Текст книги "Я дрался на Т-34"

«Ну, – говорю, – останешься или поползешь обратно?» – «Обратно, у меня дети там». И по сей день жалею, что не сказал ей спасибо. Она уползла, а я говорю: «Ребята, я раненый лейтенант, я с вами утром на танке воевал». Слышу сначала пожилой голос: «Мало ли вас тут раненых ползает. Немцы лазутчиков посылают». – «Я не лазутчик, а лейтенант, который с танком с вами был». Молодой голос отвечает: «Ребята, ну как же так?! Ну, это же лейтенант, который там…» – «Встань и подними руки!» – «Я не могу встать, я ранен в ногу». Тогда молодому говорят: «Ползи, если что – дай очередь». Ко мне подползли, вытащили, говорю: «Танк хоть один остался?» – «Да, есть там маленький». – «Позовите ко мне командира». Подбегает командир: «Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!» – «Вези, – говорю, – меня на исходную». Ну, он обрадовался, потому что с передовой едет в тыл, да еще лейтенанта спасает, в общем, и ему хорошо, и мне. Привезли меня на исходную, откуда я вчера начинал наступление, а командир батальона мне говорит: «Сынок, я знал, что так получится, но получилось даже лучше, чем я думал. Ну, теперь ты отвоевался, и слава богу».

Меня отнесли в землянку, где врач, жена командира бригады Константинова, говорит: «Разрежьте ему сапог и комбинезон». Разрезали. Она: «Ох, как тебя разворотило! Налейте ему стакан водки!» Дали мне стакан водки, и она меня прооперировала и перевязала. На следующий день меня потащили на носилках на станцию Шаховскую:

впереди маленький солдат, а сзади старый высокий. Я говорю: «Вы уж поменяйтесь, если что». – «Ничего, лейтенант, донесем». И тут «юнкерсы» начали штурмовать Погорелое Городище и Шаховскую, они меня бросили на дороге, а сами в кювет. Я потом спрашиваю: «А меня в кювет не надо было?» – «Ну, так получилось…» Это жизнь. Принесли меня, положили на траву, помню, дали борща, вкусного такого, жирного. А потом здоровенные девки стали нас на носилках таскать в теплушки эшелона, отправлявшегося в Москву. Перетаскали и кричат: «Быстрее, до налета немецких бомбардировщиков». И когда мы поехали, слышу, в соседнем вагоне песни запели. Я у старого солдата спрашиваю: «Что это такое?» – «Это те девки, которые нас грузили, поют». – «А почему они в Москву едут?» – «Рожать». – «Как рожать?!» – «Ну, когда в октябре сорок первого всех поголовно забрали, им матери сказали: «Побыстрей забеременей и возвращайся домой». Вот они и выполнили их наказ, но я их не осуждаю.

За тот бой я был награжден орденом Красной Звезды. Я лежал в госпитале на станции Бобыльской. Мой дружок говорит: «Сашка! О тебе «Комсомольская правда» пишет!» Я прочитал: «Танк под командованием лейтенанта Боднаря первым ворвался в деревню…» Это ж надо, именно этот номер дружок заметил. Судьба… А вот что стало с механиком-водителем и заряжающим, я не знаю. Девять месяцев я провел в госпиталях. Рана была тяжелая, плохо заживала. Сначала был на станции Бобыльской, потом в городе Златоуст.

В середине 1943 года выписался из госпиталя с палочкой и решением медицинской комиссии «ограниченно годен для несения воинской службы». Меня направили в учебный танковый полк, располагавшийся в городе Верхний Уфалей. Там, в должности командира учебной роты, до конца войны я готовил механиков-водителей танка Т-34 для фронта, потому что я знал, каким он должен быть и как их надо готовить.

Разменяв девятый десяток, я жалею, что мы и немцы так по-варварски относились друг к другу на войне. Они наших убитых тягачами в болота стаскивали, ну и мы их. У нас могил немецких – раз-два и обчелся: немножко под Москвой, немножко под Сталинградом. Когда я был в Германии, в Липешенцдорфе, я увидел кладбище русских пленных Первой мировой войны и подумал: «Тогда немцы стояли на более высоком уровне развития. Они понимали: вот пленные, вот они умирают, вот здесь можно хоронить». А немцы Второй мировой войны, охваченные идеями нацизма, уже такими не были. Мы тоже цивилизованностью не отличались – приходили на их полевые кладбища, сносили кресты и шли дальше.

