Текст книги "Саперы"

– Где лошадь достал?

– Ранен я, давайте перевяжите.

– Как тебе пришлось?

– Да вот так да этак. Что же вы не предупредили про ловушки?

– А мы забыли…

Ребята, с кем я ходил, все пропали. Сколько я потом ни писал в часть, мне ответа о них так и не было. Может, так получилось, что не мы сходили за языком, а нас взяли тепленькими из-за тех ледяных ловушек. Приходи – забирай. Что ты там сделаешь.

Приехал – деревушка в три домика, «светик» горит. Говорят: «Поезжай. Там круглосуточно сидит врач. А может, сменяются, точно не знаю. Но там тебя точно «обделают» получше. Приехал туда, шапку на «колик» накинул, захожу:

– Не ждали таких?

– Ждал, я все время жду. Что с вами?

– Ничего, давай расстегивай меня, развязывай. Вот рука перебита.

Накалил что-то на свечке, зажег, и туды, в рану полез…

– Так ты что делаешь-то?

– Осколка шукаю…

– Ты, еврей? Какой тут осколок! Ты что, не видишь? Тут же сквозная!

– А, теперь-то я вижу.

Забинтовал он меня, и поехал я к своей части в 26-ю. Была там у нас капитан медицинской службы из Ярославля, с медицинской школы. Ночью разбудил ее, говорю:

– Вот такое дело.

– О, Задунаев!

– Ты, будешь меня лечить?

– Нет, с такой раной не смогу. Завтра я тебя отправлю.

До марта месяца пробыл в госпитале. Потом попал в другой батальон – отдельный инженерный 238-й, под Старую Руссу, на Ленинградском направлении. Это уж был 1943 год. Вот так и жил…

Сколько у вас ранений?

Дважды раненный, и один раз контуженный под Старой Руссой. В тот раз ходили мы с разведкой. Капитан Калинин, Жилин, Чередняк Ванька и Кириллов Сергей Андреевич. Поставили нам задачу: узнать, какая у них техника, живая сила и прочее. Пошли вечером. А Кириллов был с 1908 года, сам родом с тех мест, из села Сергушкино. Это рядом с Рамушево. Так он кого-то там встретил знакомого и узнал, что его стариков и родителей немцы сожгли в сарае, а сына и дочку отправили в Германию. И потом, когда в Венгрии мы взяли человек сто или больше пленных, он подходит:

– Разреши мне их вести!

– Да я бы тебе разрешил, но ты на все семьдесят нажмешь! Ты меня понял?

– Да я-то понял. Паша, честное слово…

Метров триста, наверное, они отошли – застрекотало. Я говорю: «Ну, все…»

Отговорил я его перед начальством. Каталажка бы была точно. Разные были на войне люди. Были и узбеки, были и татары. Командир роты был татарин Хабибуллин, Герой Советского Союза. Он дурь захотел показать, так его сразу сняли – снайпер. А он как хотел…

Под Старой Руссой что еще запомнилось?

Под Старой Руссой первый бой сорвался по причине того, что наш майор перешел на сторону немцев.

Даже так?

Да, еще и сколько переходило, еще и полковники другой раз. А ведь было все подготовлено там, определено. Столько собрали «катюш»…

Под Старой Руссой стояли до января 1944-го. Ночами делали проходы в минных полях, для танков.

Опишите, как снимали мину.

Щупом. Потом стали «двойные» давать, с миноискателем, – у немцев же все мины железные. Была у них еще такая противопехотная, с нажимными ушами. На них кладется фанерка или ставится натяжной взрыватель. Наступил – она на полтора метра взлетела, и триста шестьдесят шариков разошлись. Еще встречалась хитрая мина с нижним взрывателем. Эту не разминируешь. Ее только кошкой на веревке. Только так, и никак иначе.

С ленинградского направления нас забрали на 4-й Украинский фронт, весь батальон. Мы там чуть не целый год очищали всю Украину от мин. Я со своим взводом снимал по двести штук на день. С Харькова начинали чистить. Там, как дров, было навалено немецких снарядов. Ведь город три раза переходил из рук в руки. Помню, сначала яму выкопаешь… хорошо, что еще они не были в полном боевом – не хватало взрывателей. Их вывозили за несколько километров от Харькова, потом заряжали и стреляли в штабель. У меня как-то один ящик улетел на три километра, до самых Крючков. Прислали мне депешу…

К бабке втроем пришли:

– Бабка, где у тебя тут гости?

