Текст книги "Саперы"

Сейчас принято считать, что красноармейцы насиловали всех немок подряд.

В том доме, где был накрыт стол, командир разведки пошел в женскую комнату, и там одну немку трахал… Вот это единственное, что я видел. А чтобы поголовно – это неправда. В нашем полку этого не было.

Какое впечатление осталось от заграницы?

Польша, там, где мы наступали, была вся разрушена. А в Восточной Пруссии, конечно, очень понравилось. Очень чисто кругом, культурно, достаток. И особенно понравилось, что у них законы четко работают. У нас ведь законы тоже хорошие, но не работают. А у них только попробуй на красный свет проехать…

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

После демобилизации окончил в Кишиневе мединститут, и меня направили на работу в Бельцкое медучилище. Вскоре стал его директором, но поработал совсем немного, как меня опять призвали в армию. Дали звание старшего лейтенанта и обещали, что пошлют рентгенологом в госпиталь Тбилисского гарнизона, но послали начальником медпункта в полк. А я и так не хотел служить, а тут еще где-то жить в общежитии. Долго терпел, а потом не выдержал и написал в Министерство обороны: «Как же так? Зачем меня призвали, если на это место поставили грузина…» И вскоре меня перевели в БАО возле Гродно.

Встреча с однополчанами

Но вскоре последовало первое хрущевское сокращение армии, и я с радостью демобилизовался. Осели с женой в Кишиневе и всю жизнь работал рентгенологом. В общей сложности проработал 52 года и окончательно ушел на пенсию только в 2003 году.

При слове «война» что сразу вспоминается? Может, снилась она вам?

У-у-у, очень долго. Причем то, чего со мной не было. Какие-то общие картины… А вспоминается прежде всего 9 апреля, день, когда меня ранило. С тех пор это мой второй день рождения…

Интервью и лит. обработка: Н. Чобану

Федотов Николай Степанович

Родился в 1925 году и провел все детство до войны в Архангельской области. Жили мы: я, сестра и отец с матерью. После школы в техникум не получилось поступить, и я занимался на курсах – бракер лесной промышленности. Работал в леспромхозе, мы выполняли заказы для Америки и Англии – экспорт древесины. Уже шла война, меня призвали в семнадцать с половиной лет, попал я в запасной стрелковый полк, а оттуда направили в Пуховичское пехотное училище. Оно находилось в Беларуси в Пуховичах, а эвакуировалось в Великий Устюг Вологодской области. Там готовили лейтенантов и младших лейтенантов, два-три месяца – и на фронт. Война шла, и нам продлили срок учебы до шести месяцев.

Николай Федотов, 1945 год

Подготовка была сильная, выпускали же командирами пехотных взводов. Знание стрелкового оружия до автоматизма – пулемет, «мосинка», ППШ, СВТ. СВТ не прижилась потом, а «максим» все войну отработал. Помню, на Днепре пулеметчики так научились стрелять, что разные мелодии выстукивали. Почти шесть месяцев я проучился, но внезапно, по приказу Сталина, без присвоения званий отправили на фронт. Погрузили все училище в баржу, 1000 человек, там город есть Котлас, потом на поезд и повезли под Курск. Это был сентябрь 1943 года.

Через неделю после окончания Курской битвы мы приехали, выгрузились и разместились, недалеко от города, Курск горел, я впервые увидел горящие дома, дым. Стали распределять по частям. Я попал в 3-ю танковую армию Рыбалко, 6-й танковый корпус. Меня и моих товарищей взяли в 120-й саперный батальон этого корпуса. В батальоне было две саперных и одна минрота. Задачей нашей роты было разминирование в полосе наступления бригад нашего корпуса. Пока неделю стояли, изучали мины и наши и немецкие, там же разнообразие большое: противопехотные, противотанковые, прыгающие. Позанимались с недельку, на машины – и к Днепру.

Помню, уже шли мы пешком, конопля невысокая недалеко, и налетели немецкие самолеты – «Юнкерсы». Не много, несколько звеньев, и давай нас утюжить. Тут кто как, окопаться никто не успел. Они несколько залетов сделали, после первого захода появились убитые и раненые. Санинструктор роты был сержант.