Ария Семен Львович

Что значит быть командиром танка? Это отвратительно! Это все равно что быть солдатом, но ко всему прочему еще и отвечать за всех.

Когда началась война, я учился в Новосибирском институте военных инженеров транспорта. Осенью 1941 года весь наш курс был отправлен на фронт, под Москву. Правда, до фронта доехать мне не удалось, поскольку наш эшелон разбомбили и я с тяжелой контузией попал в госпиталь.

После госпиталя меня направили в 19-й учебный танковый полк, располагавшийся в Нижнем Тагиле.

Полк состоял из батальонов, каждый из которых готовил танкистов определенной специальности: в одном готовили командиров танка, в другом – башнеров[7]7
  3аряжающих.


[Закрыть] и т. д. Я попал в батальон, готовивший механиков-водителей. Нас обучали вождению, связи с командиром, устройству, обслуживанию двигателя. Надо сказать, что в зимних условиях завести двигатель танка было очень тяжело. Для этого нужно было часа за два до выезда его прогреть, то есть подсунуть под танк противень величиной чуть меньше танка, налить в него дизельное топливо и поджечь. Часа через полтора танк, который, как и мы, был весь в копоти, начинали заводить. Возили нас и на полигон, где заставляли преодолевать препятствия, менять трак. Это была очень тяжелая операция – ремонт гусеницы.

От экипажа требовалась взаимозаменяемость, но на самом деле она отсутствовала – очень уж кратким было обучение. Например, я всего несколько раз выстрелил из орудия. В эти два или три месяца, что мы находились в ЗАПе, приходилось поучаствовать и в сборке танков на главном конвейере завода.

Что можно сказать о «тридцатьчетверке»? В принципе удачная машина, достаточно надежная. Из недостатков можно выделить внутреннюю связь, которая работала безобразно. Поэтому связь осуществлялась ногами, т. е. у меня на плечах стояли сапоги командира танка, он мне давил на левое или на правое плечо, соответственно я поворачивал танк налево или направо, удар по голове – остановка. Когда я работал адвокатом, заведующим нашей консультации был полковник в отставке Крапивин, Герой Советского Союза, командовавший во время войны танковым полком. Когда я рассказал ему, как сапогами сражались с противником, он сказал: «О! Теперь я признаю, что ты действительно танкист». Кроме того, были совершенно безобразные триплексы на люке механика-водителя. Они были сделаны из отвратительного желтого или зеленого оргстекла, дававшего совершенно искаженную, волнистую картинку. Разобрать что-либо через такой триплекс, особенно в прыгающем танке, было невозможно. Поэтому войну вели с приоткрытыми на ладонь люками. Вообще, в Т-34 забота об экипаже была минимальная. Я лазил в американские и английские танки. Там экипаж находился в более комфортных условиях: танки изнутри были окрашены светлой краской, сиденья полумягкие с подлокотниками. Правда, «иномарки» были с бензиновым двигателем и горели, как факелы. Кроме того, у них была узенькая база, и поэтому на скатах они валились набок.

После учебы были сформированы экипажи, всех погрузили в эшелон вместе с Т-34 и отправили на фронт через Среднюю Азию. Перевезли на пароме через Каспийское море из Красноводска на Кавказ. По дороге с нашего танка ветром сдуло брезент. А надо сказать, что без брезента в танке было туго. Брезент был крайне необходим: им накрывались, когда ложились спать, на нем садились покушать, если грузились в эшелон, им нужно было танк сверху накрыть, иначе внутри было бы полно воды. Это были танки военного времени. На верхнем люке вообще не было никаких прокладок, а на люке механика-водителя были какие-то прокладки, но они не держали воду. Так что без брезента было худо. Так вот, мне пришлось украсть на складе парус, но об этом особенно рассказывать нечего, это же эпизод не боевой, а скорее из области военно-уголовной.