– У меня никаких гостей нема.

– Сказали, у тебя один гость прошел через стенку.

Бабка тут задумалась. Смотрю – одна стена уже замурована и побелена. А в другой-то стене еще глина не замазана. Я тут «раскорикал», вытащил его, положил на крыльцо, говорю бабке:

– Ну, наливай нам горилки по «черепеньке».

– Не маю горилки.

– Эх, бабуля…

Потом ездил по городам, учил молодых, женщин учил разминированию. В Мерефе, в Купянске учил. Потом меня на Черное море посылают. В Ялы Мойнаке жил, на самом берегу Черного моря. (С 1948 года – Заозерное. – Прим. С.С.) Татарские деревни, метрах в двухстах санаторий «Чайка», как будто сегодня поставлен, – ничего не тронуто. И Евпатория была нетронута, и Симферополь. Потом еще посылали в Бахчисарай. Там немец отдыхал, поэтому они жили спокойно. Сказали, что там заминирован завод. Но оказалось, что ложная тревога.

Много всплывало морских мин. В ней тринадцать взрывателей, куда ни ткнись, все сработает. Поэтому «добавку» укладывали прямо на взрыватель и подрывали…

Один раз подрывали такую, а рядом рыбный завод стоял. Я велел двери открыть, рамы выставить. Не послушали. С директором все пришлось под расписочку оформлять. Он там не открыл одну раму – ее выставило. Будка стояла сторожевая – ее на другое место переставило. «Видишь, – говорю, – что наделал! Будка-то ладно. А раму ты будешь делать».

Потом как-то у моря обнаружились семь бомб по двести пятьдесят килограммов. Все лежат вместе, в Евпатории, прямо на берегу. Выкопано немножко, на метр примерно. Все культурно. Спрашиваю:

– Как к вам попали сюда бомбы-то?

– Не знаем, кто их привез, где выгружали…

В Крыму пробыл до 1944 года. В 1945-м войну закончил в Чехии. Но перед этим еще были Румыния, Венгрия, Вена… Румыния – там цыгане. Ее быстро прошли. Чудной народ, конечно. Русского там не встретишь ни одного. В Венгрии народ совсем иной – эти косо глядят. Австрию брали – тамошний народ более ласковый.

Трофеев не привез. Хоть бы какую-нибудь штучку привез домой – нет, ничего.

Участвовал в боях за Вену. Вот медаль. Вена – это уличные бои. Мы там стояли у Дуная. Вроде и особых боев-то не было. Но потом началось. Мы около недели держались, а после нас столкнули в Дунай. Командир взвода надел белую кубанку. Я ему говорю: «Санька, пропадет твоя кубанка и ты вместе с ней». С него сбили эту кубанку к е… матери, и в руку ему пуля попала. Но жив остался.

Потом в Чехию зашли. Там я под конец войны шел из разведки, и встречается мне капитан Тарабарин:

– Ребята, война кончилась.

– Ты капитан что-то не того. Не чокнулся? В самом деле?

– В самом деле.

– Да как же это, только что отбивались. Полчаса может…

– Мне не веришь, так поверь моим солдатам.

Мы потом на станции Хлум еще долго стояли. Из нас составили погранотряд. А потом мы из Чехии переехали под Белую Церковь, шестьдесят километров от Киева. Там дослуживал до 1947 года.

А чехи так себе народ… К одним сходил в гости, с девушкой познакомился, с чешкой. То да се, спросил ее:

– Поедешь ко мне в Россию?

– Нет…

А тут еще выяснилось, что отец-то ее пришел без ноги и воевал-то не где-то, а под Великими Луками. Против нас! Вот оно что. Она маленько говорила «по-хохлацки», а отец ее совсем ничего. Но худо-бедно пообщались. Рассказывал мне, как их приковывали к пулеметам…

А лично вы видели прикованных пулеметчиков?

