Текст книги "Разведчики"

А наиболее удачный поиск? Наверное, поиск зимой сорок пятого года, в Польше. Комдив, генерал-майор, приказал немедленно добыть «языка», мол, позарез нужен, и со всех полков в поиск пошли разведгруппы. Меня вызвал к себе Максимов: «Так вот, сукин сын, чтобы без «языка» не возвращался! Приказ комдива!»

Пошли впятером в час ночи на участке первого батальона, договорились, что дадим сигнал по возвращении – два выстрела из пистолета. Надели белые маскхалаты, добрались до немцев и залегли на морозе в засаде, до немцев еще метров сто, выбираем подход, в надежде «достать» кого-нибудь из немецкой траншеи, одним словом, все идет по старому избитому и проверенному сценарию. Вдруг видим три тени, сначала идут в рост, а потом поползли в сторону наших окопов. В воздухе сразу зависли несколько осветительных ракет. Кто-то их них нас заметил, немцы стали стрелять по нам, мы открыли ответный огонь и сразу кинулись к ним. Один из немцев ранен в ягодицу, второй в руку, а третий прошит автоматной очередью, видно, что не жилец, и я его добил из пистолета. Подхватили раненых немцев и потащили к себе, а там «нейтралка» метров семьсот, с двух сторон поднялась стрельба, настоящее светопреставление. Мы спрятались за каким-то бугорком, перевязали раненых немцев и все-таки без потерь выбрались к своим. Уже в нашей траншее налили одному из «языков», офицеру, немного водки, мол, «пей давай! согрейся!», а он отказывается, боится чего-то. Один из разведчиков выпил эту водку на глазах у пленного, и тогда немец тоже «причастился», хлебнул водочки.

Отправили «языков» в штаб дивизии, и уже на следующий день моим разведчикам вручили по ордену Красной Звезды, но мне тогда никакого ордена не дали. Оказывается, немец-офицер дал очень ценные сведения о расположении танковой дивизии, стоящей без горючего на нашем участке.

А что Вас командир полка так «ласково» назвал?

А он ко мне всегда так обращался – «сукин сын». Я как-то в Польше его ППЖ на трофейном мотоцикле прокатил по плацдарму, и кто-то из старших офицеров посмеялся над полковником, мол, ты старый хрыч, а молодой лейтенант с твоей бабой катается, гляди, еще отобьет у тебя девку. И тут началось, после этого Максимов меня с трудом терпел и, возможно, даже ждал, когда я на тот свет отправлюсь.

Из всех Ванек-взводных, находившихся в полку, только командир взвода разведки постоянно в контакте с комполка, получает от него задачу, докладывает о выполнении. Да еще у нас в полку штатного переводчика не было, так что на допросах пленных переводил обычно я. В затишье взвод разведки охранял штаб полка и полковое знамя, и вновь я поневоле постоянно Максимову мозолил глаза.

