Текст книги "На войне как на войне. «Я помню»"

– Надо сказать, что одна из вещей, которая меня просто угнетала на войне, – это была вечная нехватка боеприпасов. Вернее, даже не нехватка, а постоянное ограничение в их использовании. Тут мне сразу вспоминается, что когда в том бою у Герцовки я вызвал огонь на себя, то на линии как раз оказался командир полка, и, услышав это, он грубо обругал меня: «Ты что, курвай, двух вшивых немцев испугался, – это у него была такая любимая присказка, – и хочешь на них весь боекомплект истратить? А потом тебе стрелять нечем будет». Я даже опешил тогда, высказать мне такой упрек, не зная обстановки…

Но, правда, потом, когда ему доложили о том, что это был за бой, ведь у обер-лейтенанта, который на меня прыгнул, нашли документы, по которым было видно, какие у немцев были силы и задачи, то он меня похлопал по плечу и похвалил: «Молодец!»

А вообще, обычно боеприпасов хватало, хотя когда обозы отставали, то возникал, конечно, дефицит. Например, когда мы наступали от Орла, то нечем было кормить ни людей, ни лошадей, и какие уж тут боеприпасы. Ну или в окружении.

Но на фронте ведь ситуация менялась очень быстро, поэтому рассуждать, из-за чего так получалось, не зная полной картины, нельзя. Вот меня, например, всегда удивляли писатели, которые сами воевали в окопах, а берутся описывать или рассуждать о целях операции с позиции командования. Что, например, Жуков устлал нашими телами пол-Европы. Но ведь всем известно, что у наступающих потери больше в соотношении три к одному. Война без потерь не бывает, а если будешь хныкать и лить слезы над каждым убитым, то никогда не выиграешь.

– Но тогда я хочу вам задать один из важнейших вопросов нашего проекта. У вас не было или нет ощущения, что мы воевали с неоправданно высокими потерями? Что у нас людей не жалели?

– (Моментально) никогда! Нет, никогда! Вот сколько я ни воевал и сколько всего мне пришлось увидеть, но у меня такого ощущения никогда не было. Конечно, потери были, но то, что я лично видел, по-моему, цена, которую мы платили, всегда соответствовала тем результатам, которых достигали.

Но надо ведь еще понимать, что бывали разные случаи. Вот, например, как погиб наш командир полка? Помню, я тогда еще подумал: «Вот ведь и жил как сумасброд, и погиб так же…»

Это происходило в период нашего наступления после Курской дуги. Мы только-только заняли позиции, у меня даже еще НП не было, и я как раз в ровике устанавливал стереотрубу. И вдруг с удивлением вижу, что в нашу сторону во весь рост идут командир полка, за ним начальник артиллерии полка, ПНШ-2, комендант штаба полка, в общем, человек семь всего, наверное. И я когда это все увидел, то мне аж не по себе стало. Потому что там нам постоянно досаждал снайпер, а накануне был вообще такой эпизод.

Тогда у меня ординарцем был один бывший моряк, как раз тот, с которым я тогда устроил «концерт» заградчикам. Он принес мне поесть, осмотрелся и вдруг сел на бруствер спиной к немцам и говорит: «Да у вас тут тихо, а то все пугали». А тогда действительно стояла непривычная для передовой тишина, и только вдалеке ездили немецкие бронемашины. И после этих слов, захрапев, вдруг повалился навзничь… Снайпер его снял…

И после этого я вдруг вижу, что наш командир полка, правда, я потом понял, что все они были подвыпившие, идет в полный рост. И я еще в недоумении его спросил: «Товарищ подполковник, вы куда?» – «Аа-а, такой-сякой. Трех паршивых фрицев боитесь», и пошел вперед, через нашу траншею прямо в сторону немцев… А я ведь им крикнул: «Там же немцы!» Но нет, он все равно пошел на нейтральную полосу в полный рост, а за ним и все остальные. И на нейтралке их всех из пулемета и положили… Правда, я потом после войны на одной из встреч видел начальника артиллерии полка, который тогда с ними тоже был. И он мне рассказал, что его тогда ранило, а вот все остальные погибли…

– А их никак нельзя было остановить?