– Лично я – нет. Так ведь на разных участках было по-разному. Немец их вообще не жалел, что австрияков, что мадьяр, что чехов…

Вам не запрещали встречаться с девушками?

– Нет. У нас с политруками все было нормально. И с командиром роты дружно жили. Он был старый солдат.

Так что вот, пиши, давай. Может, кто вспомнит о нас…

Интервью и лит. обработка: С. Смоляков

Базаренко Григорий Никифорович

Родился я 28 января 1926 года в селе Сырово Врадиевского района тогда Одесской, а сейчас Николаевской области. У нас была самая обычная крестьянская семья, по моим ощущениям, мы относились к середнякам. Не бедствовали, но и не жировали. Знаю, что после революции имели полтора гектара земли и при доме был большой огород. В войну на нем в кукурузе аж четыре немецких танка прятались.

Базаренко Григорий Никифорович, наши дни

Отец был 1894 года рождения, и я помню фотографию, на которой он в форме царской армии. Но где он служил, не знаю. А может, и забыл. И в Гражданской войне он вроде бы участвовал. Нас было пятеро братьев. Но самый старший еще в Гражданскую где-то нашел снаряд, попробовал его разобрать, стукнул о плуг и погиб… Была еще одна сестра, но она умерла четырех лет, так что нас осталось четверо: Николай, Демьян, Василий и самый младший я.

Сколько классов вы окончили?

Семь. После школы поступил учиться в учительский техникум в Балте. Тогда это модно было, да я другой профессии и не знал, можно сказать. Тем более дорога старшими братьями была протоптана. И родные братья, и двоюродные там учились. В общем, в 1939 году поступил, год проучились, а летом 40-го наш техникум перевели в Тирасполь.

22 июня помните?

Объявили часов в десять утра, но вокзал и консервный завод «Имени 1-го Мая» бомбили еще раньше, поэтому поднялась большая паника. А у нас как раз шла сессия за 2-й курс, и у меня до сих пор перед глазами картина – как мы с ребятами, четверо или пятеро, сидим в парке и обсуждаем положение. Как будет, что будет… Тут у нас на глазах патруль пограничников подошел и арестовал троих или четверых военных, видимо, шпионов.

Для вас начало войны оказалось неожиданным или все-таки ждали ее?

Лично для меня – полная неожиданность. Может, те, кто постарше, что-то еще знали, соображали, но мы совсем не ощущали ее приближения. У нас даже занятий по военной подготовке еще не было. Но настрой был самый боевой. Все были уверены, что война ненадолго – на месяц, два…

Не помню уже точно, но, по-моему, мы, несмотря на бомбежки, еще несколько дней прозанимались, а потом уже стало ясно, что дело принимает серьезный оборот, и всех студентов распустили по домам. Я дождался, только пока из Суклеи приехал брат Николай, он там работал директором украинской школы, и проводил его на аэродром. И как он уехал, мы о нем ничего не знали до самого 1944 года. Оказывается, все это время он учился в Москве в разведшколе. А как Колю проводил, я и сам поехал домой. Уже пошли в тыл платформы со станками, и я устроился в одну. Так доехал до Одессы, но там эшелон загнали в порт, продержали двое суток, и только потом отправили на восток.

Но уехали мы недалеко. На станции Вознесенск эшелон разбомбили. Меня деревянным осколком несильно задело, но пришлось делать перевязку. А я знал, что там начальником станции работал наш дальний родственник. Пробился к нему: «Дядя, что мне делать?» – «Шагай домой! Тебе одному в Россию не добраться…» И я оттуда пешком, а это километров семьдесят – восемьдесят, дошел до своего села.

Вернулся, а это уже август месяц. Мимо нас в сторону Врадиевки постоянно шли и шли отступающие части. Сплошной колонной… Но мы об эвакуации даже и не думали. Некуда и не на чем. Но я на проходящих солдат смотрел-смотрел, и – брысь на предпоследнюю повозку: «Дядя, я с вами!» Проехали метров триста, тут какой-то командир с треугольниками в петлицах спрашивает: «Родители знают?» Пришлось вернуться домой.

