Текст книги "Love.и куска.me"

– Знаешь, я боюсь по ней идти. Она такая чистая. А я весь в крови.

– Не переживай. Пойдем утром, когда солнце взойдет и высушит кровь.

– Ты не будешь оборачиваться назад?

– Никогда.

– Хорошо. Тогда ночуем здесь.

Когда солнце зашло, они развели костер на границе болота и суши, стараясь не вслушиваться в голоса людей-насекомых, не способных покинуть свое болото и злящихся на яркие звезды, завидуя их свободе. Они тихо сидели у костра, в обнимку, курили, пели, грустили и радовались. Ближе к утру, они замолчали, с нетерпением ожидая рассвета. Ждали, молча смотря друг на друга. А потом в один голос произнесли:

– Знаешь, давай поженимся.

Как это было красиво, как костер у реки на закате. Но от костра рано или поздно остается лишь пепел. Стереть его с лица и выбросить в окно, чтобы он смешался со снегом и осел на чужих лицах фальшивыми слезами. Мне нужно скорее избавляться от этого. Так что, сердце, остановись. Зачем тебе дальше спешить и болеть снова? Зачем тебе снова терпеть врезающиеся в легкие осколки, осколки, проникающие в пищевод и рвущие тебя изнутри? Моя тень растает, как утренний снег ранней весной. Весной. Мое тело прорастет подснежниками. Но раз так – почему я раз за разом беззвучно, одними губами, пытаюсь достучаться до далекого теперь сердца, пытаюсь, но так и не могу озвучить это ненавистное: «Помнишь?»

Ты помнишь, как радовалась ударам моих рифм по выбеленной коже твоих откровений? Наверное, помню лишь я; помню, и понимаю, что все меняется. И где это тихое: «Твоя»? Нет его больше. Растворилось за призраками ободранных стен нашего прошлого. Ты уже забыла, как мои зубы скользили по твоей шее вслед за губами, а язык ставил прощальную точку после наших исповедей нагишом. Все меняется. Кроме этого голода внутри меня. И ночью ты снова будешь спать. Просто спать. Но уже в объятиях новых чувств, новых снов и нового своего партнера. А я стою у открытого окна и зеваю. Как скучно. Я пытаюсь петь о новых чувствах, о новых лицах, о новой коже и новых губах; пытаюсь, а пальцы, так же, как и два года назад скучают по тебе. И кожа скучает по твоему дыханию. И что-то такое обидное внутри, от чего хочется разорвать на куски свою похоть.

Черт побери. Из чего же, из чего же тебя сделали? Нервно срывается вниз мое чувство необходимости тебя рядом. Я пьян от усталости. Сердце срывается вниз вслед за чувством. Вернись, порви мою кожу своими зубами в порыве гнева и страсти. Гнев. От обиды. За то, что лишь я умею дарить тебе это «волшебно». Обиды, за то, что я обещал убить тебя, если ты станешь чужой. Обещал, но не сдержал слова и просто ушел, оставив тебя с миром. И теперь убиваю тебя в себе. Ласково. Пока ты болезненно спишь этим утром, а я уже бодрствую. Прости. Быть может, завтра я подарю тебе чарующий сон о том, чего у тебя никогда не будет, о том, что ты навсегда потеряла, о том, что ты не сможешь вернуть – пусть же хотя бы во сне ты обретешь желаемое. Возможно, тебе не захочется просыпаться, возможно, тебе станут противны изгибы твоего неба, но надеюсь, такого не случиться. Завтра. Шаг, еще шаг, назад не оборачиваясь. Завтра станет легче. А сегодня я прошу прощения за то, что убил тебя.

Дрожащими пальцами хватаю телефон и набираю: «Возвращайся скорее. Спаси меня из этого дерьма». Замираю, жду ответа, но – тщетно. Может быть, она спит. Может быть, занята. Или телефон сдох. Или денег нет. Вариантов безответных сообщений – тысяча, но отчего-то кажется, что ей просто нечего ответить. А мне нужно посмеяться, давай, придумай что-нибудь смешное и не обижайся на нее. Я не могу, я не выдержу, я ревную ее ко всему на свете, к ее полотенцам, ее зубной щетке и уж тем более к ее нижнему белью. В конце концов, не она, а ты стоишь на краю обрыва.

