Текст книги "Саперы"

Благодарность от Верховного Главнокомандующего

Войска переправляются, а мы вяжем эти плоты – тут же, под обстрелом. Бревна соединяли скобами. Сделали четыре плота и держим их, и тут нам кричат быстро рыть щели для укрытия. Начали рыть эти щели, одного нашего ранило осколком. Вырыли щели, а там вода по колено – рядом же река. Но когда летит «юнкерс» немецкий, то прыгаешь в эту воду, а куда деваться? Бомбили они нас страшно… Но наши саперы быстро навели эту переправу, и пошла пехота. А когда пехота закрепилась на том берегу, то стали переправляться повозки. Несколько раз в переправу попадали бомбы, мы баграми подтаскивали свои плоты, и эти пробоины ликвидировали. И все это продолжалось до позднего вечера. Потом наши пошли в глубь вражеской территории, с того берега стали вывозить раненых.

На следующее утро наш батальон придали пехотному полку, задача была обеспечить их продвижение – если будут какие-то препятствия, подрывать их. Все необходимое оснащение везли с собой – боеприпасы, взрыватели, бикфордов шнур, щупы и все такое. И вот зашли мы в город Кельце, там пехота не могла пройти, прибежал их командир взвода, говорит, что их сосед слева и сосед справа наступают, а они не могут. Там была небольшая площадь, на которую выходила стена дома, и за этой стеной сидели немцы – с этажей и из подвалов лупили вовсю! Наша задача была подорвать эту стену. А как подорвать, когда на площадь высунешься – тебя сразу немцы расстреляют. У нас в батальоне был химик, старший лейтенант, фамилию уже забыл, и у него была группа солдат. Так вот они задымили всю площадь дымовыми шашками. И наш командир взвода говорит: «Вперед!» Повозку со взрывчаткой подогнали под этот дом, в подворотню, ездовой кое-как отстегнул коней, командир взвода кричит ему матом: «Забирай коней!» Тот забрал коней, побежал с ними назад. А мы бежали за повозкой, кидали гранаты. В том доме были полуподвальные помещения и в них амбразуры. И вот мы бежим, бежим и бросаем гранаты в эти амбразуры. Немцы стреляют, но им ничего не видно – сплошной дым! Правда, одного нашего все-таки тяжело ранило. Мы этих немцев на первом этаже, наверное, всех переколошматили. Отбежали назад, бикфордов шнур зажгли. И только мы спрятались за соседнее здание – взрыв, и стена села. Оставались там немцы, или они оттуда уже драпанули – я не знаю. Подорвали эту стену, и пехота пошла вперед.

Потом пошли дальше, и была следующая река – Нейсе. Это река небольшая, но с быстрым течением, а на другом берегу немцы держали оборону. Нам дали американские раскладные лодки из фанеры, на десять человек каждая, и поставили задачу – с началом артподготовки вкопать столбы на нашем берегу, форсировать реку, вкопать столбы на том берегу, укрепить столбы бревнами, чтобы их не вырвало, и натянуть через реку канат. Артподготовка началась ночью, мы выдвинулись вперед, тоже все задымили, подтащили лодки к урезу воды. Немцы вели постоянный минометный обстрел, мы несли потери, но, конечно, нас спасала дымовая завеса. Вкопали столбы на нашей стороне, увязали к лодке канат, переправились на ту сторону, там тоже вкопали столбы, натянули канат. И по этому канату стала переправляться пехота. Я почему-то запомнил, что было много солдат из Узбекистана. В лодку садили человек по десять, и, держась за канат, переплывали реку. Переправились, солдаты рассредоточиваются, окапываются, а я сразу переправляю пустую лодку назад, опять загружаю, опять везу. Настало утро, потом день, а я все это время перевозил солдат и был ранен осколком в шею. Все время падали немецкие мины, у нас были тяжелораненые, их сразу отправляли в медсанбат. А меня ранило небольшим осколком, меня перевязали и сказали: «Давай, работай!» И я продолжал перевозить солдат до позднего вечера. Потом с того берега повезли раненых, они кричат: «Мама!» Тяжелый был день… Потом немцев отогнали, переплывать реку стало неопасно.