Мы вышли на Северный Кавказ, где участвовали в боях за Моздок в составе 2-й танковой бригады. Потом нас перебросили в 225-й танковый полк, который действовал в районе Минеральных Вод и далее на Кубани. Вот тут произошел случай, из-за которого я попал в штрафную роту. Зимой 1942–1943 г. танковая бригада в боях за Моздок понесла тяжелые потери. Зимним днем наша колонна после долгого марша вошла в станицу Левокумскую. Отступавшие немцы взорвали за собой мост через Куму, и когда мы подъехали к берегу, то увидели временную бревенчатую переправу, только что наведенную саперами из того, что бог послал. Комбат спросил у саперного начальника: «А танк пройдет?» – «Не сомневайся! – ответил тот. – Гвардейская работа! Но – по одному».

Первый танк благополучно прополз по шаткому настилу. Второй, слегка отступив от осевой линии, добрался до середины и вместе с мостом боком рухнул в поток, оставив на поверхности воды только ленивец. Экипаж с трудом, но удалось выловить.

После мата-перемата с саперами комбат привел местного деда, взявшегося указать брод. Он усадил деда на свой «Виллис», а поскольку мой танк оказался головным, ему пришлось разъяснить мне всю меру ответственности: «Не особо разгоняйся, но и не отставай. Если что не так, я тебе фонариком посигналю».

И мы двинулись полевой дорогой вдоль реки. Стемнело. Фар у нас не было с первого же боя, а даже если бы они и были, светить нельзя, поскольку опасались налета авиации. Поэтому во тьме, не видя дороги, я следовал за прыгающим синим огоньком командирского джипа. Колонна шла за мной.

Проехали километров десять. Как стало понятно впоследствии, комбат прохлопал ничтожный мосток через овраг и проскочил его, не остановившись и не просигналив. Вследствие чего наш танк подлетел к нему на доброй скорости. Мосток рухнул враз и не задумываясь. Танк с ходу ударился лобовой броней в скат оврага, перевернулся и сполз на дно кверху гусеницами.

Когда я, оглушенный ударом, очнулся, то обнаружил, что погребен под грудой выпавших из «чемоданов» снарядов, пулеметных дисков, инструментов и прочего танкового имущества. Тонкими струйками сверху лилась кислота из перевернутых аккумуляторов. Все освещалось зеленым светом сигнала их разрядки.

Сам я был цел, но хорошо помят. Первое, о чем я подумал: «Я раздавил экипаж…» Дело в том, что на марше ребята, как правило, сидели не в машине, а на трансмиссии – на теплом месте позади башни, укрывшись брезентом. Однако оказалось, что все живы, – их швырнуло при перевороте вперед на землю. Теперь командир лейтенант Куц кричал откуда-то снаружи: «Ария! Ты живой?» Затем я выбрался через донный десантный люк. Тут же появился комбат, который, не стесняясь в выражениях, объяснил мне все, что обо мне думает, и приказал: «Оставляю для буксира одну машину. К утру чтоб вытащили танк, привели в порядок и следовали за нами. Не сделаете – расстреляю!»

За ночь мы вырыли дорогу наверх, буксиром перевернули свой танк сначала набок, а затем и на гусеницы. При этом его внутренности угрожающе громыхали. Затем мы разгрузили его от железного завала внутри, и я с первой попытки завел его сжатым воздухом. До рассвета оставался час, который мы посвятили перекусу и сну.

С рассветом мы двинулись дальше, и к середине дня, поднажав и успешно преодолев обозначенный брод, мы догнали свою колонну, доложились комбату и влились в ее строй. Все четверо мы были изнурены до предела. Я засыпал на своем водительском месте, и мне снился идущий впереди танк. Это было опасно. Лейтенант, видя мое состояние, остался внутри, подбадривая и то и дело толкая ногой в спину. Подменить меня было некому. Командир ссылался на ничтожную практику вождения в училище военного времени, башнер Колька Рылин и радист-пулеметчик Верещагин вообще не обучались этому делу. Так что я в одиночку маялся за рычагами управления, принимая к тому же на грудь поток леденящего ветра, всасываемого ревущей за спиной турбиной вентилятора.