На краю обрыва рос двухэтажный дом. Да-да, вы не ослышались, он именно рос, запустив в землю громадные черные корни. Во всем остальном, это был самый обычный загородный дом с просторной верандой, небольшим балкончиком на втором этаже и громоотводом в виде заезды на палочке. Как и почему из деревянного дома вырос этот железный громоотвод, Дима не имел ни малейшего понятия. Хотя его не удивляли ни ржавые петли, ни стекла в рамах, ни сам факт того, что из земли растет дом. А вот громоотвод волновал.

Он нашел этот дом случайно. В тот день, поссорившись не то с Наташей, не то с Катей, он, несколько удрученный, сел в машину и решил прокатиться за город. Дима любил иногда делать такие вылазки, потому что там, за городом, не было ни шума, ни смога, ни надоедливых знакомых. Встречались, конечно, пьяные компании, но редко, а тех, кто встречался, можно было легко объехать – и забраться подальше, потеряться среди деревьев, сожалея о решении наших предков строить дома. Вот закончу все дела, думал он, и поеду в горы на неделю, нет, на месяц!

С такими вот мыслями, он оставил машину у реки, а сам взобрался на обрыв, чтобы оттуда полюбоваться окрестностями. Светило солнце, шумел лес, и воздух был таким чистым и свежим, что даже запах дымящейся сигареты его не портил. Тогда же на краю обрыва Дима и увидел этот дом. Снизу его не было видно, так что забравшись наверх он испытал некоторое разочарование. Ну вот, подумал он, хотел побыть один, а тут люди живут. Дима прислушался, но дом молчал и, похоже, пустовал. Темно-зеленая краска кое где облупилась, стекла выглядели давно не мытыми, площадка перед домом заросла настолько, что, казалось, будто дом просто опустили сверху на девственный ландшафт. Однако, хоть дом и выглядел заброшенным, Дима решил все же поискать другое место для отдыха. Он уже начал было спускаться, но тут увидел корни. Черные, громадные, похожие на застывших змей, они обвивали края дома, плавно переходя в темно-зеленые стены. Вид этих корней настолько заворожил Диму, что он не заметил, как догорела сигарета.

– Ай! – взвизгнул он, отшвыривая окурок, больно обжегший пальцы.

Тлеющий рыжий фильтр описал в воздухе дугу и упал на один из толстых корней. Прошла секунда, другая. Затем корень дернулся, сбрасывая с себя окурок, и по всему дому сверху донизу прошла легкая дрожь, будто рябь на воде от брошенного камня.

– Да ты живой!

Дима стоял, как вкопанный, не зная, как потупить. Подойти поближе? А если набросится и съест? Бежать к машине? А если в погоню кинется? Выросший в перестроечные годы Дима хорошо помнил фильмы ужасов на пиратских кассетах, в которых два этих варианта неминуемо заканчивались смертью. Он-то конечно знал, что фильмы врут. Раньше думал, что знал. А теперь невольно думал, а вдруг не врут?

Так он и стоял, размышляя, глядя на странный дом. Тогда-то он и обратил внимание на громоотвод.

– Нет, – сказал он сам тебе, – если он растет из земли, значит он типа дерево, а если он дерево, из него не может расти железный громоотвод. Значит, он не дерево, потому что вот он, громоотвод.

Почему-то эти дурацкие размышления немного его успокоили. Осторожно приблизившись к ближайшему корню, изогнувшемуся как змея с радикулитом, Дима медленно коснулся его и чуть погладил темную шершавую поверхность. Корень дерево-дома легонько вздрогнул и заурчал, как довольная кошка. Посчитав это хорошим знаком Дима подошел к дому поближе. Стараясь ни о чем плохом не думать (вдруг эта штука еще и мысли читает) он поднялся на крыльцо и уставился на широкую деревянную дверь с медной ручкой точно посередине. Постоял, посмотрел и пошел обратно к машине. Лезть в пасть урчащему, растущему из земли дому без должной подготовки он не собирался.

По дороге домой Дима лихорадочно соображал, что же ему понадобиться.

– Фонарик, да, он точно нужен. Захватить ружье? Не знаю. Хотя, лишним точно не будет. А еще эти корни. Топор! Ну конечно же. Дверь. Если дверь заклинит или он ее захлопнет? Наверное, стоит взять еды, если вдруг окажусь взаперти. И огонь бы не помешал. Где-то дома у меня была горелка.

