Книга: Алмазный мой венец - Валентин Катаев

"Алмазный мой венец" - взгляд на эту эпоху от Валентина Катаева, автора того самого "Цветика-семицветика" (хотя дома где-то еще завалялся "Белеет парус одинокий", надо бы ознакомиться), через призму личных воспоминаний и эмоций. Говорит он о своих знакомых просто и - с любовью. Называет братьев по перу братьями по безумию и описывает самые разные общие происшествия. Какие-то моменты можно вынести в сборник литературных анекдотов, а какие-то выписать в книжку важных вещей и время от времени перечитывать.

Метафора стала богом, которому мы поклоняемся. В этом есть что-то языческое. Мы стали язычниками. Наш бог - материя... Вещество...

И действительно язык Катаева прекрасен.

...С пушечным выстрелом захлопнулась крышка рояля. Упала на пол ваза с белой и розовой пастилой. Полетели во все стороны разорванные листы Рахманинова, наполнив комнату как бы беспорядочным полетом чаек.

И ты понимаешь, что большая часть описанного в АМВ - это флёр, появление которого соответствует тому же "Я потом придумал, как ему ответить". Это очень забавно, и как раз в духе писателей, которые привыкли играть со словом.

Мне нравится такое наплетение словес - не просто ради плетения и выплетывания, а именно ради создания красоты, величественности и легкого безумия. Именно этим мне и понравилась больше всего первая часть сборника. Несмотря на кажущуюся запутанность повествования, скачущие мысли от одного поэта к другому и препятствия в виде внезапных воспоминаний, она читалась очень плавно, легко - словом, так, будто писатель рассказывает это только для тебя и так, как тебе это надо в данный момент.

С "Травой забвения" в данном отношении сложнее. Некоторые кусочки - как цитаты, вклеенные после написания основы. Или словно поэт-писатель брал тетрадь наобум, записывал внезапно заглянувшую в гости идею, а потом забывал; а потом писал новое творение, брал эту тетрадь и писал от начала до конца это самое новое творение, прерываясь там, где были ранние заметки. Чем-то это даже ближе к постмодернизмику, чихотка от которого до сих пор не прошла.

Метафоры здесь довольно тяжеловесны:

Вода, серебристой струею сбегающая с розовых, тоже непромокаемых лапок, была так достоверна, – теперь бы я сказал: стереоскопична, – словно я издали смотрел на нее в хороший морской бинокль, увеличивающий раз в пятнадцать.

И в целом - да простят меня все малые и великие критики - "Трава забвения" - очень бытовая. Это самая что ни на есть биография, с прослеживанием пути и исследованием творчества. Пусть не полноценная, но все же. А вот "Святой колодец" - это мемуары с прочувственной ностальгической ноткой, от которой нет-нет да что-то шевельнется. От этой трепетной нежности, когда Катаев говорит о своей дочкиной дочке, от общего меланхоличного тона повествования.

Очень интересные отношения складывались в поэтической среде. Любовь, вражда, зависть, капелька ревности, неравнодушие, мстительность.

- Ну подумай, какой он, к черту, поэт?

Это было очень любопытно. Пусть и сквозь призму Катаева, но я увидела, как жили поэты и писатели серебряного века и 20-х лет глазами современника, а не биографов.

Думаю, каждый в своей жизни и не единожды имел опыт общения с человеком, который настолько складно рассказывает о своей жизни, что можно часами слушать его рассказы. Эти рассказы находятся на грани реальности и выдумки, в одно мгновение ты безусловно веришь рассказчику, в другое – сомневаешься в каждом его слове, но это совершенно неважно. А важно лишь то, что здесь и сейчас ты получаешь удовольствие от изобразительного и повествовательного волшебства. Катаев – это как раз тот случай. На этом моменте можно уже бросить читать мою рецензию и начать сборник «Алмазный мой венец», потому как дальше начну углубляться в детали моих впечатлений от прочитанного. И не смотря на попытки не смогу передать и сотой части того, что хотелось бы сказать о прочитанных произведениях… Потому что не умею так писать, как Катаев.