До налета – я по себе сужу, молодой же был, а многие уже обстрелянные, после Курской битвы. Я выбирал из окружающих, кого взять в пример, на кого равняться. Мы уже познакомились, были бравые ребята из Краснодара. Один кубанец говорил: «Я окопы никогда не рыл, и не буду. Если убьет, то все равно убьет, хоть в окопе хоть так». Я подумал: вот смелый, надо, наверное, его держаться.

После налета многих убило или ранило. Со мной был земляк, с одной мы деревни. У нас были курсантские ранцы пехотные, хорошие. Миша был повыше меня, поплотней. Я какой был такой и остался, но тогда – конечно, похудее, а он такой медлительный и ко мне во всем прислушивался. После налетов я пошел его искать, а он от меня отполз метров на двадцать, и пуля попала ему в живот – разворотило все. Он мне успел сказать, чтобы я взял в ранце его документы. У нас там лежали письма из дома, от девушек, фотографии и документы.

Тут слышу санинструктор кричит: «Помогите перевязывать, кто может!» Я пошел к нему, взял бинты, неподалеку кубанец тот лежал, я его приподнял, штаны в крови, я их расстегнул, а там желтая жидкость течет. Пуля попала ему в пах – месиво, он на руках у меня умер. Тут же кричит командир взвода, парень 1922 года, самый молодой был из командиров взводов. Орет: «Пристрелите меня». Ревет. Ему одну ногу совсем оторвало, а другая на жилах висит. Он наган достал, но ребята отобрать успели.

Дальше я увидел казаха. Воевали же казахи, узбеки, киргизы. Это были трудяги. Мы успевали только сесть, лопатку достать, а они уже окоп заканчивали. Смелости и отваги у многих из них не было, но трудолюбия не занимать. Этот казах успел окопаться и лежал на животе в неглубоком окопе, разрывная пуля попала ему в лопатку, всю спину разворотило, он уже не шевелился.

Рядом кричал кавказец, я его не помню, знаю точно что с Кавказа, у него не было руки, и нижняя челюсть разбита. Он говорит что-то, а не поймешь. Я прижал культю и стал перевязывать, намотал бинт, а он проваливается между рукой и туловищем, и кровь идет, не получается. Саниструктору кричу: «Я не могу, не получается, помоги». В общем управились мы. Такое получилось у меня боевое крещение.

Ведь получилось так, когда я лежал под пулями, они бились в землю прямо рядом со мной, меня присыпало пылью, а когда я поднял голову, я разглядел силуэт летчика, так низко они пролетали. Это очень страшно! Очень. Я все запомнил досконально, но до сих пор я не могу понять, почему они не попали в меня. Ведь все, кто был рядом, были или убиты, или тяжело ранены, а у меня ни царапины! Почему?

Живые пошли дальше, на Днепр. Поодаль от того места нас подобрали «полуторки», раненых – на восток, а мы – на запад. Кстати, через бюро розыска я нашел, кто где похоронен из погибших там ребят. Миша похоронен в Полтаве, а до нее сколько, я не знаю. А кто там погиб, мы не хоронили, приказ: «Живые, вперед!».

Доехали мы до Днепра, там были очень сильные и жестокие бои. После них от нашего взвода осталось пять человек, кто погиб, а кто и утонул. Из листовок мы поняли, что немцы будут держаться тут крепко. Они писали: «Скорее Днепр повернет свои воды вспять, чем Красная армия переправится через него».

До форсирования немецкая авиация бомбила беспрерывно, с утра и до вечера. Они не давали нам пошевелиться, я мог только считать налетающие самолеты. Мы окопы вырыли и в них лежали. В основном по 30 самолетов налетало на наш участок. Только досчитаешь – 25, 26, 27, смотришь, уже новая группа летит, и так – дотемна. А ночью они вешали над рекой осветительные ракеты. Ну и попробуй переправляться! И так было долго – две или три недели.