Погруженный в беседы с самим собой, он не заметил, как добрался до дома. Дело шло к вечеру. Солнце медленно, но верно тащило свою раскаленную тушу на запад, к дымящимся трубам далекого завода. Дима смотрел на эту завораживающую картину и понимал, что до темноты он собраться и вернуться обратно к дому ну никак не успеет. А ночью даже с топором и ружьем он не рискнет зайти внутрь.

Тут зазвонил телефон.

– Алло?

– Привет, мужик! – Пашин голос звучал пьянее обычного. – Мы тут с Александрой моей катаемся неподалеку. Давай с нами? Может, смотаемся куда-нибудь? Ну за город, к реке, например.

– Хм, а что. Есть у меня одна идея…

Чуть позже они стояли втроем и смотрели на дерево-дом. К счастью опасения Димы, что дом исчезнет, не подтвердились. Равно, как и сомнения в своей психической нормальности. Паша и его Александра тоже видели этот дом.

Паша, эта двухметровая бочка пива, еще в школе был заядлым хулиганом и искателем новых знаний на свою пятую точку. Поэтому, услышав про странный дом в лесу, он с радостью согласился «разнести там все, что будет мешать». Его Александра отнеслась к предложению обследовать странный дом более, чем отрицательно, но мужу-гиганту перечить не стала.

Эта девушка была весьма примечательной особой. Красивая, миниатюрная, не очень умная, но цепкая, как репей. Она редко перечила мужу, тем не менее, держала его в ежовых рукавицах. Когда-то это даже нравилось Паше, когда-то, очень-очень давно.

– Эта гламурная дура меня достала. Если бы не брачный контракт, давно бы ее бросил.

Поскольку этот гигант (каким образом, Дима не знал) сколотил приличное состояние, его можно было понять. Так что он терпел. Пока еще.

– Жуткий дом, – растягивая слова проговорила Александра.

Паша поморщился.

– Говоришь, живой?

– А ты вон тот корешок погладь, увидишь.

Удивлению гиганта не было предела, когда ближайший корень заурчал под его огромной ладонью.

– Ой, дом дрожит, – сказала Александра со смесью страха и умиления.

– Ага, – отозвался Паша. – Ему, похоже, нравится, когда его гладят.

– Внутрь пойдем? – спросил Дима.

Дима был похож на киногероя: в руках ружье, на поясе топорик, за спиной сумка с припасами. Будто бы это был не дом, а ворота в мир джунглей и диких тварей. Впрочем, так вполне могло оказаться на самом деле.

Паша радостно закивал.

– Пошли-пошли.

Александра демонстративно молчала, всем видом показывая, как ее бесят эти мальчишеские бредни.

Трое людей поднялись на крыльцо, открыли дверь (оказалось, не заперто) и осторожно вошли внутрь. Дима светил фонариком, Паша разминал кулаки, а его Александра громко и недовольно фыркала.

Дима был готов увидеть внутри все, что угодно. Параллельную реальность, чудовищ, помещение, размером с целый город, на деле оказавшееся заброшенной психбольницей. Но перед ними была обычная гостиная, со столом, стульями, ковром, камином и пустыми полками. Немного грязная и чуточку заброшенная.

– Мне страшно, – возмущенно заявила Александра.

– Да брось, – в Пашином голосе звучало разочарование.

Он широким шагом обошел гостиную и уселся на стол, недовольно затрещавший под его тяжестью.

– Обычный дом. Ничего странного. Ну, если не считать, что этажа два, а лестницы наверх нет.

Дима еще раз внимательно осмотрелся, светя фонариком. Лестницы и правда не было. Одна большая прихожая, с пыльными окнами и без намеков на другие комнаты.

– Мне все равно страшно. Пошли отсюда.

Дима исследовал потолок. Ни люков, ни щелей, ни люстры.

– Даже захудалой лампочки нет, – вздохнул он.

И тут дом снова заурчал. Дима подпрыгнул от неожиданности, резко обернулся и принялся светить фонариком во все стороны.

Но все оказалось не так страшно. Это Паша со всей лаской, на которую был способен пьяный гигант, гладил стену.