И на Одере терпение Максимова кончилось, и он решил от меня избавиться. Мы были выведены в тыл, где тренировались перед предстоящим наступлением. Ширина Одера вообще-то не больше двух сотен метров, но немцы открыли дамбы, и река разлилась на 4 километра. На тренировке присутствовал командир дивизии и представитель разведотдела подполковник Соколов. На тренировках мой разведвзвод имитировал захват плацдарма, переправились на двух автомобилях-амфибиях по 16 человек в каждой, через широкое озеро, и пошли дальше, а там три километра сплошного болота. Дошли до заранее оговоренной на учениях точки – задача выполнена, мои солдаты устали и измотались, как последние собаки, и я отпустил их в расположение взвода, а сам пошел к штабу полка, где должен был состояться разбор учений. Подхожу к штабу, и тут на меня Максимов набросился: «Где взвод?» – «Отпустил». – «Сукин сын! Твою мать! Кто тебе разрешил?! Комдив приказал повторить переправу! Да я тебя!..» И приказал комполка снять меня с командования разведвзводом и турнуть из полка. Подполковник Соколов при всем этом скандале присутствовал и встал на мою защиту: мол, до Берлина осталось 70 километров, дайте лейтенанту спокойно довоевать, но Максимов был непреклонен и потребовал, чтобы я на месте написал какую-то бумажку – что-то вроде «рапорта с просьбой о переводе. На мое место тут же прислали штабного старшего лейтенанта, но он вернулся уже через полчаса и сказал: «Я к этим бандитам больше не пойду, хоть под трибунал отдавайте. Они мне угрожают, говорят: Да ты кто такой? да мы тебя сразу пристрелим!» И сразу за ним в штаб полка пришли шесть моих разведчиков, все те, кто имел звание старшины, и обратились к комполка: «Товарищ полковник, если лейтенанта не вернете, то мы уйдем из взвода разведки в стрелковые батальоны. Считайте, что у вас разведки нет. И штрафной нас пугать – только время зря терять на разговоры». Максимов вообще озверел от такой наглости, заорал: «Вон отсюда! И ты, сукин сын, тоже!».. Шутов с замполитом его потом успокоили, приходит ко мне ПНШ-2 Дмитриев и сказал, что полковник отменил свой приказ, и я остаюсь во взводе разведки… Максимов больше меня в открытую не доставал, я повода не успел дать, служить под его командованием мне оставалось совсем немного. И после штурма здания полиции Берлина, где мой взвод потерял 2/3 разведчиков убитыми, когда Максимов узнал, что я лично расстрелял всех пленных офицеров, то меня не арестовали за самосуд. А может, просто не успели, поскольку я угодил с ранением в голову в госпиталь, и когда меня выписали, то дивизия уже отправилась на Восток. Но когда в мою новую часть, в 150-ю СД, прислали из моей бывшей 265-й СД характеристику, подписанную командиром полка Максимовым, то там были следующие слова: «…морально разложившийся офицер, замечен в пьянках с личным составом взвода….» и так далее, «только самое хорошее», хотя я никогда на фронте не пил, да и мои разведчики сильной любовью к спирту не отличались, по крайней мере перед поиском никто во взводе стаканами водку не пил.

Вы говорите, что командир полка Вас не «переваривал», но ведь Ваш наградной лист на Героя он подписал. Факт достоверный и документальный, на ГСС Вас представляли. Вырезка из армейской газеты военной поры, да и письма однополчан – там об этом ясно сказано.

Это был приказ комдива – «представить к высшему званию», именно за того информированного офицера-«языка», взятого в поиске, про который я вам уже рассказал, и тут Максимов не стал перечить генералу и поставил свою подпись. Но этот наградной лист «зарезали» в штабе 3-й УА. Когда моим разведчикам вручили по Красной Звезде, а меня обошли стороной, то я этому не придал значения. О наградах на фронте я вообще не думал, был уверен, что меня рано или поздно немцы прикончат, а зачем на том свете ордена? И трофеи по этой же причине не собирал, думал – зачем они покойнику?

И тут слушок в полку, мол, Шиндера к Герою представили, штабные проболтались.

Я думал, что это полная ерунда. Но вызвали меня в штаб полка. Сидят в комнате начштаба Шутов и замполит полка подполковник Желтов и говорят мне: «Слушай, лейтенант, мы на тебя наградной лист на Героя послали, но в штабе армии, видно, решили, что фамилией ты не подходишь. Резолюция сверху пришла – наградить орденом Красной Звезды». Вручили мне этот орден, вышел я в соседнюю комнату, и тут только до меня дошло, о чем сейчас сказал Желтов, что он имел в виду. Я психанул и швырнул со всей силы орден на каменный пол, но мне приказали его поднять и сказали, что за такой жест в штрафную попасть как дважды два. Этот орден я никогда не носил на гимнастерке, и еще лет тридцать после войны он валялся в коробочке, а когда его впервые надел на пиджак, то люди стали спрашивать – что у тебя лучи на «звездочке» отбиты?..

А другие ордена за что получили?

Еще один орден Красной Звезды мне вручили за бои в окружении. В Польше дивизия вырвалась на 18 километров впереди других частей корпуса и оказалась в окружении. Мы 13 дней держали круговую оборону, а потом пошли на прорыв.

Орден Отечественной войны получил за бои в начале сорок пятого года.

А за Берлин ничего не дали, да и черт с ним.

Как отмечали наградами бойцов разведвзвода?