На первом же привале, поев каши с ленд-лизовой тушенкой, мы обнаружили в двигателе течь маслопровода: падение в овраг не обошлось без последствий. Решили, что течь незначительна, и, плотно затянув трещинку несколькими слоями изоленты и проводом сверху, тронулись дальше.

Еще через пять километров после краткой остановки на перекур двигатель не завелся. Позвали ротного зампотеха. Тот недолго полазил внутри, попытался провернуть турбину ломиком и изрек: «Только кретин мог рассчитывать, что такой манжет удержит масло! Оно все вытекло. Движок ваш сдох, его заклинило». – «Что будем делать?» – спросил лейтенант. «Что будете делать вы – решит командир бригады. А танк в полевых условиях вернуть в строй невозможно, нужно менять движок, для этого нужен стационар. Сидите пока здесь, я доложу, завтра пришлю буксир».

Колонна ушла, мы остались в одиночестве. В голой, припорошенной снегом степи мела поземка. Ни деревца, ни кустика, и лишь вдали, в стороне от дороги, пара приземистых сараев – полевой стан.

Танк Т-34 движется на фронт 1943 год Брянский фронт

Сидеть в ледяном танке невозможно. Попытались соорудить подобие шалаша, набросив брезент на пушку. Внутри для видимости тепла зажгли ведро с соляркой. Кое-как поели. Через пару часов нас было не узнать от копоти. «Так, – подвел итог лейтенант, – не подыхать же здесь… Идем ночевать туда, – он махнул рукой на черневшие вдали сараи. – Труба там есть, значит, есть печка. Солома тоже наверняка осталась. У машины оставляем пост. Тебе нужно отоспаться (он кивнул мне). Поэтому ты первым и отстоишь полтора часа – и я пришлю смену. Зато потом всю ночь будешь кемарить».

И я остался у танка с ручным пулеметом на плече. Во тьме мучительно тянулось время. Взад-вперед. Взад-вперед. Прислоняться нельзя – смыкаются веки. Но ни через полтора, ни через два часа смена не появилась. Сморенные усталостью, они, видимо, спали каменно. Дал очередь из пулемета – никакого эффекта. Нужно было что-то делать, иначе я просто замерз бы насмерть. Да и ноги уже не держали.

Я запер танк и, спотыкаясь, побрел по заснеженной стерне в сторону сараев. С трудом разбудив спавшего на соломе лейтенанта, сказал ему, что так не делают… Был поднят со своего ложа угревшийся, плохо соображавший Рылин и выпровожен с пулеметом за дверь. Не раздеваясь, я рухнул на его место и тотчас провалился в сон.

Рылин постоял на холодном ветру – и нарушил присягу…

На рассвете мы вышли из сарая, браня проспавшего свою смену Верещагина. Глянули на дорогу – танка нет. Нет танка. Украли.

Рылина – тоже нет. Нашли его в соседнем сарае, где он мирно спал, обняв пулемет. Когда ему обрисовали ситуацию, он, как ужаленный, выскочил наружу, проверить. А убедившись, сообщил, что, оказывается, придя ночью на место и обнаружив полную пропажу объекта охраны, вернулся и лег досыпать. На естественный вопрос, почему всех тут же не поднял по тревоге и почему завалился в другой сарай, – объяснил, что не хотел беспокоить…

Эта версия, несмотря на полную ее абсурдность, полностью снимала с него немалую вину. Поэтому он стоял на своем твердо и врал нагло, глядя нам троим в глаза. Поскольку опровергнуть эту чушь было, кроме логики, нечем. Крайним для битья оказывался я, бросивший свой пост часовой. И лейтенант Куц, как командир, отвечающий за все.

С тем и побрели мы по широкому кубанскому шляху, по мерзлым его колеям, с чувством обреченности и без вещей.