– Хороший дом, хороший, – приговаривал он. – Немного перестроить и будет еще лучше.

– Ты собираешься его..

– Купить, – кивнул Паша. – И землю вокруг.

– Ты дурак? – взвизгнула Александра. – Он же опасен. Он мне не нравится. Я против!

– Ты против? – взревел Паша и довольное урчание дома вмиг смолкло. – Да мне плевать. Мало того, что деньги из меня сосешь, так еще развестись с тобой невозможно. Потому что мне жаль денег, которые ты получишь и которых ты не заработала! Она против. Да в этом доме больше любви и ласки, чем в тебе!

– Ну-ну, Паша, – вмиг ставшая покорной Александра, прильнула к груди гиганта, – я была не права. Прости меня.

– То-то же, – подобревший Паша поцеловал жену в макушку.

– Может если все посмотрели, вернемся утром? – предложил Дима.

– Ты езжай, если хочешь, а мы тут останемся, нам тут нравится, – ответил Паша, сделав акцент на слова «нам».

Несмотря на то, что эта идея ему не понравилась, Дима молча кивнул. Что до Александры, то она вообще не решилась что-либо сказать.

На следующее утро Дима проснулся от дикого грохота. Кто-то яростно колотил в дверь. С трудом пытаясь прийти в сознание, Дима поплелся в прихожую.

– Да тихо вы! – крикнул он. – Сейчас открою.

Удары стихли. Дима взял в руки железный прут (он всегда лежал в углу прихожей, на всякий случай) и открыл дверь.

Там стоял Паша. Большой, запыхавшийся, грязный, в разорванной майке и порванных джинсах. Не говоря ни слова, он ворвался в квартиру, отбросив в сторону все приличия, а заодно и Диму, пробежал на кухню, открыл холодильник, достал бутылку водки и влил в себя не меньше половины ее содержимого.

– Сбежал! – громко сказал он, ставя бутылку на стол.

– Кто сбежал? – подозревая самое худшее, Дима вошел на кухню, потирая ушибленное плечо, и сел на табурет. – Ты сбежал? От него?

– Он сбежал, – выдохнул Паша, прислонившись к окну. – Дом.

– Дом?

– Ага, -кивнул гигант. – Сразу после секса. Ему видно это не понравилось, весь затрясся.

– И что?

– Что «и что?» Я сразу неладное почуял. Схватил в охапку вещи и бегом на улицу.

– А твоя…

– Дура подумала, что я от нее бегу, мол мне не нравится, как она с моим дружком обращается. Кричала вслед, мол, ну и беги к своим бабам, жена его не устраивает.

– И правда, дура.

– Я наружу выскочил, обернулся, а дом корни вздыбил, подпрыгнул, встал на них, как на ногах и как сиганет с обрыва в реку. За пару секунд переплыл и через лес сбежал. И так быстро, я даже опомниться не успел.

Представив убегающий вприпрыжку дом, Дима рассмеялся. Паша тоже улыбнулся.

– Теперь нужно ехать туда, выручать эту дуру. Она же поди до сих пор внутри кувыркается.

– Ты на машине?

Паша покраснел.

– Понимаешь, я так перепугался, что бегом оттуда через лес рванул. Хорошо, что одеться додумался. Выбежал на дорогу, там меня автобус какой-то подобрал. Слава богу, деньги в карманах были.

– Слава богу, что ты додумался наружу выбраться, – Дима поднялся и пошел собираться.

Через пару часов они уже были на том месте, где дерево-дом выбрался из воды. Собственно, куда он побежал определить было не трудно. В плотной стене деревьев зияла огромная дыра. Туда они и пошли. Раздавленные кроны, сломанные стволы, перепаханная земля – все свидетельствовало о том, что здесь пронеслось что-то огромное и дьявольски сильное. Господи, думал Дима, сколько в нем силищи-то. Паша думал о другом. О жене. Если с ней что-то случится, размышлял гигант, то меня посадят, ведь никто не поверит, что ее убил ходячий дом. Хоть бы она просто потерялась.

Они все дальше уходили в лес, перелезая через поваленные деревья, перепрыгивая через ямы, укорачиваясь от вековых корней, так и норовивших сцапать их кривыми ручищами.

– Интересно, тут кто-нибудь живет? Может, его кто-нибудь видел.