И дальше продолжалось наступление, я помню города, которые мы брали: Штрогау, Шпротау, Грюнберг, Зорау, Виттенберг. Помню, что тяжелейшие бои шли за Виттенберг. Через какое-то время наш взвод получил приказ обеспечить продвижение танковой бригады по автостраде Бреслау – Берлин. Мы прибыли на эту автостраду на выходе из Бреслау, помню, что она была не только прямая как стрела, но даже без подъемов и спусков. Через пару часов подошла танковая колонна и их начальство на «додже три четверти». И пошли танки вперед. Наш командир взвода и знаменитый сапер Вася Зуйков ехали на переднем танке, а мы на повозке позади колонны. И откуда-то взялся лейтенант Лешка Молчанов, хотя он не был сапером, служил в разведбате. Но дело в том, что они с нашим комвзвода дружили, и тот его приставил к нам: «Вот он будет с вами за старшего!» Этот Лешка носил кожанку, офицерскую фуражку, такой крутой был по характеру – с нами не считался. Еще Лешка постоянно хвастался, что он москвич, хотя на самом деле он был никакой не москвич.

Поехали вперед, проехали километров двадцать, остановились, и по колонне передают: «Саперов – вперед!» Приехали вперед, а там мост, под мостом идет дорога. Собралось все начальство, и приказывают этот мост разминировать. А на мосту лежит немецкая дорожная мина «С» – больше метра длиной, желтого цвета, квадратного сечения. У этой мины ртутный взрыватель, она ставится на неизвлекаемость, и ее трогать нельзя, можно только подорвать. Немцы ее даже не замаскировали – на мосту стояли бетонные пирамиды, и она прямо возле одной пирамиды лежала, проволокой привязанная. Но это еще не все. Под этим мостом стоял фугас – огромные авиационные бомбы, и на них несколько штук таких же дорожных мин «С». Их нельзя трогать, а командир танковой бригады требует разминировать, ему надо быстрее ехать – уже под Берлином идут бои. Командир взвода у нас был мировой мужик, толковый. Он говорит: «Вы приказываете – я выполняю. Но вы все садитесь в машину и уезжайте отсюда. Если будет взрыв, то от вас тут и потрохов не останется!» Сели они в свой «додж» и умотали. Только они отъехали, комвзвода говорит: «Так, хлопцы – цепляем мину кошкой за танк!» Раз-два, потянули – и раздался сумасшедший взрыв! Мост упал. Мы смотрим – командир бригады стоит на своем «додже», руками машет, и у него пистолет в одной руке! Мог бы нашего комвзвода и застрелить. Ну, Вася Зуйков и остальные – к нему: «Успокойтесь, там у нас погиб человек. Хотели разминировать, а ничего не получилось». Хотя никто у нас не погиб, потому что мы и не пытались разминировать. Понимаете, наш комвзвода был порядочный человек – другой бы послал кого-нибудь на гибель, а он не послал.

