Текст книги "Ничего не бойся"

В октябре 1943 года наша дивизия прибыла в распоряжение 44-го стрелкового корпуса 22-й армии 2-го Прибалтийского фронта. Всего лишь несколько месяцев назад армия закончила Ржевское наступление, и на момент нашего прибытия войска армии оборонялись по восточному берегу реки Ловать на участке Холм – Великие Луки. Несколько дней нас продержали в тылу, а затем провели ротацию частей, выведя на переднюю линию обороны.

До этого я был уверен, что понюхал порох и знаю, что такое война, но всё оказалось по-другому. Перед нами была изрытая воронками серая осенняя земля, мост слева от нас был разбит прямым попаданием. В первый же день немцы, видимо получив данные о перемещениях на нашей стороне, обрушили на нас огненный дождь орудийных и авиационных бомб. Земля гудела и подпрыгивала, по ней били огромным чугунным молотом, чья равнодушная сила вызывала панический страх. Грязь под щекой стала родной, я вжимался в неё, мечтая утонуть в ней, только не слышать оглушающие удары, только не видеть того, что вокруг. Бомбёжка закончилась, а в моих ушах всё ещё громыхало. Очнулся от того, что кто-то тряс за плечо: «Живой?» Вот так начался мой боевой путь.

В январе началась Ленинградско-Новгородская операция, и мы пошли вперёд. Перед началом общего наступления наша артиллерия с авиацией наносили упреждающие удары по противнику. Мы вслушивались в недалёкий гул от разрывов, про себя заклиная «ещё!» Ещё! За секунды до атаки окоп казался родным и уютным, его не хотелось покидать. А потом был бег. Шум крови в ушах, хрип собственного дыхания, переходящий в вой, который принято называть «Ура!». На середине нейтральной полосы добавились звуки выстрелов, это немцы, попрятавшиеся во время артподготовки, вновь заняли свои позиции. Кто-то упал, ещё один, и ещё… Я понимаю, как чувствует себя лошадь с зашоренными глазами – периферийное зрение пропало полностью, осталась только с каждым шагом приближающаяся точка, в которой уместились бруствер, пулемёт над ним и две то пропадающие, то появляющиеся каски. Те, кто напротив, хотят убить меня, мне надо убить их, чтобы жить. Я падаю, надо мной злой мелодией флейты проносятся со свистом пули. Сверху приближается шелест, и взрыв. Ещё шелест, взрыв. Это миномёты. Встать нет сил, ползу. Вперёд стараюсь не смотреть, так как кажется – если подниму глаза, они почувствуют; а так, как в детстве, когда ладошками закрываешь глаза и думаешь, что тебя никто не видит. Мне помогла ложбинка, и я оказался совсем рядом с пулемётным расчётом. Дрожащей рукой, вжавшись в землю, стараясь не выдать себя лишним движением, достал из подсумка гранату, рванул чеку и бросил. Через три секунды рвануло. На поле раздалось «Ура», бойцы заскакивали в окопы. Пьяный от страха и адреналина, я прыгнул туда, откуда ещё несколько мгновений назад вылетала пулемётной очередью смерть. Один фашист не двигался, а другой наводил на меня автомат. С налёта проткнул его штыком, потом ещё и ещё! Чтобы точно убить! Бег по траншее – кто попадался, штыком насквозь. Патронов в винтовке не осталось, расстрелял по дороге, а перезарядить не мог, для этого надо остановиться хотя бы на полминуты, стряхнуть с себя темп атаки, но я находился в состоянии сна, которое меня защищало, выйти из него в реальность – невозможно и страшно.

В этом бою я был ранен, легко, в ногу. Когда и как это произошло, не помнил, да и рану не чувствовал, просто после боя опустил вниз глаза и увидел штанину, чёрную от крови. Уже потом, когда стали возвращаться чувства, пришла боль. В медсанбате провалялся недели три и вернулся в родной полк.

Потом было много наступлений и операций. Мы участвовали в Режицко-Двинской, Мадонской, Рижской и других наступательных операциях. Через полгода я получил свою первую награду.

Война учила смотреть на жизнь по-другому, ценить её, жаждать её в своих мечтах и грёзах. Но одновременно я был готов умереть. Без этой готовности и, даже более того, уверенности можно было сойти с ума. Я попрощался с жизнью и был готов к смерти в любой момент, не желая, но принимая. Это помогло не бояться, до разумных пределов, естественно.