Кухня от нас была в километре. Как-то пошел ужин принести или обед, не помню я. И почти весь этот километр с термосами то ползком, то на карачках. Давали супы, второе, в основном перловка, мне хватало. У нас были круглые котелки, они неудобные, объемные, места много занимают. С круглыми котелками вся еда получалась на двоих, в один котелок первое наливали на двоих, а во второй – кашу, и вдвоем сидели кушали. Когда в конце 43 года стали выдавать плоские котелки, то кушать можно было одному. Суп налить в котелок, а кашу – в крышку от него. У немцев сразу такие котелки были.

Над Днепром я почти не видел наших самолетов, где они были, не знаю. Помню только, два воздушных боя смотрели, очень было неприятно, когда наш истребитель загорелся. По истории, по книгам, превосходство в воздухе наши завоевали на Кубани, а кто был на Днепре, любой скажет, что никакого превосходства там не было.

Правый берег Днепра высокий, а наш просматривался очень далеко. Ночью если кто закурил неосторожно, то сразу прилетал снаряд. Я тогда курил. В окопе ложился, сигарету в рукав, и курил. Если кто неосторожно, то матом заругают, так что…

Еще помню, ночью ходил на Днепр, не помню, зачем, попить, наверное. В котелок воды набирал, из пилотки, помню, пил, вода была такая приятная, даже вкусная казалась.

Со временем потихоньку началось форсирование. На нос лодки ставили «максим», несколько человек садились и плыли. Помогали там очень активно партизаны. У нас в корпусе была мотострелковая бригада, и они начали ночами пытаться под огнем переправиться на тот берег. Первыми из наших переправились Петухов, Семенов, Иванов, Сысолятин. Петухов, по-моему, погиб там, а трое остались.

Другие лодки тоже доплывали, потихоньку все больше людей закреплялись там. А танки же тоже надо переправлять, и наши роты помогали в этом. На понтон помещался один танк и несколько пехотинцев. За ночь удавалось отправить 4 танка. А как-то получилось восемь. Так образовался Букринский плацдарм. Саперы стали строить низководный мост, и построили его. Уже по мосту пошли войска, в том числе и наши танки.

Когда построили переправу, ее очень сильно стали прикрывать наши зенитчики. Танки, машины идут по этому низководному мосту, а немцы-то налетают. Очень запомнил, как зенитки били по самолетам, и главное, они ставили стену огня. Они только сунутся, хоп – и отворачивают. Только благодаря зенитчикам мы более-менее спокойно могли переправлять танки и сами перейти.

Западный берег весь в оврагах. Кстати, потом командование признало, что это направление и этот плацдарм были неудачными. Когда мы, да и все, кто переправлялся, сразу же укрывались в балках и оврагах, а там все было забито людьми и техникой. Там промахнуться нельзя было. Прилетел снаряд в один овраг – обязательно убитые и раненые. Прилетел в балку – то же самое.

Начали стараться расширять плацдарм, а наступать как? Все выходы из балок заминированы. Вот тут и началась наша работа. Балка была не широкая, на выходе из балки стали мы снимать противотанковые мины с одним ефрейтором. Противотанковая круглая металлическая мина, вес ее около 5 кг. У нее есть донный взрыватель, он ставится на неизвлекаемость. Так же обычный взрыватель сверху, и один сбоку. Боковой и донный – эти взрыватели натяжного действия, а самое страшное – это донный взрыватель. Если верхний снимешь, боковой снимешь, а донный, или не знаешь или забыл, начнешь поднимать – и все.

А извлекали так: подкопаешь с боку выемку, отсоединяешь и выкручиваешь донный взрыватель, а потом верхний и боковой, не так сложно. Мы с этим ефрейтором, тоже кубанцем, делали проход из этой балки, снимали мины, а край разминированного места обозначали вешками. Чтобы механики танков видели. Но не знаю… первый танк пошел, чуть за вешку заехал – взрыв, гусеницу порвало, танк встал. Слева пошел другой танк, объехать хотел, тоже заехал за вешку, тоже взрыв – встал.