Кто пришел в ваше село, немцы или румыны?

Первыми пришли немцы, и только дня через четыре после них пришли румыны. На волах тащили свои пушки, но зато такие гордые: «Мы на Одессу!» Запомнился такой момент. У нашего села шли только небольшие бои, можно сказать, их и не было вовсе, но на дороге наша артиллерия подбила танк. Но немцы сразу прошли дальше, а из наших ребят нашлись какие-то смельчаки, так они убитого немца раздели и прислонили к танку. Так он там чуть ли не с месяц и простоял…

Как себя вели немцы с румынами?

У нас двор был большой, и к нам заехала пара машин. Привезли раненого немецкого офицера, перевязали, и эти, которые его обхаживали, стали нас грабить: «Яйки! Яйки!» Свинью убили, куриц постреляли, молоко и яйца забирали.

Кого-то из местных активистов они арестовали?

Нет, они никого не тронули. Ни когда пришли, ни потом. Если я не ошибаюсь, у нас в селе за все время оккупации никого не арестовали, не казнили. Во всяком случае я не слышал. Но когда они только пришли, мой папа прятался на нашем кладбище. Там был какой-то не то тоннель, не то ход, в котором раньше кто-то из людей держал улья. Папа взял с собой Демьяна, и они там пару недель прятались. А мы с Васей остались с мамой.

Как вы прожили эти два с половиной года в оккупации?

Я бы сказал, что в целом спокойно. Мы даже и румын почти не видели, потому что ближайший жандармский пост стоял только в Первомайске, а это 35 километров от нас. А у нас раз в месяц появлялся один солдат с пристегнутым к винтовке штыком, но и он никого не трогал. Кого-то они назначили старшим по селу, но этот человек работал на благо людей.

Как жили в материальном плане?

Осенью 41-го как собрали урожай, румыны вывезли его до последнего зернышка, тут же распустили колхозы, и всю оккупацию мы жили только за счет своего огорода. А меня с Ваней Сиваченко направили работать учителями в школу молдавского села Куборово, это семь километров от нас, и платили нам зарплату. Были такие полевые деньги, то ли оккупационные марки, то ли леи, не помню уже. И в нашем селе школа при румынах тоже работала.

Подпольщики, партизаны в ваших краях действовали?

С какого-то момента пошли слухи, что у нас в округе появился партизанский отряд, которым командует приятель брата Николая. Они вместе учились. Забыл сейчас его фамилию (выдержка из «Википедии» – «В годы оккупации в селе Сырово действовала подпольная антифашистская группа И. А. Гуртова»). Но они активно стали действовать уже ближе к освобождению. А так все тихо, спокойно было.

А вы знали, где фронт, что там творится?

Очень редко доходили какие-то новости. В основном какие-то слухи ходили. Но когда в феврале 44-го мы услышали канонаду, тут все стало ясно.

Как происходило освобождение села?

Нас освободили где-то в конце марта. В это время всегда грязь неимоверная, а тут как раз немцев хорошо прижали. А у нас в селе, как спускаешься, есть большая балка, так всю технику, что туда успела заехать, немцы там и бросили. Только в обход можно было проехать. Боев как таковых не было, но немцы пару раз стреляли по селу и разрушили два дома.

Еще до начала отступления немцев через село отступали власовцы. Так вот они собирали группы мужчин и подростков по 50–70 человек и угоняли их на нашу железнодорожную станцию. Поэтому, чтобы спрятаться от них, я ушел к тетке, которая жила в нашем же селе. Ее сын Миша был младше меня на год, и мы вместе с ним прятались.

Но в их доме тоже устроили шмон, меня нашли, за руку схватили и тоже в эту колонну. А для того, чтобы никто не сбежал, всем в руки давали что-то нести: кому кострюлю, кому зеркало, кому бра. Причем надо было нести над головой.