– Ага. Простите, тут дом не пробегал. А мы кто? Нет, не психи. Видите, у меня ружье? Я охотник.

Паша ничего не сказал, только громче зафырчал, пробираясь через завалы. Издалека его бы приняли за трактор.

Наконец, впереди показался выход из леса. Перекувыркнувшись через последние нагромождения деревьев, они вывалились на поросшее бурьяном поле. Здесь следы дерево-дома обрывались.

– И что теперь? – Паша вертел головой во все стороны. – Не мог же он просто улететь.

– Хрен знает. От этого дома всего можно ожидать. Гляди, вон там впереди что-то черное. Столб кажется или вроде того. Давай к нему.

Не задавая лишних вопросов, Паша пошел вслед за Димой через бурьян.

– Может он правда улетел? Следов-то нету.

– Сейчас до столба дойдем, там разберемся. Я чувствую запах гари.

Паша принюхался. Действительно, пахло так, будто кто-то недалеко жег костер. Но когда они добрались до столба (оказавшимся почерневшим куском длинной трубы) взгляду удивленных приятелей открылась не костер, а выжженная площадка. Ровным кругом она чернела посреди поля, и с четырех сторон вокруг нее высились черные трубы.

– Знаешь, теперь я точно уверен, что он улетел.

Дима не отвечал. Он обошел каждый из трех оставшихся столбов, поглаживая их, рассматривая, обнюхивая. У последнего столба он замер и жестом подозвал Пашу. Тот подошел, и Дима дрожащим пальцем ткнул в выбитые на трубе слова.

«Земляне. Вы настоящие сволочи. Я думал, отдых вдали от цивилизации пойдет мне на пользу. Но ваше захолустье еще омерзительней, чем гоак на Цирросе. Самку верну почтой».

– Это был корабль? – изумился Паша. – Или пришелец?

– Черт его знает. Но вас с Александрой пускать в него точно не следовало.

Они уселись на краю черного круга и стали ждать. Чего? Они и сами точно этого не знали.

– Занятно, – Алиса отбросила в сторону ненужную теперь книгу. Почесала затылок. Черные волосы отросли уже наполовину, достаточно для того, чтобы скрыть шрамы на голове после операции. Девушка села у раскрытого окна и, глядя в холодную ночь, тяжело вздохнула.

Там, при свежем лунном свете, можно было разглядеть, как по парку гуляют счастливые пары, согревающие друг другу руки; как бродят одинокие тени в поисках тепла; как бездомные животные жмутся к обочинам и стенкам мусорных баков, в надежде, что их не заметят и не прогонят прочь.

Алиса поежилась. Не от холода, нет. Она давно уже не чувствовала его, равно как и тепла. Просто внутри вдруг зашуршали замерзшие осенние листья, когда она смотрела на все это. На тех, кому повезло больше чем ей. Кто не упирается лбом в решетки на окнах, не живет по расписанию ненавистной больницы. Больницы, которой нет ни конца, ни края.

Как жалко, подумала она, что белый кролик больше не приходит ее навестить. А кот даже и не навещал… Предатель. Он обещал. Навещать, играть, любить. Но почему же, почему, когда доходит до боли – никого рядом нет, чтобы помочь?

Но как только она об этом подумала, как перед ней возникла незабвенная кошачья улыбка.

– Котик, – воскликнула Алиса и обняла большого полосатого кота, возникшего на подоконнике, – я так скучала! Но… ты не навещал, а теперь навестил… Что это значит?

Секунду помолчав, кот сказал:

– Это значит, Алиса, что тебя больше нет.

Моя Алиса медленно растворялась в воздухе, оседая буквами на помятый листок. Я бережно провожал ее раскрытые от удивления глаза. Только для того, чтобы дождаться момента, когда осознание происходящего придет к ней, в ее глупую детскую головку. И тогда удивление исчезнет, на смену ему придет грусть, потом смирение, а после – радость. И радужный крик: «Это значит, что мы никогда не расстанемся!». О да, пусть это закончится так, радостно, хотя и грустно для обычных, ничего не понимающих людей. Радостно, потому что там, куда она уходит, нет наших будничных проблем и забот, нет нашего холода. Наверное, именно поэтому оттуда никто не возвращается. Потому что даже самая чистая и верная любовь становится там лишь тенью чего-то более волшебного.