Атака сорвалась, а снаряды так и летят через наши головы туда, в балки. Мы стали расширять проходы, и в итоге мы там сняли более 100 мин, они там одна рядом с другой стояли. Танки прошли удачно. Мы там днем снимали мины, а дальше – и в Польше и Германии, в основном ночью.

Танки пошли в атаку. На плацдарме бои были такие: 5 км вперед, 4 км назад, 2 км вперед – 3 км назад. Кто там был скажут: очень жестокие были бои. Очень много там положили людей.

Какие у вас были инструменты и приспособления для обнаружения мин?

Все было, что нужно, и щупы, и миноискатели. Щупом работали стоя. Забегу вперед. Когда мы воевали под Бреслау, там шла автострада Берлин – Бреслау. Асфальтированная дорога, справа-слева лес. А в лесу вдоль асфальта обязательно есть просека с грунтовой дорогой. Шло наступление и по шоссе и по просекам. У нас уже появились ИСы, ИС-1, ИС-2, тяжелые танки «Иосиф Сталин». Один ИС шел впереди и подорвался на тяжелом фугасе, воронка была большая. Наступление остановилось, а немцы обстреливают из леса. Танки встали, танкисты люки закрыли. Пехота залегла, все попрятались. Мне с товарищем пришлось разминировать проход, чтобы танки могли пройти мимо воронки. Помню, ползали там под огнем и снимали мины, подкапывали.

На Букринском направлении и Конев, и потом Сталин признали, что наступление невозможно. Командование принимает другое решение.

Ведь за Днепр дали двум тысячам человек Героев Советского Союза. Ты, наверное, слышал эту цифру? Я считаю это правильным. Вот у нас говорят, что, мол, за Сталингадскую битву мало награждено ГСС. И это я считаю правильным. Кто был на Днепре, подтвердят.

Конев приказал Рыбалко переправить обратно армию. Оставили мы ложные окопы, ложные артпозиции, макеты делали. Все было сделано ложное, и в строгой секретности проходило обратное форсирование. Стреляли специально, даже артиллерия, чтобы имитировать присутствие.

Потом был двухсоткилометровый марш на Лютежский плацдарм. Нескончаемая колонна людей и техники без фар шла. По-моему, шли мы двое суток, только ночами, курить строго запрещалось. Перешли опять на западный берег. Началось новое наступление. Не знаю, разгадали немцы этот марш или нет, но на Лютежском плацдарме получилось прорвать оборону. Там танки атаковали с зажженными фарами и пошли на Киев.

Очень жестокие были бои за Фастов, но вошли мы в него легко. Мы с товарищем ворвались в одну украинскую хату, на окраине города. Там хозяйка была, смотрим, на стуле китель немецкий висит, я тогда впервые близко увидел планки ихние. Хозяйка говорит: «Я делала офицеру ванную». Мы на рассвете же ворвались, и он в нательном белье сбежал.

Погода была туманная, и их самолетов не было, все спокойно было. В Фастове захватили несколько эшелонов трофеев. До Фастова я шел в обмотках, а здесь одел немецкие сапоги, но у них кожа твердая, наша кирза лучше была. Два дня стоял сильный туман, и мы там жили, как на курорте. Колесами сыр, шоколад, чего только не было. Туман кончился, и полетели самолеты, и опять без передышки начали бомбить. Постепенно немцы окружили Фастов и начали наступать со всех сторон. Я видеть не видел, но говорили, что они наших мирных сгоняли и пускали между танками.

Сорок дней и ночей шли бои. В газетах писали, что эти бои были самые жестокие на всем 1-м Украинском фронте. Пошли мы дальше по Украине. У Т-34 была пушка 76 мм, а у немцев появились «тигры», и он брал нашу «тридцатьчетверку» на 1,5 километра в лоб. Когда наши стали ставить 85 мм пушку, то могли пробивать «тигра», но все равно с меньшей дистанции. Мы когда на окраине города были, справа пошли в атаку танки. Только высунулся – горит, высунулся – горит.

Выбьют наши танки, пехота погибнет, и нас выводят на формировку. Потом опять на фронт. Опять перед наступлением выползаем снимать мины. В роте было человек 70, в зависимости от задания ходили на один участок от 5–7 человек. Если проволочные заграждения, то накрывали их шинелями, чтоб пройти. Это в наступлении.