Ну, что делать – танки съехали с дороги и пошли полем. И мы за ними на своей телеге. Объехали этот взорванный мост и поехали на Берлин. Проезжаем небольшие поселки – никого. Ни кошки, ни собаки – ничего живого не было! Едем дальше, слышим – уже коровы мычат, на улицах люди. Подъезжаем к пригородам Берлина, а там идут бои. Наш 1-й Украинский фронт шел к Берлину с юго-востока, но, как вы знаете, Сталин его повернул на Прагу. Наши основные войска уже пошли на Прагу, а мы вчетвером остались на повозке сами по себе, догоняли своих – я, Молчанов, ездовый и еще один паренек-западенец. Возле Берлина лежали горы немецкого оружия, мы себе взяли автоматы МП, положили на повозку и поехали дальше. Это было уже 5 или 6 мая 1945 года. Едем, а рядом, параллельно трассе, идут немцы – и вооруженные, и невооруженные. Они шли очень близко к нам – мы видели их, они видели нас. От этого страшно становилось. Ехали мы дня два или чуть меньше, числа 7-го оказались в каком-то небольшом поселке, и вдруг к нам бегут немецкие солдаты, машут белой тряпкой и что-то кричат. Лешка Молчанов кричит: «Автомат, сука!» Я беру автомат, схватил гранаты, а немцы уже близко подбежали, и один из них по-русски кричит: «Славяне, оставьте повозку, а сами идите – мы вас не тронем!» Им нужна была наша повозка. И второй раз кричит: «Оставьте повозку и идите!» Второй раз крикнул, а Лешка в него гранатой немецкой, на деревянной ручке – раз! Кинул одну, вторую, а мне кричит: «Очередь!» Я из автомата луплю. И немцы открыли сумасшедший огонь! Наш ездовый к этому моменту успел повозку и коней спрятать, куда-то отъехал. Он был уже немолодой мужчина – видимо, знал, что сейчас начнется колотьба. Этот наш западенец тоже был на повозке, поэтому нас было всего двое – я и Лешка. Он был такой отчаянный парень! Выскочил, еще гранату бросил, а немцы стреляют, и его сильно ранило в плечо. Ой, как он кричал! «Господи! Мама!» Упал, плечо у него перебито, я его схватил, уже не смотрел на стрельбу, перетащил его через дорогу к цивильным немцам. А они сидят в подвале, я кричу: «Доктор, шнелле! Доктор, шнелле!» Они увидели, в чем дело, и, видимо, позвали доктора. Откуда ни возьмись появился доктор с сумкой, перевязал Лешку, дал ему какие-то лекарства. И тут, на его счастье, идут «студебеккеры» с нашими солдатами – наверное, тыловики. Я выскочил, останавливаю их: «Братцы, возьмите раненого в кабину!» Посадили его в машину, нашего западенца посадили вместе с ним, и они поехали. В результате Лешка Молчанов остался жив, потом написал мне письмо с благодарностью. Ему просто повезло, что вовремя приехали эти машины, иначе он не выжил бы – он столько крови потерял. А так его быстро доставили в госпиталь и спасли.

На следующее утро мы поехали дальше. Едем-едем, и вдруг стрельба! Стреляют из всех видов оружия! Что такое? Мы скорее съехали на обочину. Едут навстречу нам машины с солдатами, и из кузовов стрельба. Увидели нас: «Братцы, победа!» У них с собой были и вино, и закуска. Тут же и отметили.

Через несколько дней приехали мы в город Хемниц, там стояла наша дивизия. Начальник штаба батальона посмотрел на нас и говорит: «И что с вами делать? Вы же дезертиры!» Мы стоим перед ним вдвоем с ездовым. Как ему объяснить, почему мы так долго отсутствовали? Связи же никакой не было, мы даже не знали, где наша часть! Хотя я вам скажу честно – мы не очень-то спешили. У нас часть повозки была свободна, и пока мы ехали по Германии, то в повозке кое-что появилось. Нам по дороге попадалось очень много брошенных магазинов, и мы по этим магазинам ходили, брали вещи. Да и не только по магазинам. Иногда заходили в брошенные дома и сразу шли в погреб. У немцев во всех погребах была курятина в банках и консервированный крыжовник. У них вообще было полно еды – и консервы, и заграничные фрукты. Чего в этих домах не было, так это хлеба, а остальное все было. Помню, один раз зашли в какой-то шикарный дом – ломом сорвали замок, зашли и давай там шарудить. Чутье у нас было саперное! Отодвинули шкаф, а за шкафом был ящик наподобие сейфа, разбили его кувалдой. Внутри лежал пистолет, украшенный узорами, и очень красивый морской кортик – офицерский, а, может, даже адмиральский. Сейчас этих кортиков полно, а тогда это было чудо! На лезвии были рисунки – мы такого и в сказке не видели!

И вот начальник штаба на нас посмотрел, еще кое-кто пришел из офицеров, был и замполит. Они не знали, как нас наказать, но когда увидели, что в нашей повозке что-то есть, то нас сразу «реабилитировали». А кортик и пистолет лежали у меня в вещмешке, и старшина говорит: «Ну давай, выкладывай, что там у тебя!» Я все выложил, и тут же и кортик, и пистолет забрали: «Не положено такое оружие солдату иметь!» Но мне тоже кое-что осталось – часы были женские, я их маме отправил. Еще шоколад остался – в общем, было кое-что и для нас. Солдату разрешалось отправлять две посылки по пять килограммов, а офицеру – две посылки по десять килограммов. И мы это все отправляли домой. Я послал маме шоколад, много ткани, разные мелкие вещи – это для нее было на вес золота.