В кибернетике есть такой закон необходимого разнообразия, называемый принципом Эшби. Если не в даваться в математические подробности и доказательства, то на простом языке он говорит о том, что управляющая система не может быть проще управляемой.

Если бы подобный принцип существовал в литературе то он, наверняка, звучал так: рецензия на произведение не должна быть проще произведения. Сформулировав этот принцип, я сразу же его нарушаю. Потому как моя рецензия и в подметки не годится рецензируемой книге. Понимаю это, признаю и продолжаю.

Катаев неоднократно предупреждает читателя и просит относиться к его произведениям не как к мемуарам. «Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания, не мемуары, не лирический дневник… Но что же? Не знаю!» Впрочем, эта нелюбовь относить себя к какому-то конкретному литературному направлению зародилась в нем не на пустом месте. Знаете ли, были учителя.

Однажды Бунин на мой вопрос, к какому литературному направлению он себя причисляет, сказал: - Ах, какой вздор все эти направления! … да мало ли еще каких ярлыков на меня не наклеивали, так что в конце концов я стал похож на сундук, совершивший кругосветное путешествие…

В профессиях искусства, где мастерство невозможно передать через учебники и инструкции, роль учителя (наставника, ментора – называйте как хотите) нельзя переоценить. И бывает так, что кому-то в учителя достаются знаменитые любимцы публики, кому-то только известные в узких кругах непризнанные гении, а кому-то посредственности с завышенным самомнением. И у каждого ученика свой путь – известность, глубина или забвение. Валентину Катаеву волею судеб повезло с учителями.

Достаточно большая часть повести «Трава забвенья» посвящена воспоминаниям о знакомстве с Буниным, его непризнанном литературном гении, о многочисленных попытках тогда еще Вали Катаева впечатлить Бунина своей поэзией, о быте учителя, его переживаниях о судьбе России и о его печальной кончине за пределами горячо любимой Родины. Бунин заботливо передал Катаеву, а тот в свою очередь преумножил глубокое понимание сути поэзии.

Сколько раз до сих пор я видел обыкновенного уличного шарманщика, но только теперь, взглянув на него глазами Бунина, понял, что и шарманщик поэзия, и его обезьянка поэзия, и дорога от Одессы на Фонтан тоже поэзия

Смотреть на простые вещи незашоренными рутиной глазами – суть настоящей поэзии. Буквально на каждой странице вы встретите точные образы, правильно подобранные слова и яркие сравнения.

… играла музыка, но тишина ее заглушала…

Это не тишина утреннего леса, не тишина заката и не театральная тишина. Это очень даже конкретная тишина, которую так точно описал автор. В одной этой фразе сконцентрирована скорбь и горечь утраты всех тех людей, которые пришли проститься с Маяковским. Для Катаева Маяковский был другом и наставником, так же, как и Бунин. Два учителя – антагониста с такой разной и похожей судьбой дополняли друг друга в жизни Валентина Катаева и встретились на страницах его повестей.

Все три произведения сборника изобилуют описаниями предметов, людей, помещений, домов и улиц. Вообще Катаев как истинный поборник материализма особое внимание уделял описанию материальных объектов. Виртуозно сделанные сравнения казалось бы несравнимых вещей выдают руку мастера. Произведения написаны в одной манере. Как ее назвал сам автор мовизм – от слова плохо. Когда вокруг все пишут хорошо, становится трудно выделиться. Но если начинаешь писать из рук вон плохо, то это сразу все замечают и становишься знаменитым. Самоиронии Катаеву не занимать.

Так что же такое катаевский мовизм? Валентин Петрович вспоминает свою жизнь, рассуждает о мире и людях, о литературе в целом и об авторах того времени в частности. Все это идет единым потоком сознания, без границ между былью и выдумкой. Кроме того, для автора не существует прошлого, настоящего и будущего, не существует времени. В одно мгновение перед читателем восьмидесятилетний мудрый муж, выступающий перед студентами, но через мгновение это уже гимназист, пытающийся завоевать хоть чуточку внимания Ивана Бунина. В едином потоке аналогий вы проноситесь по всей жизни автора одновременно находясь и в прошлом и в настоящем и в будущем. Это было поистине удивительное путешествие…