В обороне танки корпуса окапывались. Один раз был такой момент. Немцы где-то захватили нашу «тридцатьчетверку» на ходу. Командиры обходили траншеи и предупреждали. Т-34 с немцами подходил к нашим окопам. К тому времени я по звуку мог определить, чей танк или самолет гудит. Ну и немцы подойдут вплотную, расстреляют наших и уматывают. Нас предупредили, но я не видел и не знаю, подловили их или нет.

Еще я помню, что в наших танковых бригадах, а их было три в корпусе, были немецкие танки, один или два в каждой бригаде, и «Тигры» были. Некоторые перекрашивали, рисовали номера наши, звезды, но как их использовали, я не знаю, наверное, как огневые точки.

На границе с Германией один танк поставили в засаду в перелеске. Я впереди танка поставил мины. ЯМ-5 были мины, деревянный ящик 5 кг веса, один взрыватель нажимной, но мина хорошая была, если наехал танк, то все. Вечером тихо стало, а впереди городишко Герлиц, и слышно: гыр-гыр-гыр, по-немецки разговор, и слышно, – как техника их гудит. Но немцы вперед так и не пошли, а утром наше наступление началось.

Я не знаю, как в других армиях, думаю, что тоже, а у нас в 3-й танковой практиковали следующее: когда фронт стабильный, нас минеров вызывали в штабы, показывали на карте, где скопление немецких танков, и мы ночью шли их подрывать.

Вот немецкая танковая часть заняла село в тылу. Они же танки ставили около хат. Маскируют соломой, ветками, ставят часового, а сами спят в хате. Разместятся они в селе, и их часовые перестреливаются короткими автоматными очередями.

Я когда шел на задание, всегда брал с собой немецкий автомат. Никогда он не отказывал, не было случая. Хорошее оружие. Беда только в том, что патронов иногда не было, а так возьму его, и ни хрена не страшно.

Подходим мы к селу – короткая очередь, берем правее или левее. Подползали, иногда снимали часовых. У нас были ножи наши с деревянной ручкой. Немецкие я видел, у них выкрутасов много: «Адольф Гитлер», «Мертвая голова» и прочие, не любили мы их, лучше нашей финки нету.

Кладешь мину на моторное отделение, шнур 50 сантиметров, 1 сантиметр горит 1 минуту – 50 секунд, надо успеть уйти. Иногда к бикфордову шнуру крепили пеньковый фитиль, он долго тлеет, потом шнур прогорает, и все.

Были у нас задания по уничтожению мостов в тылу у немцев. На Украине это у меня было первое задание. Там начали практиковать засылку диверсионных групп в тыл противника. Провожал нас весь батальон, обнимали, желали удачи. Это было в том месте, где пехота рассказала про пулеметчика, которого немецкая разведка утащила вместе с «максимом».

Командир роты у строя спрашивал: кто желает? Вперед шагала молодежь. Даже если вызывались старики, то мы их не брали. Стариками мы называли тех, кому за 30, у них же жены, дети, а мы-то холостые, ну убьют и убьют. А бывало, что нужно пять человек, а шагнуло трое, тогда командир назначал, он же людей знал. Я так тогда думал: отец на фронте, мать одна, ну поплачет. Было так, что приходили с задания, и нас два дня не трогали, давали отдохнуть. Но тут же роту строят перед следующим заданием, и мы все равно вызывались идти.

Я тогда отделением командовал, и комбат и корпусной инженер, помню, жаловались, что мои не слушаются никого. Смелые парни были, как говорится «оторви и выкинь». На смерть же шли, поэтому дисциплина хромала.

Перед заданием сдавали награды, у меня, по-моему, был уже орден, я его в платочек завернул и старшине отдал, и документы тоже. На первое задание нам дали 700 граммов водки на троих, сухари, сахар, и все.