Протопав в полном молчании километров десять, мы добрались до околицы обширной станицы, где и обнаружили следы своего злосчастного танка. Оказалось, что шустрые ремонтники, приехав ночью и найдя танк без охраны, открыли его своим ключом, а затем и уволокли на буксире. Конечно, они видели полевой стан и понимали, где экипаж, но решили немного пошутить…

Эта шутка в сочетании с упорной ложью нашего товарища Рылина обошлась нам дорого. Комбриг за все наши дела приказал отдать лейтенанта Куца и меня под трибунал и судить по всей строгости законов военного времени. Что после недолгого следствия и было сделано.

Вот так я попал в штрафную роту. Однако этому предшествовал период перед заседанием военного трибунала, когда я сидел в камере смертников, а затем длительное блуждание по Кубани. У нас были одни документы на троих, и лейтенант Куц и еще один осужденный, бросив меня, подались в бега. Я остался один и без всяких документов. Все последующее было похоже на дикую авантюру с чрезвычайно тревожной перспективой. После долгих скитаний мне все-таки удалось найти эту роту в районе Таганрога. В ней было примерно сто пятьдесят таких же бедолаг, как и я. Вооружены мы были только винтовками. Ни автоматов, ни пулеметов у нас не было. Все офицеры были строевыми, не штрафниками, а рядовой и младший командный состав – штрафники. Живыми из штрафбата выходили либо по ранению, либо в том случае, если в ходе боя ты заслужил одобрение командира и он сделал представление о снятии судимости.

Я участвовал в разведке боем. Атака – это тяжелейшее испытание. Ты знаешь, что в тебя могут попасть, а ты вынужден идти навстречу выстрелам.

Ты лежишь и видишь, как светящаяся полоса пулеметного огня опускается все ниже, ниже к тебе, вот сейчас она до уровня твоего тела дойдет и разрежет тебя пополам. Ну, короче говоря, война есть война, что тут толковать. Ситуация была «либо пан, либо пропал», и я старательно выполнял боевую задачу. После этого боя меня представили к снятию судимости и направили в строевую часть, а оттуда откомандировали во 2-й запасной армейский полк, располагавшийся в городе Азов. Там меня зачислили в команду кандидатов в танковое офицерское училище. Но я уже знал, что это такое быть командиром танка, поэтому я оттуда дезертировал. Я просто удрал. Что значит быть командиром танка? Это отвратительно! Это все равно что быть солдатом, но ко всему прочему еще и отвечать за всех. Я вообще не хотел быть офицером! Поэтому, когда в ЗАП приехали «купцы» набирать в какую-то артиллерийскую часть, я просто закинул вещмешок в грузовик и уехал. За это в то время меня к стенке могли бы поставить, но обошлось. Потом, когда приехали на передовую, оказалось, что это полк «катюш». Это была удача! Там хорошо кормили, прекрасно одевали, потери там были значительно меньше. Я был рад-радешенек, что попал в такую прекрасную часть. Некоторые время я был мотоциклистом, связным при штабе полка. Командование потому и отнеслось снисходительно к моему самовольному появлению, что у них был мотоцикл, а мотоциклиста не было. Правда, мотоцикл месяца через два-три погиб, его расстреляли на ходу, но сидел на нем не я. После этого меня перебросили разведчиком в дивизион.

Чего на фронте опасались больше всего? Смерти опасались. Там смерть витала ежедневно, ежечасно. Можно было спокойно сидеть, чай пить, и на тебя сваливался шальной снаряд. Привыкнуть к этому было совершенно невозможно. Это не значит, что был безостановочный мандраж, что все ходили и оглядывались. Просто смерть прилетала или не прилетала. Страшно попасть под массированный авиационный налет. Ощущение было такое, что каждая бомба летит тебе прямо в голову. Это было ужасно! Помню, Некрасов был – он почти рехнулся. Когда кончился очередной налет, его никак не могли отыскать. Потом нашли в каком-то окопе. Так он отказывался выходить! А какой ужас стоял в его глазах!