Хотя, наверное, это не время такое, а ты сам такой — молодой, задорный, голодный и бесшабашный, влюблённый и влюбчивый, весь состоящий из рифм и метафор, жадный до дружеского общения со всеми этими неназываемыми напрямую друзьями и знакомыми из богемно-поэтического сословия, литературной страты, писательского класса — в книге и правда все эти ныне громкие и известные, почитаемые и возносимые в горние выси имена называются только лишь со строчной буквы и прячутся за полукличками-полушифрами: ключник и синеглазый, птицелов и королевич, Командор (непременно с прописной), и поди догадайся и сообрази, что на самом деле перед нами в тесном дружеском объятии рядом с автором стоят и ходят, читают свои стихи и рассказы и просто живут Маяковский и Олеша, Багрицкий и Есенин, Булгаков и Хлебников, Зощенко и Бабель, Мандельштам и Брюсов, Ильф и Петров…

А ещё книга помимо вот этого почти что детективного азарта «отгадать и узнать» наполнена самыми живыми картинами, причём не застывшими живописными полотнами из судеб описываемых и упоминаемых людей того времени, а небольшими сюжетиками, как теперь сказали бы клипами, короткометражками — всё и вся в этих воспоминаниях-размышлениях движется и шевелится, мелькает и перемещается — ты как будто смотришь полунемое кино из начала двадцатого столетия.

И, наверное, едва ли не половину текста составляют разного рода цитаты из творческих реалий жизни всех этих людей — автор щедро помнит или припоминает их и тут же проговаривает читателю, погружая заодно и этого самого читателя в те времена и в те обстоятельства. И от этого все эти стихотворно-рифмованные кусочки вдруг начинают оживать совсем другой жизнью, и ты их воспринимаешь совсем иначе, нежели когда сам читаешь их в виде готового стихотворения в том или ином сборнике того или иного поэта — всё гораздо живее и ярче, точней и сочней, волнительней. И уже и сами люди и времена тебе становятся и ближе и понятнее, и перестают быть просто громкими фамилиями из школьных учебников по литературе или с обложек когда-то изданных их книг и сборников.

Трава забвенья (1967) Вторая книга трилогии (хотя по времени написания она стоит ранее Алмазного венца) по стилю немногим отличается от предыдущей. Очень похожее абзацами скроенное повествование, состоящее из картинок-сюжетов-клипов-эпизодов. Хотя и постепенно переходящих один в другой и в конечном счёте выстраивающихся в несколько основных сюжетных линий.

Первая — Мандельштам. Катаев рассказывает читателю (а то и заодно себе) о каких-то дружеских встречах и событиях, участниками которых был он и знаменитый поэт. Ситуации эти самые простые и изложены с изрядной долей катаевского юмора.

А потом повествование плавно переместило нас в Америку — то ли полусон, то ли явь вспомнилась, не суть важно. Важно, что мы вместе с Катаевым оказались по ту сторону Атлантики и вовсю порезвились и в Нью-Йорке, и немножко в других американских городах (и узнали при этом, что в каждом городе его жители уверены, что «это не настоящая Америка», а настоящая Америка неизвестно где, но точно не там, где они сами живут).

А затем не покидая Америки мы вместе с Валентином Петровичем оказались в гостях у его первой настоящей всюжизненой любви — сначала просто прожили вместе в ним то самое событие, которое и повергло его в это мучительное пожизненное ощущение неразделённого чувства, а затем просто встретились и… немного поговорили. С тем, чтобы снова расстаться, на этот раз окончательно.

Но тут наркотический послеоперационный сон автора закончился и мы так и не знаем, вправду ли всё это американское было с ним, или привиделось под анестезиологическим дурманом.