Мать писала часто, я реже. В деревне всё было по-старому, только совсем не осталось мужиков. Регулярно она отправляла мне посылки, в которых лежали, то тёплые носки, то махорка, а то и кусок сала. В январе сорок пятого она написала, что к ней приехала её сестра, которая осталась совсем одна. У неё убили мужа, а детей у них не было. Её приезд был кстати, вдвоём им будет легче.

Конец войны я встретил в Восточной Пруссии. Когда пронеслась весть о капитуляции, нашему ликованию не было предела. За всю свою жизнь я не припомню дня, когда радовался больше, чем тогда. Помню эту радость в тот солнечный майский день. Весть пришла неожиданно. Кто-то из товарищей громко крикнул: «Друзья, война окончилась! Наша Красная Армия победила фашистских захватчиков! Ура!» Мы от радости плакали, обнимались, смеялись. Наверное, такого дня не имели поколения предшествующие и уж точно не пережили последующие.

Демобилизовался я только в 1946 году. До Скопина доехал поездом, а оттуда до села – пешком: хотелось впитать родной запах, вдоволь наглядеться на родные места. Дома была только тётка, мать работала. Увидев меня, выронила тряпку из рук и после паузы бросилась на шею. Через какое-то время прибежала мать, за которой послали. Я выбежал ей навстречу, когда она подбегала к крыльцу. Вдруг, увидев меня, она от неожиданности встала как вкопанная, а затем медленно опустилась на колени, так и пошла ко мне. Я тоже упал на колени, мы обнялись и долго стояли в таком положении, не произнеся ни слова.

Звали работать в родной колхоз, мужиков категорически не хватало, но я решил устраиваться в Рязани. Там на железобетонном заводе меня уже ждал мой сослуживец, заранее позаботившийся о жилье для меня, мамы и тётки. Это была небольшая комната в коммунальной квартире, удобства в коридоре.

Двумя годами позже, возвращаясь с работы домой, не доходя квартала три, я обратил внимание на девушку, в туфельках пытавшуюся перепрыгнуть большую лужу. Подойдя сзади, молча подхватил её на руки и, не слушая возражений, перенёс на сухое место. Вместо благодарности получил пощечину и разрешение проводить до дома. Оказалось, она жила в моём доме, в том же подъезде, только на два этажа выше. Как мы не встретились раньше, уму непостижимо. Девушку звали Катя, через полгода она стала моей женой. А в пятьдесят первом году у нас родилась дочь.

После рождения ребёнка нам дали новую квартиру. Целых две комнаты! Своя кухня, туалет и ванная комната! Мы были и героями соцтруда, и мультимиллионерами в одном лице – в свалившееся счастье не верилось! Я к тому времени стал заместителем начальника цеха, а Катя работала инженером в конструкторском бюро на Рязанском приборном заводе.

На новоселье пришли друзья и родственники. Пировали, пели и плясали до полуночи. Вспоминали войну, грезили новым миром. С гордостью делились впечатлениями о последних достижениях страны – о восстановленных в кратчайшие сроки городах, почти полностью разрушенных войной, о новых заводах, об освоении севера и многом другом. Тогда всё это было для нас важным и принималось близко к сердцу.

Когда все разошлись, мы с Катей ещё долго стояли у кроватки маленькой Насти. Нам не нужно было слов, мы молча отдавали ей всю нашу любовь без остатка. Перед нами лежала маленькая жизнь, продолжение нашей, та, которая должна была стать самой счастливой и красивой.

Вскоре у Насти появился братик – Николай. Забот стало больше, но счастье переполняло нас. Верёвки в ванной и на кухне никогда не пустовали, на них всегда висели пелёнки и распашонки. Правда, Коля часто болел, и однажды ночью я был разбужен криком Кати: «Коля не дышит!» Вскочив с кровати, я склонился над ним и слушал, не зная, что предпринять. «Только не умирай!» – билась мысль. А может, это была молитва? Он дышал, но почти неслышно, чуть-чуть, уже уходя. Жена побежала к соседу снизу, он был врачом, а я стоял на коленях над маленьким тельцем и, не чувствуя слёз, просил: «Ну, пожалуйста, не оставляй нас! Мы такая счастливая семья! Ты подрастёшь, и мы пойдём с тобой в зоопарк, там много интересных зверей, тебе будет интересно. Мы никогда не будем тебя ругать! Мой хороший, прости нас! Не оставляй нас! Мы постараемся быть хорошими родителями! Только не умирай!»… Его спасли. И через три года мы вчетвером пошли в зоопарк. Дети веселились, бегали от клетки к клетке, Катя еле успевала за ними. А у меня щипало глаза, и от мысли, что они есть у меня, становилось горячо в груди и радостно!

