным и слушаем указания на вылет.

– Все понятно?

– Понятно… – тихо и глухо, словно издали, ответили два-три голоса. Остальные в задумчивости кивнули головами.

Нестройный ответ не волнует командира. Он знает: летчик, получив задание, уже живет думами о предстоящем деле. Хотя фронт находится в тридцати километрах и в воздухе ничем не обозначен, летчик всеми мыслями там, на передовой. В его воображении возникает вся обширная панорама наземного сражения и возможная воздушная обстановка, в которой придется действовать. Купин, хорошо понимая состояние людей, не повторяет своего вопроса, а только проницательно окидывает всех взглядом, как бы убеждаясь по особым приметам в готовности каждого выполнить поставленную задачу.

Правофланговые младшие лейтенанты Боровых и Баранов – ветераны полка. Он уверен: эти не подведут. На счету каждого уже по десятку сбитых фашистских самолетов. Умелые и опытные бойцы, они скоро перейдут в другой, соседний полк, формирующийся из мастеров воздушного боя.

С ними сержант Сергей Лазарев. Как и большинство высоких людей, он чуть сутулится. Самый молодой летчик в полку и воюет еще недавно. Губы плотно сжаты – первый признак внутреннего напряжения. Синие с прищуром глаза доверчиво устремлены на командира. В них и задор, и суетливое нетерпение, свойственное еще неопытным воздушным бойцам. Купин постоял около Лазарева, но ничего не сказал.

Младший лейтенант Архип Мелашенко – небольшой, не в меру раскрасневшийся, с очень взволнованным рыжеватым лицом. Вся его фигура выражает какую-то безотчетную тревогу. Он заметно переживает: видно, как нет-нет да и вздрогнет левая рука. Воюет он с начала организации полка, не раз палился в огне, а переживает, нервничает, как перед первым вылетом. Может, война не закалила, а, наоборот, ослабила его сердце, нервы?

– Не холодно? – спрашивает Купин.

Архип вздрогнул, еще сильнее зарделся, словно его пристыдили за что-то, и поспешно ответил:

– Нет.

По лицам товарищей пробежала улыбка, разрядив их скованность.

Около меня Дмитрий Иванович задержался. То ли желая подбодрить, то ли просто еще раз решил напомнить:

– Прошу особо обратить внимание на линию фронта. В случае какой-нибудь неприятности тяните на свою территорию. В бою от группы не отрываться! – И, доброжелательно улыбаясь, заключил: – Все будет хорошо…

Хотя я на добрые десять лет старше многих из стоящих со мной в строю летчиков, в глазах Купина все равно «новичок», необстрелянный боец.

Замки парашюта застегиваются непослушно. Мелко дрожат пальцы. Ловлю себя на этом и думаю: «А кому это не знакомо? Одно дело говорить о войне, решать учебные тактические задачи, но совсем другое – самому идти в бой».

Какая-то оторопь, безотчетная спешка… Знаю – нехорошо, но все равно не в силах ничего поделать с собой. Волнение, присущее человеку, составляет одно из свойств его природы и, может быть, один из признаков деятельной натуры. Если бы я не понимал, на что иду, очевидно, и не волновался бы… Наблюдаю за товарищами и вижу: каждый старается ничем не показать своего душевного состояния. Владеть собой – мужество. А кто из нас не хочет быть мужественным?

Над аэродромом появились наши штурмовики. Взлетаем шестеркой. Звено в четыре самолета ведет капитан Купин. Чуть в стороне – пара Андрея Боровых.

У меня не убирается шасси. Проверяю, выполнил ли все требования инструкции. Вроде все, однако ручка, которой должен сделать сорок семь оборотов, не двигается с места.

С неубранными колесами в бой лететь нельзя: теряется скорость, да и мотор можно перегреть. На этой машине вчера летал, все было нормально. В чем дело? Еще раз проверяю последовательность своих действий и обнаруживаю техническую неисправность.