Некоторые носили талисманы, крестики, которые должны были помочь выжить. Были люди, которые предчувствовали смертельную опасность. Например, в нашем подразделении был мордастый грузин Кондрат Хубулава. Он раза два меня от смерти спасал, ну и себя, соответственно. Первый раз нас послали куда-то установить связь со стрелковым полком. Вот мы с ним идем по ходам сообщения, а он мне говорит: «Дальше не пойдем». Я говорю: «Почему?» – «Не пойдем, постоим здесь!» Мы остановились, и через несколько секунд прямо в траншею за поворотом упал снаряд! То есть нас там должно было убить! Второй раз мы стояли с ним во время бомбежки в разрушенном доме. Он мне сказал: «Выйдем отсюда и перейдем в другой угол». Мы перешли. В тот угол, где мы были, ухнула бомба. Вот такие вот странные вещи происходили. Предчувствие… Я этим не обладал.

Остается добавить, что через много лет после войны я попытался выяснить дальнейшую судьбу членов моего экипажа. Но Центральный архив Министерства обороны не располагал такими сведениями.

Поляновский Юрий Максович

…я ни одной минуты не обижался на саму контрразведку.

Я учился в восьмом классе, когда при Дворце пионеров открыли школу юных автомобилистов. Вечером, после учебы, в течение двух лет я учился в этой школе на шофера. 21 июня 1941 года я, поскольку мне шел только семнадцатый год, получил временные права, а на следующий день началась война.

Мой отец, довольно известный писатель, ушел добровольцем на фронт, а на меня возложили обязанность отвезти в эвакуацию в Йошкар-Олу, или, как ее называли, «Кошмар-дыру», детей друзей. Правда, я поставил условие, что выполню это поручение, только если потом он меня заберет на фронт. Вскоре по прибытии в эвакуацию мне прислали вызов в 52-ю армию Волховского фронта. Приехал, предъявил справку об окончании школы водителей, и меня взяли шофером на полуторку. Вскоре отца перевели в политотдел 1-й гвардейской дивизии, которая тогда находилась под Воронежем.

Меня без отца в 52-й армии не оставляли и в итоге направили в Пушкинское автомобильное училище. Так совпало, что, когда я прибыл в это училище, его переформировали в танковое. Проучился я в нем около года, а когда под Сталинградом создалось угрожающее положение, нас выпустили. Вот так в семнадцать с половиной лет я стал младшим лейтенантом, командиром танка Т-34. Свой первый танк я получал в Нижнем Тагиле, но, когда приехал на фронт в танковый полк, его у меня отобрали и отправили обратно на завод. Во второй раз я попал в Челябинск.

При каждом танковом заводе были запасные танковые полки, в которые вливался разношерстный народ со всех сторон: из училищ, из госпиталей, с фронта. В этом общем котле формировали экипажи. Во втором моем экипаже заряжающий был на два года старше моего отца, старый питерский рабочий, который хорошо воровал кур. Сформированные экипажи «пешим по-танковому» отрабатывали действия в составе взвода и роты, после чего на полигоне им давали практику вождения и стрельбы.

Получили танки, погрузились в эшелон и отправились на фронт. Разгружались под Харьковом в августе месяце 1943 года. Загрузили снаряды, заправились и пошли в бой в составе 2-го батальона 24-й бригады 5-го мехкорпуса 5-й гвардейской танковой армии.

Когда Харьков взяли, нас перебросили на Полтавское направление. Там, под селом Коротыч, я первый раз попал в передрягу. Наша задача состояла в том, чтобы перерезать шоссейную дорогу Харьков – Полтава. Для этого надо было пересечь железную дорогу, которая шла по высокой насыпи параллельно шоссе, примерно на десять километров севернее. Эту насыпь обойти было невозможно, и наш батальон скопился у единственного переезда. Как только танк пытался проскочить через переезд – шлеп, машина готова. Мой танк оказался очередной жертвой. Меня предупредили, что после переезда по дороге идти нельзя – заминировано, и я, проскочив переезд, взял левее. Только чуть прошел вперед – мне в моторное отделение залепили снаряд. Боевое отделение заполнилось дымом, танк встал, а раз встал, значит, надо выпрыгивать, иначе убьют. Дал команду: «Покинуть машину через верхний люк». Мы выскочили и поползли к своим. Радист не полез через верхний люк – решил вылезти через донный. Потом, когда танк достали, оказалось, что его убили. Вышли в расположение батальона. Подходит ко мне контрразведчик: «Танк сгорел или нет?» – «А вам-то что?» – «Мы должны ночью посылать тягач вытаскивать его. Если сгорел – какой хрен его тащить. Если не сгорел – тебя надо отдать под суд, поскольку ты бросил машину. Что будем делать?» – «Ночью я сам сползаю, посмотрю, как он себя чувствует». Мы ночью полезли, молили бога, чтобы танк сгорел, чтобы немцы его добили. Добили.