– А как их остановишь, если они старше тебя по званию? К тому же помните, в том эпизоде, когда я стрелял по своим, то именно он же мне и сказал, что там наши. Так что мало ли, может быть, ему известно больше, чем мне? Но ведь я же ему кричал, а он только махнул рукой, пошел вперед и погиб ни за что…

И хотя в целом наш командир полка воевал неплохо, ничего не могу сказать, но, по правде сказать, о его самодурстве у нас буквально легенды ходили. Еще до войны, когда наша дивизия только формировалась где-то в Прибалтике, он служил командиром полковой школы, а ставший впоследствии командиром нашей дивизии Сиваков тогда служил командиром учебной роты. Так потом между ними была чуть ли не открытая вражда, потому что Сиваков вырос до командира дивизии, а этот командовал только полком и сильно ревновал.

И где-то в марте 43-го, уже при мне это было, комдив еще с какими-то генералами приехали ко мне на батарею, а я, как обычно, находился на своем НП. И когда комдив захотел вызвать меня с передовой, то комполка ему возразил: «Нет, пусть он лучше на НП остается», т. е. даже в таких мелочах старался как-то его «укусить». Мне об этом потом мой старшина рассказывал.

А потом был еще такой случай, о котором мне рассказали в штабе полка. Комдиву понравился один конь из нашего полка, и он попросил прислать его себе. Так наш комполка что сделал. Собрал всех лошадей, что были в полку, приказал связать их хвостами и отправил весь этот табун в штаб дивизии, мол, пусть сам выбирает… Так что самодуров хватало, конечно. Но вот чтобы людей откровенно гробили зря, я такого ни разу не видел. Вот вы мне, кстати, давали читать интервью Гольбрайха Е.А., где он много рассказывает о штрафниках, и я вдруг вспомнил такую историю на эту тему.

Мне самому с штрафниками сталкиваться не приходилось, но однажды мне довелось поддерживать огнем разведку боем, которую они проводили. Это было числа 2–3 июля 1943 года, т. е. буквально накануне начала боев на Курской дуге.

Вначале я провел небольшую артподготовку, и часов в 10 утра они, а их было человек сто двадцать, пошли в атаку. Поднялась стрельба, и вдруг в бинокль я увидел такую картину: прямо на поле боя выехали немецкие грузовики, из которых начала выгружаться пехота. Причем все немцы были по пояс голые, здоровые, загорелые, и спустились в долину навстречу нашим штрафникам. И как мне потом сказали, из этой штрафной роты не осталось в живых никого…

Но я думаю, что это все-таки не так, потому что в том бою взяли в плен трех или четырех эсэсовцев, а значит, их кто-то же должен был захватить и притащить. Просто самого боя я не видел, потому что он был в низинке, вне поля моего зрения. А моя батарея вела отсекающий огонь, чтобы к немцам не подошло подкрепление.

И оказалось, что это были эсэсовцы, которых буквально накануне перебросили на Курскую дугу из Нормандии, поэтому они и были такие загорелые. Причем один из этих немцев потом на допросе прямо с восторгом рассказывал, что больше всего симпатию у них вызвал один младший лейтенант, который схватил противотанковое ружье и как дубиной лупил им направо и налево, пока его не убили…

Но я к чему рассказал этот случай? Тут трудно, например, сказать, что все эти штрафники погибли зря, ведь удалось выяснить, что немцы перебросили на наш участок новые части. К тому же и эсэсовцы из этой долины тоже не вышли…

– А вам не приходилось отправлять своих солдат в штрафную роту?

– Нет, ни разу такого не было, и пополнения из штрафников я тоже ни разу не получал. Хотя надо сказать, что 175-я стрелковая дивизия, в которой я служил в трибунале, большей частью формировалась как раз из освобожденных заключенных.

Помню, как во время формирования дивизии в Тюмени председатель трибунала поручил мне посмотреть, можно ли с этими новобранцами провести беседу. И когда я вошел в казармы, а они еще даже не были обмундированы, то создавалось полное впечатление, что это самые настоящие заключенные. По манере общения, поведения, по всему.

Но уже к 7 ноября их было просто не узнать, уже чувствовалось, что они прошли курс обучения и стали настоящими солдатами. Как уж их набирали в армию, я не знаю, но ведь тогда большое количество заключенных сидело за всякие незначительные преступления. Вот, наверное, из числа таких и призвали.