Не скупились, разведчиков награждали чаще, чем обычных стрелков. И было за что. С орденом Красного Знамени у нас во взводе бойцов не было, но орденоносцами были большинство, а старшина Шевакулев, например, заслужил в боях два ордена Славы. Как-то наградили сразу весь личный состав взвода, за исключением его командира.

В Белоруссии немцы ворвались на позиции двух рот одного из наших батальонов, всех бойцов перебили и закрепились в траншеях. Наш взвод кинули в «пожарном порядке» исправлять положение, в сумерках завязался бой, мы всех вырезали и отбили позицию.

Пополнение во взвод сами набирали, или – «кого пришлют, с тем и воюем»?

Сам набирал. Вообще-то этим должен был ПНШ-2 заниматься наряду со мной, но Дмитриеву было не до этого. Офицер разведки первый в полку отбирал к себе людей из пополнения. Но добровольцев в разведку было немного, если честно говорить, все знали, что у нас ноги быстро протянешь, а к концу войны большинство «комсомольцев-патриотов» были давно убиты, кто под Курском, кто под Сталинградом, а присылали в стрелковые полки все, что наскребали в тылах «с бору по сосенке», да и то эту сосенку уже ободрали в штабе дивизии всякие тыловые службы, и артиллеристы себе в артполк народ отобрали, и саперы, и дивизионная разведрота, и связисты, а к нам, в пехоту, отправляли, – что осталось чем богаты, как говорится…

На Висле у нас полностью погиб один батальон, а два других понесли большие потери. Так прислали к нам из «запаски» сразу 800 человек на пополнение, почти все «западники» с бывших временно оккупированных территорий. Построили новичков «покоем», я вышел на центр: «Добровольцы в разведку! Кто хочет?» Вышло всего трое человек. Больше ни «романтиков», ни «любителей риска» не нашлось в этом пополнении. Обычно к нам сами добровольно только бывшие штрафники из уголовников и партизаны шли, но иногда приходили «разные» люди, помню даже разведчика, бывшего учителя математики. На Одере нас тоже массово пополнили, привезли человек шестьсот новеньких. И опять только несколько человек вышло на призыв в разведку.

Но начштаба Шутов хотел, чтобы в разведвзводе был полный штат, так сам прошел вдоль строя и добавил еще пару человек тех, кто поздоровее.

Отношения между разведчиками взвода, какими они были? Все-таки люди разных довоенных судеб, различных характеров и так далее.

Старались друг с другом не конфликтовать, тем более костяк взвода давно воевал вместе, отношения между «старичками» были братскими. Но были исключительные случаи. Разведчики – народ в основном отпетый, и свести личный счет при удобных обстоятельствах могли спокойно. Человек с оружием может стать самым опасным зверем.

Как-то в Польше, при приеме пополнения, я спрашиваю у одного добровольца: «Где сидел и за что?», а он отвечает: «Я никогда в тюрьме не сидел». Фамилия его была Зильберштейн, еврей из Одессы, лет тридцать ему было. Зачислил его к нам. Перед заданием во взводе обычно я спрашивал: «Кто сегодня пойдет?» Старший группы всегда назначался, а остальные сами вызывались. На задание, как правило, у нас ходили пятерками. И Зильберштейн пару-тройку раз промолчал. Пошли пятеркой на разведку переднего края. Залегли. И тут я слышу, как старший сержант Салов говорит Банкенбаеву: «Ну, ты видал, как наш взводный своего жидка прикрывает? Обрати внимание, когда лейтенант людей на задание вызывает, этот пархатый сразу в Мишку глазами впивается, мол, только не меня. И тот его не берет в поиск! Я как это приметил, то решил, я этого жидка обязательно застрелю, он мне свой затылок еще подставит».

Мы встали, пошли дальше, нарвались на немцев, и хорошо, что Касюк успел первым выстрелить, но старшего сержанта Салова насквозь прошило автоматной очередью.