Дети подросли незаметно, и вот Настя выпорхнула из родительского дома, выйдя замуж. Вскоре мы с Катей стали дедушкой и бабушкой. А через несколько лет, отслужив в армии и отучившись в институте, женился Коля. Свою квартиру разменяли на две однушки, в одну переехали мы, в другую – Коля с женой, Настя с мужем жили в хорошей квартире с его родителями.

Вдвоём было одиноко, уже чувствовался возраст, но привыкли. Немного удавалось откладывать – предупредил Катю, что это ей, после моей смерти. Я был немного старше, и как-то само собой считалось, что я буду первым. Но однажды, в воскресение, Катя почувствовала себя плохо. Выпив таблетки, прилегла и больше не проснулась. Эти дни я почти не помню, сплошной туман, лишь вязкие воспоминания о том, как искал документы, безуспешно просил детей похоронить Катю на кладбище в моём селе (мы так с ней хотели – лечь рядом, вдали от суеты). И сами похороны почти не запомнились, в память только врезалось, как целовал её лоб и близко-близко видел седые волосы. Это был последний день в моей жизни, который достоин воспоминаний.

Ко мне приходят и дети, и внуки. Ожидая их, я представляю, как мы садимся за стол, они начинают расспрашивать меня про мою жизнь, а я расскажу им, как всё было. Как меня растили родители, как дед учил жизни, как ярко всё было в молодые годы. Как сжалось время, и всё доступное человеку пронеслось за несколько лет войны. После её окончания мне долгое время казалось, что никогда уже не смогу чувствовать и жить как все нормальные люди, после той концентрации любви и ненависти, что на нас обрушилась тогда. Хотя тогда вся страна была «ненормальной», пережившей страшное… Но мы садимся за стол, а слова не идут из груди, так как сказать их некому или незачем. Не потому что плохие, а потому что не поймут того, что кроется за словами, увидят только фасад и не прочувствуют глубину…

Каждый год, за месяц до дня победы, я становлюсь беспокойным, начинаю заново переживать войну, мыслями погружаясь в те дни. И девятого мая я не иду гулять и не зову гостей, а сажусь за стол и представляю рядом тех, кто погиб, освобождая Прибалтику, тех, кто умер потом, и, конечно же, Катю. Мы сидим и пьём чай. Товарищи рассказывают мне о себе, мы с Катей хвалимся своей семьёй, детьми и внуками. Кто-то рассказывает смешное, из военных будней, и комната взрывается дружным смехом. Потом грустим, вспоминая, как от прямого попадания погибли комбат и молоденькая медсестричка, которая тащила его в тыл.

Нам хорошо и уютно, мы все давно знакомы, только некоторым из гостей так и не исполнилось двадцать…

Озеро

На земле живут миллионы, миллиарды животных, птиц, рыб и насекомых. Все они чем-то заняты: кто-то ищет еду, кто-то обустраивает жилище, воспитывает детёнышей. Жизнь каждого вида настолько разнообразна, что описывать особенности каждого не хватит ни сил, ни знаний. Возьмём, к примеру, муравьёв. Их жизнь полна событий: рождение, первый выход из муравейника, первая опасность, тяжёлый труд, благосклонность королевы. Можно написать целую книгу о муравьях-воинах, о тружениках, о непростом устройстве их жизни. Конечно, на взгляд человека, их жизнь коротка, скромна на события и неинтересна. То ли дело бытие человеческое! Сколько всего произошло и сделано за тысячелетия существования человека разумного! Создавались и разрушались города, страны и империи. Поэты сочиняли оды царям и полководцам. Учёные постигали тайны мироздания и руководили постройкой пирамид и дворцов. Что может сравниться с человеческой жизнью?