Святой колодец (1965) Написанная ранее предыдущих двух произведений этого сборника повесть на самом деле посвящена трём основным темам. Первая половина (это не образное выражение, ибо ровно половина объёма) текста посвящена Ивану Бунину и отношениям Катаева и Бунина. По сути получается, что поэт и писатель Иван Бунин стал литературным крёстным отцом для начинающего поэта — гимназист Катаев напрямую общался с известным русским писателем и тот едва ли не рецензировал катаевские ранние произведения. Последовавшие затем Первая Мировая и две революции (либерально-буржуазная Февральская и затем социалистическая Октябрьская) прервали это знакомство на четыре года, однако затем судьба свела их снова вместе и эти практически дружеские (несмотря на различия в мировоззрении и в политических взглядах) отношения длились ещё два года, вплоть до выезда Бунина из Совдепии (так называл писатель молодое российское государство).

Однако Катаев не просто вспоминает, как и где они встречались с Буниным — это-то как раз было бы не сильно интересно и увлекательно, — а рассказывает нам о том литературно-вкусовом влиянии Бунина на творчество Катаева, и тут уже читатель взахлёб читает бунинские слова и поэтические строки и будь он (читатель) хоть на чуточку литератором, так наверное обзавидовался бы Катаеву — такой великолепнейший мастер-класс!

А затем повествование разбито на два других смысловых и содержательных блока. В первом содержится история не сильно удачной влюблённости в почти случайно встреченную им девушку и затем рассказывается и об одной служебной командировке (героем котором становится уже не сам Катаев, а некий другой литературный персонаж) и её драматических и трагических последствиях и о практически романистической судьбе этой своей неслучившейся возлюбленной. А второй блок можно коротко и ёмко назвать «Катаев и Маяковский» (хотя, правильнее будет Маяковского поставить перед Катаевым). И вновь мы узнаём какие-то порой граничащие с интимными (не в сексуальном смысле) детали и подробности этой дружбы, и вновь мы погружаемся в нюансы маяковского творчества, и вновь мы совсем иначе видим и самого поэта (Поэта) и человека — Маяковского.

* * * Если стараться размещать эти повести по порядку их создания, то получается, что сначала должен идти как раз «Святой колодец», затем «Трава забвения» и только потом «Алмазный мой венец». Однако если попытаться расположить содержание сборника в каком-то приближении к хронологическому порядку их содержания, то тогда первым будет «Алмазный мой венец», затем должен бы встать «Святой колодец» и завершить эту трилогию уже могла бы «Трава забвения». Однако автор (или составитель) расположил повести сборника именно в том порядке, в котором мы их читали. Имеет ли это какое-то особое значение? Наверное всё дело в тех псевдонимах и кличках, которыми обозначены субъекты и персонажи дружеской творческой молодости Катаева в «Алмазном венце» — вероятно, был план просто сохранить некоторую интригу и заставить читателя сборника самому поискать соответствия и поотгадывать эту литературную криптограмму. Самому мне удалось это сделать только примерно наполовину (пробелы в образовании и начитанности сказываются).

Отдельным абзацем следует сформулировать своё восхищение перед литературным мастерством Валентина Петровича Катаева — видимо он стал достойным учеником и Бунина, и Маяковского, и всех прочих мастеров слова, от которых он научился предельной точности в выразительности описаний и характеристике человеческих личностей и образов. И от этого чтение сборника стало приятным и порой восторгающим моментом — не единожды ловил себя буквально на смаковании тех или других катаевских литературных конструкций. Не знаю, кто из долгопрогулочной судейской коллегии включил эту книгу в список заданий июля, но вот лично мне это было просто подарком — вряд ли станет неожиданностью то, что уже закинуты в букридер пара катаевских повестей, потому что со страшной силой захотелось почитать что-нибудь, вышедшее из под пера этого ныне едва ли часто вспоминаемого писателя.

Наш век - победа изображения над повествованием.

Подумать только, какой длинной кажется такая жизнь. Воспоминания Катаева очень атмосферны, погружаешься в эти слова буквально с головою, и как же было здорово узнавать в этих прозвищах - Есенина, Булгакова, Маяковского, Олешу, Пастернака...с которымыи Катаев дружил, сочинял, горевал, жил. Сколько дорог сошлись в Мыльниковом переулке, сколько судьбоносных встреч и решений. Читая все это даже не верится что эти творческие поэты, писатели, молодые повесы, пишущие с лёгкой руки произведения, которыми сегодня восторгаются миллионы когда-то просто гуляли по Москве, бегали на свидания, имели свое представление обо всём и ни о чем сразу, прозябали в нищете и утопали в славе.

