Текст книги "Love.и куска.me"

Ты улыбаешься:

– Знаешь, все будет хорошо. Даже если и не с нами.

Они кричали, когда обливали меня бензином. «Чудовище! Убийца женщин! Пожиратель детей!» А я смеялся, когда они кидали в меня факелы. Я смеялся даже тогда, когда моя кожа, чернея, сползала на пылающий хворост. Я смеялся, даже тогда, когда от моего лица остался лишь улыбающийся череп, а горящий язык вывалился изо рта.

Я смеялся над их стараниями уничтожить меня. Уничтожить так, как могут уничтожать люди – без остатка, чтобы даже память сгорела вместе с моими костями. Но я только смеялся, потому что я не мог умереть. Потому что я смотрел в их глаза и видел там себя. Я слышал их крики, и в каждом из них далекими нотками скользило мое имя. В каждом их движении, в каждом их взгляде, в каждом вдохе и каждом выдохе. Везде был я. Меня называли по-разному, а собственное имя давно стерлось из памяти. Местные называли меня Похоть.

– Похоть? – переспросил доктор Кровин.

– Да, – Смолкин кивнул.

– И что ты чувствовал во сне, будучи… эмм… Похотью?

– Сначала боль и жжение, как будто меня действительно сжигали на костре. Потом боль исчезла и осталась только жалость к тем, кто пытался меня убить.

– Почему ты жалел их?

– Потому что они не понимали простой истины: пока они живы – буду жить и я. Поэтому я и позволял им иногда устраивать показательную казнь себя самого, просто чтобы хоть чем-то их порадовать в их короткой жизни.

– Ты действительно убивал женщин и детей во сне?

– Я не убивал их, – Смолкин откинулся на спинку кресла, – я наказывал их за грехи. Тех, кто потакал своей похоти, я казнил и отправлял к Высшему.

– К Богу?

– В моем сне не было такого понятия, как Бог. Я думал о нем, как об Отце или Высшем.

– Довольно занятно.

Доктор Кровин задумчиво теребил подбородок. На улице тем временем начался дождь и его шум заполнил весь кабинет от входной двери до книжных полок у Смолкина за спиной.

– Хорошо, – произнес, наконец, доктор, – это был твой первый сон?

– Да, – Олег не отрываясь смотрел за окно. – Я проснулся от собственного смеха. И тут же ринулся в ванную – мне казалось, что я все еще горю. Но, как понимаете, все было в порядке. Потом пришла боль. Будто мне всадили в голову раскаленную кочергу и начали выкручивать мозги. Представьте, доктор, что вы прожили жизнь, полноценную жизнь, и вот вы на смертном одре, тьма накрывает вас. И вы просто просыпаетесь. Это был сон, вся ваша жизнь, но вы помните все о ней, каждый день, каждое чувство, каждого человека, каждое событие и каждую мысль, когда-либо пронесшуюся в мозгу. И вся эта память о жизни, прожитой во сне, пытается уместиться в одной одуревшей голове по соседству с вашей настоящей памятью. Чувства, нервы, образы, – все это переплетается, путается, пытается найти свое место в клетках серого вещества. И это больно. Мне понадобилось три часа, чтобы голова перестала болеть, а мозг перестал крутить калейдоскоп из моих и Его воспоминаний. Потом был кофе и душ, стало легче, но воспоминания об увиденном не давали мне покоя.

– Какие это были воспоминания? В смысле, как ты вспоминал об увиденном – как о сне или как о прожитом дне?

– Как о прожитом дне? Как о прожитой жизни.

– Ты помнил всю его жизнь?

– От первого Его дня до первого моего сна о Нем.

Доктор Кровин задумчиво теребил в руках пачку сигарет, как бы размышляя, закурить или нет.

– Расскажешь? Мне было бы очень интересно познакомиться с Ним.

– С чего начать? – просто спросил Смолкин.

– С чего ты посчитаешь нужным.

– Этот мир очень похож на наш.

– Ты хочешь сказать: «Тот» мир?