Однако и жизнь человеческая некоторым кажется мгновенной и непонятной. Да, да! Равнодушные горы, чей возраст насчитывает миллионы лет, видели много людей. Вначале они, лохматые и грязные, селились на их склонах, прячась по ночам в пещерах. Потом они научились строить себе жильё и обрабатывать поля в долинах. Люди учились, число их множилось, и вот настало время, когда они приехали в горы на железных машинах и стали зарываться в их нутро, вытаскивая руду и оставляя после себя пустые коридоры. Горы молчали и не обращали внимания. Что для них какие-то жалкие столетия или даже тысячелетия? Пустяк, секунда. И это пройдёт…

* * *

На этой окраине земли горы были самыми старейшими обитателями. Их склоны поросли лесом, но он, по сравнению с ними, был младенцем, и они безропотно терпели его корни, разрушающие их склоны. Правда, иногда, когда плохое настроение или начинало зудеть от особо настырных деревьев, тянущихся корнями в глубину, горы встряхивали с вершины лавину или грязевой сель, и тот сметал надоедливый лес со склона.

А у подножия гор лежало озеро. Оно было моложе их, но гораздо старше чахлых деревьев, облепивших его берега, поэтому надменные гранитные скалы считались с ним и даже разговаривали, когда у них было для этого настроение.

Всё на земле обладает памятью: и камни, и деревья, и вода. У камней память долгая, но помнят они, как правило, своё – как в подземном пламени столкнулись две исполинские плиты и, не желая уступить, схватились в чудовищной схватке и полезли вверх, раздвигая пласты земли. Ничто живое не в силах было пережить эту битву. Небо закрыло тоннами горячего пепла, а из-под земли вырывались фонтаны и реки раскалённых добела камня и железа, на опалённые останки живого с неба падали целые скалы. Прекрасно помнили горы и землетрясения – единственно стоящие, на их взгляд, события. Другое их не интересует.

У леса память девичья. Он живёт от весны до осени, с содроганием вспоминая ураганы и засушливые года и храня в памяти тёплые зимы. Да и лес теперь не тот. То ли дело раньше! Вокруг озера росли исполины, каждому было много веков отроду. Их густая крона распускалась, радуясь вынырнувшему из зимней спячки солнышку. Шелестя и покачиваясь на ветру, деревья степенно переговаривались. Птицы, слышавшие их разговор, ничего в нём не понимали, их не интересовала мудрость веков, они были с утра и до вечера заняты поиском жучков и червячков.

А вот озеро, напротив, слушало лес очень внимательно. Оно вообще было любознательно и всё запоминало. Вода, она ведь тоже обладает памятью. Ручьи и реки, те игривы и ветрены, и память у них что решето. Про болота и вовсе говорить нечего: сварливы и вечно всем недовольны, и память их подводит. Оттого и опасны для всякого проходящего зверя или человека, что от вечного своего раздражения и склероза могут какую пакость выкинуть. Озёра же, особенно лесные, обладают прекрасной и незамутнённой памятью, жаль только, что на их берегах мало что происходит. Вот и созерцают они черноту космоса, угадывая её за дневной голубизной неба, иногда отвлекаясь на проплывающие мимо облака.

От впадающей в неё речки озеро слыхало, что есть огромный океан. Вода в нём, вот чудо, солёная. И этот океан много старше самых древних гор. И помнит он те дни, когда кто-то, очень могущественный, сотворил Землю. Иногда тихими ночами озеро, устав от пустых разговоров с лесом, мечтало о том, что когда-нибудь оно встретится с океаном и, влившись в него, постигнет все тайны мироздания.

Озеро помнило, как появилось. Было это очень давно. Вначале в ложбинку под горой собиралась дождевая вода. Дождей тогда было много, и довольно быстро в этом месте образовалось маленькое озерцо. Дождевая вода чиста и не несёт в себе никакой информации, и озерцо, появившись, было чистым и не опечаленным никакими воспоминаниями. Горы снисходительно поглядывали на эту лужицу, не считая для себя уместным разговаривать с младенцем. Один только старый, тысячелетний дуб, чьи корни омывало озерцо, делился с ним своими знаниями. Он рассказывал о небе и земле, о звёздах, что сияют по ночам, о солнышке, которое греет. Иногда он жаловался на белку, поселившуюся в его дупле, или сетовал на дятла, который обещал поклевать короедов, да где-то запропастился.