И еще у меня был один случай, который мне самому показался совсем уж неправдоподобным. Когда я лежал в госпитале, то нас в палате было четверо лежачих, поэтому для нас персонально решили дать небольшой концерт силами местной самодеятельности. И вот тогда помню, что меня очень удивил один из этих артистов. Совсем молодой парень, на вид ему было лет двадцать, а уже майор да еще с орденом Ленина. И помню, что еще тогда у меня появились некоторые сомнения. Я стал расспрашивать тех, кто дольше меня находился в этом госпитале, и мне рассказали, что он якобы командовал штрафной ротой, а там звания присваивают вне очереди и щедро награждают.

И когда я уже готовился к выписке, то вдруг во дворе увидел его. Он сидел в простом солдатском обмундировании, ботинках, обмотках, и я спросил медсестру, что случилось. И она мне рассказала, что на самом деле он вовсе никакой не майор, а сержант, но присвоил себе чужие документы, и за это его направляют в штрафную роту.

Но я знаю, что в штрафных подразделениях их командиры в бой с ними не ходили. Например, во время той разведки боем мне прислали одного из этих штрафников, артиллерийского полковника, и именно он должен был корректировать наш огонь. А командир этой роты сидел у меня на НП, а в самом бою штрафниками командовал кто-то из них самих. И, наверное, это оправданно. Потому что если со штрафниками в бой направлять и их командиров, то получается, что их как бы тоже наказывают.

К тому же нужно хорошо понимать, что было главным стержнем в мотивации штрафников. Что после боя с них снимут судимость и вернут им доброе имя. Ведь, например, когда меня хотели разжаловать, то я из-за чего больше всего переживал? Что если я погибну, то что скажут моим родственникам? Что он такой-сякой… Поэтому почему люди очень боялись попасть в плен и готовы были сражаться до последнего и даже покончить с собой? Потому что плен – это позор, к тому же родственники помимо позора могли подвергнуться еще и репрессиям – это был тоже очень весомый фактор. Патриотизм, вера в победу, романтика – это все, конечно, хорошо, и так оно на самом деле и было. Мы готовы были умереть ради спасения Родины, но и фактор страха не учитывать тоже нельзя…

– Но это принципиальный вопрос. В таком случае получается, что можно и оправдать непримиримую сталинскую позицию по отношению к пленным. Тогда получается, что многие наши люди так самоотверженно сражались только лишь из-за страха? Например, какое у вас отношение к знаменитому приказу № 227 «ни шагу назад»?

– «Приказ № 227», я считаю, оказался переломным и сыграл огромную положительную роль. Например, вы можете представить мое психологическое состояние, когда я чуть ли не единственный из нашей дивизии вышел из окружения и понимал, что почти все остальные погибли?.. Когда сами командиры говорят о том, что выходите поодиночке, потому что нет ни боеприпасов, ни питания, ни техники… Конечно, в тот момент мы были деморализованы. И тут вдруг вышел такой приказ. Так что я считаю, что он появился своевременно и сыграл огромную положительную роль, потому что люди стали понимать, что кроме нас Родину отстоять некому.

А в отношении плена… Скажу не рисуясь, мне это вообще чуждо, но я бы точно не сдался. Поверьте, таких моментов у меня было немало, особенно в окружении, но я для себя такую возможность исключал просто категорически. Ведь тогда позор – это было не просто слово. Я, например, до сих пор хорошо помню, как нас провожали в армию. Собирались родные, друзья и напутствовали нас: «Служи честно, мы все на тебя надеемся…» И все это нас действительно очень настраивало. Поэтому когда человек оказывался в такой ситуации, что ему надо было выбирать: позор, унижения, но жизнь в плену, или почетная смерть, то многие делали сознательный выбор в пользу смерти.

Но в отношении тех наших людей, что попали в плен, я и тогда считал, и сейчас считаю, что в каждом случае нужно было разбираться отдельно. Выяснять, как попал, при каких обстоятельствах, как проявил себя в плену. У меня ведь был один одноклассник, который прошел плен, и на примере его трагической истории я видел всю несправедливость такого общего отношения к нашим пленным.