– Да. Такие же люди, одежда, города, даже религия. Но в том мире действительно был какой-то Высший, Творец, осязаемый и принимающий во всем непосредственное участие. Он создал мир таким, каким смог, наполнил его собственной жизнью, страстью, устремлениями. И грехами, а их было гораздо больше, чем семь. Творец не был безгрешным, как и любое живое существо, но он был Творцом. И, посмотрев вниз, он создал Его, и сотни таких, как Он, мужчин и женщин, под разными именами, но с одной целью: держать людские грехи в узде. Без разбора к заслугам, возрасту, достатку, просто почаще напоминать, что есть он, Высший.

– Тебе не кажется, что это, мягко говоря, несправедливо? Творец того мира грешен, как и простой сапожник, но его никто не судит. А судят, так сказать, его детей.

– Я думал, то есть, Он думал об этом, и часто. С самого своего рождения. С той первой девушки, с огненно-рыжими волосами, которую Он судил. Но, в конце концов, Он смирился, хотя эти мысли часто мучали Его.

– Я спрашивал, что думаешь ты, а не Он. Ведь это ты, Олег, пришел ко мне с проблемой.

– Уже много месяцев прошло, – устало сказал Смолкин. – Я и не помню, что я думал по этому поводу. Некоторые вещи меня пугали, некоторых я, как ни старался, не мог понять, хотя кое-что в этом мире мне определенно нравилось.

– Хорошо, – доктор Кровин в задумчивости закусил губу. – А как Он судил грешников? Устраивал дознание? Следствие? Просто убивал?

– Сначала мучал. Так, как это было в нем заложено грехом, из которого Он родился. Ему не нужно было собирать доказательства или вроде того, достаточно было взглянуть на человека, и все становилось ясно. Если человек слишком поддавался греху, Он приступал к экзекуции, а потом убивал, наевшись человеческими страданиями, болью и похотью. Он кормился этим, как едой.

– Кормился без разбора? Или были определенные предпочтения?

Смолкин рассмеялся.

– Мужиков Он не трогал, отдавал своим сестрам.

– Пока что, – серьезно сказал Кровин, – все это мне кажется не более, чем очень реальной фантазией, следствием тяжелого разрыва, который ты пережил. Жажда мести, справедливости, наказывать людскую похоть через похоть же, – такие мысли очень свойственны человеку, оказавшемуся в, кхм, определенной жизненной ситуации. А, так сказать, душевные травмы и моральные страдания, загнанные глубоко, зачастую порождают страшные и реалистичные картины, особенно во сне, когда мозг беззащитен и его работа не контролируется хозяином.

– И что теперь? – разочаровано спросил Смолкин. – Выпишите мне кучу таблеток и на этом наш разговор окончен?

– Нет, – ответил доктор. – Это просто первый взгляд, так сказать. Расскажи, что было дальше. Когда ты увидел следующий сон? Он был продолжением предыдущего?

– Он был продолжением, но увидел я его только через несколько дней. Голове стало полегче, а вот на душе легче не стало. Внутри росло беспокойство, что эта, – Смолкин несколько раз коснулся пальцами виска, – вторая память в мозгу… Не знаю, как сказать. Что она не выдумка, и что появилась она не просто так. Я ходил по из комнаты в комнату, вспоминая то, чего никогда не знал и не видел. Удивительно и жутко, доктор. Земли, залитые кровью, планеты, столкнувшиеся друг с другом, существа, созданные Отцом задолго до людей и сосланные на дальние рубежи этой Вселенной.

Потом беспокойство начало сменяться вдохновением. Я хоть всю жизнь и занимался издательским делом, но сам не написал ни одного рассказа. А тут такой подарок, можно сказать. Целый мир, появившийся в голове за одну ночь, хоть и уместился в ней не без проблем, но он просто ждал того, чтобы быть описанным.

– Ты начал писать?

Смолкин ответил не сразу. На несколько минут в кабинете Кровина повисло тяжелое молчание.

– Нет, – сказал Олег. – Не начал. Раз десять я садился за ноутбук, и десять раз мои пальцы не смогли напечатать ни одной буквы. Будто что-то держало меня железной хваткой, не давая писать. А потом мне приснился второй сон.

– Он начался на том же месте, на котором закончился предыдущий?