Озерцо понемногу росло, и вскоре его воды полностью накрыли корни дуба. Он стал болеть, с ветвей его ещё до срока слетела пожухлая листва. Белка, пра-пра-пра-внучка той первой, собрала своё семейство и ускакала искать другое жильё. Дятел стал прилетать чаще, но никакого облегчения дереву он уже не приносил. Озерцо очень переживало, но ничего поделать не могло. Дуб перестал разговаривать и стоял в воде, огромный, с сухими ветками и редкой листвой на самом верху. Когда пришла весна, только одна веточка налилась соком, и на ней позеленели почки. Но листья, не успев распуститься, стали желтеть. Тогда дуб вновь заговорил с озерцом.

– Запомни, – сказал он, – умирать не страшно, для этого мы и приходим сюда. Когда придёт твой черёд, не бойся. Правда, вода не умирает так, как мы, деревья, но возможно тебя иссушит солнце, твои воды превратятся в пар. Пар растворится в небе, соберётся в разные облачка, одни полетят туда, где восходит солнце, другие – туда, где оно заходит. Облака прольются дождём. Дождь не умеет помнить, память о тебе исчезнет, это и будет твоей смертью. Но ты этого не бойся. Ничего не бывает зря…

На этих словах с макушки дуба слетел последний листочек, и он замолчал навсегда. Долго он ещё стоял, возвышаясь прямо из воды, напоминая о тех временах, когда они были дружны. В его корнях поселились мелкие рыбёшки, которые там прятались от щук и окуней. Там они откладывали икру, из которой появлялись тысячи мальков. Они не помнили его живым, для них он всегда стоял в воде, а его корни были домом их и их родителей и станут домом для потомства.

Спустя много лет, когда разразилась сильная осенняя буря, дуб затрещал под порывами ветра и рухнул. Испуганная мелюзга стайками упорхнула из-под обрушившегося в воду исполинского ствола, и озеро обняло своими водами бывшего друга, скрыв его от глаз лесных жителей. Так была перевёрнута первая страница жизни озерца.

Озеро наполнялось водой, лес вокруг рос, а молчаливые горы подпирали небеса. Вдруг горы впервые решили заговорить с озером.

– Ты чувствуешь, как всё меняется? – спросили его горы.

Если бы озеро могло, оно бы вздрогнуло. Но только лёгкая рябь прошла по его поверхности.

– Нет. Я ничего не чувствую, – ответило оно.

– Меняются ветра. Что-то грядёт с севера. Ничто живое не спасётся. Может, и ты погибнешь.

– Я ничего не чувствую! – повторило озеро.

– Скоро, – прошептали горы.

Озеро стало внимательнее смотреть вокруг, пытаясь понять, о чём говорили горы. Но никаких изменений не замечало. Правда, две последних зимы были, кажется, длиннее предыдущих, но такое иногда случалось и раньше. Ещё озеро заметило, что на его берегах стало появляться больше животных и птиц. Они пили воду, отдыхали и уходили, продолжая свой путь с севера на юг. Обычно разговорчивый лес замер, вслушиваясь в ветер.

Однажды на опушку леса вышли люди. Тогда ещё озеро не знало, что кроме птиц и животных на свете живут ещё люди. Поэтому оно очень удивилось, когда несколько двуногих натащили хворост и разожгли на берегу костёр. Другие ломали ветки и строили шалаши, в которые забирались и спали там. Часть людей, что повыше и посильнее, взяв с собой палки, ушли в лес. Озеру было любопытно, но ближайшие деревья молчали, тревожно следя за незнакомцами. Потом ушедшие вернулись, таща на большой палке привязанную тушу оленя. Через несколько дней люди ушли вслед за животными на юг, оставив после себя чёрное, остывшее кострище, обглоданные кости и пустые шалаши.

Климат изменился, долго лили дожди, а потом повалил снег. Озеро покрылось льдом и уже не могло видеть того, что происходило на поверхности. Оно ждало лета, но то всё не наступало. А однажды с севера надвинулось что-то исполинское. Лёд с того края потемнел, затем стал крошиться, и над озером навис край огромного ледника. Он двигался медленно, таща за собой валуны и вырванные с корнем деревья, и весь этот мусор сыпался в озеро. Вскоре ледник закрыл собой все небо, и озеро погрузилось в кромешную тьму. Его обитатели не выдержали отсутствия света и кислорода, и дно покрылось мёртвой рыбой.

Но само озеро выжило. Леднику помешали горы, и он прошёл чуть выше чаши, где лежало озеро, пленив его своей километровой толщей. Долго, очень долго даже для озера, до него не доносилось ни звука, ни лучика света. Лишь иногда его покой нарушало ворчание гор, от которых надо льдом торчали только макушки.