Возвращаться? А если будет бой, возможно, кто-то погибнет? Конечно, упрека никто не бросит, однако подумают, что, если бы я полетел, несчастья могло не случиться: наших на один самолет было бы больше. От такого предположения крепнет решимость остаться в строю, быть рядом с товарищами.

В такие минуты сомнений летчики редко руководствуются официальными правилами, словно забывают их, и действуют в общих интересах, рискуя собой. И наоборот, тех, кто следует строго предписаниям, осуждают…

Капитан Купин, у которого я иду ведомым, машет рукой: «Возвращайся!» Делаю вид, что не понимаю, он же настойчиво повторяет. Я по-прежнему «не понимаю», успокаивая себя тем, что на И-16 можно драться и с неубранным шасси. Наконец, Дмитрий Иванович грозит кулаком, тычет им по голове, потом по козырьку кабины, напоминая, что я такое же бестолковое «бревно», как и эта часть самолета. В конце концов ведущий, убедившись в моей «непонятливости», перестал сигналить. А я весь отдался полету. Раз и навсегда принятое решение, хотя, может быть, и неправильное, приносит душевное равновесие.

Успокоившись, внимательно наблюдаю за происходящим. Как найти свой аэродром после боя – это меня не тревожит: накануне все оглядел с воздуха и обдумал. По железной дороге Торжок – Ржев, которая сейчас стелется левее, всегда можно восстановить ориентировку.

Пятерка Ил-2 в плотном строю клина плывет на небольшой высоте. Мы летим сзади штурмовиков попарно уступом влево. Строй разомкнут: это не отвлекает внимания на пилотирование в группе, и летчики имеют возможность наблюдать за всем, что делается вокруг. А маневренность? Тоже ничем не стеснена. Каждый отдельно и все вдруг могут в любую сторону развернуться, не мешая никому. Чем же отличается сейчас боевой порядок от времен Халхин-Гола? В парном построении и разомкнутости. В 1939 году мы уже применяли эшелонирование групп по высотам. Жаль, что сейчас этого нет.

Вдали от дыма и гари волнами туманится горизонт. Близок фронт. Чуть левее в лучах солнца заблестели колокольни оккупированного Ржева. Значит, враг совсем близко. В прозрачном воздухе противника нет. Мне не терпится увидеть линию фронта, и я смотрю вниз.

Волга! Знаю – внизу немцы. Но где же они? Кроме леса, изрытой земли и полусожженных деревень ничего не видно. По расчету, передний край должен быть где-то под нами.

Чтобы с воздуха читать расстилающуюся карту войны, нужно не только по бумаге изучить расположение войск, а, как говорят, «врасти» в наземную обстановку. Только многократные полеты позволяют понять эту своеобразную географию.

И вот фронт сам заговорил. Черные рваные хлопья зенитных разрывов повисли между самолетами. Штурмовики, словно ожидавшие этого «сигнала», разом перешли в пикирование. Не теряя высоты, следуем за «илами».

Наблюдаю за небом: где-то в нем таится опасность. Глаза неуверенно разглядывают небесную синеву, густую и неприятную. Кажется, небо прячет врага где-то в своей бездонной глубине. Я лихорадочно кручу головой, нервно озираясь вокруг. «Ничего, привыкай, – говорю себе, стараясь упорядочить свои действия. – Главное теперь – ничего не упустить в воздухе». На землю смотреть незачем – с ней связи нет.

Высоко в стороне увидел две плывущие тени. Очень быстро они приобрели очертания самолетов с длинным, тонким фюзеляжем – у нас таких не было. «Мессершмитты»? Сейчас начнется бой! Деловая сосредоточенность сразу овладела мной. Безрассудного задора, какой охватывает в таком случае новичка, еще не познавшего беспощадные клещи воздушного боя, у меня не было. Халхин-Гол не пропал даром. Там в первом бою я весь горел нетерпением и, как ребенок, не испытавший боли от огня, больше резвился, чем соображал. Идя в атаку тогда, был, кажется, готов держать в руках знамя и кричать «ура». Сейчас же весь насторожен, чуток и понимаю, что к чему. Немедленно помахиванием крыльев сообщаю об опасности ведущему.