– Да, словно бы фильм поставили на паузу, а потом снова включили. Он поднимался из пепла. Это было забавное ощущение – будто по телу ползут тысячи маленьких червячков. Если вначале глаза на уровне пола, то постепенно взгляд поднимается на привычную высоту. Смотришь вниз и видишь, что еще не совсем закончен: где-то видны ребра, где-то оголенные мышцы. Но приятная щекотка продолжается, и вскоре Он стал целым, как раньше. Даже одежда вернулась из небытия.

– А как насчет людей?

– Их не было. Площадь, на которой Его сожгли, была пуста. Может быть, толпе наскучило ждать его воскрешения, и она просто разошлась. Может быть, кто-то спугнул их. Но вокруг не было ни души. Его это не беспокоило – у Него было дело. Я, нет не я, все-таки Он… Господи. Сейчас я соберусь с мыслями и расскажу. Рядом с местной церковью была выкопана огромная яма, и в этой яме лежали дети, мертвые дети, убитые, забитые насмерть палками и сапогами дети.

Бенефис мертвых детей откладывается – по телевизору заявили, что ядерной войны не будет. Как скучно. Похороненные заживо обиделись, и нам не за что их винить. Живые обещали им небо. Куклы, гуляющие по асфальту, заглядывают в темные окна. Наверное, ищут хозяина. Если боишься – я разрешаю тебе шагнуть в окно, только обернись напоследок. Воздушный поцелуй. Червивая сигарета. Под куполом храма темно и неуютно. Половинка солнца в небе. Зима. Красные фонари разом вспыхнули и погасли. Молча. Те, кто мечтал найти что-то великое, неповторимое, стали мечтать о смерти. Воодушевленно. Они лгут. Потому что все лгут. Потому что все идиоты и каждый из них умрет. Всем по заслугам. Невообразимое представление за углом: три карлика играют в убийц. Дети будут рады. Город. Живет. Притворяется. Пьет кофе и выпивает до дна тех, кто попадает к нему в объятия. С ближайшего облака доносится музыка. Кто-то забыл выключить приемник. Вот свиньи.

Я открыл глаза, вернувшись к реальности.

– Несчастные вы люди. – Влад улыбнулся, продолжая выстругивать маленький колышек перочинным ножом. Он стоял у окна, наблюдая за восходящей луной, ловко орудуя блестящим лезвием. Такой обаятельный мышиный палач, ибо его колышки только для мышей и сгодились бы. Тем не менее, было что-то такое в этих глазах под кустистыми бровями, что заставляло воздерживаться от комментариев. Оставалось только наблюдать, как слой стружки покрывает линолеум. – Вас так легко одурачить, ей богу! Вы ведь сами не знаете, во что вы хотите верить. То герой у вас, а завтра – вампир, то рыцарь, а то вдруг – палач… – он укоризненно посмотрел на меня.

– Ну, ведь я же не…

– Да полно вам оправдываться – написали и написали, – Влад с наслаждением подул на острие колышка. Тонкие губы, обрамленные черными вислыми усами, как две змейки, скривились в довольной улыбке. – Держите, это вам, – он протянул мне колышек.

– Спасибо, но…

– Берите, я вам говорю, – настойчиво произнес он. – Или вам жить надоело?

– Не то, чтобы совсем, но, честно, немного напрягает.

На кухне повисло молчание.

– Ты серьезно?

– Нет, вы меня не поняли, – теперь уже я позволил себе улыбнуться. – Я доволен тем, что я живу, но вот миром, в котором я живу….

Влад вздохнул.

– Увы, мы все можем выбрать, но не времена, в которые живем, – он смотрел за окно, склонив голову набок, теребил длинный ус. Ненужный колышек на его раскрытой ладони почернел, как будто от невидимого огня, и осыпался на пол горсткой пепла.

Улица. Наполненная ночью. Залитая светом луны. Красивая ночь.

– Я благодарен тебе за то, что ты разбудил меня своими сказками, но мир я переделывать не стану – это не в моей компетенции.

– Тогда как же…

– Потом сочтемся. Судя по тому, что ты про меня написал, жить в ваше время будет достаточно интересно. Вы, люди, такие же смешные, как и 500 лет назад.