Первые дни в Хемнице мы стояли в немецких казармах, и несколько дней была полная свобода – никто ни с кого ничего не спрашивает, все ходят выпившие. А потом начали наводить порядок. Девок наших заставили одеть форму, а то они понадевали на себя всякое шмотье. Появился режим – утром физзарядка, завтрак и идем на полевые занятия. Ну, а в поле «баланду точим» до обеда, потом идем обедать и так далее. Каждый день крутили кино, давали концерты, немцы приходили к нам, носили пиво, молоко, продукты. Стали проводить награждения, а спустя какое-то время пошел слух, что нас отправят на Дальний Восток – немножко приутихла наша радость.

Но потом отправку «на Японию» все-таки отменили, все вздохнули с облегчением. А через какое-то время, по-моему в июле, дивизия своим ходом, пешком, отправилась в Украину – через Германию, Польшу. Я помню, что была страшная жара. Шли, наверное, недели три и зашли в Западную Украину. Стали в лесу на постой, варим ужин, готовимся к отбою, и вдруг – взрыв! Вокруг, конечно, ходили наши патрули, но это не помогло – бандеровцы подкрались и кинули гранату в палатку. Там были два майора, прошедшие всю войну, и они оба погибли. На следующий день организовали похороны – стояли два гроба, мы все шли со снятыми пилотками. Когда я недавно выступал в колледже, где раньше преподавал, то меня спрашивали, как я отношусь к УПА. Я им говорю: «Сами подумайте – как я могу к ним относиться?» И рассказал про этот случай.

После того случая нас остановили, и дней десять мы прочесывали лес. Никого из бандеровцев не поймали, но находили их схроны, в которых было много немецкого оружия и боеприпасов. Но их самих мы не нашли – видимо, они прятались по селам.

Потом дивизия прибыла в Коростень, заняла казармы. Началась служба, и к нам стали приезжать «покупатели» из разных военных училищ. Ко мне приехали отец и мама, посоветовались со мной и решили, что мне нужно идти в училище. Другого выхода не было, потому что мне предстояло или семь лет служить срочную службу, или идти в военное училище. Из Киевского танко-технического военного училища приехал вербовщик, я написал рапорт, и мне дали добро. Но у меня было семь классов образования, а для поступления в училище надо было восемь, и мне приказали пройти программу восьмого класса в вечерней школе. Два или три раза в неделю я ходил туда на занятия.

Окончил я восьмой класс, поехал в училище, прошел медкомиссию и стал курсантом. Почти тридцать лет жизни я отдал армии, ушел в отставку полковником. Служил в танковых войсках в Одесском военном округе, заканчивал службу зампотехом полка. А так как танковый полк в мотострелковой дивизии один, то выше оценки танкового полка дивизия получить не может. Поэтому служить было непросто, нас «выжимали» по максимуму. В 1973 году я вышел в отставку и вернулся в Киев. Поработал на заводе, а потом пошел в техникум преподавать электротехнику. В 1993 году ушел на пенсию.

Хотел бы задать еще несколько вопросов. Какие межнациональные отношения были во взводе? Был ли антисемитизм?

Когда я задымил своими носками палатку, мне ребята крикнули: «Жид проклятый, что ты наделал?!» Но это было так, по-братски. Вот Лешка Молчанов, которого я вытащил, – тот был антисемитом. Когда мы выпивали, он мог что-то такое на меня сказать. Но чтобы меня как-то ограничивали или заставляли нести службу больше, чем несет кто-то другой, – этого не было. В солдатской среде случались такие разговоры, анекдоты, а от командиров я такого не слышал. Поэтому сказать, что у нас был антисемитизм, я не могу.

Как на фронте относились к Сталину, к руководству страны?

Вся вера была в Сталина, он был как бог. Все, что было сделано хорошего, ставилось ему в заслугу, мы только и слышали – Сталин, Сталин, Сталин.

Какие отношения были у вас с населением Германии?