Пошли, но я уже соображал кое-что и понимал – надо бежать. Иду все медленнее-медленнее и постепенно смещаюсь к концу колонны. Расстегиваю брюки, оголяю задницу, и показываю конвоирам, хочу мол. Ну, давай…

Отбежал в кусты, и метров сто пятьдесят по-пластунски прополз на огороды, подальше от дороги. Залез в какой-то сарай и через щель наблюдал, как они уходили. Вот так я сам себя спас. Потому что никто из тех, кто попал в эту колонну, не вернулся. Я после войны специально интересовался, узнавал – ни один не вернулся…

Но домой побоялся идти и пошел к знакомому. Он меня спрятал на время в подвале. Папа с Демьяном опять прятались на кладбище в этом тоннеле, а Вася спрятался в другом месте. И слышим, все ближе и ближе гул канонады, вот так нас и освободили. Тут уже, конечно, все плакали, радовались.

А буквально на третий или четвертый день – призыв. Папу из-за возраста не призвали. В 41-м Демьяна не призвали из-за болезни сердца, но тут взяли без разговоров. А меня по возрасту еще не должны были призвать, но у меня и Вася 1925 г. р. и почти все друзья на год старше, поэтому я решил пойти вместе с ними. Сказал на комиссии, что я 25-го года, и меня тоже призвали.

Пешком дошли до Рыбницы, а там вдруг стали разбираться, как это так, два брата, не близнецы, но оба 1925 г. р. Так все выяснилось, и меня вернули обратно.

А Демьян с Васей попали служить в разные части. Демьян из-за своего здоровья служил где-то в обозе, с лошадьми. А вот где воевал Вася, он об этом совсем ничего не рассказывал. Начнем расспрашивать, а он скажет только: «Воевал…», и все. Он у нас какой-то скрытный был. И уже только его сын мне с его слов рассказывал, что как-то при бомбежке его засыпало землей. Вася потом рано умер из-за ранений…

А Ваня Сиваченко, с которым они тогда вместе призывались, рассказывал, что их долго даже не переодевали в форму.

Сколько мужчин из села призвали и сколько из них вернулось?

Таких цифр я никогда не знал. Знаю только, что из моих одноклассников с фронта вернулось всего трое: я, Чебан Иван и Коля Рок. Коля был награжден орденом Славы. (На сайте www.podvig-naroda.ru есть наградной лист, по которому разведчик взвода пешей разведки 125-го стрелкового полка 6-й стрелковой дивизии красноармеец Рок Николай Иванович 1925 г. р. был награжден орденом Славы 3-й степени: «13.09.44 красноармеец Рок с группой других разведчиков под прикрытием темноты пробрались в глубину обороны противника в районе села Сент-Домокош, и точно выявив его расположение и огневые средства, напали на него.

Разведчики смело бросились на врага и забросали гранатами траншеи и блиндажи. Противник, не выдержав натиска разведчиков, в панике, бросая оружие, отступил. В этом бою тов. Рок уничтожил 7 солдат противника и захватил ручной пулемет»).

Саша Савицкий, но тот постарше, тоже вернулся живой. Кобжилян вернулся после ранения в колено. Из нашего села, кстати, двое получили звание Героев Советского Союза, а один стал полным кавалером ордена Славы. (Выдержка из «Википедии – «На фронт ушли 442 жителя села Сырово, и 254 из них не вернулись с поля боя. 328 за ратные подвиги на фронте были награждены орденами и медалями. А двое уроженцев села: Сиваченко В. Г. и Чумак Д. М. были удостоены высокого звания Героев Советского Союза».)

А вас когда призвали?

Дома я пробыл совсем недолго, и уже в середине апреля меня призвали на законных основаниях. Мама заплакала: «Береги себя, сынок!» А в военкомате меня назначили командиром «взвода». И грамотный, и голос как-то был поставлен.

Но команду, в которую я попал, направили не на фронт, а в запасной полк. Привезли аж в Рязань, и там мы проучились месяца три-четыре. С мая по август.

Как запомнилось это время?

Не очень хорошо. Потому что не особенно готовили, самым азам. Но главное – там очень плохо кормили. Так мы по ночам по-пластунски выползали под ограждением из колючей проволоки и на огородах выкапывали картошку.

Но потом в один прекрасный день нас всех вдруг переодели в новое обмундирование. Оказывается, за нами «покупатель» приехал – капитан Бондаренко. Вот он сопровождал наш эшелон до самой Польши, и на передовую мы попали у крепости Осовец. Простояли там в обороне четыре месяца, и только в январе 45-го пошли в наступление.