Он отсалютовал мне на прощание и растворился в воздухе.

Несколько секунд я смотрел на то место, где он только что был. Внезапно мир начал светлеть. Стало светло настолько, что включенные лампочки сами по себе, из вежливости, погасли. Пепел сгоревшего колышка исчез, равно как и мелкая стружка с линолеума. Исчезла луна, уступив место свинцово-серым тучам пасмурного ноябрьского утра. Я сделал глоток кофе и окончательно проснулся.

Интересно, как это смотрелось со стороны? Стоит у окна человек, представляя, что утро – это ночь, и о чем-то разговаривает с невидимым никому собеседником. Плевать, обои никому не расскажут. А тебя нет рядом, и я так давно тебя не видел, поэтому ты не испугаешься. Ты как прошлое. За прошлым не угнаться, от настоящего не убежать.

А в моем настоящем холодно. Наверное, поэтому так приятно смотреть в окно, ощущая коленями тепло пылающих батарей. Там, за окном, осень спорит с зимой, листья вперемежку со снегом превращают мой двор в нечто далекое, слегка норвежское. И так красиво на этом фоне смотрятся гроздья подмерзшей рябины. Легкий ветер. Холодом стучится в окно и смешивается с табачным дымом. Пытается свистеть, но вскипевший чайник заглушает его. Затянуться поглубже, почувствовать виском холод пластика, рисовать пальцем на запотевшем стекле, вырисовывая "s", и ловить себя на мысли, что сердце и легкие скоро сойдут с ума.

Еще одна чашка кофе, слишком часто, я знаю, не сердись. Рядом, на столе, лежат черновики, просто куча исписанных листков, обрывки карт и рисунков. Столько историй, разных, и как-то вместе они не собираются, не нравятся друг другу, не могут быть вместе. Часы. Круглые часы тихонько тикают, и вот уже минутная стрелка щелчком встает на цифру 6. Половина девятого. Надо пойти погулять. Одним глотком допиваю кофе, секунду стою неподвижно, пытаясь сдержать рев ошпаренного пищевода, а потом иду одеваться.

Я всегда знал, что за плохой погодой приятно наблюдать, сидя в тепле. С сигаретой, чашкой кофе и музыкой. И совсем иная картина открывается твоим ногам, промокшим с первого же шага. Но я так хочу подышать, если не тобой, то хотя бы воздухом. Я шел, сутулясь, инстинктивно пытаясь сохранить за пазухой квартирное тепло. Вот здесь я купил свою первую пачку сигарет, когда мне было 13. Вот здесь мы отдыхали с одноклассниками. Хорошо отдыхали. Лавочку до сих пор не поставили на место. Мимо согнувшихся кустов рябины проходят одинаковые люди, проходят, смотрят на тебя, и сразу же забывают. День растворяется в мыслях. Делаю круг, иду домой, где никто, кроме кошки, не ждет, не горит свет, где я сяду в горячую ванну, наберу побольше воздуха в грудь, окуну голову в воду и закричу.

Где ты? Как ты? Что с тобой? Кто с тобой? «Скоро. Скоро приеду». И остается только ждать. Сроки измерены, все выверено и трижды проверено. Мысли не помогут, а сделают только хуже. Терпи. Терпко. Тревожно растирая себя полотенцем не увлекайся, чтобы не содрать кожу, не думай, прекрати, слышишь, не смей даже представлять. Пусть твоя жена так далеко, уже в объятиях другого, не думай, не представляй, пусть любовница твоя рядом со своим мужем, и это он сейчас в полном праве касаться ее кожи, не думай об этом, заткнись. Ее кожа. Господи, ничего более гладкого и шелковистого, чем кожа ее бедер не было в мой жизни до того самого дня, когда я впервые прикоснулся к ней. Она смутилась на секунду, щеки ее вспыхнули, но промелькнувшее, как весенняя рябь на воде, выражение растерянности на ее лице тут же сменилось крепким коктейлем из уверенности с нотками сарказма и вызова. Зачем? Вот зачем ты думаешь о ней сейчас, о ее коже, ее глазах, губах и всем остальном, что тебе не принадлежит и никогда не будет принадлежать?