Его звали Анвар Нигматулин, до войны он был студентом политехнического института, но в начале войны его призвали в армию, он попал на фронт и уже летом 1941 года был ранен в живот и попал в плен. И когда я после ярославского госпиталя вернулся домой, то мы с приятелем пошли к нему в гости, и у нас состоялась очень тяжелая встреча…

Он жил в какой-то халупе, и во время нашего разговора я заметил, что он очень грустный, и даже наше появление его не особо обрадовало. Но потом мы понемногу разговорились, он нам рассказал ужасные вещи, что ему довелось пережить в плену, а потом и говорит: «Вот я по вам вижу, что Родина вас наградила и относится к вам как к родным детям, зато ко мне отнеслась как мачеха… Вы знаете, что мне каждую неделю приходится отмечаться в МГБ? А о том, что я в плену заработал чахотку и едва живу, им вообще до лампочки… Ну вы же меня знаете, разве я предатель? И потом, у меня ведь два побега, и есть люди, которые могут это все подтвердить, но нет, там даже не хотят разбираться…» Он чуть не плакал, когда все это рассказывал… Эта печальная встреча оставила у меня на душе очень тяжелый осадок… А вскоре я ходил на его похороны…

– А вам не приходилось видеть или слышать, чтобы кто-то из наших солдат добровольно сдался в плен?

– У меня был… один случай, и я до сих пор считаю, что взял тогда грех на душу… Уже когда после боев на Курской дуге мы воевали на Украине, то ко мне в батарею прислали пополнение – четырех курян. Двое из них были помоложе, а двое постарше, лет сорока пяти. И в одном из боев с ними получилось так.

Мы меняли огневую позицию и вдруг напоролись на немецкую бронемашину. Причем мы ее видели, но вначале подумали, что это наша. Нам как раз в глаза светило солнце, поэтому опознавательных знаков мы не видели, зато видели, что прямо на бронемашине спокойно стоят солдаты, поэтому и решили, что она наша. Чуть ли не строем шли как раз в ее направлении, и, когда до нее оставалось метров сто пятьдесят, вдруг по нам из нее застрочил пулемет… Мы бросились врассыпную, но мой замполит и еще несколько человек были убиты.

А когда заняли новые позиции и уже готовились к участию в артподготовке, то тут ко мне приходит один из этих пожилых курян и говорит, что он эти места хорошо знает и вот там, в овраге, между нами и немцами есть колодец. А тогда было очень жарко, и нам действительно очень была нужна вода. И я совершенно без задней мысли поручил им двоим сходить за водой. Но такая деталь, незадолго до этого нам выдали белый материал на подворотнички. И тут ко мне прибегает старшина и говорит: «Какой к черту колодец? Они достали этот белый материал…»

Я тут же послал за ними вслед одного солдата, и он им передал мой приказ вернуться назад. Но один из них заявил: «Немцы – люди культурные и ничего плохого нам не сделают», и они оба отказались вернуться… Тогда я приказал открыть по ним огонь, но они уже успели укрыться, и думаю, что все-таки успели перебежать к немцам…

И вот я себя до сих пор виню в том, что поручил задание непроверенным людям. Но, правда, больше у меня таких случаев и не было. И думаю, что если бы они не были в оккупации, то такого просто не случилось бы. Но они ведь по своим домам пережили оккупацию и потом даже рассказывали на батарее, что «…немцы брали у нас продукты, но давали нам жить…».

– А из-за этой истории у вас не возникло проблем с особым отделом?

– Конечно, встал вопрос, что делать. Как их определить, ведь они же пропали… И я почему говорю, что взял грех на душу? Потому что все-таки записал их как боевые потери. Но прежде чем это сделать, я долго думал, потому что прекрасно понимал, какие мне могут грозить неприятности, и только поэтому и решился на это.

А так, кто знает, как бы там закончилось? Смотря в какие руки попал бы… Как говорится, на войне как на войне… Но я как подумаю, а вдруг их семьи, или тем более они сами сейчас получают военные пенсии…

– А вы не боялись, что вас могут, что называется, «заложить»?

– Тогда я об этом и не думал. Ведь на передовой бесконечные опасности, не знаешь, будешь ты завтра живой или нет, так что такие вопросы решались без оглядки на чье-то мнение. К тому же меня все уважали, а если кто-то и докладывал, то это мой замполит, но он как раз в тот же день и погиб. А вот мой писарь, даже наоборот. Он был москвич, в годах уже, но очень хитрый мужик, поэтому боялся мне что-то прямо сказать или предложить, но уклончиво как-то дал понять, что, мол, затаскают.

– У вас были напряженные отношения с вашим замполитом?

– Не то чтобы напряженные, но я всегда ожидал от него какого-то подвоха. Порой не успевал что-нибудь сделать или случайно о чем-то обмолвиться, как об этом уже становилось известно комиссару полка, и он уже меня спрашивает: «Было ли такое?»