А на улице такая мерзкая погода. Но это уже стало привычным. Где-то там, за всеми этими вязкими лужами из грязи и снега, – ты. Единственное, что сейчас согревает. Наверное, маленькая Алиса к тебе ревнует, но разве она сойдет с написанных страниц, чтобы бережно прикоснуться к пылающей от боли голове? Так что проку от ее ревности нет, да и должен ли он быть вообще? Может быть, стоит придумать для ее путешествия в загробный мир несколько милых платьиц. Придумал бы, только вдохновение запаздывает. Этой осенью слишком много снега, и поезда с порциями талантливых образов безбожно задерживаются. Вместо картины внутри простые, дешевые, комиксы, наполненные суррогатом настоящего искусства. А снаружи вроде все обычно и достаточно просто. Обычные дела, кофе по утрам и полное нежелание хоть что-то делать.

ПИШИ, СУКИН СЫН! МИЛЫЙ МОЙ, ПРОШУ, ПИШИ, Я ЖДУ!

Гораздо проще и приятнее скользить глазами по ребрам любимой любовницы, которая так далеко, но все-таки рядом; глядеть на нее, забывая то, что осталось иголками слева на груди, там, глубоко под кожей. Но к этому ты уже привык, правда? Иди погуляй, вдыхая сигаретный дым вместе с морозным воздухом, закутанный в собственную неизбежность. Замерзшими руками тянешься к горящему сердцу. Покрасневшей от напряжения душой – к белому инею на бороде.

И вроде жив, но так болят глаза. Болят глаза, и хочется послать весь этот театр в тартар. Потому что из сказок делают фарш, сдобрив его порцией лицемерия и уныния режиссерской бездарности. Потому что обезображен занавес. Карандаши. Сломанная голова. Молчание. Актеры пытаются спасти очередной провальный спектакль. Эмоции уходят вглубь. Виски срывает и уносит в кулису. Атмосфера заменяется табачным дымом, не желающим покидать это место. Где все играют. И просто быть собой уже не нужно. Занавес. Тишина. Перепутали свет. И вместо радуги – затемнение. Плевать на это. Факелы. Голые тела, извивающиеся от боли и музыки, секса и алкоголя. Каждое тело врет, пока его не порвут на куски! Изможденные голоса подхватывают последние слова, и «куски!» уже вырываются разом из сотен тысяч неистовых глоток.

Я сметаю со стола черновики и наброски, рисунки и карты, опрокидываю стол, пинаю несчастную лампу, выдираю из розеток все эти запутавшиеся шнуры; я кричу, пугая кошку, раздирая зубами мою маленькую Алису и ее кота, больницу, прохожих и незаметную смерть. Вранье, вранье, я сам не верю в то, что написал, – а значит, это не может быть правдой для тех, кто почему-то захочет это прочитать. А это должно быть правдой, должно. Кричу, обессиленный падаю на кровать, не в силах больше справляться с собственными кошмарами. Потому что все кончилось и снова началось. И только тихо шептать искусанными в кровь губами. Спаси меня. И снова провал. Но не спасительный и безмятежный. А слишком, слишком правдивый. Будто бы тебя, еще живого, тащат по раскаленным углям. Царапаешь кожу, которая зудит. От одиночества, которое обжигает. И ты оборачиваешься назад – туда, где в один миг все, что ты строил, любил, во что верил, – все это рухнуло, последним хрустальным «дзинь» наполнив всю обозримую Вселенную. Почему, Алиса, почему никто не приходит?

Телефонный звонок подсказал мне, что я жив. К сожалению. Чертов мобильник лежал рядом, но я не ответил. Потому что это не она. Потому что она не знает этого номера. Потому что для нее у меня отдельный телефон с одним-единственным контактом. Страсть к мелким эффектам? Нет, просто грубое, почти первобытное желание чего-то, что принадлежит одному лишь тебе. Пусть хотя бы так. Просто видимость чего-то настоящего, но это заставляло улыбнуться.