Затем, что первое, с чем сталкиваешься в попытках начать новую жизнь, это старые привычки. Они уходят неохотно, если вообще уходят. Они скользят во взгляде и отражении в зеркале, текут по венам, забравшись под кожу, дрожат сведенными мышцами ног, ломаются искусанными ногтями, но не уходят; они томятся в книгах, прочитанных наполовину или перечитанных на сотни раз; они вдыхаются сигаретными запахами и прячутся на дне чашки с недопитым кофе; они замерзают в горячей ванной и поглядывают на тебя из теней, разбросанных по углам погруженной в темноту квартиры. Ты слишком привык быть чьим-то. Ты слишком привык засыпать с кем-то. Ты слишком привык быть рядом. Ты слишком привык. Ты – слишком. Ты бродишь по этому темному, ограниченному пространству, будто бы растянутому до бесконечности, дрожащими руками прикасаешься к шероховатой поверхности стен, столов, стульев; и снова, каждый раз, упираешься лбом в холодный квадрат окна, за которым ночь. Беззвездная. Холодная. Безлунная. Затянутая привычными звуками чужой жизни, запахами листьев, смешанных со снегом, светом не потухших еще огней. Все это слишком привычно. Зеркало. Смотришь в зеркало и видишь привычные очертания. В бесконечных набросках, черновиках пытаешься отыскать то, что за ними, но не можешь. Может быть это ты сам? Может быть все эти истории о тебе? Ты запутался, а скорее всего – просто устал. Кто ты? Кто ты, пишущий эти невнятные бредни, которые осмеливаешься называть литературным произведением? Сколько алкоголя и кофе ты выпил бессонными ночами, сколько километров сигарет ты выкурил, прежде чем написать все это? Бессвязное, пролетающее мимо окна и бьющее тебя наотмашь. Кто ты, смотрящий на меня из-под обилия зеркал? Твои тонкие ключицы и выступающие вены на руках болезненно знакомы, как старая книга, которую читал однажды в детстве, еще счастливый.

– Мое хобби – подрезать вам веки в подвале приюта для умалишенных под музыку на стихи собственного сочинения.

Откуда голос, кто посмел?

Улыбайся, улыбайся, пусть и притворно, пока еще есть время. Пока я еще не провалился в эти минутные сны, прерываемые частым вскакиванием, ночными криками, холодным потом. Сны, в которых все чужое и непонятное, которые преследуют тебя еще несколько секунд, пока ты идешь на кухню, чтобы покурить. И снова все по кругу. Минуты сна, минуты бодрствования – так доживаем до утра. В конце концов, мне осталось потерпеть лишь 19 дней, 19 дней чужого отпуска, 19 дней радиопомех. И моя маленькая С. окажется в моих объятьях. 19 дней, которые мне нужно чем-то занять, разогнать мысли, размять мышцы, соскучившиеся по простому физическому труду.

– Как же я соскучился по простому физическому труду.

Дойд воткнул лопату в землю и потянулся, закрыв два глаза от удовольствия. Третьим глазом он поглядел на работающих в котловане юлийцев, и оба его сердца наполнились радостью. Работали не все, но даже те, кто не работал, выполнив дневную норму, не покидали котлован. Они помогали тем, кто копал, приносили еду, термосы с горячим чаем, рассказывали веселые истории и громко вслух делились своими планами на будущее.

– Хороший будет дом. Наверное, прямо как на Юлии? – раздался позади дружелюбный голос.

Дойд обернулся и увидел генерала Кинца.

– Да, генерал. Хоть вы и не были на Юлии, я думаю, вам понравится жить в этом доме.

– Ох, увольте, – добродушно махнул рукой Кинц. – В моем возрасте перемены ни к чему. И, увы, даже вам не переделать человеческую природу.

Он слегка поклонился Дойду и пошел дальше инспектировать котлован.

Этот человек очень нравился Дойду. Добрый, умный, воспитанный – в нем удачно сочетались все те качества, которые юлийцы превыше всего ценили в разумных существах. Когда они – сотня выживших мужчин и женщин – бороздили просторы космоса, спасаясь от суфлийского флота, только Земля согласилась принять беженцев. Конечно, люди вначале испугались их, но потом, когда Дойд все объяснил, подобрели и предложили помощь.