Например, у меня был такой случай. Из нового пополнения я набрал в батарею десять узбеков. А они же водку не пьют, и что было делать с их нормой? Ну не выливать же, поэтому вполне естественно, что старшина начал собирать ее «на всякие непредвиденные расходы». Так мой замполит доложил комиссару полка, что я не выдаю узбекам водку и собираю ее для себя. Хорошо, все прекрасно знали, что я спиртным никогда не увлекался, и тут даже не могло быть никакого подозрения в злоупотреблении с моей стороны, поэтому эта история не получила никакого продолжения.

Но, правда, я насчет него особо и не беспокоился, потому что каких-то особо крупных просчетов не допускал. К тому же после моей работы в трибунале я прекрасно осознавал, о чем можно и о чем нельзя говорить, например. В этих вещах я был осторожен, потому что прекрасно знал, чем может обернуться даже нечаянно оброненное слово.

Правда, все-таки был с ним у меня однажды не то что конфликт, скорее размолвка. По национальности он был чуваш, и хотя я знал, что до войны он работал учителем в средней школе, но, честно говоря, проводить беседы с людьми он не особо умел, и поэтому солдаты над ним даже посмеивались между собой. У нас в батарее тогда было четыре члена партии: сам замполит, один старший сержант, секретарь парторганизации и еще один боец. Так вот этот старший сержант с людьми разговаривал гораздо доходчивее. Но, надо отдать ему должное, этот мой замполит всегда старался быть с солдатами, чтобы, как говорится, «знать, чем дышит народ».

И сразу после завершения боев под Прохоровкой, когда я только вернулся на батарею после тяжелых боев, то попросил его заменить меня на НП. Я тогда просто смертельно устал: ведь эта бесконечная стрельба, дикое нервное напряжение, еды нет, в общем, просто смертельно устал. И, конечно, когда пришел на батарею, то хотел отдохнуть и выспаться. Но мой заместитель по строевой, как назло, оказался чем-то занят, поэтому я и попросил замполита: «Слушай, ты же мой заместитель, подежурь вместо меня на НП, а я хоть чуть-чуть посплю». Но он отказался: «Нет, я должен быть там, где люди». И вот после этого я его уже ни о чем и не просил. Правда, я потом когда думал об этом, то этот его отказ скорее относил на его боязнь не справиться, чем на личное отношение ко мне. Просто он и не особо разбирался, как нужно корректировать огонь.

Что бы я еще хотел сказать на эту тему. Вот вы мне дали почитать интервью Дегена И.Л., и меня в нем неприятно поразило, насколько у него негативное отношение к комсоставу и, в частности, к политработникам. Да, политработники тоже бывали разные, и к некоторым действительно отношение было весьма неважное. Например, когда я служил в трибунале, то к начальнику политотдела нашей дивизии относились так себе. Ну посудите сами. Каждое утро у него начиналось с прогулки верхом на лошади, потом завтрак, отдых, и только вечером проведет какой-нибудь инструктаж… Поэтому, конечно, авторитетом он у людей не пользовался.

Но как достойно, например, показал себя мой новый замполит, который пришел на смену погибшему. Где-то на Украине немцы остановили наше продвижение, и, пока шла перегруппировка сил, пришлось становиться в оборону. А потом нам дали задание – взять небольшую деревеньку, причем мне приказали вынести вперед два миномета и начать оттуда вести огонь. Помню, что я еще очень удивился, но мне объяснили, что на самом деле этот удар отвлекающий, а нам нужно имитировать наступление здесь и обязательно вызвать ответный удар немцев.

Мы эту деревеньку взяли, пробыли там целый день, и только под вечер немцы пошли в массированную атаку. И тут появляется какой-то мужик, причем в гражданской одежде, и начинает мне указывать цели, по которым надо бить. Я удивился: «А вы кто такой?» – «Я ваш новый замполит». И потом я его как-то спросил, почему он, пренебрегая опасностью, был среди нас. – «Потому что я должен был сразу показать, где опасно – там должен быть политработник!» Поэтому я не могу согласиться, что почти все политработники были плохими. К тому же я считаю, что чрезвычайно важно понимать одну вещь – как бы мы могли победить немцев, если у нас все командиры и политработники были такие плохие, как это иногда сейчас описывают?

– В газетном очерке про вас я прочитал об эпизоде, когда весь личный состав вашей батареи в один день подал заявление на вступление в партию. Расскажите, пожалуйста, об этом.