Я встретился с цивильными немцами уже под самым Берлином. Они сидели в подвалах и очень нас боялись. Когда немцы видели, что едет наша повозка, то они убегали – я это видел своими глазами. Поэтому никакого контакта с ними у нас не было. А когда мы ехали в Хемниц, то уже с ними контактировали. Я немножко «шпрехал» по-немецки, мог у них что-то попросить. Все вежливо – «битте» и все такое. Немцы давали все, что мы просили – фураж для лошадей, а один раз помогли ремонтировать повозку. Я замечал, что они боятся нас, вооруженных до зубов. Лично я к ним относился нормально, потому что это были мирные люди. Молодые люди и те, кто пришел из армии, нам обычно не показывались. Если к нам кто-то выходил, то это был глубокий старик или старуха. Молодые девки боялись, что их изнасилуют, но мы таким не занимались. Не скажу, что мы были какие-то слишком порядочные в этом плане, просто мы боялись – мы же были одни на этой телеге. Что-то не так сделаешь, кто-то тебя и пристрелит – это ж война. Поэтому мы немцев не трогали.

Чем вы награждены за участие в войне?

Вот смотрите – это моя медаль «За отвагу», я ее получил за переправу на реке Нейсе. А вот орден Красной Звезды – это за то, что спас командира, Лешку Молчанова. Есть еще медаль «За освобождение Праги», хотя мы до Праги и не дошли. А вот это благодарность от Верховного Главнокомандующего за овладение немецкими городами.

Вы попали на войну очень молодым человеком, почти ребенком. Как считаете, участие в войне повлияло на ваш характер, привычки?

Я вам скажу больше – даже когда я пацаном по двенадцать часов в сутки стоял у станка, то все у меня получалось. Почему? Потому что я не был пай-мальчиком до войны, а дружил с хулиганьем. А когда мы прибыли в эвакуацию, то в Звенигово парни тоже были такие, с крутым характером. Но я сразу нашел с ними общий язык, они меня приняли в свою среду. И в школе парни были такие же, и драки случались, и хулиганство. И в ФЗО происходило то же самое. Так что я уже был тертый калач, когда попал в армию. Но повзрослел я, конечно, на войне. Горы трупов, крики раненых – все это я прошел и никогда не забуду.

Интервью и лит. обработка: А. Ивашин

Задунаев Павел Николаевич

Вообще я не добровольно пошел, а по «призову». Воевал в 40-м миндивизионе, минометчиком. Но до того еще сначала здесь учился. Недели с две мы изучали миномет. Потом попал под Смоленск, а со Смоленска к городу Белый – там мне сразу же пришлось командовать взводом. В первом же бою нашего лейтенанта сняли – фьють, и причем насмерть. Народ у нас разный был, и все с нового набора, только один я с 1923-го. Нас вечером подвезли, и в бой мы попали прямо с колес. Они (немцы) нас еще по дороге начали угощать. Вот мы давай из вагонов-то выпрыгивать: «Еб твою мать! Помирать – так в поле». А лето, август месяц 1942 года…

Задунаев Павел Николаевич в наши дни

Второй день бой только-только, – а я даже не видал, как лейтенанта-то убило – и уже никого из командиров нет. Раньше хоть парторги были, а тут – никого. Все рты раззявили. Кому-то ведь надо командовать. Был у нас один с Курска, 1912 года рождения, кричит мне:

– Давай ты! Как твоя фамиль-то?

– Фамилия моя Задунаев.

– Вот, Задунаев, давай командуй взводом.

– Так ты старше меня. Ты и командуй!

– Нет, я не буду…

Это дело мы «оформили». И все вроде бы пошло быстро и хорошо, и только одного ранило у меня во взводе в том бою, как вдруг приходит приказ – «Перейти в оборону». А кто тот приказ отдал, не знаю до сих пор. Сколько тогда захватили «жорива», о-о-о! Все немецкое, – мы ж их гнали в одних трусах. Хлеб мягкий, с датой от 1935 года, кирпичики такие маленькие; галеты от 1934 года, им даже ничего не сделалось; консервы, масло сливочное – все под винтом, как и мины у них. Отличные мины у немцев, не то что наша деревяшка – ящик в семь килограммов.