С охранением посоветовались, как лучше пройти. Еще светло было, пока ждали темноты, выпили водку, а стемнело, и мы поползли. Передний край мы прошли, подошли к селу, там техники много было, а за селом река и мост деревянный. Цель была взорвать мост, чтобы после завтрашнего наступления немцы не смогли с техникой отступить.

Каждый нес две мины ЯМ-5, подползли к мосту, по нему ездили машины. К полуночи движение прекратилось, и мы стали крепить мины к сваям, у нас не хватило веревок, и поясными ремнями пришлось привязывать.

Когда уходили за край, то предупредили пехоту, чтобы они нас не постреляли на обратном пути. После взрыва немцы всполошились, начали стрелять, а наши в ответ. Когда мы добрались до окопов, я в плащ-палатке насчитал несколько дырок. За этот мост меня наградили Красной Звездой.

У меня товарищ был – Закревский, вологодский, мы с ним на задания ходили. Он тоже выжил, у него было две Красные Звезды и две Славы и у меня тоже, а командир роты у нас был Герой Советского Союза. Его вызовут в штаб и ставят задачу – сформировать пять групп, здесь уничтожить танки, там мост, там еще что-то. Он – к нам, и мы начинали изучать оборону немцев, где лучше пройти. Иногда по несколько дней смотрели, а иногда на подготовку времени не было.

Приказали уничтожить мост тоже на Украине. Грязь была страшная, мы подошли к селу в тылу у немцев, в окошки позаглядывали – немцев нет, одни наши украинцы. Нас трое было, командовал сержант Андерсон, деловой такой был парень. Постучались в один дом, там семья, зашли поговорили. Хозяйка угостила галушками, я тогда впервые попробовал полтавские галушки. Спросили их про мост, что где-то недалеко должен быть. Они сказали, что подойти к нему будет трудно. Я сержанту предложил: «Пусть ее муж нас проведет, чтоб хоть не заплутали». Хозяйка в слезы: «Его убьют, не берите!» Сержант сказал, что ладно, не будем: «Не плачьте». Но мужик потом сам сказал: «Я покажу дорогу». Провел нас через балку и по берегу вывел к мосту. Мы ему: «Спасибо, иди домой». А он: «Нет, я хочу посмотреть». Взорвали мы этот мост, а утром началось наступление.

Мы когда возвращались, то перед этим селом увидели поле, усыпанное трупами наших солдат, и главное, все как один в новеньких шинелях, и все лежали лицом вниз. Наверное, как бежали вперед, так и падали.

На фронте я заметил такую особенность, что в атаке люди кучковались. Если бежишь, то обязательно рядом с кем-то. Если прячешься, например в воронку, а там никого нет, то становится не по себе. Это машинально получалось, все боялись остаться одни.

Мы когда вернулись, нас в штаб батальона вызвали, и мы там сидели, пока разведка не подтвердила выполнение задания. Они доложили, что движения там нет. Всегда был контроль и подтверждение от разведчиков.

Наступление началось, и на следующий день наши две саперные роты восстанавливали этот мост, передовая недалеко, их обстреливали, а нас они материли, никто спасибо не сказал. И так было.

На одном мосту обстоятельства сложились так, что необходимо было быстро взорвать. Мост был железобетонный, железнодорожный двухколейный. Это во время Львовской операции, станция Судовая Вишня. Я просто не могу сейчас вспомнить, почему мы не могли поставить заряд на долгое время. Мы сняли пеньковый фитиль, и осталась зажигательная трубка 10 сантиметров. На входе на мост, с обеих сторон, стояли наши ребята, предупредить в случае чего.

Нас было два младших сержанта и комвзвода лейтенант. Мы лейтенанту говорим: «Уходите, мы все сделаем». Он нам: «Нет, вы уходите, я сделаю». В общем, никто не ушел.

На войне и после войны я никогда не видел специальных «зажигалок» для шнура, а у немцев они были, и мы ими пользовались. На конец шнура одевался металлический цилиндрик, потом за него дернешь, а там искра, пороху немного, и шнур загорается. Это грамотно было придумано. Мы же спичками зажигали, спичкой чиркаешь или зажигалкой ночью на мосту, ощущения не из приятных. Наши такого не придумали, а убьют, и хрен с ним. Я с некоторыми саперами про эти штуки разговаривал, никто не вспомнил, а у нас они долгое время были, и мы ими пользовались.