В какую часть вы попали?

Я как попал сразу в 1093-й полк 324-й стрелковой дивизии, так до конца и служил в нем. Но вначале я воевал в роте автоматчиков, и только потом меня перевели в саперный взвод.

Первый день на передовой помните?

Как бы вам сказать, страх… Особенно страшно в боевом охранении. Там же в окопчике до немцев всего ничего – 100–200 метров. Ни кашлянуть, ни пернуть, ни поесть, только наблюдаешь и записываешь, что видишь. Где, какие перемещения у немцев.

Помню, на 19 ноября – в День артиллерии, немцы решили нам устроить «праздник». Нанесли мощный артудар, и у нас оказались перебиты многие провода линии связи. Вдруг вижу, немцы кого-то из наших тащат. Потом выяснилось, что там у нас три сапера готовили проход для разведчиков и, видимо под прикрытием этого артналета, немцы схватили одного из них. Но я это дело сообщил, те дали сигнал, и на подмогу прибежали наши ребята и отбили этого сапера. Вот за это я получил свою медаль «За отвагу».

На сайте «Подвиг народа» я нашел наградной лист, по которому вас наградили медалью «За отвагу». Но там совсем про другое: «… за то, что красноармеец Базаренко в боях за г. Арис и Зенсбург мужественно участвовал в отражении контратак противника, где уничтожил два немецких солдата».

А я думал за того сапера.

Но такой эпизод вы помните?

Этот не этот, не знаю, но был такой эпизод. Как-то на опушке леса немцы пытались прорваться через наши траншеи. Но мы заметили это дело, передали по цепочке: «Проследить!» Их там было человека четыре, может, и в стороне еще кто-то был. И вот в двоих я попал… Но я даже не знаю, чего они хотели, ведь живых никого не взяли.

А орден Славы знаете, за что получили?

За мост.

Вот что сказано в наградном листе: «Сапер саперного взвода 1093-го СП 324-й сд красноармеец Базаренко был назначен старшим группы, которой было приказано разминировать мост у дер. Бербарден, имеющий важное значение для наступающих стрелковых и артиллерийских подразделений.

23.02.45 под сильным артиллерийским и минометным огнем противника мост был разминирован. При этом было обезврежено и извлечено 24 мины, тем самым задание было выполнено».

Я не знаю, почему штабные так написали, но там все не так было. Для того чтобы пресечь снабжение немецкой обороны, нам приказали взорвать мост на немецкой стороне. От наших окопов до него было где-то с километр. Деревянный, небольшой, метров на двадцать пять, он шел через какую-то речку в сторону фронта. Нас собрали, и начальник штаба майор Пустовалов говорит: «Нужны добровольцы! Ну чего, ребята, или грудь в крестах, или голова в кустах!» И я оказался в числе тех, кто вышел из строя. Сейчас бы я, наверное, и не пошел бы, а тогда молодой был, вот и вызвался.

Тогда меня уже перевели в саперный взвод и назначили старшим из трех саперов. А всего в группу набрали человек восемь-девять. За старшего назначили одного младшего лейтенанта. Молоденький совсем. Когда со старшими разговаривал, краснел от смущения.

Но все прошло на редкость удачно, потому что мы под руководством нашего полкового инженера капитана Прибыткова очень хорошо подготовились. Три или четыре дня тщательно наблюдали за немцами и узнали их систему охраны. А ночью пошли через линию фронта и взорвали его. После взрыва поднялась стрельба, но все вернулись живыми.

А разве его не проще было уничтожить с помощью артиллерии?

Подробностей я не помню, но, наверное, нет, раз нас послали.

А почему вас перевели из автоматчиков в саперы?

Наверное, людей не хватало, вот и взяли. Интересно, кстати, как капитан отбирал себе людей. Просил написать на листке свои данные: фамилию, имя, отчество, дату и место рождения, и смотрел, хороший ли почерк. Видимо, так определял твердость руки, это же очень важно при разминировании. А у меня и почерк был хороший, и рисовал я хорошо. Даже рисовал игральные карты офицерам полка. Когда мы всю осень в Польше простояли в обороне, то командир полка с офицерами любили играть в преферанс. Вот я им и рисовал.