Был у нас один горьковчанин, Саша Бередин. На фронт его провожала молодая красивая жена с грудным ребенком. Ему повезло – он попал на командирский танк с двумя радиостанциями, который стал танком командира бригады. А командир бригады все же немножко в тылу руководил боем с этого танка, используя его как командный пункт. На этом переезде танков погибло много, так что и посылать уже некого было. И тогда командир бригады послал свой танк. Я Саше говорю: «Смотри, ни в коем случае по шоссе не двигайся, хотя оно пустое – взорвешься. Лучше справа попробуй, я пробовал слева – меня разбили». Он пошел, да, видно, как увидел впереди открытое шоссе и рванул… но не далеко – на фугас наскочил, и танк взорвался. После боев пошли искать тело – лежит такое сплющенное…

Я болтаюсь в резерве батальона без танка: от батальона остался взвод, который поставили в засаду, видимо, ждали контратаки немцев. В это время командир одного из оставшихся танков вышел оправиться. И надо же такому случиться, чтобы осколками разорвавшейся рядом мины ему поцарапало зад. Его отправили в госпиталь, а мне сказали, чтобы принимал машину. Залез на танк, постучал, люк открыли: «Я ваш новый командир». Вскоре исправные танки передали в 29-ю бригаду, стоявшую примерно в пяти километрах от нас. На всю жизнь запомнилось местечко Барминводы, которое мы проходили по дороге в эту бригаду. Там стоял медсанбат – девчонки на рояле играют, танцуют… Мы остановились, вылезли, потанцевали. Знаешь, как в песне: «Хоть я с вами совсем не знаком…»

Пока до 29-й бригады шли, ее уже разбили. В районе города Валки нас остановили какие-то пехотинцы – у них артиллерия сильная, а танков нет. По закону мы не обязаны с ними работать, но они говорят: «Оставайтесь, мы вам спирта подкинем». В общем, обхитрили нас, ведь три танка погоды не сделают: у немцев «тигры» в посадках замаскированы, артиллерия.

На рассвете 2 сентября наши три танка отправили в разведку боем – это по-военному так называется, а фактически – на убой. Хорошо, что перед этим я своим ребятам выпить запретил, хотя пехотинцы слово сдержали и спирту налили (у нас в батальоне был случай, когда экипаж, будучи выпивши, задохнулся в танке, когда тот был подбит и задымился). Мы пошли. Немцы открыли огонь. Мы тоже стреляли, только непонятно куда. Я то смотрел в перископ, то наклонялся к прицелу. И когда я смотрел в прицел, тут мне и влепили. Снаряд пробил башню над моей головой, меня не задел, но куски брони попали мне в голову, шлем порвали, повредили череп. Я упал на боеукладку на брезентовый коврик, а тут еще огонь пошел, поскольку они следом врубили в моторное отделение. Через много времени я узнал, что заряжающему разбило голову, и он тоже упал. Механик-водитель и радист посмотрели, что командир и заряжающий лежат с разбитыми головами. Им же непонятно было, что я только ранен. Они решили сматываться, им повезло – немцы, увидев, что танк горит, перестали за ним наблюдать, и они выскочили. Коврик, на который я упал, начал тлеть. Огонь дошел до тела – припекло, и я пришел в сознание. Первая мысль: «Огонь может дойти до снарядов, тогда каюк». Я вылез через люк механика-водителя, немного прополз назад и потерял сознание. Только когда наша пехота пошла в атаку, меня нашли, вытащили.