– Ты выжило, озеро, – спустя тысячу лет раздался голос скал, – скоро ты станешь другим.

Минуло ещё сто лет, и озеро почувствовало, что с ледника вниз устремились ручьи. Он таял. Озеро понимало, что такой большой лёд быстро не растает, и терпеливо ждало. Наконец, когда ледник истончился и стал рыхлым, край его обвалился, и в тёмную воду озера проник луч солнца. Но некому было радоваться: за тысячелетия тьмы не осталось ни одного живого существа.

Наконец, ледник растаял совсем. Своими водами он наполнил озеро, и оно стало огромным, вобрав в себя реку, которая раньше протекала в стороне от него. Река ещё была ошалевшая после стольких лет небытия. Вливая в озеро свои быстрые воды, полные мёртвых деревьев и белых костей животных, она рассказывала, что ледник уходит всё дальше на север. Они подружились, большое озеро и молодая река. Река рассказывала новости и задавала вопросы, озеро, как могло, отвечало.

Течение реки принесло невесть откуда взявшиеся икринки, и в озере появилась рыба. Земля вокруг постепенно стала оживать. Вначале зазеленела трава, потом вырос кустарник, и, наконец, появился лес. Он был не такой, каким его помнило озеро. Тонкие деревья, живущие от силы лет сто, не обладающие ни знаниями, ни силой. Но всё-таки это был лес, в котором появились и птицы, и животные. Некоторые были похожи на тех, которых видело озеро раньше, но большинство были другими. Жизнь пошла своим чередом.

– Я видела людей, – однажды сказала река. – Они приплыли и поселились на моём берегу.

Вскоре люди по течению доплыли до озера. Они передвигались на сделанных из мёртвых деревьев предметах, которые сами называли лодками. Люди выкидывали из лодок сети и потом вытаскивали их из воды с рыбой. Позже деревянные лодки сменили железные. Люди ловили рыбу, разбивали на берегу лагерь, жгли костры и уплывали восвояси. Потом на берегу появились люди, одетые по-другому. Они приехали на грохочущих повозках и стали пилить деревья. Вскоре один из берегов полностью опустел, насколько хватало глаз, вместо деревьев торчали пеньки. Озеро равнодушно смотрело на людей. Оно не умело удивляться или злиться.

Вскоре заболела река. Выше по течению люди затеяли строительство и ссыпали в воду камни и песок, вколачивали сваи и лили густую жидкость, которая потом затвердевала, и вскоре поперек реки выросла преграда. Рыба в реке почти пропала, а течение из бурного превратилось в тоненький ручеёк.

Озеро стало мелеть. Оно отступало в свои прежние границы, оставляя суше свои каменистые берега. Настал момент, когда вода отошла так далеко, что открылось старое русло реки, которое озеро накрыло после таяния ледника. Река и озеро попрощались и стали жить так, как и раньше, самостоятельно.

Опять приехали на своих грохочущих машинах люди. Они рыли землю, привозили песок и щебёнку, насыпали, разравнивали, вываливали горы дымящегося асфальта. И вскоре рядом с озером пролегла большая дорога, по которой неслись машины.

Дожди уже не успевали наполнять озеро, и вода в нём всасывалась в землю и испарялась быстрее, чем прибывала. Из красивого лесного озера оно превратилось в маленькое озерцо с пустынными берегами, усыпанными валунами, которые когда-то принёс ледник.

Когда началась очередная весна, растаял лёд и сошла талая вода, озерцо увидело около кромки воды маленький росток. Почти на том месте, где тысячелетия назад возвышался мудрый дуб, из земли тянулся вверх молодой дубок. В первый год он раскрыл три листика, на второй год, удачно пережив зиму, он явил уже несколько веточек, на каждой из которых было по три листочка. Деревце росло, а озерцо отходило всё дальше, уменьшаясь и мелея. Но своими корнями дубок всё ещё дотягивался до подземных вод озерца, и они общались.

– Я умираю, – сказало однажды озеро.

– А что это? – не понял дубок.

– Это когда старое освобождает место новому. Я уйду, а ты останешься.

– Тебе страшно? – спросил дубок.

– Нет. И ты не бойся. Ничего не бывает зря…

После этих слов озеро замолчало. Уже через месяц воды в нём почти не осталось, и из одного маленького озерца оно превратилось в несколько больших луж.