И когда же вас подготовили на сапера?

Там же, в Польше. Пока стояли в обороне, все время занимались учебой и тренировками. Без дела не сидели. Но когда меня ранило, я уже был не сапером, а пулеметчиком.

Когда на Кенигсберг стали наступать, то из-за больших потерь меня, как более грамотного и с опытом, назначили командиром пулеметного расчета. Дали двух помощников. Но пулемет же надо таскать. Я сам тогда весил 47 килограммов, а станина пулемета 22 килограмма, но я ее нес… Днем спим, а ночью идем. Как получил тогда грыжу, так до сих пор с ней и мучаюсь… Так что быть сапером мне нравилось больше, чем пулеметчиком. Там как-то более конкретно чем-то занимаешься. И командиры были очень хорошие: капитан Прибытков, и Николай Рудаков – командир взвода.

Когда и как вас ранило?

Во время штурма Кенигсберга. Первое кольцо немецкой обороны брали другие части, а мы пошли в наступление на 2-е. Взяли его, но было ведь еще и 3-е. Помню, ночью подавили огневую точку прямо напротив нас, а как рассвело, опять пошли в наступление. Последнее, что помню, стреляли из кювета дороги, и тут где-то сзади – взрыв. Если бы я был без каски, то сейчас бы с вами не разговаривал. А так осколочек пробил каску слева-сзади, но далеко не вошел. Долгое время я хранил пробитую пилотку, а потом сдал ее в музей института.

Прихожу в медсанбат, тут один спрашивает: «Где автомат?» А я одной рукой зажимаю рану на голове и отвечаю: «Там! Иди посмотри!» А там в яме остались двое из моего расчета… Бойчук, что ли, белорус, хороший парень, и еще один. А у меня ранение оказалось легкое. Все быстро зажило, но больше я не воевал.

День Победы как встретили?

Мы стояли на окраине Кенигсберга, и в тот день я был дежурным по роте. Утром вдруг команда: «Строиться!» Что случилось? – «Победа!» Командир полка расцеловал всех офицеров, все расплакались… Но стрельбы у нас никакой не было.

Как сами считаете, что вам помогло остаться живым?

Даже не знаю. Бог, наверное, меня спас. Я ведь когда почувствовал теплую кровь на голове, то сразу вспомнил про Бога. У нас мама была верующая, а отец – нет, поэтому нас в принципе не приучали. К тому же я был убежденным комсомольцем, статьи пару раз писал в дивизионную газету, даже перед солдатами доверяли выступить. Но видишь, как в жизни: пока все нормально, то иногда веришь, иногда не веришь. Но как только коснулось, моментально вспомнил о Боге. И пока делал себе перевязку – вспомнил свое детство, маму…

А на фронте у вас было ощущение, что людей у нас не берегут?

У меня таких мыслей не было. Уже сейчас, когда появилось столько информации, когда узнал столько нового, на многое по-другому смотришь, а на фронте не задумывался и не вникал.

В таком случае хотелось бы узнать о вашем отношении к Сталину. Вы же знаете, что именно его сейчас принято обвинять во всех смертных грехах: и жили не так, и победили не так. Но почти все бывшие фронтовики мне говорят, что без него бы мы не победили.

Я тоже с этим согласен – без него Победы бы не было! Буквально перед самым началом штурма Кенигсберга я написал какую-то маленькую статейку в нашу дивизионную газету, и вдруг меня находит наш комсорг и просит выступить на митинге перед солдатами: «Надо!» Я там что-то коротко сказал, а закончил такими словами: «Вперед, ребята! За Родину! За Сталина!» Так и сказал, потому что одно его имя поднимало людей на смерть. И поверьте, такой авторитет пустыми словами не заработаешь. Только делами! Большими делами!

Со стороны особистов какое отношение было? Спрашиваю, потому что многие ветераны из числа тех, кому довелось пережить оккупацию, признаются, что чувствовали к себе некоторое недоверие.