Его труп мы вынесли, и я подумал, а вдруг еще кто-то во взводе думает так же, как покойный Салов? И я отправил Зильберштейна из взвода в стрелковый батальон, от греха подальше, и больше его не видел, то ли убило его, то ли ранило, то ли еще что… Меня мой разведчик, узбек Альметов, коммунист и орденоносец, пытался застрелить тихой сапой. Он отказался выполнить мой приказ, и мне пришлось принять крутые меры. Альметов почуствовал себя «оскорбленным в лучших чувствах», затаил злобу и решил меня прикончить, искал подходящий момент, но я его «ждал». Он все понял, и после этого случая молчал и ничем свою неприязнь не показывал.

Но если не касаться этих двух случаев, то можно сказать, что мы были как одна семья. Уйдут пять человек на задание, так никто из оставшихся спать не ложится. Такая у нас был традиция – ждать своих. Все у нас было пополам – и кусок хлеба, и радость, и горе…

Были случаи трусости среди разведчиков?

У нас во взводе такого никогда не было. В стрелковых батальонах всякое случалось. До сих пор не могу забыть, как выстроили весь полк на показательный расстрел одного сержанта-членовредителя, который специально взорвал в своей руке запал от гранаты РГ-42, и ему оторвало четыре пальца. Зачитали приговор, а потом спрашивают у стоящих в строю: «Есть желающие привести приговор в исполнение?»

Командование пыталось в конце войны сохранить старых опытных разведчиков?

У нас начальники никого никогда не берегли. Этого убийцу, бывшего комбата Дмитриева, в штабе «прятали» от справедливой кары, а когда кто-то «стукнул» в штаб полка, что я Шевакулева на задания не пускаю, то меня сразу вызвал к себе начштаба подполковник Шутов и строго спросил: «Ты почему старшину Шевакулева на поиск не назначаешь? Он что у тебя, на особом положении?» – «Товарищ подполковник, мы все задания выполняем. А кого в разведку посылать, это уже мое дело». Начштаба больше к этой теме не возвращался. Он вообще ко мне всегда относился хорошо и душевно.

А я Ваню Шевакулева хотел сберечь, старался посылать его на разведку пореже, и не на самые рискованные задания. Хотя любое легкое задание для разведчиков в одно мгновение могло обернуться в невыполнимое и сопряженное с потерями. К нему как-то пришло письмо от матери из города Иваново, в котором она написала, что жена Ивана умерла. Все время голодала, последний кусок отдавала своим двум детям и померла совсем молодой. Тогда я впервые увидел старшину плачущим. После нашего последнего боя, 2 мая в Берлине, меня Иван спросил: «Почему в разведку, как всех, не посылал?», и я ответил ему: «Мы почти все холостые, если убьют, то мать поплачет и успокоится, а у тебя двое детей. Кто их вырастит, если не ты?» И тогда я во второй раз увидел на его лице слезы…

Отношение к немцам в сорок пятом году стало другим?

Немцы сами повода не давали, чтобы к ним относиться с жалостью, с пренебрежением или со снисхождением. В Германии они держались до последнего патрона. Может, на других участках фронта они сами толпами сдавались в плен, но мне помнится, что в конце войны каждый бой у нас был тяжелым и заканчивался большой кровью. Нам даже довелось увидеть одного фанатика, гаденыша из гитлерюгенда, которому оторвало ногу, а он, истекая кровью, продолжал по нам стрелять.

В 1945 году, по моему мнению, немцы бились с упорством обреченных. И жалости к ним никто не испытывал. Даже при допросе пленных попадались такие нацисты-фанатики, что нам в лицо плевали, презирая смерть…

В Данциге очень сильные бои были, и когда гитлеровцев прижали спиной к морю, то началось побоище. Немцы бежали к морю, пытаясь хоть как-то спастись, попасть на последние баржи, уходящие из порта, бросались вплавь в ледяную воду, а мы с берега безжалостно били по ним вниз из пулеметов, а потом подошла артиллерия, и вообще начался расстрел прямой наводкой, по принципу: «Если враг не сдается, то его уничтожают», долбили по пирсу, по всем причалам, пока последний немец не упал.