Всматриваюсь, нет ли где еще «худых», как мы называли Ме-109. Нет – не видно. Только пара кружится над нами. Почему же не атакует? Смотреть внимательней!.. Через одну-две минуты блеснули еще четыре самолета. Только я хотел предупредить Купина, как пара стремительно, точно ястребы, бросилась на нас. Дмитрий Иванович круто развернулся на атакующих. «А четверка со стороны солнца?» – забеспокоился я. Она тоже резко перешла в пикирование, нацелившись на «илов». Конечно, так согласованно враг мог действовать только при наличии радио. А у нас до сих пор нет радиостанций на истребителях.

Мне понятен замысел врага: пара привлекает на себя И-16, а четверка нападает на штурмовиков. Но понял ли эту хитрость Купин? Нужно сейчас же сорвать атаку четверки истребителей противника! А если ее никто не видит? Развернуться навстречу одному – опасно: подставишь себя на съедение паре, и никто не успеет помочь. Однако медлить с защитой штурмовиков нельзя. Может, оставить своего ведущего? Раз требует бой, можно и оставить. И, выбрав момент, когда пара «мессеров» на развороте не успела взять меня на прицел, перед самым носом неприятеля крутнул свою машину: теперь-то уж обязательно помешаю «мессерам», атакующим штурмовиков. Но, оказывается, летевшие сзади четыре наших истребителя уже чуточку опередили меня. Значит, они тоже видели врага, и, может быть, даже раньше. А Купин? Он один! Поворачиваю голову туда, где только что оставил капитана, но его уже нет.

Чувство непоправимой вины словно опалило меня. Сожалеть и раскаиваться поздно, бой идет. Немедленно беру в прицел одного истребителя из четверки и пускаю в него залп из четырех реактивных снарядов. Сразу вспыхнуло не меньше десятка черных бутонов – стреляли и другие летчики. Ни один разрыв не накрыл цель, только страха нагнали: «мессеры» ушли ввысь.

Отвлекающая пара вражеских истребителей на большой скорости тоже метнулась вверх, показав серые животы. На их крыльях с желтыми, точно обрубленными, концами, зловеще раскинулись жирные черные кресты. Впервые так близко я увидел фашистские самолеты.

Большой избыток скорости пилоты с Ме-109 использовали, чтобы резко оторваться от нас и атаковать.

Пока немцы занимали исходное положение для новой атаки, возникла короткая пауза. Смотрю направо и не верю своим глазам: Дмитрий Иванович Купин рядом! Очевидно обстреляв в лоб пару немецких истребителей, он на какую-то секунду развернулся позднее.

«Илы», образовав круг, спокойно делали свое дело. Защищая их от «мессершмиттов», мы тоже встали в круг. О нападении на самолеты противника, имеющие скорость километров на сто больше наших, нечего и думать. Мы могли только защищать штурмовиков или отбиваться.

Кажется, все на стороне противника: и скорость, и высота, и инициатива. На И-16 ни догнать немцев, ни уйти от них. Единственное наше преимущество – вираж. Но при малой скорости он хорош только для самозащиты. И горе, если гитлеровцам удастся разорвать наш круг. Вот почему капитан Купин, знакомя меня с людьми, особенно подчеркнул сильную сторону летчиков 728-го полка – взаимную выручку в бою. Сила И-16 против «мессершмиттов» – в единстве группы.

И еще в одном заключалась наша сила: все мы коммунисты и комсомольцы. Эту силу врагу не сломить.

«Илы» бомбами, пулями и снарядами старательно обрабатывали немецкую оборону на небольшом клочке земли. «Мессершмитты» не проявляли особой активности. Они почти и не пытались разорвать кольцо И-16. Очевидно, фашистские летчики были убеждены, что, пока идет штурмовка, вряд ли мы допустим их к «илам», и выжидали удобного случая.