– Мы поможем вам всем, чем можем, – сказал тогда генерал Кинц. – Но взамен мы просим поделиться с нами вашими знаниями.

Дойд ожидал такой просьбы. Люди, при всех своих достоинствах, тратили очень много времени и сил на совершенно ненужные вещи, поэтому заметно отставали в галактическом развитии. И Дойд согласился поделиться с людьми знаниями погибшей Юлии: секретами медицины, космических путешествий, новейшими разработками в области инженерии и машиностроения. Узнали люди и о самом главном сокровище Юлии – о трех дарах Иала, древнего ученого, создавшего технологию построения идеального общества.

Так что, сами того не ведая, земляне даром получили то, чего суфлийцы не смогли получить с помощью военной силы.

С тех пор юлийцы преспокойно жили на Земле, мечтая когда-нибудь построить себе настоящий юлийский дом. Им неплохо жилось в земных квартирах, но уж больно их геометрия напоминала тюрьмы, в которых суфлийцы держали военнопленных. И вот однажды на пороге его, Дойда, квартиры, появился генерал Кинц, держа в руках разрешение местных властей на постройку дома по чертежам пришельцев.

Дойд улыбнулся, вспоминая обо всем этом. Вот-вот закончится рытье котлована, и можно будет заливать фундамент. Земляне, естественно, удивились, когда юлийцы отказались использовать машины и сами взялись за лопаты.

– Машина должна помогать делать то, чего без машины не сделаешь, – ответил Дойд на предложение генерала использовать экскаваторы. – А котлован мы и сами можем вырыть.

Кинц не стал возражать и сделал все, чтобы никто не мешал юлийцам строить свой новый дом. Двадцать пять вышек с пулеметами охраняли их, двадцать пять тысяч солдат охраняли территорию вокруг. Дойду такие меры не понравились, но генерал сумел его успокоить.

– Поймите, Дойд, – сказал он. – Вы наши друзья, но не всем нравится ваше присутствие. Особенно тем, в чьих книгах не сказано, что вы тоже были созданы их богом.

Слова «бог» Дойд не знал, но смысл сказанного понял и успокоился.

– Интересно, мы правильно сделали, что подарили им секреты Иала? – к Дойду подошел невысокий юлиец с заклеенным третьим глазом – он потерял его во время атаки суфлийцев, и теперь носил пластырь с гордостью, словно медаль.

– Глупый вопрос, Ангу, – улыбнулся Дойд. – Все существа в нашей Вселенной ищут Рут, Гнот и Баэт. А мы, как хранители, не имеем права отдать их в руки тех, кто может использовать секреты Иала во вред другим. Я изучил людей, и нахожу их добрыми, хотя и несколько запутавшимися существами. Они безопасны для других, но, увы, не для самих себя. Надеюсь, – подытожил он, – секреты Иала помогут им.

– Может, стоило сначала заглянуть в Баэт? – не унимался Ангу. – Причины людских поступков мне не понятны.

– Я кровь и плоть Юлии и увижу в Баэт лишь Юлию, ее блеск и ее падение, – спокойно ответил Дойд. – И кто мы такие, чтобы навязывать свою волю другим, просто потому, что не понимаем причины их поступков? Мы обязаны им жизнью и слишком уж по-суфлийски звучит твое предложение использовать Баэт из недоверия.

Ангу согласно кивнул и извинился за свой глупый вопрос. Дойд не стал его осуждать. В конце концов, Ангу был молод и прожил всего три сотни лет, а молодость имеет право задавать глупые вопросы. И потом, Рут, Гнот и Баэт – не те вещи, смысл которых можно понять в молодости:

Рут – источник бесконечной энергии,

Гнот – лекарство от всех болезней,

Баэт – машина, позволяющая заглянуть в прошлое и увидеть, как все было на самом деле.

Их истинную ценность Дойд осознал лишь тогда, когда прожил сто восьмую сотню лет, а молодому Ангу только предстоит это понять.

– Ах, молодость, это дивное время понимания и узнавания, – не без легкой досады вздохнул Дойд и вернулся к работе.