Я тоже с остервенением стрелял по берегу, битком набитому солдатами во вражеской форме, и в голове у меня в это время «крутились» кадры из кинофильма «Чапаев», как казаки из «максима» бьют по переплывающим Урал красноармейцам. Нечто похожее было. Но если мы в плен еще брали, то поляки никого за собой в живых не оставляли. Там же, под Данцигом, поляки собрали на поляне две сотни пленных гитлеровцев и всех до одного скосили из автоматов. Мы потом мимо этой поляны, заваленной трупами, прошли, так нам не по себе стало… Я будто снова в Сталинград попал…

В конце войны все озверели – и мы, и враг.

В Польше линия окопов немцев шла вдоль высокой водонапорной башни. Нейтральная полоса – 500 метров ровного поля. И тут немцы по громкоговорителю передают, что сейчас будут расстреливать взятого в плен «рус Ивана», который «не хотел помочь вермахту», видно, он на допросе ничего им не рассказал. С башни его скинули, на наших глазах, и стрелять в него начали, еще когда тело летело вниз. А погибший был из нашего полка, сержант Федоров… Сами понимаете, что после этого произошло в наших сердцах и душах… На Одере власовцы делали засады в разлитой пойме реки. Идет наша лодка по мелководью, и тут в темноте пьяный оклик сбоку: «Куда плывешь, Ваня?!» и сразу фаустпатрон в тебя в упор летит. Когда взяли плацдарм, то только на участке полка набралось человек восемьдесят пленных власовцев, тех, кого до штаба довели. Построили их в колонну, обматерили, и конвой из автоматчиков повел их в тыл.

7 разведчиков, остатки взвода. Май 1945 года

А дорога в гору идет, мимо наши машины едут. Шоферня видит по нашивке на рукаве немецкой формы, кого ведут, проклинают предателей Родины и дальше – в гору. И видно, кто-то из водителей встречному шоферу сказал, мол, там сзади власовское отродье в колонне конвоируют. И водитель «Студебеккера», шедшего с горы, разогнал машину, и со всей скорости, специально врезался в колонну пленных… На наших глазах все произошло… И что вы думаете, кто-то покалеченных «власовцев» в санбат повез?.. Жестокость в конце войны дошла до апогея… Просто всего рассказывать не хочется…

Расскажите про Ваш последний бой.

Дивизию ввели в бой из второго эшелона в последних числах апреля, когда бои уже шли в центре Берлина. На Александерплац было расположено здание Берлинского управления полиции, и этот дом не могли взять двое суток. Два батальона штурмовали этот «полицейпрезидиум» и не продвинулись ни на шаг, понесли серьезные потери, только наши убитые на площади цепями лежали да сгоревшие танки «Т-34» стояли.

Вокруг сплошные развалины, авиация наша и союзников постаралась в свое время.

Мой взвод находился в подвале, и кто из этого подвала в полный рост вышел – сразу покойник. Меня Максимов вызвал в штаб полка: «Даем тебе два «ИС-2», бери своих разведчиков, ворвешься в здание полицейского управления и закрепишься. Начнешь с подвала, очистишь этажи, потом дойдешь до чердака и подожжешь его. Дашь этим сигнал, что здание захвачено». Я спустился в подвал к своему взводу: «Ну что, мальчики, пойдем. Нам задание дали». Добавили к нам двух химиков для постановки дымзавесы, старшего лейтенанта-арткорректировщика, всего было в группе 36 человек. Подошли два «ИСа», и ПНШ Дмитриев приказывает мне сажать бойцов на броню.