Наш круг походил на быстро вращающуюся дисковую пилу: куда ни сунься – не возьмешь. Самолеты, меняя положение, вытягиваясь в нужную сторону, струями разбрызгивали пулеметный огонь, а то и реактивные снаряды. «Мессеры», как щуки, носились на больших скоростях совсем близко и всякий раз, натыкаясь на острые зубья пилы, отскакивали.

Но нельзя ведь до бесконечности висеть над территорией противника. Надо идти на свой аэродром. Что будет, когда круг разорвется? Еще накануне, вникая в особенности боя И-16 против Ме-109, я спрашивал об этом Купина.

– Жить захочешь – выход найдешь, – смеясь, ответил он. Потом уже серьезно разъяснил, какие тактические приемы используются летчиками в подобных условиях. И вот настало время убедиться, насколько это надежно.

Только штурмовики закончили работу и легли на обратный курс, как Купин резким движением разорвал круг. Боевой порядок наших истребителей на какое-то мгновение принял форму вопросительного знака, направленного хвостом к штурмовикам. Мой самолет оказался замыкающим и, пожалуй, метров на сто приотстал. «Мессершмитты» только и ждали этого! Я еще не успел понять замысел Купина, как две пары Ме-109 с разных направлений рванулись на мою машину. Когда что-нибудь неожиданно падает на тебя, инстинктивно загораживаешься от опасности рукой, отскакиваешь в сторону. Так и я, не думая о последствиях, сделал резкий рывок, навстречу нападающим, уклоняясь от огня противника.

Два немца, чтобы не проскочить вперед, уменьшили скорость и открыли огонь. Дымчатые трассы прошли стороной от меня. Вторая пара промелькнула на максимальной скорости и тоже начала разворачиваться ко мне в хвост. А где же третья пара? Подловив момент, она уже наваливалась на меня сверху. На какие-то секунды я оказался зажатым и сзади, и справа, и сверху. Хотелось отвернуться в свободную сторону влево, но я понимал, что этим только позволю противнику скорее расправиться со мной.

Наши истребители летели уже развернутым фронтом метров на пятьсот впереди. Конечно, надо как можно скорее присоединиться к ним. Самолет с неубранным шасси, да еще оторвавшийся от группы – прекрасная мишень! Где выход? Ждать помощи от своих? Наши только что приняли другой боевой порядок и вряд ли видят, как глупо я влип. А мне каждая доля секунды может стоить жизни.

В воздушных боях бывают такие моменты, когда одного бьют, а находящиеся рядом товарищи не могут помочь ему.

Маневр! – вот в чем спасение. Прикрываясь землей и мотая самолет из стороны в сторону, точно футбольный мяч, я пошел за своими со снижением. Пули и снаряды струились вокруг. Неинтересная «игра»!.. И-16 развернулись мне навстречу. Немецкие истребители сразу бросились на «илов». Тут-то я понял всю глубину своей оплошности. А оплошность ли? Нет! Настоящее малодушие. Ведь когда начали атаку немцы, никто, кроме меня, не развернулся, все, взаимно защищаясь, перестреливались для прикрытия «илов» из одного боевого порядка в другой, а я, испугавшись «мессершмиттов», откололся от группы. Теперь, выручая меня, Купин оставил штурмовиков. Крайне неразумно: лучше уж пострадать одному, чем рисковать «илами», которых истребители обязаны охранять ценой своей жизни…

К счастью, все произошло как нельзя лучше: пятерка И-16, прихватив меня, опять развернулась, и гитлеровцы не успели атаковать штурмовиков. Через какое-то мгновение мы оказались у «мессеров» в хвосте. Они отпрянули. Одного подбили, и он куда-то скрылся.

Потом на маршруте «мессершмитты» пытались клевать нас сзади, но ничего сделать не смогли. Небольшими отворотами, применяя своеобразные воздушные «ножницы», знакомые еще по Халхин-Голу, мы отбили все атаки. Как-то даже не верилось, что можно столь удачно вести оборонительные воздушные бои на наших стареньких И-16 против современных «метеоров» Ме-109.