– Это было в первые дни битвы на Курской дуге. Как сейчас помню, что тогда мы стояли на территории совхоза «Комсомолец». С нашего участка сняли пехоту для проведения важной операции в другом месте, а мне приказали обеспечить оборону этого участка силами моей батареи и продержаться без пехоты сутки… И тогда всем нам стало ясно, что бой предстоит страшный и остаться в живых посчастливится немногим…

Учитывая такой сложный момент, политработники начали проводить активную работу. А у меня в батарее тогда был пятьдесят один человек, но из них всего три коммуниста. И тут надо отдать должное тому самому замполиту Чамееву, он провел среди людей беседы, ночью организовал собрание, на котором весь личный состав батареи, в том числе и я, подал заявления в партию. Но это не были в прямом смысле заявления, а люди просто вставали и говорили: «Если я погибну, прошу считать меня коммунистом».

Кроме того, на этом собрании единогласно было принято постановление: «Будем сражаться до последнего, по-сталинградски, выполним приказ «Ни шагу назад». И я считаю, что это собрание сыграло свою большую положительную роль, действительно здорово мобилизовало людей, и чувствовался душевный подъем, что не подведем и будем биться до конца…

Мы тогда два дня подряд почти непрерывно вели бой, отбили, если не ошибаюсь, девять атак пьяных эсэсовцев, но в живых на батарее осталось всего семнадцать человек… Под конец на каждый миномет оставалось всего по две мины… А уже потом, в промежутке между боями, тем, кто остался в живых, в том числе и мне, вручили партийные билеты. Вот так я вступил в партию.

– Я уже понял, что вы по-прежнему остаетесь убежденным коммунистом. Но вы ведь многое знали и тогда, и еще больше узнали в наше время, при этом вы лично видели много несправедливости, так как вам удалось сохранить прежние убеждения?

– Тут дело даже не в том, что я буквально с пеленок воспитывался с этими идеалами, и поэтому мне сейчас нелегко с ними расстаться. Нет. Просто я считаю, что в любом обществе есть как положительные, так и отрицательные стороны. И принципиальный вопрос при этом чего больше – положительного или отрицательного. И вот сравнивая нынешнее положение с тем, что было, для меня ответ очевиден…

– Ваше отношение к Сталину сейчас не изменилось?

– Конечно, сейчас, когда стало известно о массовых репрессиях, то многое уже можно оценивать совсем по-другому. И хотя мы уже о многих вещах и сами догадывались, но все-таки общей картины мы не имели. Я, например, только со временем, уже после разоблачения на XX съезде партии, начал понимать, что это был за человек.

Но я до сих пор хорошо помню, как тяжело мы переживали смерть Сталина. И хотя мой отец, например, Ленина ставил значительно выше Сталина, но даже он был настолько расстроен, что долго не мог прийти в себя. А у нас в аппарате Свердловского обкома некоторые сотрудники даже плакали, настолько тяжело переживали. Вообще, у всего нашего народа в те дни было такое подавленное настроение: «Как же мы будем дальше без него?» И про себя я тоже могу сказать, что очень сильно переживал его смерть…

А его роль в войне… Я ведь когда приехал в Тюмень на формирование дивизии, то лично видел, как тогда на месте возведения цехов будущих заводов были готовы только стены, а продукция для фронта уже выпускалась… Под открытым небом снег шел, а продукция уже шла, хотя работали в основном только женщины и дети… И я уверен, что если бы не эта суровая требовательность со стороны Сталина, а он в этом отношении действительно был беспощаден, то вряд ли была бы обеспечена победа над врагом…

Но я что бы еще хотел добавить. В свое время я работал прокурором по надзору за следствием в КГБ, и мне пришлось рассматривать архивные дела по реабилитации людей. И рассматривая эти архивные дела, что мне особенно бросилось в глаза и всегда удивляло тогда, и удивляет сейчас. Насколько легко люди в Молдавии переходили из одной партии в другую, как, например, сейчас чиновники легко меняют свои взгляды. У нас на Урале в этом отношении все было совсем по-другому…

Причем я считаю, что обязательно нужно сказать, что даже тех, кого репрессировали и сослали, например, в Сибирь, то ведь им создали максимум условий, чтобы они там нормально жили и могли учиться и развиваться. Я, например, еще на Урале видел много таких людей. Помню, как в наш Свердловский обком пришел ректор политехнического института и поднял вопрос: «На новый атомный факультет поступают одни западники, в основном евреи…» Так о какой же дискриминации тут может идти речь? Почему об этом сейчас никто не говорит?