М.Л. Шиндер в наши дни

Я отказываюсь, и Дмитриев сразу поволок меня к Максимову, мол, посмотрите, товарищ полковник, Шиндер приказ отказывается выполнять. Максимов: «Ты почему, сукин сын, отказываешься?!» – «Товарищ полковник, если я разведчиков на броню посажу, то одного фауста достаточно, чтобы сразу полвзвода перебило. Это же верная смерть. Пусть танки идут вперед, я прикроюсь броней, за вторым танком, и так подойду вплотную к зданию». В штабе полка присутствовал замкомдива полковник Булгаков, он потянул Максимова за китель и говорит: «Ты лейтенанта послушай, он дело говорит», и Максимов сменил гнев на милость: «Ладно, сукин сын, выполняй!» Мы пошли, а по нам шквальный огонь из автоматов и пулеметов. До здания оставалось метров сто, как подорвали передний танк. Я крикнул своим: «Все налево, в развалины!» Кинулись туда, спустились в подвал, нашли канализационный люк, спустились и попали в тоннель, по которому можно было идти почти в полный рост. И выбрались мы из этого тоннеля уже в развалинах с тыльной здании управления полиции, от него нас отделяла улица, но она была пристреляна, и как только химики стали ставить дымзавесу, снайперы по нам открыли огонь. Двух бойцов, стоявших по бокам от меня, сразу сразили разрывными пулями. Даю команду: «Вперед, за мной, по одному!» и побежал вперед. Перед нами такой заборчик, высотой меньше метра, мы через него перепрыгнули и оказались прямо под стеной здания. Видим дверь, я ее открыл, оттуда ни выстрела, все рванули туда, попадаем в подвал. Как только мы забежали, в подвале погас свет. Полная темнота, но у нескольких разведчиков были ручные фонарики, они стали светить передо мной. Стоят в подвале плотной толпой гражданские немцы, человек сто, а может, чуть меньше, сразу поднимают руки вверх. Стоят как бы амфитеатром, полукругом. Я спрашиваю по-немецки: «Где выход из подвала, где лестница наверх?!» Все молчат. Прямо передо мной жирный немец, в годах, я обращаюсь к нему: «Где первый выход наверх?», а он мне в ответ в лицо плюет. Я ему сразу финку в живот засунул, да еще провернул ее для верности, на пару раз. Толстяк за секунды «отошел в мир иной». Кричу Маняшину: «Дай очередь поверх голов!», он выстрелил из автомата, и все гражданские сразу упали на пол, а мы увидели просвет за их спинами, лестница наверх. И начали брать здание. В каждую комнату кидаешь гранату, даешь очередь из автомата, проверка, есть кто живой, и двигаемся дальше. В ответ немцы стреляют по нам из автоматов и пулеметов, кидают гранаты, по лестничному пролету бьют из фаустпатрона, все вокруг горит. Уже второй этаж взяли, и мне Касюк показывает глазами на разбитое окно – по канату вниз снаружи, во внутренний дворик-колодец спускаются немцы, почему-то запомнились их начищенные сапоги. Стрелять не стали, только кричу одному из разведчиков: «Петька, возьми еще кого-нибудь, принимай их внизу! Бери живьем!» На третьем этаже сопротивление немцев закончилось, и поджигать здание мы не стали… Осталось нас из 36 человек только девять, но двое тяжелораненых. Остальные убиты, ведь весь бой шел в упор… Мне осколок гранаты попал в голову, я думал, что он прошел по касательной (а потом в госпитале выяснилось, что он срезал кусок кости и вмял теменную кость внутрь), кровь шла не останавливаясь. Каски у нас никто никогда не носил… Я спустился во дворик, а там Маняшин держит под прицелом свой «улов» – восемь офицеров, всех тех, кто по канату пытался спуститься с третьего этажа и сбежать. Все офицеры холеные, здоровые, да еще эти сапоги блестящие…. А у меня почти весь взвод побило… И тут на меня «нашло», я выстроил этих офицеров в ряд и всех лично застрелил… Сзади, уже перебежав через площадь, в здание и внутренний двор вбегали наши солдаты из стрелковых частей, а мы, семь человек, оставшиеся на ногах, смотрели на убитых немцев и не могли до конца осознать всю боль и тяжесть потери своих товарищей-разведчиков в последнем бою. Вот, посмотрите, фотография, на ней все семь бойцов моего взвода, оставшихся в живых. Прошло некоторое время, и у меня из-за этого ранения в голову началось гнойное воспаление мозговых оболочек, меня отвезли в госпиталь, и врачи спасли от смерти, но пролежал я в госпитале несколько месяцев.

Вышел из госпиталя и был направлен служить дальше, уже в 150-ю СД. Демобилизовался в последний день 1946 года из-за этого тяжелого ранения в голову и вернулся в родной Васильков, закончил заочно техникум в Киеве. В 1953 году уехал из Украины жить в Латвию, работал в районе под Цесисом, а потом в Даугавпилсе, и в 1993 году вышел на пенсию.

Интервью и лит. обработка: Г. Койфман