На мосту мы подожгли трубку и побежали кто куда. Охранники наши отошли подальше. Я почему-то побежал по шпалам. После войны я несколько раз спрашивал у спортсменов про 1-й разряд по бегу, добежал я до рекорда или нет, ну, за те 10 секунд (смеется). Я боялся, что нас поубивает кусками бетона, они летели во все стороны, но мы все выбежали с моста. Немцы стали стрелять. Недалеко станция была, там стояло несколько эшелонов. Мы проходили мимо, когда шли к мосту, и я в щелочку посмотрел, в несколько вагонов заглянул, а там одни снаряды. Приказ был взорвать мост перед нашим наступлением, чтобы фашисты не смогли все это вывезти. За это нас – двух сержантов и одного солдата – наградили Славой 3-й степени, а лейтенанта – Красной Звездой.

На границе Польши и Германии было серьезное задание по уничтожению моста. Когда мы до него добрались, то увидели, что на каждом берегу позиции зениток, какие-то тыловые части, пекарня. В нашу сторону летели их самолеты, наших бомбить. Нас была группа 10 человек, перед заданием сказали, что по выполнению всем присвоят Героев Советского Союза, и настроение у нас было боевое. Мы долго наблюдали и думали, как лучше сделать, пока думали, выпили всю самогонку, что с собой брали. Хотели повозку минами загрузить, еще что-то… но при любых вариантах получалось, что все 100 % гибли. С нами был офицер, который руководил нами. В итоге мы получили команду «Отбой», я так и не знаю почему.

За войну я участвовал в уничтожении пяти мостов.

Как удавалось мыться, постираться?

– В оврагах на Днепре никак не удавалось. В затишку делали бани из палаток.

Помню, у меня зуб заболел, что только ни делал, и махорку прикладывал. Сержант-санинструктор отвел меня в санбат. Зашел к ним в палатку, там коридорчик был. И так я испугался, что там они делать со мной будут? И я убежал обратно в окопы, и с тех пор зубы у меня не болели до 45-го года. Когда по Германии шли, белье меняли каждый день.

Как мирное население встречало?

На Украине – как родных. Когда дожди пройдут – танки застревали, и машины с продовольствием сильно отставали. Есть нечего, и мы по хатам ходили просили, люди последним делились. Маршем идем, командир роты командует: «Привал». Наши старики уже храпят, а мы по хатам, чем, кстати, западнее, тем больше было «герман забрал». У таких отбирали. «Герман забрал», в дом зайдешь, а у него шпика до черта, «а ну давай!». Пока привал, мы с десяток хат обойдем, вещмешки набьем салом.

В Польше хуже – «wszystko zabrał niemiec» – все забрал немец. Тоже на слово не всем верили. У них в селах сразу смотрели, где церковь. Рядом дом попа, а у него всегда чего только нету. И на квартиры когда становились: кому отделение поселят, кому полвзвода, те, кто попадал к попу-батюшке, хорошо жили.

В Германии мы уже никого не спрашивали. Политработники предупреждали, что еда может быть отравлена, и мы сначала опасались. А потом входим в дом, в подвал, ставим на стол маринады всякие, чего у них только не было, помидоры, огурцы, фрукты разные, даже курицу мариновали. Попробовать-то охота. Я открываю банку, съедаю ложку, подожду немного – вроде ничего – налетай, ребята! Случаев отравления маринадами не было. Травились техническим спиртом, это везде было, и под Фастовым. Немцы часто оставляли бочки древесного спирта. Мы-то пили всю войну, не разбавляя, но не технический, конечно. И всю войну нас предупреждали об отравлениях.

Из взвода трое ушли – и нету. Мы слышали, что спирт где-то рядом, и пошли их искать, а они выпили технического, а от него сразу тянет в сон, полежать. Мы нашли одного и не давали ему уснуть, когда не спишь, отравление легче перенести, и его таскали и тормошили, пока он не отошел, а двоих нашли мертвых. А что писать им домой, не напишешь же правду! Ротный писал – погиб в бою, а штаб батальона отправлял.