Тут же, неподалеку, где немцы сидели, на мине подорвался наш танк. И танкист давай крутить. Я подошел, говорю: «Парень, так ты чего крутишь-то? Ты найдешь себе сейчас тут проблем». А ему хоть бы что. Я плюнул – задавит еще нафиг. Они ж пьяные, – вина и «жорива-то», хоть залейся. Как я сказал, так и вышло. Проход они, понимаешь, пытались сделать. Спросили бы у меня, я ж знал про него – там флажок стоял…

До сих пор не знаю, где мы тогда окопались. Какое-то село сожженное, возле леса. За ним дорога и церковь. А дальше этот треклятый большак Смоленск – Белый. Ну, встали мы в оборону. Тихо, спокойно, никого нет. Но к вечеру появился «кукурузник», начал кружить. Потом давай нас шерстить – «Э-э, ты что это по нам-то? Других нет?». Ладно, еще ракеты-то имелись немецкие. Один из наших ракету дал, тот улетел. Потом, значится, их танк из-за леса вышел, давай нас тут утюжить, но ничего…

К вечеру кричат: «Начальник, солдаты пришли!» А у меня даже и звания-то никакого не было. Какой к черту начальник.

– Какие еще солдаты, откуда?

– Из лесу.

– Сейчас иду!

Смотрю – двадцать три человека, все молодые ребята. Одеты в нашу русскую форму.

– А где оружие-то ваше?

– Все покидали, командир. Мы из плена, с окружения.

– Зачем оружие-то покидали, ребят? Куда я теперь вас дену? У нас у самих-то тяжело с этим делом. Сдавать вас надо.

– Не сдавай, командир!

– Какой командир, я сам-то только взятый.

– Так ты и командуй.

Так заставили меня командовать.

– Вы, поди, жрать хотите?

– Да.

– Паша, иди, накорми их. Только не сильно налегайте, ребята. Давно не ели?

– Четвертые сутки.

– Так вы откуда вышли-то?

– Не знаем, мы все лесом шли.

– Сейчас накормят вас. В этой траншее будете вместе с нами. Сегодня вас тут никто не тронет.

Семь суток мы стояли в обороне, ели горячую пищу, и никого из начальства не было ко мне…

На восьмые сутки вечером пришли нас менять – мужики с бородищами и с охотничьими ружьями, наши русские дядьки. По каким сусекам собирали их?

Говорю им:

– И что вы тут собираетесь делать?

Они говорят:

– Да ничего не будем. Сюда после вас никто не придет теперь.

С бородой не с бородой – сменили нас. Мы все собрались и пошли. С километр шлепали, вышли на полянку. Тут, значит, привал. Кто-то из ребят говорит:

– Сейчас кухня придет.

– Да ты-то откуда знаешь, что кухня придет? Мы уже семь суток на немецком обеспечении живем. А тут…

Потом пошел дождь, да такой, что ужас. Мы с другом по стаканчику коньячка выпили, консервами с маслицем закусили. Хорошо, что у немцев две палатки взяли – вот так в них и заночевали.

Утром пришел какой-то лейтенант:

– Кто командовал?

– Я командовал.

– Сколько вас?

– Не знаю сколько. Все мои. Одного только потерял.

– Я теперь буду командиром.

– Пожалуйста. Я ни от кого не принимал, поэтому и передавать не буду.

Ну, заночевали другой раз. Утром пошли на Белый. Там влево да три километра лесом. Обходили с тылу, потому как по дороге было нельзя, перекосят всех. В лесу дорогу как делали – с обеих сторон хлестали лес, мостили полотно через болото. Так же и в Калининской, и в Ленинградской области делали, чтобы проехать куда-то или подвести снаряды – делался деревянный накат в три бревна и скреплялось все это дело скобами. И тут уж смотри не разевай рот, водитель, – машина только-только идет. И если сорвалась она с настила, то уж обязательно опрокинется вниз. Считай, ее надо поднимать, опять ставить на настил. Там были стре́лки, конечно, но редко. Абы как ездили. Так же жили, так же и воевали…

Вот поперли мы снова на тот Белый. Дали нам в поддержку два танка КВ. Когда мы подошли, они уж нас дожидались. С соседней стороны не знаю, кто шел. У меня эти танки двинули, по паре снарядов саданули, и в кусты. Мы до половины города дошли, и что… ни гранат, ни… ничего нет. У меня же тогда была десятизарядная СВД, с коробкой…

Капризная?