Тело было вялое, но, пока я лежал, ничего не болело. Боль настигла меня позже, в коридоре. Раскаленной иглою в левый висок, и оттуда вниз, по венам правой руки. На секунду потемнело в глазах, и отчаянный треск под ногами подсказал, что я только что затоптал насмерть собственный телефон. Я сполз по стене на холодный линолеум, держась за голову, откровенно недоумевая от столь подлого удара. Чего тебе надо в моей голове? Хочешь знать, что я думаю? Чего тебе от меня надо! Кому, зачем, почему, – неважно, важно просто говорить. Я просто говорил, стараясь хоть как-то отвлечь себя от надвигающейся беспомощности. Уходи. Я истерично тер висок. Уходи. Странно, но начало потихоньку отпускать. Видно некто, покопавшись в моей голове, решил, что дело это невкусное и неблагодарное и свалил.

Я сидел, немного растерянный, как попавший под дождь неудачник. Хорошо, что этого никто не видит. Я не псих, я не болен – я просто устал. Часы пробили полночь. И в холодной ночи растворилось беспокойство прожитого дня, и поднялось наверх ожидание дня грядущего. Я даже знаю, как он пройдет – встану, умоюсь, сяду писать, потом же, вечером, можно скоротать вечер за монитором в тупом созерцании скучной цифровой действительности.

Кажется, что я сижу, опустив руки, и жду чего-то, когда это само на меня свалиться. Пусть так. Самое прекрасное в жизни происходит случайно, дерьмо же случается закономерно. Если бы я стал сейчас кому-то объяснять, почему я не иду к врачу, он бы меня не понял. И пусть. В конце концов, граждане не виноваты, что они идиоты.

Погода за окном противится всему теплому и уютному, снова приближая меня к ненавистному декабрю. И я все еще жду ее приезда – той, которая помогает все это пережить. И не сойти с ума. Увы, я не знаю, что делал бы сейчас, если бы внутри совершенно никого не было. Внутри, где так интимно-тепло, не по-дружески близко, предательски ненадолго, но все-таки есть, пока еще есть эти двое, ты и я. А все остальное – вторично. Так что я закутаюсь в бессмысленность системы под небом, на котором давно никого нет. Зароюсь в одеяло. Чтобы не плеваться кровью на стены, в чашку кофе, на сахар. Пробегусь ногтями по ребрам, как по струнам, что улыбнуться случайно. Просто потому что так знакомо – смотреть за окно и видеть там, в этой мерзкой погоде, свое отражение. Изнутри. Слышишь, маленькая С.? Стиснув зубы, я подарю тебе сказку, добрую, про вечное. Так будет, когда ты вернешься из долгой поездки. Я расскажу тебе сказку. А после. После будет жизнь. Как завтра и вчера. Завтрак и такие разные дела. И если ты загрустишь, я скажу, что твоим большим глазам это не идет. Я просто подарю тебе сказку, пока ты еще этого хочешь.

– Здравствуй, милый.

– Привет. Наконец-то я тебя услышал. Я тут подумал, может, тебе развестись?

Секунда молчания, показавшаяся вечностью.

– Ты хочешь «долго и счастливо»? Со мной?

– Очень хочу.

– Не все так просто.

– Почему? Я буду тебе хорошим мужем, я обещаю.

– Я знаю, дело не в этом. Потерпи немного, я сейчас приеду, и мы поговорим.

У нее были ключи, я сам ей их дал, кажется на втором или третьем свидании. Так что через полчаса замок входной двери радостно щелкнул, сейчас, сейчас войдет моя маленькая С., я обниму ее и все будет хорошо. Она вошла, моя маленькая С., слегка растрепанная, виновато улыбающаяся, держа за руку свою точную копию лет пяти от роду.

У сказок не бывает хороших финалов. Просто рассказчик умеет вовремя остановиться.

Дверь не смогла меня остановить. Она вылетела по щелчку пальцев, едва не сбив с ног несчастного господина Ламберта.

– Добрый вечер, – сказал я, заходя внутрь.

Из глубины гостиной на меня смотрели три пары глаз: господина Ламберта, сжимавшего в пухлых руках тяжелое ружье, его жены Анны, спрятавшейся за широкой спиной своего мужа, и его сестры Лоры, забившейся в угол между камином и книжным шкафом.

– Изыди, демон, – с напускной храбростью заявил господин Ламберт, поднимая ружье повыше. -Тебе не рады в этом доме.

– Зачем? – только спросил я. – Зачем нужно было убивать всех этих несчастных детей?