Тем временем генерал Кинц закончил осмотр котлована и, удостоверившись, что все в порядке, вернулся на командный пост. Оттуда он еще раз в бинокль осмотрел место работы и сверился с показаниями приборов. Все шло по плану – датчики на вышках фиксировали присутствие в котловане всех до одного пришельцев.

– Сотня, – задумчиво проговорил генерал.

Он снял трубку телефона, нажал кнопку вызова и холодно произнес:

– Все готово. Приступайте.

В ту же секунду пулеметы двадцати пяти вышек развернули дула в сторону котлована и за несколько секунд превратили его в братскую могилу для последних во Вселенной юлийцев.

Кинц посмотрел на показания датчиков. Выживших не было. С чувством выполненного долга, он достал из кармана сложенный пополам листок бумаги.

– Прости, Дойд, – сказал он, поджигая листок с суфлийскими инструкциями, наблюдая, как огонь медленно уничтожает старательно переведенный план, один пункт за другим. – Вы хорошие ребята, но они прилетели раньше.

Они не улетят, уже никуда не улетят, эти мертвые птицы, случайно погибшие во время большой войны. Но меня интересовали не они, а мои люди, мои победители, вызывающие у меня столько же гордости, сколько и отвращения. Я застал их за весьма невинным занятием: победители ели рыбу. Рыбу, которую мать семейства, наверное, приготовила для своих дочерей. К слову, они тоже присутствовали при трапезе: их изнасилованные, мертвые тела были хорошим кормом для Энни и Марты, моих девочек-доберманов. Воины иногда с опасением поглядывали в сторону этих милых животных. Заметив это, я позволил себе улыбнуться.

– Руки мыли? – спросил я, кивнув в сторону чудом уцелевшего умывальника.

Солдаты переглянулись.

– Зачем эти тонкости, милорд? Главное, что эта земля теперь наша. А руки не жопа, чтоб подмывать.

Дождавшись, когда утихнет их гогот, я подошел к столу и схватил наглеца за ухо, как провинившегося ученика.

– Земля-то может и наша, – прошипел я ему в ухо, краем глаза заметив, как побелели лица остальных, – да только если тебя скосит зараза, я не буду тебя лечить, а сожгу живьем, чтобы другие, у кого ума побольше, не заболели.

Отпустив распухшее, покрасневшее ухо, я с удовольствием отметил, как дружно воины кинулись к умывальнику. Один солдат обернулся, и попытался загладить вину товарища:

– Милорд, все же в руках божьих, – сказал он и тут же получил от меня увесистую пощечину.

– Ты думаешь, после того, что вы сделали, бог будет охранять вас? – я указал на окно, за которым полыхал ненавистный Императору город. – Ваши души теперь здесь, – я протянул им кошель с деньгами.

Один было потянулся к нему, да отпрянул, испугавшись собак, устроившихся у моих ног. Вдоволь насладившись картиной их страха, я положил кошель на стол, перешагнул через недоеденные тела, и направился к выходу. Меня ждали другие дела, более важные, чем эта свора наемников. Но, все-таки не удержавшись, я сказал на прощание:

– Фас.

Это был сон. Но почему-то мне показалось, что я уже видел раньше эти места. Эти вытоптанные луга, опустевшие дома, горящий город; будто бы я уже был там, когда-то давно, а, возможно, и буду. Когда-нибудь. Всегда хочется верить, что нынешние беды лишь испытание за прошлые прегрешения. И если мой сон лишь болезненное воспоминание, то заплатить я должен буду цену весьма и весьма немаленькую. Сон. Сон о евгенике, черно-красных флагах и пылающем городе. Целом городе неизлечимых. Сон о классных комнатах и школьных партах, которые так и не дождались своих учеников. Сон о других временах. Прошлом? Будущем? Открываю глаза. Нет, все по-прежнему. Настоящее.

– Тебе все равно, что там горят женщины и дети, старики и, возможно, те, кого ты знал?

– Нет, не все равно. Мне их жаль. Но они безнадежны. Они бы отказались от нашей помощи. Так зачем же нам тратить на них силы и средства?