Да не, не капризная, она ржавая. Открутишь, а там… Вот с каким оружием воевали.

Немцы в Белом упорно сопротивлялись?

А немцев я там ни одного не видал. В том районе города никого не было. Вот мы до половины города дошли, я ребятам говорю:

– Вы тут пока посидите, а я к танку сбегаю.

К танку прибежал, а они мне:

– А ты что за хрен?

У меня ж документов нет.

– Так кто-кто, с пехоты, мать ети…

– Не имею права тебе подчиниться. И к тому же у меня всего лишь четыре снаряда. Это железный НЗ. Я не могу их выпустить без приказа генерала. Понял?!

А какой из меня генерал. Ну и тут он (враг), конечно, нам… Только я прибежал – опять зашевелились, началась их артподготовка. Вышибли нас оттуда немцы к х… И вот в городе при отступлении осколком садануло меня. Все рассадило – дырка 12 на 8. Разорвало так, что «шульники» раскрылись напополам к е… матери. Спасибо, две девушки, молодые-маленькие, вытащили меня. Потом какое-то время один я шел. Потом сидел под елкой. Ребята меня там перевязывали. Смотрим – мимо нас 24-й год идет на подмогу. (Призывники 1924 года рождения. – Прим. С.С.) Говорю им: «Идите, ребята, сейчас вас тоже перемесят». Так и вышло. А среди них один парень-то был знакомый, из той же деревни, где я жил. Гляжу – он тоже меня узнал. Его оттуда из-под Белого прямиком сразу домой привезли – покалеченным. А я под той елкой сидел до восьми часов, пока не приехала бричка. Втроем втащили меня на нее. Та бричка через бревна скачет. Как раненому ехать? Говорю им:

– Вы хоть бы чем-нибудь мягоньким мне постлали.

– Да как мы тебе постелим? Видишь, все в воде, как ты на мокрое ляжешь?

Вывезли оттуда. А вдоль дороги уже столько нашего пораненного брата лежит. Железкой нас той же дорогой повезли назад. Сгрузили прямо в лес. Всех кучей свалили, и мы лежали до темноты. В потемках подогнали другие вагоны, нас в них туда затолкали-покидали и повезли в Старую Торопу. Только приехали, только всех выгрузили из вагона – налетели немцы и снова давай утюжить, добавлять нам. Друг был, из другого взвода – Володька. Говорю ему: «Ну, все Володя, тут уже нам точно капут». Полезли мы с ним под колеса поезда. Кое-как он меня затащил, – а он был в руку ранен, – и сам тут же прилег. Где-то часов в одиннадцать пришли нас собирать. Кто жив – того на носилки и куда-то в сосняк. Потом уже совсем стемнело. Слышно, как кто-то говорит:

– Ничего, ребята. Сейчас там будут избушки, поужинаете.

А там не избушки, а плащ-палатки. Вот в них нас положили…

Утром покормили, и в Торопец. Там еще рядом был аэродром. А это, считай, тридцать километров опять. Вот уже только тогда обработали, обстригли с нас всю эту рвань – и пошло кровотечение. О, божья воля, вот тогда я крепко похудел – никак не могут остановить кровь, приглушить. Потом чем-то прижгли, и я заснул. Дальше плохо помню. Разбудили к ужину. Сил нет, говорю им:

– Ну, давайте приносите, что там у вас есть. Сам не смогу.

– Вам двойная порция. Сегодня много крови потеряли.

Пятнадцать дней мы пробыли в Торопце. Дальше, значит, в Осташков. Оттуда в Нелидово. Там около месяца пролежал. Остатки долечивал в Якушино, в школе рядом с церковью, до октября месяца. А в ноябре меня выписали, отправили в 126-й батальон.

Какой-то капитан выбрал меня и еще пару человек и направляет в Бологое. А там бомбят регулярно, как по расписанию, с восьми до трех. Спрашиваю капитана:

– Зачем мне в Бологое-то? Я один не пойду.

– Нет, три человека вас. Чем заниматься будете, в курсе дела?

– Нет.

– Неразорвавшиеся бомбы искать.