В Германии вся пехота шла в хромовых сапогах, я тоже переобулся. Куртки хорошие кожаные носили, танковые, по-моему. Одевались кто во что, и смех и грех, пол-Германии прошли, стали наказывать, заставляли соблюдать форму одежды.

Из ленд-лиза что-нибудь помните?

Тушенка была американская, выручала нас. Но мне больше английские консервы запомнились. Молодые же, все ели. Английская королева подарки присылала.

Ко Второму фронту как относились?

Я во взводе был агитатор, даже записи с собой носил про то, как там союзники наступают с запада.

Когда мы были в 50 километрах от Берлина, немцы нас засыпали листовками, что, мол, у них скоро появится новое оружие, новая техника, и нам – конец. Мы всерьез это не принимали, завтра уже в Берлин, какая может быть техника? Союзники хотели первыми войти в Берлин, и немцы этого хотели, поэтому на Восточном фронте они сопротивлялись поболее.

С представителями особого отдела общались?

Был у нас во взводе один парень, меня года на два постарше. Когда я пришел, он уже воевал и был награжденный. Нас выведут из боя, и мы отдыхаем в шалашах и землянках. Землянка была на взвод. Вот из боя выйдем, а его тут же СМЕРШ вызывает. Каждый раз приходит от них, как в воду опущенный. Мы ему сочувствовали. Я не помню, по-моему, он где-то в плен попадал, и таскали его. СМЕРШ есть СМЕРШ.

Штрафников видели на фронте?

– Они частенько рядом стояли. ШБ, наш штрафной батальон. Погон нет, майоры, капитаны бывшие. У них трофеи кончатся, они ночью пойдут, атакуют немцев, ворвутся в окопы, наберут трофеев и возвращаются. Без приказа, без ничего, а кто им что скажет?

Каких национальностей были ребята в минроте?

На Украине, когда шло наступление, призывали местных с освобожденных территорий. Крепкие мужики лет по 30–40, но некоторые в руках не держали винтовку. Их кое-как обучали, и не всегда успевали переодеть, а завтра опять в наступление. С теми, кто выжил в первых боях, мы познакомились, нормальные ребята. Мы обзывали их хохлами, а они нас кацапами, но беззлобно. Никто не обижался. Были у нас казахи, да кого только не было.

Личное оружие какое у вас было?

Перед Днепром у меня была винтовка, а когда моего кубанца убило, я взял его карабин, он покороче.

У нас ездовые были, все возились со своими телегами. Это были первые паникеры. Когда «тигры» появились, уже про них стало более-менее известно. Кто-то закричит, и слышим, телеги заскрипели, они – драпать, и пехота за ними. Чего только не было.

Был такой эпизод. Наши танки пожгли, и нас вывели за 20 километров от фронта. А там корреспонденты приехали, фотографы. Меня, помню, фотографировали, а рядом стоял танк немецкий, и я должен был показать, как мы минируем, как подрываем. Мина настоящая, все как положено. Я им и предложил: «Поехали, тут 20 километров, я вам покажу все по-настоящему». (Смеется.)

На переформировках к нам приезжали специалисты от штаба фронта, нас обучали премудростям подрывного дела.

В наступлении где находилась минрота?

Ехали за танками, нам давали «полуторки». Один раз нашу роту окружили немцы, мы прорвались и еле ушли. Кухня осталась, у нас повар был грузин. Вернулись мы через некоторое время, а он живой, спрашиваем: «Как тебя немцы не тронули?» – «А я под кухню залез».

Саперов использовали как пехоту?

По-всякому было. Один раз мы шли в атаку за танками. Пылища, ни черта не видно, стрельба кругом. Мне пуля попала в ногу, я вижу – в обмотке дырка, а ногу не больно. Все вперед идут, отставать неохота. Шел-шел, плюнул, сел, размотал, оказывается, всю ткань пуля порвала, а на коже ни царапины.