– А на войне вам не приходилось видеть никого из наших крупных военачальников?

– Во время войны мне однажды довелось присутствовать на офицерском собрании, на котором перед нами выступил командующий нашим 1-м Прибалтийским фронтом Баграмян. По этому собранию у меня о нем осталось приятное впечатление, он постарался как-то душевно, с юмором с нами общаться, рассказал вначале какую-то смешную историю и только потом перешел непосредственно к задачам. К тому же у него был очень сильный кавказский акцент, который добавлял ему определенное обаяние. И больше я во время войны никого из больших военачальников не видел. Но уже после войны мне довелось по работе познакомиться с Георгием Константиновичем Жуковым и близко видеть Хрущева.

– Расскажите об этом, пожалуйста.

– Когда в начале 50-х годов Жуков командовал Уральским военным округом, меня отозвали работать из прокуратуры в отдел административных органов Свердловского обкома партии. И вот в этот период мне по работе пришлось с ним неоднократно встречаться, причем я его видел в совершенно разных ипостасях.

Например, как-то мне надо было подписать у первого секретаря Недосекина какой-то документ, и в его приемной я увидел, что там сидит Жуков. Я оставил секретарю бумагу, но так как документ был срочный, то я зашел за ним часа через полтора и смотрю, что Жуков все сидит…

А потом у нас на партийном собрании коммунисты прямо спросили у Недосекина: «Почему такое неуважительное отношение к Жукову?» И он ответил: «Сам звонил, – и многозначительно посмотрел наверх, – и сказал, чтобы лучше службу знал, подержи его в приемной…»

Потом, я помню, как-то зашел к первому секретарю, чтобы получить задание, а у него в кабинете сидел Жуков. Мы поздоровались с ним за руку, и первый секретарь мне сказал: «Георгий Константинович проведет совещание с директорами военных заводов, а ты поприсутствуешь, ну и придется выступить». В тот раз я сидел с ним в президиуме, и надо сказать, что на том совещании он проявил себя как предупредительный, причем очень вежливый и невероятно обаятельный человек.

И потом еще был один случай. Как-то мне надо было срочно подготовить и отправить одну шифровку. Но для того чтобы ее подписать у первого секретаря, мне пришлось поехать на совещание военного совета округа. И когда я туда приехал, то увидел уже совершенно другого Жукова: чрезвычайно жесткого и требовательного.

А потом в разговоре с начальником управления кадров округа я узнал о таком случае. Командиры полков должны были сдавать то ли зачет, то ли экзамен, находясь в роли командира дивизии. Выехали они на местность, и Жуков, который присутствовал на этом экзамене, решил лично проэкзаменовать одного офицера. Но тот или растерялся, или что, но допустил грубую ошибку, не учел, что там была горная местность, и определил место расположения КП дивизии там, где из-за рельефа возникли бы сложности с радиосвязью. И Жуков за это обругал его матом и тут же уехал. А потом я видел личное дело этого командира, и там Жуков своей рукой написал примерно следующее: «Соответствует должности командира роты. Понизить до батальонного командира».

И был еще один случай, который тоже произвел на меня большое впечатление. Как-то в городе Серове произошла массовая драка между солдатами и местной молодежью, с обеих сторон в ней участвовало несколько сот человек. По поручению первого секретаря я позвонил Жукову и спросил его, известно ли ему об этом инциденте и какие меры приняты. И Георгий Константинович мне ответил: «Через час мой адъютант доложит вам». И, действительно, через полчаса перезвонил полковник и доложил о принятых мерах. Меня приятно удивила такая обязательность. Так что совершенно по-разному он себя проявлял.

А в последний раз я его видел при таких обстоятельствах. Присутствуя на первомайской демонстрации, я обратил внимание на то, что люди кричали «Слава!» только Жукову, настолько он был в народе популярен. И ведь недаром потом, ревнуя к его популярности, Сталин запретил Жукову принимать любые парады.

– А на фронте вы знали, кто у вас был, допустим, командиром вашей армии, фронтом? А то многие ветераны рассказывают, что не знали.

– Конечно, знал, я же все-таки офицер. Но каких-то подробностей о наших командующих мы не знали, поэтому не обсуждали их, и уж тем более не подвергали сомнению их авторитет.