– Капитан, ты чуешь, что ты городишь? Они же на четыре метра уходят вглубь! Надо щуп делать. А может, там плавун. Ты ее в этом случае не ущупаешь. Надо сначала найти дырку, записать, когда она упала, взорвалась или нет…

– Тогда вам второе задание.

– Какое еще?

– Там должна быть банда, которая вызывает самолеты.

– Так ты попробуй, найди эту банду…

– Это приказание!

Ну, трое суток мы были там, ходили день и ночь. И показался нам подозрительным один старичок с бородой, в белой шубе – и это в октябре-то месяце! Потом выяснилось, что он еще и никакой не старичок. Я своим говорю: «Смотрите-ка ребята, опять идет, б…!» Мы его за шкирку: «А ну-ка раздевайся!» Смотрим – а он в военном, только шубой покрыт, и форма-то наша.

Давай трясти его:

– Показывай, откуда подают сигналы.

– Какие еще сигналы?

– Сигналы, ракеты. Мы видели вчера. Давай, ну!

Я ему тогда просто объяснил: «Скажешь – будешь жив, не скажешь – мы сейчас тебя за ноги». Тот показал на двухэтажный дом: «Вот туда, метров пятьсот. Там внизу подвал, в нем четыре девки и мужик. Не знаю, немец или наш, вроде бы говорил по-немецки».

Мы прибрали всех – куда им деваться. Все прошло спокойно: они все покидали, руки подняли. Один из нас связывал, а двое стояли, охраняли. Вывели их на улицу, я спросил:

– Что у вас тут есть поближе?

– Вон там милиция.

Пошли, в милицию, сдали их, да и все…

Там как у них было устроено: днем девки тянут провода, прикручивают к столбам ракеты, присоединяют боек, а потом ночью дергают – те взлетают. Вот ведь все как просто было сделано. И сколько они там таким макаром народу загубили…

И что этот дед?

Ничего, больше я его не видел. Мы его отпустили. А зачем, не наше это дело. Пускай вон капитан ловит…

После того в ноябре месяце я попал под Великие Луки в инженерную роту 26-й стрелковой бригады. А в декабре месяце наше отделение направили в разведку с заданием достать языка. Вечерком выдвинулись. Все шло хорошо, спокойно, погранзаставу (передовое охранение?) прошли. Потом деревушку разбитую. Говорю им:

– Ну что, ребята, давайте-ка «поразойдемся».

А нас хоть бы «погранотряд» предупредил, что впереди ловушки есть. Под Луками ведь бои-то шли не один месяц, там чего только не было. Недаром говорится: «Русь, возьмешь Великие Луки – до Берлина дойдешь без муки».

Надо ж так было получиться, что попал-таки я в колодец. И ведь столько снегу нанесло, и ловушки-то эти были прикрыты хворостом, и все равно… Какой-то момент начали по нам стрелять. Стал я перебежку делать, и меня автоматом как царапнет, диском-то… и я не могу…

Кругом земля. Что такое? Где я? О, божья воля… Потом стало доходить до меня. «Поодумался» маленько – как вылезать-то. Ухватился за сучок, который смог достать, на автомат встал. Первый обломился, второй – тоже самое. За третий взялся, который покрепче – да и вылез. А автомат-то мой в яме. Считай, надо снова лезть. А как лезть? Обмотки размотал, связал их между собою, прикрутил их к сучку и туда опять спустился. Взял автомат, вылез. Время-то уже одиннадцатый час. Декабрь месяц – темно. Туда-сюда… Опять в деревню пошел. Там стрельнул-свистнул – никого нету. Думаю – пойду дальше. Скрипит что-то. Семь домов, все разбитые. Прошел вдоль них, к крайнему. Свистнул-крикнул – опять никого. И только-только хотел посмотреть, что это скрипит-то… и вдруг меня – хоп. Пуля! Откуда что? Тут у меня повисло, потекло… Что делать? Один ничего не сделаю. Пошел на дорогу, что шла от Великих-то Лук. Опять скрип – по дороге лошадь запряженная идет. Лошадь одна не может ходить, значит, сзади должен быть человек. Подумал – может, он отошел, греется? Нет. Побежал, сел на ту коляску, лошадь дернул – побежала. Вернулся к заставе, ребята окликнули:

– Стой, кто идет?! Куда едешь!?

– Отойдите – сержант Задунаев.