– Тебя бы назвали бездушным чудовищем.

– Ты знаешь, что это не так. Я романтик. А пылающий город – это так романтично.

Смотришь в кружащийся потолок, пытаясь понять: радуешься ты или сожалеешь о том, что сон закончился? Но мысли змейкой пробегают по стенам и исчезают вместе с тобой в объятиях очередной порции радиопомех.

И все это для того, что встать утром, вытереть сонные осколки твоего лица и попытаться собрать их в нечто целое, цельное, без швов и дыр тревожащих тебя мыслей. Не грусти, полководец своих сновидений, время течет, утекает, исчезает меж пальцев, скользит вниз, не застревая в глотке. И кончится все хорошо.

Я ставлю чайник, готовлю завтрак, включаю музыку, смотрю в окно. Обыденными шажками тикают часы на стене. Задумчиво глядеть на улицу, проходящих мимо людей, куда-то спешащих; на почти облысевшие ветви деревьев, на грязный снег у подъезда; на хорошие машины и дорогие костюмы одних; на взлохмаченную бедность и алкогольные глаза других. И на себя, отражающегося в стеклах, как на что-то среднее между «хорошо» и «плохо». Проглатываю дым.

– Все будет хорошо.

Но великолепие ночных кошмаров (да и кошмаров ли?) не отпускает. Чайник свистит вовсю, и слышаться мне в этом свисте отзвуки тысяч и тысяч кричащих глоток, которые вот-вот заткнут потоками кипящего свинца. Выключаю чайник, наливаю кофе, закрываю глаза и снова падаю вниз, туда, где мои девочки-доберманы вежливо доказали свое звериное превосходство над толпою бездушных наемников. Ничего, все в порядке. Я просто не до конца проснулся. Как и всегда. И тысячи тысяч непонятных, но отчего-то приятных картин взлетают над землей, кружатся над городами и падают вниз.

– Прости.

Я вздрогнул и открыл глаза. Горячий кофе больно обжег тонкие пальцы, но я даже не шевельнулся. Ступор и непонимание происходящего. Что же ты, это всего лишь твоя память мотает время назад, смотри! Назад. В обратном порядке. Налево. Влево, до упора – давайте же, стрелки часов, крутитесь обратно, против воли взрывая изнутри осколками, клочками еще живого, бьющегося, но уже никому не нужного стихотворения о собственном прошлом, которое спряталось однажды за занавеской очень красивой сказки. «Они познакомились по интернету, встретились, и больше не расставались». И пусть никто не видел грязи и боли, словно эти двое ревностно оберегали то, во что сами не верили, но верили другие. Другим это помогало, восторгало их, восхищало, заставляло думать и чувствовать. Так что давайте, стрелки часов, крутитесь назад, покажите мне снова и снова красивые картины, но только без воспоминаний о том, что на самом деле скрывалось за ними. Расскажите мне о дне, когда все это вспыхнуло тысячью красок и тут же потухло, так никого и не согрев.

В ту пору солнце еще дарило людям последние краски уходящего лета, такого чужого и ненастоящего, и мир, скомканный до размеров тетрадного листка, упорно пытался улететь вместе с ветром, в котором уже чувствовался запах приближающейся осени. Он стоял, пряча крылья, укутавшись в изодранный плащ. По открытым тонким запястьям вниз, на пальцы, текли маленькие красные змейки его собственной крови.

Ангел провожал взглядом небесное светило, нервно курил, и каждый час очередная пачка сигарет падала к его ногам, пополняя и без того пугающее количество пустых сигаретных пачек на асфальте.

– Все это уходит. Все проходит. Все изменяется, к лучшему. Видишь, как небо дрожит, как ему страшно, как оно безобразно в своем изможденном величии? Так быть не должно. Я не хочу, чтобы мы смотрели на небо и видели там отражение нас самих. Мы не такие.

Она откинула назад свои длинные волосы, подошла ближе, обняла его со спины, испачкав свое платье в его крови. Позади этой пары расстилалось мерзкое, грязное болото, в котором, как насекомые, копошились тысячи и тысячи людей с обезображенными лицами. А впереди открывалась дорога, чистая и никем, и ничем еще не испачканная.