Я недоверия не чувствовал. Рассказывал, как было. Может, он искоса и посматривал на меня, но это у них работа такая. А таких, как я, у нас было 90 процентов – молодежь с освобожденных территорий.

Какое отношение было к политработникам?

Мне вообще на людей везло. И командиры, и политработники мне хорошие попадались.

Люди каких национальностей вместе с вами служили?

Самые разные. Молдаван, правда, я больше не встречал. В основном русские, украинцы, белорусы и немного из Средней Азии.

Были у вас друзья на фронте?

На фронте все просто – с тем, кто поближе, с тем и дружишь. Поэтому я с этими белорусскими ребятами хорошо дружил. Но Бойчука убило, а Осмоловский остался жив. И с ним и с Русецким я потом долго переписывался. И был еще один памятный слуйчай.

Уже как война кончилась, я встретил в Кенигсберге Володю Измана, с которым мы до войны в Тирасполе в институте спали на одной кровати. В клубе был как раз какой-то концерт художественной самодеятельности, собралось много народа, и вдруг я его заметил через забор. Он шел с какой-то девушкой-врачом. Крикнул ему: «Володя! Володя!» Он оглядывается, а никого нет, одна солдатня кругом, и кто ему, капитану, так может кричать? Но потом узнал меня, такая встреча была… И когда разговорились, выяснилось, что его саперный батальон в Польше тоже стоял под Осовцом. Фактически четыре месяца жили в трех километрах рядом, но ни разу не встретились. Володя был постарше меня на несколько лет, поэтому в 41-м его сразу призвали, и к моменту нашей встречи он командовал ротой. (На сайте http://www.podvignaroda.ru есть наградные листы, по которым командир роты 217-го инженерно-саперного батальона Изман Владимир Харитонович был награжден двумя орденами Отечественной войны и орденом Красной Звезды. – Н.Ч.) А на той девушке он потом женился. Одно время они тоже в Кишиневе жили, но потом уехали в Витебск.

Разрешите задать пару «бытовых» вопросов». Как кормили на фронте?

В последний период кормили неплохо. Уже регулярно ели гречку и американские консервы. Очень вкусные. Конечно, не совсем досыта, но уже и не как раньше. Раньше – хуже. А в Восточной Пруссии уже и в домах можно было что-то найти. Вот такой пример.

Заходим в городок, а там в домах еще свет горит. Кого-то нашли, спрашиваем: «Где солдаты?» – «Зайдите в другую комнату!» Заходим, а там на столе еще все теплое. Оказывается, с отступающими частями домой забегал попрощаться сын хозяев. Ну мы, конечно, поели.

Не боялись, что отравленное?

Еды – нет, а вот отравиться техническим спиртом боялись. У нас таких случаев не было, но разговоры такие ходили. И боялись, когда попадались цистерны со спиртом. Тут такое начиналось… Кто-то с автомата врезал, котелки подставили и берегов не видят… Но я не курил, не пил и свои сто граммов отдавал старшине. А вместо них он мне выдавал сахар.

Были у вас какие-нибудь трофеи?

Часы имел. Но часы у всех были. Их со всех немцев поголовно снимали, и потом между собой играли на них в карты.

А уже при наступлении на Кенигсберг я в одном месте снял с одного из убитых немецких пулеметчиков отличный маскхалат. Темный такой, пятнистый. А с другого снял ремень и сапоги. Мои ботинки с обмотками мне уже осточертели, а тут такие отличные сапоги попались. Причем не обычные, а хромовые. Носил их с удовольствием, но когда в феврале нас перебрасывали в состав 3-го Белорусского фронта, я там на привале у костра уснул, и подошвы у них прожег. Вот эти вещи я носил, а больше вроде ничего не имел. Я молодой совсем был и как-то не верил в богатство. Поэтому и посылки домой не посылал. Вот мой брат Вася прислал одну посылку, а я нет.

Многие ветераны признаются, что некоторые старшие офицеры и генералы в «трофейном вопросе» откровенно злоупотребляли.

Я тоже видел, что некоторые офицеры полка часто ходили на почту. Что сделаешь – оккупанты… Но немцы и не чирикали. Сколько они у нас натворили…