– Ты ничего не понимаешь! – руки господина Ламберта дрожали, отчего направленный на меня ствол качало из стороны в сторону. – Они были больны. Прокляты! Только смерть могла избавить их от страданий.

– Смерть, – задумчиво произнес я. – Без милосердия, без сострадания, с наслаждением и жестокостью и огромным удовольствием?

– Откуда тебе знать?! – взвизгнула Анна Ламберт.

– Я видел это. Я заглядывал в их мертвые глаза и видел, как вы забивали их до смерти. Палками, камнями, ногами. Знаете, им до сих пор больно.

Грянул выстрел. Пуля пробила меня насквозь, оставив неприятную дыру в только что восстановленном теле. Которая, впрочем, сразу же затянулась. Господин Ламберт выронил ружье и сделал шаг назад, всем телом прикрывая супругу, а его сестра Лора заплакала, свернувшись калачиком на полу, будто это могло ее спасти.

Я улыбнулся. Три куска мяса, пропитанные злобой и страхом. Но похотью веяло лишь от одного из них.

– Вы мне отвратительны, все, но судить я имею право только ее, – я указал на Лору. – Вы же знаете, скольких детей она совратила? Отдайте ее мне, и я оставлю этот дом.

Рыдания сестры Лоры стали громче, а потом стихли, и теперь она лежала, не двигаясь, со страху потеряв сознание. А вот господин Ламберт терял рассудок иначе.

– Ты никого не получишь, – зарычал он, делая шаг вперед.

– Ты умрешь, если попытаешься помешать мне.

В ответ он бросился на меня, потрясая огромными кулаками под истошный вопль собственной супруги, а в следующее мгновение был уже мертв, так и не поняв, что произошло, когда моя рука пробила жирную грудь господина Ламберта, ломая ребра, сминая легкие и сердце. Брызнула кровь, его последний зловонный выдох неприятно ударил в ноздри, грузное тело обмякло и сползло на пол бесформенной тушей.

Анна Ламберт уже не кричала. Белая, как сама смерть, она смотрела на меня огромными глазами, не в силах пошевелиться. Я переступил через тело ее мужа, прошел мимо нее, поднял с пола бесчувственное тело сестры Лоры, взвалил его на плечо и вышел наружу. А Анна Ламберт так и стояла посреди гостиной застывшей в ужасе статуей, пока я преспокойно нес свою жертву навстречу неминуемому наказанию.

Смолкин умолк и открыл глаза. Видение растворилось, оставив после себя зудящую боль в затылке и горький привкус во рту. Он посмотрел наверх, туда, где позади кресла доктора Кровина, над входной дверью, висел распятый Иисус Христос. Бронзовыми глазами он с грустью наблюдал за двумя людьми, сидящими в креслах друг напротив друга. Бронзовыми ушами он слушал рассказ одного из них. Слушал и скорбно молчал.

Молчал и Эльдар Кровин, теребя так и не закуренную сигарету. Табак сыпался ему на колени, но слепой доктор этого не видел.

– Кажется, я увлекся – Смолкин попытался улыбнуться. – Извините.

В нарастающем шуме дождя молчание слепого доктора казалось Олегу дурным знаком. Поэтому он испытал небольшое облегчение, когда Кровин покачал головой.

– Нет, это даже хорошо, – доктор улыбнулся и поднес фильтр сигареты к губам. – Такие сны содержат очень много интересного материала, с которым нам еще предстоит разобраться и как следует его проработать. Так что случилось дальше с сестрой Лорой?

Смолкин не хотел говорить. Красивое женское тело слишком громко кричало в Его руках, и вспоминая этот крик он, Смолкин, испытывал странную смесь отвращения, жалости и постыдного возбуждения. Не связанные, а сшитые сапожными нитками руки за спиной, ребра, ломающиеся в Его объятьях, кровоточащая шея с со следами глубоких укусов и несчастное лоно, не способное принять в себя Его огромный, набухающий, постоянно увеличивающийся в размерах ствол, – все это было таким ярким, таким настоящим, что ни с кем не хотелось этим делиться. Но чем дальше Смолкин вспоминал все это, тем больше растворялся в своем видении, не понимая, что давно уже говорит доктору Кровину о том, что именно Он делал.