4

В бою некогда заниматься самоанализом, да и мысль работает рывками. Что главное, что второстепенное в действиях – порой нельзя уловить. Если же и оценишь какой-нибудь свой маневр, то предаваться отчаянию, горю или радости нет времени. А вот на земле все можно разложить по полочкам.

Как только я выключил мотор, почувствовал такое угрызение совести, что хоть, как говорится, проваливайся сквозь землю. Из головы все улетучилось, даже позабыл, что летел с неубранным шасси. Теперь отчетливо понял, что мой инстинктивный разворот для самозащиты не что иное, как результат растерянности. Вместо того чтобы резким рывком самолета увернуться от удара немцев, не нарушая строя, я оставил товарищей. Не выдержали нервы. Оступился.

Из кабины вылезал медленно, так же, как и после первого боя в Монголии. Тогда медлительность вызывалась торжественностью момента – получил боевое крещение. Теперь позором. Неужели за время учебы в академии сдали нервы? Скорее всего, давно не испытывал большого напряжения. Когда человек напряжен, все рефлексы обострены, и на неожиданную опасность может реагировать инстинктивно. Воскрес в памяти аналогичный случай. Японцы, как и немцы, тоже атаковали меня сзади. Не зная, что делать, я искал тогда спасения в безотчетном полете по прямой, пряча голову за бронеспинку. Все мои желания были устремлены к одному – уйти от противника. Я не понимал, что обезоруживаю себя и становлюсь мишенью.

Когда нападают сзади и не имеешь скорости уйти, маневр – единственный способ самозащиты. Формы же маневра разнообразны, и каждый должен применяться с учетом обстановки. Позднее, на Халхин-Голе, я привык в таких случаях подставлять лоб самолета и идти на лобовую атаку. Сегодня бессознательно поступил так же. Очевидно, некоторые тактические приемы, когда долго применяешь, превращаются уже в привычку. Изменяются условия боя, изменяются и привычки. Виноват ли я? Конечно. Но ведь и страшного пока ничего не случилось.

Какие бы ни возникали в отяжелевшей голове доводы, какие бы ни находил себе оправдания, а объяснение с капитаном Купиным неизбежно. С товарищами я тоже должен встретиться. Особенно досадно, что неприятность получилась при первом боевом знакомстве. А первое впечатление о человеке надолго сохраняется в памяти. Попробуй теперь докажи…

Мужество – не природный дар. Кто хочет его приобрести, тому надо порой наступить на горло самолюбию. А как это тяжело!

Понуро побрел на доклад. Проклятое шасси! Зря не возвратился, нужно было бы сесть. Теперь многое, что считал правильным, представлялось совсем в ином свете.

Дмитрий Иванович, к моему удивлению, сам идет навстречу и улыбается:

– Ловко ты на себя принял «мессеров» и отвлек!.. За это время мы ушли с территории противника и перестроились из «круга». Поздравляю со вторым боевым крещением.

Купин хотел пожать мне руку, но, заметив что-то неладное, спросил:

– Уж не заболел ли?

Человеку, очевидно, свойственно скрывать свои слабости. И я, чтобы не выдать волнения и собраться с мыслями, решил чуть схитрить:

– Без привычки в ушах заложило… Не понял, что вы сказали.

– Продуй! – громко посоветовал Дмитрий Иванович и показал, как это делается. – … А вообще так рисковать, пожалуй, не следовало. Этим ты усложнил наши действия. И все же получилось неплохо…

Мы пошли завтракать.

Как по-разному можно оценить отдельные моменты воздушного боя! Со стороны мои действия и были таковыми, как о них отзывался Дмитрий Иванович, но я-то знал, что все получилось случайно, помимо моего желания. Ладно уж, не стоит разочаровывать других, достаточно и того, что сам себя осудил. Впереди еще много боев более трудных, чем этот. Мне сейчас нужно доверие товарищей.