Ничто не мешало нам перестать существовать.

В поисках "вечной весны", Катаев проведет нас по закоулкам своей памяти, в этом рассказе он вспомнит о том как умер Есенин, о том, как вроде бы внезапно, молодой поэт решил свести счёты с жизнью. Боль от такой неожиданной потери друга, соратника, собутыльника ощущается на физическом уровне.

В истоках творчества гения ищите измену или неразделённую любовь. Чем опаснее нанесённая рана, тем гениальнее творения художника, приводящие его в конце концов к самоуничтожению.

И в итоге уйдут раньше него, все, или почти все его друзья, с которыми он когда-то спорил, читал стихи, шутил, выпивал. Наверное, страшно в такие моменты оглядываться назад и видеть как призраков, населяющих его города, и какие-то особые, памятные места, становится всё больше. «Трава забвенья» Валентин Катаев уже не прячет за прозвищами знаменитые фамилии, тут всех, кого упомянул автор названы своими именами. Здесь Катаев вспоминает о своем "крестном в литературе" - об Иване Бунине, рассуждает о его сложном характере, о его невосприятии тех изменений в России, которые принесла с собой революция. О том, как многому он научился у своего учителя, о его супруге, их иммиграции, и смерти. Также много воспоминаний о Маяковском, который, как считал Катаев, тоже был его учителем.

У них обоих учился я видеть мир - у Бунина и у Маяковского...Но мир-то был разный.

Любопытно было взглянуть на него глазами Катаева. И снова мы вместе с автором пройдемся по последним дням жизни великого поэта. Снова ощутим невосполнимую потерю гения. Жаль. Такие строки пробирают, хочешь ты этого или нет.

Катаев вспоминает о людях, о любви, о жизни. Всё это вначале кажется обрывками, но в конце сложилось передо мною в целостный рассказ-воспоминание его собственной жизни, об окружающих его людей.

Вечность оказалось совсем не страшный и гораздо более доступной пониманию, чем мы предполагали прежде.

«Святой колодец» Валентин Катаев , хоть и не выбивается из заданного стиля, в целом выглядит более сумбурным. Какие-то сны в полубреду, метафоры, болезнь, больница, Америка, дети, внучка...все это словно ком кататься на читателя. Образы сменяются новыми, и когда кажется что речь снова пойдет "о вечной весне" нас разворачивает на 180 градусов и несёт к совсем другим берегам.

Человек вечно живёт и в то же время вечно умирает.

Эта часть повествования, хоть и оказалась самой маленькой, понравилась меньше всего. Да, тут Катаев показывает читателю Америку, которую когда-то увидел и даже полюбил, но не нашел того, что в ней искал. Хотя что он там искал, он похоже и сам не понимал. И, конечно всегда очень странно читать в книгах, написанных почти полвека назад, о рассуждениях, наблюдениях и ситуациях, которые актуальны и сегодня

Я понял, что до тех пор, пока в Америке живут рядом чёрные и белые, не сливаясь и не признавая друг друга и формально считаясь равноправными гражданами этой несметно богатый и жестокой странные, где традиция властвует над законом и где белый полицейский может безнаказанно застрелить чёрного мальчика и целый народ лишён прав свободного человека, - Соединенные Штаты будут самым несчастным государством в мире...

В целом впечатление от прочитанного неоднозначные. Несомненно мне очень понравилось читать воспоминания Катаева, написанные чудесным русским языком. Видеть города и людей такими, какими видел и знал их он. Но, допустим в последней повести он называет своих детей, какими-то шутливыми детскими кличками Шакал и Гиена, и это кажется таким чужеродным и холодным, и вроде понимаешь что это шутя, но там так мало личного, что это осталось для меня каким-то пренебрежением со стороны автора к своим детям. Зато о его всевозможных "любовях" написано было много и с теплотой... поэтому на этом фоне Шакал и Гиена признаться резали мне глаза. В остальном считаю что книгу стоит прочесть, по крайней мере мне было интересно.