Оклемался я довольно быстро. И вот как-то днем стою я на крыльце и вижу, как из ворот танкоремонтной базы, что располагалась неподалеку, выезжает танк с опознавательными знаками соседнего батальона. Кинулся к танкистам: «Ребята, куда едете?» – «Гоним танк в батальон из ремонта». – «Заберите меня с собой». – «Давай». Сел на танк и уехал без всяких документов. Приехал в бригаду, доложился, а меня ждет письмо от отца: «Стоим в Купянске, в 100 км от Харькова». Я пошел к командиру: «Я после ранения еще не совсем здоров, отпустите меня». Контрразведчик меня поддержал: «Парень нормальный, отпусти на пять дней». – «Вернешься?» – «Конечно!» До Купянска я добирался сутки: «Да, стояли, но ушли в село Студенок». Я туда еще сутки. Когда туда добрался – они ушли на Донбасс. Я туда – ушли в Днепропетровскую область. На пятый день я их нашел, а отца нет – вызвали в политуправление в Москву. А что мне теперь делать? Меня могут под суд отдать. Повели к генералу Руссиянову: «Оставайся, я дам шифровку. До приезда отца побудешь в штабе корпуса адъютантом у зампотеха». – «Нет, не надо. Отправьте меня в бригаду».

Вот так 9 октября 1943 года я очутился во 2-м батальоне 9-й Запорожской танковой бригады 1-го гвардейского механизированного корпуса. Дали мне танк, а уже 13-го я участвовал в освобождении Запорожья. Нам тогда пообещали, что если мы успеем захватить Днепрогэс, то все получим звание Героя Советского Союза. Так что мотивация была будь здоров! Атаковали мы ночью при свете фар. Перед самим городом был ров, заполненный водой. В этот ров пустили танковые тягачи – танки без башни, а по ним, как по мосту, на другую сторону переправились танки. Ворвались в город. Немцы перешли на остров Хортица по плотине, взорвав часть ее вместе с войсками, не успевшими переправиться. Мы подавили тех, кто остался с нашей стороны, и на том запорожская эпопея кончилась. После этого 1-й гвардейский мехкорпус отвели на отдых в Полтаву. А нашу 9-ю бригаду, 20-й танковый полк и мотострелковый батальон из 3-й мехбригады отправили вверх по течению Днепра к Новомосковску. Маршем прошли около сотни километров, форсировали Днепр и пошли на запад. Куда идем – не знаем, немцы сопротивления не оказывают. Меня освободили от должности командира танка и назначили офицером связи при штабе бригады, которой командовал подполковник Мурашко, храбрый мужик.

Мы дошли до железной дороги Херсон – Знаменка, проходившей в ста километрах от Днепра. Перерезали ее в районе станции Чабановка. В нескольких километрах от нее заняли оборону. В совхозе «Шаровский» встал штаб бригады, один батальон пошел на село Павловка, другой – на Кировоград. Город они, конечно, не заняли, но обстреляли. Вскоре я, как офицер связи, получаю задание отвести вновь прибывших офицеров, старшего и младшего лейтенантов, во 2-й батальон, что стоял в двух-трех километрах от села Павловка. Идем. Смотрим – в заболоченной низинке стоит брошенный танк 1-го батальона. Видно, что он был забросан камышом, который сгорел, экипажа близко нет. Рядом у небольшого шалаша сидит старик. Мы у него спрашиваем: «Чья это машина?» – «Ребята замаскировали, а когда немцы зажигательными пулями стали стрелять, они ее бросили и убежали». – «Немцы к ней подходили?» – «Нет». Тогда я этим двум офицерам говорю: «Что мы пешком идем, давай поедем». Кузменко, старший лейтенант: «Не надо!» – «Нет! Поедем!» Залез в танк – аккумулятор сел – я тогда воздухом завел. Подъезжаем к деревне, стоит замкомбат, капитан Козин: «Вот, пригнал машину». – «Хорошо. А то мы один танк потеряли в болоте, так мы про него докладывать не будем». – «А мне что делать? У меня же нет экипажа?!» – «Возьми младшего лейтенанта, ты будешь стрелять, он заряжать. Езжай в роту Кардаева, он двумя танками в засаде стоит. Ты к ним присоединяйся».